На стихи не навесишь замки

Древние войны

Русь стояла не со зла

и увенчана была

болванами: сварогами,

перунами, даждьбогами.

А кто богов этих не знал,

тот и замертво лежал.

Ой святая Русь — то проста земля,

хороша не хороша, а огнём пошла!

Павши замертво, не ходи гулять,

тебе мёртвому не примять, обнять

зелену траву — ту ковылушку.

Не смотри с небес на кобылушку

ты ни ласково, ни со злобою,

не простит тебя конь убогого!

Ой святая Русь — то проста земля,

хороша не хороша, а огнём пошла!

Золотые жернова не мерещатся,

перуны в огне наши плещутся,

а доплещутся, восстанут заново,

не впервой уж им рождаться замертво!

Ой святая Русь — то проста земля:

хороша не хороша, но с мечом нужна!

То не крепости турецкие разгорались,

то святая Русь в огне, дыму.

Русь крестьянская, деревянная,

самим царём Грозным оболганная.

А у князя москвича

рать в опричнину пошла,

рать в опричнину пошла

да у Владимира.

Ей-ей не робей,

не кем Московию защищати,

от татара злага оберегати.

Гори не горюй,

князья наши не воюй:

князья наши по губерниям сидят,

воевати и не могут, не хотят.

Хмурься, Владимир, не хмурься,

а на Грозного ты не дуйся,

ведь он по рукам твоим вдарит

да по краю родному ударит,

ударит — не пожалеет:

то не Новгород горит, а кровь алеет.

Ну а ежели народец свой же бьют,

значит, ворогу помогут, подсобют:

берите пашни наши и рожни,

а нам не любы, не гожи

родные земли!

Что, князь, не дремлешь,

удумал с царём тягаться?

Тебе ли, смерд, баловаться!

Кто с мордой царскою спорит,

тому лежать гордо в поле.

Такое во веки веков ещё будет,

а кто забудет о том, того и не будет.

Если б кобыла тебя не любила,

её б во поле не было.

А когда скотина хозяина знает,

то она пашет и пашет, пахает!

Ежели конь во полище пашет,

то нет и домища краше:

жена сыта, накормлены дети

и родственнички все эти.

Но бывает, приходит беда,

от неё не сбежишь никуда!

Гляди, прёт богатырская рать

да хочет кобылу отнять:

— Почём, мужик, лошадь продашь?

— Как же её отдашь?

Без неё ложись, помирай!

Богатыри: «Да хоть в рай!

Знаешь, идёт война

с ханом чужим, и беда

будет совсем большая,

если ему родная

супруга твоя приглянётся!»

Мужичонка плачет, сдаётся:

— Ну забирай и меня в своё войско!

«Это по нашему!» Бойко

от мужиков деревню избавили,

к своим же кобылам приставили,

и по заморскому хану ратью!

А поля не ждут, их пахать бы!

Бабы сами себя запрягут

и пойдут, пойдут, пойдут…

— Чего бабоньки да без кобылы?

— Нынче кони дороги были!

Не гневи ты мою душу,

я нагневался, я намаялся

и на белый свет опечалился.

Я весь белый свет ненавижу так!

Всё черным-черно, али я дурак?

Я во поле, на коня:

не ищи бел свет меня!

Накину лёгку кольчужку,

оставлю дома подружку

и до утренней росы

кинусь, брошусь в басмачи:

пущай у ляха

надвое ряха!

Не гневите мою душу,

я так добр, что уж не слышал,

как кричали до зари

ляхов бабы: «Палачи!»

Добрый витязь, добрый конь,

добрый мир. И я влюблён

в добрый, добрый старый свет!

А где новый? Его нет.

Что ты, князь-княжище,

смотришь за реку`?

Татарин что ль там рыщет?

— Да что-то не пойму!

Верный конь твой рыжий

даже не фырчит,

мордою бесстыжей

лишь чуть-чуть хрипит,

замер, ждёт посыла:

к реке, к траве, домой?

Что ж за степью было,

то ли грохот-бой?

Не шелохнётся княже:

вдруг забрезжат войска

и на степь гулко ляжет

золотая орда!

Тишина за рекою,

пахнет ветром сырым

и с глубокой тоскою

разорвёт грозовым.

Ай, стенищею встанет

дождь, дождище, дождёк!

Скачи уж, князь, на пирище

пока весь не промок.

Сестра брата ругала,

почём свет костерила,

почём зря материла,

кости мыла, пилила:

— Да и что тебе мало,

чего не хватало?

Сапоги с рукавами,

пироги с запчастями!

Али света всё нету,

или лето без ветру?

Может, низко тебе не кланяются,

либо медные деньги не нравятся;

толь смертей тебе мало,

коль добра не видала

твоя душа-душонка?

Горе ты — не мальчонка!

Ой, не слушал брат сестру,

а подарил ей платок и метлу,

да пошёл за Родину биться:

— Уж лучше в бою материться,

чем с бабой дурною спорить!

— Ну да, на войне ж тя не будут неволить!

Мы душою не свербели,

мы зубами не скрипели,

и уста не сжимали

да глаза не смыкали,

караулили:

не за зайцами смотрели, не за гулями.

Мы врага-вражину высматривали,

да коней и кобыл выглядывали:

не идут ли враги, не скачут,

копья, стрелы за спинами прячут,

не чернеет ли поле далече?

Так и стоим, глаза наши — свечи!

Караул, караул, караулит:

не на зайцев глядит, не на гулей,

а чёрных воронов примечает

и первой кровью (своею) встречает.

Нет на свете ненастья,

только мгла, мгла, мгла!

Нет и не было счастья,

виновата ты, Русь, сама:

сама себя ты кормила,

сама себя берегла.

Что же это такое было?

Чёрна туча на мир легла.

Смотри не смотри: не видно

ни деревень, ни полей.

Обидно, обидно, обидно,

церкви опять в огне!

— Мужичьё, старичьё, парнишки,

собирайся земская рать!

Слышишь, лихо уж дышит,

нам его бы догнать!

Нет на небе рассвета,

только дым, дым, дым.

Нет тёмной силище счёта,

но землю не отдадим!

Кричи не кричи, всё плохо:

старики не удержат мечи

и безбородые крохи,

а мужики полегли.

Иди один княже на «вы»!

Посмотрим с небушка мы,

как ты долбишь хазарина —

степного вольного барина.

Коль один ты воин в округе,

все назовут тебя другом,

а как во поле сляжешь,

так и нам о тех войнах расскажешь.

Тучи грозятся и печалятся.

Добру молодцу, ой, не нравится:

— Небо тёмное, небо хмурое —

сила чёрная, полоумная,

полоумная сила-силища,

она прёт куды не просили её!

Гостям непрошеным мы не радые,

эти шляхтичи — просто гадины!

Ты не трогай Русь, не тревожь её,

уходи в свою Черногорию,

в Черногорию да в Литовию!

Да не волнуй ты, воин, свою голову!

Убрались они в Черногорию,

в Черногорию и в Литовию,

по своим расселись домам.

Слово «шляхтичи» не известно нам.

Нам другое слово известно:

«фашисты» — страшная месса!

Герою — почёт и победа!

Но думает он не об этом.

Герой о будущем нашем:

«Победа! Всё будет краше,

вот заживём мы на воле:

хазар боле не побеспокоит,

города пойдут разрастаться!

С частоколом не надо бы расставаться

и не распустим дружину,

меч за печь не закину…

Что-то мне беспокойно,

кораблями пахнет с поморья,

с Османии, что ли, прут?

Да нет, показалось вдруг».

Герою — почёт и победа!

Но думает он не про это,

героя сама тишина волнует:

«Наверное, перед бурей».

О чём воин грустит,

о чём думу думает:

«То ли сердце болит,

а хочешь, вынует

его всяк, кто думать не хочет,

кто над смертию лишь хохочет,

кто сыт одними набегами,

кличут их печенегами.

А что печенегу надо?

Бабу нашу и злато,

а ещё пшено».

Под ногою хрустит оно.

Ехал русич и думал:

«Мож, печенег и умный,

живёт себе жизнью привольной:

ни работы, ни дома.

Хорошо у костра петь песни!

Жизнь у них интересна.

Интересно, доколе?

Не могу собак терпеть боле!»

И от зависти (а не из мести)

решил воин жить интересно

и отправился в путь,

чтоб у костра прикорнуть,

попеть народные песни,

печенегов одежду развесить,

мечи и головы пересчитать

у убиенных врагов, да лечь спать.

Какову печаль

сбирать сильным и смелым?

И где бы воин умелый

ни шастал,

пред какими полями ни хвастал

своей победой,

ему покоя всё нету!

На челе не расправит брови:

«Нет на Руси больше воли.

Татар, монгол, печенег —

за набегом набег!

Дитё мрёт не родившись.

Я в степи заблудившись,

не видел б всё это.

Нет плети

на злого Перуна,

наибольшущего вруна,

сулившего милость и счастье.

Эх, с коня не упасть бы,

эка как стремена повисли…

Прости, Перун, мои мысли!»

Так какову печаль

сбирать сильным и смелым?

Был бы воин умелый

и меч —

его голову мудру беречь.

Поле чёрное не от ворона,

поле чёрное — не дожди прошли,

поле чёрное от грозы-беды.

Ты не бей себя кулаком во грудь,

ты не дай душе во грозу уснуть.

Тяжела, лиха наша жизнь-судьба,

наша жизнь-судьба ой как подмела:

смела ворона с пути.

Ты, помор, к нам не ходи;

не ходи до нас, варяг,

у тебя ведь всё не так,

всё не так, как у нас,

не в поту добыт припас,

не тяжёлым трудом,

и твой смысл совсем не в нём.

А мы стоим насмерть

за труд, хлеб и скатерть!

Что ж ты, воин

(вроде бы и не болен)

с поля бежишь

али к бою спешишь?

Волен не волен,

кровью отмоем

страх лошадиный.

Ну что ж ты, былинный:

али силушка ушла

из под ног, из под копыт?

Ты не ранен, не убит.

Вороти-ка коня и

пошла, пошла, пошла!

Пошёл сечь да рубить:

«Малых деток не забыть,

не забыть родную мать!»

Нет, с коня тебя не снять!

Что ты хочешь, злобный тюрок,

от бескрайнейших полей?

Надо, надо (нет, не надо)

крови русской: «Бей, убей!»

На телеги скарб положишь —

в чисто поле увезёшь,

злато, серебро разложишь

и с собою заберёшь.

Налюбуясь ваша баба

на злачёное кольцо,

толь откинет, толь оденет,

да не в пору ей оно!

Кости, кости, кости, кости,

золотые пояса.

У костров от тюркской злости

даже нечем и дышать.

Что ты хочешь, враг поганый,

от русой девичьей косы?

Скосят, скосят, скосят,

скосят тебя русские сыны!

На хазара в шеломе с мечом,

на хазара со смертью в руках.

Но отрепью всё нипочём!

А они нам — болью в висках:

вот каждому свою бы земельку,

жили б дружно, пряли кудельку.

Но чёрту это накладно,

ему пашня в мужицких руках — неладно,

им бы, чертям, поживы.

«А ну, ребята, вперёд пока живы!»

Какой год, однако, стоял невезучий:

урожайный — рожь горела получше.

Биться, сечься, вот и не будет скуки:

ухватилось копьё за руки,

ухватилось, не прыгнет обратно.

Что ты злишься, рыцарь ратный?

Про тебя написана баллада,

про тебя написана и повесть,

повесть почему-то не про совесть.

Пал соперник — не поднимешь,

латы ты с него потом все снимешь,

на себя примеришь. Не подходят.

Чей-то дух чужой над мёртвыми телами ходит,

бродит дух и ждёт ещё поживы:

«Милый рыцарь, милый, милый, милый!»

Ты о чём задумался в годину?

Из себя ты выдавил мужчину.

Дух чужой в твой дух заходит смело

и копьё берёт… Ай, полетело!

— Слышь, отец, туда поскакали!

— Что мы там, сыночек, не видали?

— Чуял я там, батя, печенега:

вишь, трава колышется от бега,

и за бугром

пахнет ём!

— Ты, сын, погодь,

я приметил вродь

след от солнышка левее.

Скачи в хутор скорее,

пусть мужики собираются.

Нам ли с чёрной силой не маяться?

Нам ли с силой чёрной не маяться,

нам ли от набегов их каяться,

нам ли жизнь свою прожигать?

Нам бы в поле чистое, там лежать.

И пусть ковыль не шевелится,

моим сгнившим костям мерещится:

враг, враг, враг… Вот так.

Рапира мира меня любила,

рапира мира была строга,

рапира мира жила без мира,

рапира мира — родитель зла.

Не свет тут клином сошёлся,

клинок великий нашёлся,

клинок воткнул кто-то в горы —

вот вам мировое горе.

Плоха ль такая картина,

она никому не претила,

она намазана маслом

на холст земли прямо красным.

И кого б ни любила рапира:

она погубила полмира,

полмира у нас недожило,

недоело, недолюбило.

А и какое нам дело,

что кому-то чего-то хотелось?

Просто так было и будет:

рапира мира про нас не забудет,

рапира мира по нам не заплачет,

она ни мать и ни мальчик.

Только глазам очень больно:

не вольно, не вольно, не вольно!

Целуют нас мёртвые люди;

так будет, так будет, так будет.

Боярина, что ли, взяли?

Схватили и повязали.

Никуда ж ему больше не деться

из вашего туретства!

Не выкупит его княжья община,

зачем им лишний мужчина

на пиру боярском?

А на орды турецки, татарски

и простолюдинов хватает.

Вот так. Лихо знает.

Готов княже к смерти.

Не впервой уж (верьте не верьте)

умирать роду барскому от безделья

на чужбине с похмелья.

Русь держалась за землю коромыслами,

пахла податью, зерном, дурными мыслями.

Неприкаянный народ, не охаянный,

размечтался о загадочной Дании,

о Польше да о Литовии:

— С Казимиром мы

давно не спорили! —

и ругая москвича,

собираться рать пошла.

Сороктысячная рать

идёт град оборонять

не от ворога чужого,

а от русича родного,

от великих князей

москви-москви-москвичей.

— Ненавидим царя,

Новгород — усё Литва! —

пело песни семя

позорное. Измена.

Год в годину:

тебе половину, мне половину.

— Предателя сдвину! —

подумал царь Иоанн,

и повёл войско сам.

А год стоял совсем нехороший —

урожайный! Намертво был уложен

последний ребёнок на пашне.

Знай, что ли, наших.

Не пожалев ни матери, ни отца,

складывал царь трупы без конца:

— Знай наших,

изменник каждый!

А во поле звёзды коромыслом.

Чёткое сеченье — злые мысли

самого Иоанна:

«Не оставлю камня на камне!»

Камень не железо,

долбанёшь и треснет.

Если Новгород в огне,

то к заснеженной зиме.

А снег валит, валит и валит,

он мысли наши развалит

плохие и хорошие.

Русь по капелькам сложена

маленьким да кровавым.

Кто нынче в ней правит?

Динь-дон динь-дон.

Кто в Литовию влюблён —

чёрт на твою душу!

Москва имеет уши.

Чужие пустые земли так желанны!

На своих пахать некому,

свои пустые стоят.

Но манит душа короля куда-то

в чужие края неизведанные.

И собирается армия

да кликаются войска!

Так из века в век.

Слаб человек,

но силён войной.

— Кто тягаться со мой? —

говорит очередной король

и лезет в бой!

А падёт войско иль победит — неважно.

Ведь он король самый отважный!

Чужие пустые земли,

может быть, когда-нибудь

кому-нибудь пригодятся.

И новые воины наплодятся

из утроб матерей…

Но кто-то с неба кричит: «Смелей!»

И опять собирается армия,

и снова идут войска

в никуда, в никуда, в никуда.

Какой бабе

больше всего надо?

Самой отважной,

которой не важно,

что она недотрога,

она постоит немного,

прыг на коня

и в тёмны леса!

Вон её лошадь рыщет,

чего-то всё ищет:

врага или лешего

самого бешеного.

У копья остриё заточено,

а ясные очи

не дрогнут,

и на подмогу

ей никого не надо —

бравада, бравада, бравада!

Что ж ты, девушка,

от копья чужого упала:

своих женихов было мало?

Видимо, мало

на тебе их было повенчано.

Улетала душа твоя кречетом.

Если нам объявили войну,

то я на неё пойду!

Если кругом враги,

то сердце своё береги,

до него тут много охочих!

И тёмной, тёмною ночью

не спи и не плачь сиротливо,

а за сердцем следи родимым,

самым красивым на свете,

от него ещё будут дети,

как закончится наша война.

Но нынче нам не до сна,

ведь нам объявили войну,

и я на неё иду:

я иду на фашистов смело,

на их марши, и крашу набело

историю своей маленькой кровью.

А ты в том времени хмуришь бровью

да в бой идёшь на печенегов,

варягов, татар и греков.

Две женщины — две судьбы.

Сердце своё береги!

Старый волхв пошёл в бой —

размахался клюкой!

Только старому волхву

ратна сечь не по плечу.

А старым волхвам,

ой, сидеть бы по домам.

Нету магии у боя.

Что же это за такое:

он клюкой да заговором

с самим булатом спорит!

Меч лихой, лихой, лихой

летит, свистит над головой

и копьё лихо

прямо в дыхо.

И чего тебе, старик, не стоится,

отчего норовишь завалиться?

Унесут тебя еле живого.

3нахаря позовут, тот сготовит

целебное зелье

в ветхой келье.

А волхв, оклемавшись, спросит:

— Чья взяла? «Наши косят!»

— Не зря старался! — уснёт счастливый.

«Благодаря волхву победили!» —

судачит народ,

а народ у нас не врёт,

ему врать князья не велели.

Вот те и сила магии веры!

Воин-кудесник

поёт не песни,

а заговоры:

«Кото-который

день у боя?

У того боя,

кото-который

сгубил все пашни

и сёла наши!»

Куде-кудесник,

тревоги вестник,

вестник несчастья,

а все напасти

на тебя свалят,

зава-завалят

за то, что плохо

куде-кудесил.

Пойдёшь ты лесом,

пойдёшь ты полем,

кото-которым:

сам и вспахал,

сам и засеял.

Бедою веет,

кудесник, чуешь!

Куда ты дуешь?

Твои уж угли

давно потухли.

Кричи свои заговоры

врагу навстречу!

Из сала свечи

разгонят духов.

А вражеские тела

разгонит сила богатыря!

Куде-кудесник,

победы вестник

пойдёт навстречу

моим предтечам.

Я не перечу.

Я за Родину воевать не умела.

Я отправилась к протоиерею:

«Батюшка протоиерей,

причащай меня поскорей!»

Причащение, причащение:

батюшкино благословение,

матушкины слёзы,

а на душе лишь грозы.

Грозы грозные надвигаются.

Кто не спит, тот и мается:

на коня и в поле —

на вольную, вольную волю!

Я за Родину воевать не умела,

но за час-другой постарела.

Не узнала дома меня мать:

«Ты иль я зашла? Не признать».

Я за Родину воевать научилась,

но с тех пор

мне Русь во снах и не снилась.