На стихи не навесишь замки

Чем болели деды

На планете сидит дед,

во сто шуб одет,

а этому деду

и сто лет нету.

Сидит дед больной

и трясёт своей клюкой:

«Где ты, смертушка моя,

позабыла про меня?»

А Смерти было недосуг:

она ходила всё вокруг

да около меня:

«Где тут девка? Я пришла!»

Я в печали стих пишу,

а на Смерть и не гляжу:

«Уходи отсюда,

дед тя ждёт, паскуда!»

Уходила Смерть от меня,

но к деду нашему не шла,

лишь кричала ему:

«Не отдам тебе Землю,

корабли пущу ко дну!»

А у деда вина

во все стороны пошла:

он за всех людей вину

взвалил на голову свою.

Вот потонет корабля.

Дед: «Опять вина моя!»

Революция, пожар…

У деда боль и в горле жар.

Ах, дед, дедок,

как ты жил без порток,

умирай теперь за так,

коли сам не дурак.

Как по красной даль-дали

не плывут уж корабли,

ни пожаров, ни бунтов.

Дед сидит к всему готов,

он сидит и смотрит вдаль:

ни живет ли где печаль,

ни плескаются ль где воды,

и ни ходят пароходы?

Старик не выдержал и встал,

скинул шубы да сказал:

«Ах ты, подлая Смертя,

видно, смерть пришла твоя!»

И пошел напролом,

а вслед да за ём

встает армия ребят:

павших без вести солдат.

И зло ушло с планеты прахом.

Снял дедок с себя рубаху,

и припал к сырой земле:

«Ну, расти трава на мне!»

Маленькие войны —

маленькие беды.

И никому не расскажешь

чем болели деды.

Деды болели горем,

деды болели разлукой

и самою плохою

(поиском бога) мукой.

Дедам на печи не сиделось,

им в бой какой-то рвалось!

Хотелось им, ни хотелось,

но «оно» не сбылось.

Помечтали и будя,

чёрт пришёл за тобой,

а на памяти хлипкой

конь, жена, дом с трубой.

На пороге застыла

в глушь зовуща Аука.

Если б мы не болели,

погубила б нас скука.

Никому ж не расскажешь

все свои ты боляки,

потому что не помнишь

вашей юности драки:

маленькие войны —

маленькие беды.

Долго не забудем чем болели деды:

самогоном, простудой, любовью,

полем колхозным и кровью

первых драк неуёмных!

— Пишешь, дед? «Я помню!»

Дед Степан живёт у самого синего моря,

его хибара не то чтобы к сносу готова,

а её некому даже снести

и некому новую возвести.

— Ничего, на мой век хаты хватит! —

Степан огородик лопатит,

и в море в прилив выходит,

сетями немного побродит,

чего-нибудь да наловит,

сварит уху и готовит

новые, крепкие сети.

— Степан, а где твои дети?

— Разъехались. «А жена?»

— Жена моя умерла,

когда я был лет на десять моложе

(дедок аккуратно сложит

дрова у забора),

а у соседа Егора

внучат, как у бога:

один, другой… в общем, много!

Они и ко мне забегают,

науку морскую верстают,

в лодку залезут, плывут

и едут, и едут, идут!

— Далеко ли заплыли те внуки?

— Да аж до буя, им в руки

рыба так и хлестала:

сима или кижуч … не знаю.

— Ай, Степан, с тобою болтать пустое,

хочешь, счастье твоё холостое

немножко подправим:

за тебя бабку Любу сплавим!

— Любка ворчливая больно,

я бы хотел Петровну!

— Так Петровна совсем молодая!

— А зачем мне больная?

Хочу Петровну, на худшее не согласен!

— Ладно, Петровну спросим,

пойдёшь за Степана?

— Разбежалась быть ему мамой!

— Слышь, Степан, Петровна

нянькою быть отказывается!

— Трындит, проказница,

частенько ко мне ныряет!

Хай с ней, пущай ругает.

Дед сети запеленает,

чай нальёт и байки нам бает.

А море хибару оближет,

оно ведь всё ближе да ближе,

и ветром внуков надует.

Встречай, дед, улов теперь будет!

Видишь, с катера тебе машут:

один, два … целая куча. Наши!

— Ты красива, я как бог,

приходи на мой порог,

дивчуха-молодуха,

древняя старуха!

— Ой ли, ой ли,

не жуются сухари,

не грызутся корки!

— Ай, потрём на тёрке.

Так выходишь за меня?

— Против вся моя родня:

внуки, правнуки, невестки.

Не гожусь уже в невесты,

да и ты не молодой.

— Не смотри, что я седой,

мне на вид шестнадцать,

а на деле двадцать.

— Ой ли, ой ли?

Не жуются сухари,

не грызутся корки.

— Невестки трут на тёрке!

Свадьба, свадьба молодых:

бабке сто, а дед, как «бздых».

Вам друг с другом повезло,

живите-ка ещё лет сто!

Дед не скажет правды,

он на вопрос промолчит,

дедушке наши петарды —

кострище (огонь палит).

Нет, одному не больно,

а даже лучше в лесу:

воздухом дышу вольным

и глухарей пасу.

Не пройдёт и полвека,

как бабка схоронит меня.

Вот сиди да кумекай,

куда полетит душа:

чи на Марс, на Венеру?

Говорят, на звезде хорошо,

которая сильно не греет,

а лишь отдаёт тепло,

как мой костерок не могучий

(колючий лапник горит),

но если подумать получше:

сырая хвоя смердит.

Вот так же смердит моя старость,

деревня смердит и Русь.

Сколько ж нам всем осталось?

Даже подумать боюсь.

Не потому что страшно,

а жалко, чёрт вас бери!

Наша земля, не наша:

мирно на ней живи.

И жизнь почему-то летела,

невзирая на «войны сей!»

Наша Земля, не наша:

переживёт людей!

А старому казаку

десять палок по плечу:

по плечу, по плечику

погонов понавесили,

понавесили — висят,

на баб зверски глядят!

А что старому ему?

Десять «палок» по плечу:

с бабы слез, пошёл домой,

спи, гуляй теперь и пой!

Эх, гулял казак, и спал казак,

А проснулся как,

то всё вокруг не так:

не та земля, не те поля.

А те поля беда снесла,

беда снесла бедовая,

ни за рубль, ни за два:

за целковые!

И встал казак, нарядился казак:

ну показывай, земля,

где беда, а где пустяк!

Ой, наш ряженый казак

ходит, бродит, как дурак.

А ряженые казаки —

это ж тоже мужики!

Ежель ряженый казак,

значит, что-то не так:

то ли праздник на носу,

то ли нечисть во плясу!

— Да какой же он казак,

коли дома кавардак,

коли дома кавардак,

а в головушке бардак?

— Хоть и старый я казак,

да не вор и не дурак,

а поживший хорошо,

проживу ещё лет сто,

лет сто и целый век.

Замедляй, планета бег!

Мне снились мои деревни,

мне снились мои города.

Я к лондонскому мальчишке

не побегу никогда:

ни побегу, ни поеду,

потому что люблю

родную деревню и деда,

который курит в углу.

Сяду рядом, спрошу я

как у старого жизнь?

Он заведёт про победы

(только ухо держи)

и закурит так долго,

будто вечность сама

у брегов старой Волги

разрушает дома.

К мёртвым моим деревням,

к мёртвым моим городам

я поспешу на подмогу,

и ни за что не отдам

никому, никому на свете

сердце своё и страну!

Ты посиди тихонько —

на рубежах я сплю…

Дед Егор никогда не скучает:

то пожрёт, то напьётся чаю

и в лес по дрова —

настала зимняя пора.

Старик, кряхтя, надевает тулуп,

валенки и шурует

в лесок за дровами

(недалеко от деревни) и валит

какие-то пихты.

Пилит

да матом ругает бабку

за то, что худая шапка

и штаны пообтёрлись,

а в доме так чисто — ни пёрнуть!

Брёвнышки в кучу связав:

ещё тридцать три мата сказав,

Егор поволок дровишки.

Мимо бегут мальчишки.

Он и их, ни в чём неповинных, обложит!

— Ты, дед, чего? «Не положено

бегать без дела,

мать вашу, не углядела!

Эх, старику не поможете.

Держите вожжи-то».

Егор ребятишек впряжёт.

А сам сзади плетётся и ржёт,

как конь молодой!

Дурной, дед Егор, дурной.

Охота — пуще неволи,

а на волка тем более.

Зарядил дед Макар двустволку

и вору под холку:

«Зачем тягал наших коз?»

Обидно Макару до слёз,

а как завалил волка, плачет

(старый он стал, не мальчик).

Хилый ты уж, Макар,

а волка дотянешь?

Ах ты, старый дурак,

верёвочку шаришь.

Забыл верёвку? Ну вот.

Чёрт твою память берёт!

Поезжай домой,

мужики матёрого заберут,

по лыжне дорогу найдут.

Ползёт дед домой,

себя проклинает.

Макар ругает себя и не знает,

что всё это пустяки.

Главное это то, что бабка печёт пироги

и внуков у него целая куча.

Да ты, Макар, сопки Горюхи круче!

Какая сказочная погода,

полупрозрачная метель,

и от сибирского мороза

под носом и из глаз капель.

Мои собачки, как игрушки,

на белом крутятся снегу.

А у избу-избу-избушки

большая шапка на меху.

И дела нет моим собакам,

что надо чистить во дворе.

Они устроят снова драку:

кому быть первым в поводе?

Я глянул, дунул, за лопату!

Сегодня некуда езжать.

Не виноват я, что псам надо

бежать, бежать, бежать, бежать!

«Мы побежим, хозяин, ладно?

Ты только шибко не кряхти!

А ежели родная лайка

застрянет где-нибудь в пути,

так ты быстрее брось лопату,

на лыжи и иди искать.

Ведь, знаешь сам, не очень сладко,

в снегу глубоком погибать!»

Матюкаюсь, чертыхаюсь,

но иду собак искать.

Что же это за такое,

вашу мать да перемать!

Вот дурацкая погода,

после бури не пойму,

где сейчас в каком сугробе

мне откапывать семью?

Я кричу, вокруг ни звука.

Снег опять пошёл стеной.

Всё, приехали. Проруха,

видно, ходит вслед за мной!

Разозлился не на шутку:

мне пора идти домой,

а не то моя старуха

поплетётся вслед за мной!

Где вы, где вы, мои лайки?

Вдруг услышал родной вой.

Вы не видели, я плакал

и кричал: «Снежок, домой!»

Потихоньку, понемножку

друг до друга добрались.

Обнимались, целовались.

Ну, подружечки, держись!

Дома печка, отогрелись,

я ругал псов, укорял.

Больше лайки не просили,

чтоб я их в пургу искал.

Старики, старики, старичочки,

на носу вы поправьте очёчки

и закройте заумные книжки.

Бегают во дворах мальчишки.

А вы на улицу случайно спуститесь,

на лавку нечаянно опуститесь

и посмотрите немножко:

носятся, носятся крошки!

К вам подлетят и сядут:

«Деда, а гули лягут

на руку,

если насыпать крупу?»

Рассмеётся старый и скажет:

«Голубь, конечно, ляжет,

но мёртвый только», —

и заплачет горько-прегорько.

Старики, старики, старичочки,

не держите вы дома очёчки,

а гуляйте в парке почаще

или в какой-нибудь чаще,

где серый волчище рыщет,

который род людской чистит

от стариков, старичочков.

«Ах где же мои очёчки?» —

вздохнёт бабушка, дома останется.

Ну и правильно!

Дед Михей, он всё понимает:

где-то молчит, а где-то моргает

или крякает, да кивает,

в общем, делает вид, что знает

про то, про сё и про это.

Его не видели лишь на комете!

А где деда Михея видали,

мы о том ничего не слыхали,

потому как он жил, не вылазил

из деревеньки Грязи

сто лет, и ходил в галошах.

Дед Михей нехороший

лишь весной становился:

жутко он матерился,

когда в грязи застревала телега,

и его лошадь не бегом

по пыльной дороге бежала,

а чуть ли в трясине лежала.

— Ничего, пёхом, пёхом и до Европы! —

опять Михей с голой жопой

о чём-то своём размечтался.

— Да чтоб ты взорвался! —

ругала его старуха,

промозолил супруг ей ухо.

А дед Михеюшка свистнет,

да так, что жёнушка пикнет,

полезет в погреб за самогоном.

И уже под наклоном

дедушка спать уляжется,

сказкою рот развяжется,

а завяжется стоном:

у радикулита он непрощённый.

Спит дед Михей и знает:

он и во сне мечтает.

Видишь, как мрачно молчит,

наверное, в рай летит!

У наших бабушек всё не так:

молоко разлилось по хате,

кошка сметану лопатит,

даже кастрюля перевернулась.

Не с той ноги ты проснулась!

Глянь, дед мёртвый пыхтит за забором.

Щас внуки припрутся, встанут дозором

у плиты и будут следить за блинами.

— Что-то сегодня с глазами…

Это солнце взошло и хлопочет,

хохочет, хохочет, так хочет

своей радиацией сжечь:

«Подкинь-ка, старая, в печь!»

Та дровишек в печурку подкинет,

тесто поставит и двинет

в магазин за крупой.

«Куда ты, дура, постой!» —

крикнет вскипающий чайник.

Рукой бабка махнёт, и встречайте

её на улице птицы:

гули, гули! И лица

у прохожих добреют:

— Мать зерна не жалеет!

Не жалеет она своей жизни.

Это не гули неправильно виснут

на её деревенском пальто,

а миллиард лет ещё

всё не так будет на планете,

как хотелось бы бабушкам, детям.

Ничего не говорила

бабка старая с печи,

только пряла да кудила,

и пекла пироги.

А во двор как выходила,

так бралась за топор,

да дрова легко рубила

с мёртвым дедом на спор!

А дед нейдёт домой,

хоть и спорит,

он поленницу душой

своей накроет,

и зарядит дождём

по крыше ветхой:

— Пойдём, старая, пойдём

за новой веткой!

И куда бы бабку душа

ни тянула,

она брала три рубля,

на рынок дула,

покупала новые галоши,

а в них хоть в поле, хоть в лес,

хоть на площадь!

А на площади

столб деревянный,

он, о господи,

сверху стеклянный,

и горит так ярко, как пламя!

— Не спалил бы село,

а то знаешь…

Зря ты старая рот

раскрыла,

ты б еще лет сто

печь топила,

а может быть, двести.

Вот замочек на двери повесить

тебе черти, что ли, мешают?

Дверь открытая стоит, а то знаешь…

Но бабка на столб всё смотрит.

А её дедушка мёртвый

пялится из фонаря,

говорит: «Вот он я!» —

и много чего другого,

даже с супругою спорит,

поспорит и в дом зовет.

Жена кряхтя, но идёт.

А дома печь и свеча

горят себе не спеша,

разговаривая друг с другом.

Бабка молчит, ей скучно.

Прялка жужжит,

ноет кошка,

в животе урчит:

«Где же ложка?»

А на старость

замок не навесишь,

старость — зависть.

Поклон отвесишь

самой себе уже, видимо.

Ешь быстрей, дел невидимо!

Бабушка никогда не предаст,

не сдаст и не выдаст.

Она глаза твои выест

своим гундежом!

Нашей бабушке споём

мы хвалу, похвальбу!

А деток в кучу соберём

и в старый дворик отведём:

— На внуков, мать!

Ей внучат уж не догнать:

те то в парк, то во двор.

— Гулять, ребятушки, позор! —

бабушка стирку отложит,

карты в рядок разложит,

да научит играть в подкидного.

И матерная свобода слова

несётся на весь квартал!

У нашей бабушки воспитательный дар.

Плела лапти старая,

старая, усталая,

старая, усталая бабка:

то лапти ей надо, то тяпку.

Иди-ка, древняя, на печь,

без тебя стирать да печь

некому в доме что ли?

Дед лежит в какой-то боли

дочки на гулянке,

а сыны на пьянке.

Может, внуки подметут,

чисто в хате приберут?

Но их след простыл давно,

а ей уже и всё равно.

Да есть кому плести, пахать!

Иди старенькая спать,

а рыжий кот довяжет лапоть.

Будешь в нём плясать и плакать,

своё детство вспоминать:

как искала тебя мать!

Бабка и кот,

кто кому врёт:

то ли бабка коту,

то ли я вам не совру!

А кот-коток

мягко стелет да поёт:

«Милая моя бабка,

у меня больная лапка,

надо срочно мне мясца,

печёнки, рыбки, молока».

Ай-я-яй, ай-я-яй,

старуха с Васькой не скучай!

Пошла бабка в холодок,

несёт рыбий хвосток:

«На, жри, окаянный!»

Всю брань перебранный,

ест кот,

а мы не смотрим ему в рот,

потому что потому:

пофиг хитрому коту

что и как сегодня врать,

лишь бы было в миске жрать!

Тебе, старой, дом построить, что ли, лень?

Ходишь, собираешь погорель.

Ах, ты нищая, замшелая бабка,

где же твоя милая хатка?

Что своей иконкой растряслась?

Далеко до бога, чёрту б продалась!

Ну что ты, ты ж у нас не продажная.

Не спасет тебя иконка бумажная.

Чёрная, сгоревшая хата:

«Старая, сама ты виновата,

не задула свечечку, не погасила.

Где глаза слепые твои были?»

Не услышит небо, не молись.

А бери топор и размахнись —

построй-ка новый дом, пока живая!

Лень тебе или совсем плохая?

Ну и стой, старея день от ночи.

Где сыночечки твои и дочи:

разошлись по тюрьмам да по пьянкам?

Ну, тогда иконка — самобранка:

собирай, бабуля, свои жизни.

Видишь, ангелы к тебе прилипли!

Мари Ванна жизнь прожила долгую,

на войне воевала,

а повоевав, сказала:

— Не ходите, бабы, воевать,

а то некому будет рожать.

Было нас… ой тысяча милльонов,

а осталося сто сорок.

С Мари Ванной никто не спорит.

Бабка, конечно, лукавит,

она глазища чернявит

огромным карандашом,

ресницы красит и поёт:

— Мужики, мужики,

вы держите мудалки,

мы за вами в бой пойдём,

вас полюбим под огнём!

— Мари Ванна, как вам не стыдно?

— Ай, у меня не видно,

смотреть уже, значит, не на что.

Мари Ванне подарят бережно

букетик лютиков синих,

и от объятий сильных

ей никуда не деться.

Вспоминай лучше, старая, детство!

— Где ты был, старый дед?

— В поле был я, бабка,

я цветы косил в обед.

— Так им, дед, и надо!

— А ты, бабка, где была?

— Тоже в чистом поле,

собирала я стога

нашей с тобой воли!

— Ох, воля вольная:

коза не доена!

— А мы с тобой:

чай муж с женой?

— Да, муж с женой,

пошли домой.

— Что не идёшь ты, старый дед,

а спотыкаешься?

— Ведь мне уже, никак, сто лет,

аль сомневаешься?

— Тебе сто лет

и мне шестнадцати нет.

— Вот так и живём,

да гори оно огнём!

Любопытные старушки

ходят, бродят по дворам.

Любопытные старушки,

не сидится дома вам!

И какое казалось бы дело,

что ворона в рот залетела

соседу или прохожему.

Нет, бабулечка осторожненько

ворону сначала рассмотрит,

а потом ненавязчиво спросит:

«Пошто вороньё разводишь?

Рот закрой, добро не воротишь».

Вот такая в нашей деревне засада!

Взмахни, бабка, крылами! Так надо.

Не проходите мимо деда Вовы:

он с вами поспорит,

«за жизнь» прохожим расскажет

и вовремя баиньки ляжет,

как обычно, пьяный.

— Эй Иванна,

куда ты попёрлась мимо,

«на чай» мне подать забыла!

Я споткнусь о дедка, начинаю:

— Подать не подам! (попинаю

его больную печёнку)

Вставай, Вован, собачонкой

и я б сумела тут ползать.

А ты попробуй-ка поработать.

Подмигнёт мне деда Вова:

— При отсюда, Зубкова,

да в газету портрет мой вешай.

— Не журналист я (поэт) и взвешен

каждый мой слог на страницах.

Неужели ты хочешь, чтоб лица

вашего племени встали

на моих листочках вокзалом?

— На вокзал я не хочу! —

деда Вова хохочет.

А что ему ещё делать?

«Это я, как дура, надену

больную печень народа

на царей, королей и уродом

по планете пройдётся мой поезд!»

— А ты кто такая? «Совесть.»

Я сегодня стала старой,

мне сегодня хорошо,

потому что на рассвете,

чибис заглянул в окно,

постучал да поклонился:

— Нет, не быть тебе врагом,

это просто месяц злился.

Ай, поговорим потом!

Я сегодня стала старой,

мне сегодня хорошо

слушать песни под гитару,

я прошу: «Ещё, ещё!»

Но нестойкая погода

ветром выгонит домой

и все песни про победу

мы за чаем допоём.

Я сегодня стала старой,

видно, с небом подралась.

Наши деды помрачнели —

заупокойная неслась!

Стала я замечать,

что старой себя называю:

никого не хочу встречать,

провожать не хочу. Устало

с работы иду по дворам.

Дождь, как слеза. Не спится:

мне завтра, вроде, к врачу

иль на старости лет влюбиться?

Наша жизнь —

только держись!

И кто прожил эту жизнь, тот знает:

его не поломают

ни ветры, ни пурги,

ни бабушкины пироги!

Хотя, чёрт его знает,

бабушкины пироги хоть кого поломают.

Говорят, в Москве кур давно не доили.

Говорят, в деревнях хорошо не жили.

Говорят, деду моему всё по колено,

потому что на печи притаилась измена —

бабка гроб покрывалом накрыла,

говорит: «Чтоб не дуло те, милый!»

А бабе Дусе мы подливаем

всё время какого-то чаю,

она пьёт это чай и хохочет —

ещё чаю такого же хочет!

Дед съел бред на обед

и сказал: «Буду полпред!»

Бабка съела тоже

и сказала: «Гоже,

стану я женой полпреда,

в доме будет больше бреда!»

Знает бабка как с властью боротися:

пойти в лес по грибы и на кусты материтися.

— Вот такие дела, — сказала баба Маша. —

Что ни день, то я всё краше!

Бабушки — это звёзды,

а дедушки — это бабушек отголоски.

В старости душа готова собой гордиться,

да тело не даёт.