А история любить нас будет долго!
Смотрю в будущее: вижу, как Волга
впадать устала в Каспийское море,
рассохлись памятники веку Петрову.
Земля свернула с орбиты,
хрустальная ваза разбита
у тёти Вали в подвале,
войны даже мышей достали —
серые прячутся по углам.
— Я никому не отдам
свою родимую демократию! —
шепчет дух партократии,
облетая вздыхающую планету,
которой вроде бы уже нету.
Это прошлое голограммами машет,
о том как землю мы пашем,
как Волга застряла на полпути,
а до царя никак не дойти.
И устаканивается планета в орбите:
нет вазы хрустальной разбитой,
кругом лишь серые мыши,
дома да протёкшие крыши,
которые чинят ребята.
Говорят: «История не виновата!
Виновна во всём тётя Валя,
она намедни украла
чье-то разбитое сердце.»
Бред? Но от него никуда не деться!
Слышишь, история ходит
и никуда не уходит,
она не уйдёт отсюда
пока Волга … хрусталь и посуда.
Река Времени — это реченька.
Я плясала для вас от печеньки:
от порога от самого дивного,
пела песни былинные.
Сказками дело не кончилось,
стихами писалось, строчилось.
Наложила на себя я, навесила
большую, большую ответственность:
пройтись — никого не обидеть,
накормить, напоить и ответить
за все грехи ваши тяжкие,
маленькие бедняжки вы!
Всё воюете и дерётесь,
матерей да с детями жрёте.
Ни добра в вас, ни милосердия.
И совесть висит на вертеле
в пустынной, печальной местности.
Да за что ж я несу ответственность?
Брошу я род людской, кину
и далече куда-нибудь двину —
на святую звезду Андромеду.
Я на той планете поеду,
поплыву по Времени-реченьке
и у них запляшу от печеньки:
от порога самого дивного,
путь проложу былинами
для людей в тех краях живущих —
воюющих, жрущих и пьющих.
Какой невиданной силой
я мысли свои косила
и брала города большие:
город Астрахань, город Акрополь,
город совсем далёкий,
которого нет на планете,
о котором мечтают дети,
город самый красивый,
город самый счастливый
и беззаботный,
где нет графиков плотных,
где поезда уносят лишь в сказку,
где каждый житель самый прекрасный
на свете!
Эх, милые, милые дети,
я такой город разрушу:
не пущу в ваши души
праздность и лень.
Дребедень, дребедень, дребедень.
Я брала города большие
своей невиданной силой!
Я плакала на руинах
и рисовала картины,
картины совсем другие:
метро, работа, забота,
как кто-то спасёт кого-то.
Потом их рвала и топтала.
Чего хотела? Не знала.
А где-то есть Наукоград,
там любой мне будет рад.
Я этот город не возьму,
лишь письма длинные пишу:
«Какой невиданной силой
я мысли свои косила
и брала города большие,
которые мирно не жили!»
А история была такая:
сто веков назад, я молодая,
ни печали тебе, ни тоски,
лети себе и лети!
Мой муж ненормальный немножко,
называя меня своей крошкой,
всё тянул и тянул куда-то
к другим мирам во солдаты,
в новые битвы толкая:
«Дерись хоть со мной, дорогая!»
И ни печали тебе, ни тоски,
к новым победам лети!
Мы в новые битвы летели,
песни победные пели
и не возвращались обратно,
а к новым мирам! Невозвратным
войском себя называли,
в дальнюю даль уплывали,
где ни тоски, ни печали.
Начинай, мой милый, сначала.
А история, дети, такая:
сто тысяч веков назад, я молодая,
муж мой и ветер,
вот он то за всё и в ответе!
Прошлое как-то странно с нами прощается:
то навсегда забывается,
то опять возвращается.
Нам от этого лишь икается,
мерещится, кажется, кается.
А когда каяться надоедает,
то снова прошлое забывает
неприхотливый народ
и войной друг на друга идёт.
Мимо памяти проходят события:
дурно пахнут они, не глядите!
Не глядите, вы там не найдёте
того, что с собой унесёте
в далёкое далеко далёко.
Боком выходят, боком
прошлых лет междометия.
Столетия проходят, столетия,
столетия плавятся, как металл.
Я за них не отдам
ничего, что мне бы хотелось.
Вот так потихонечку пелось
прошлое, с нами прощаясь,
то уходя, то опять возвращаясь.
Я гляжу в далёкие дали:
— Вы прошлое не встречали?
— Нет, — шепчет ветер.
— Нет! — говорят дети.
— Нет, — океан Эльзы бормочет.
Никто прошлого возвращенья не хочет.
И тебе о нём думать не надо.
Бери-ка, дружок, прохладу
и кидай её в море!
Видишь сколько в нём горя:
корабли, корабли и кости.
Из костей ты выстроишь мостик,
и мы по нему пройдём,
что-нибудь да найдём.
Ведь в черепушке каждой две повести:
одна плохая, другая на совести
не людей, а слова простого «прошлое» —
звук пустой, а как печально всё сложено.
«Поздно, — сказала ворона. —
Поздно писать повестя,
сегодня мы церкви сжигаем,
а завтра взорвём города!»
Но и у пепелища найдётся
какой-нибудь да дурак,
напишет дивную повесть,
как где-то живут не так!
Поздно, ворона, каркать,
поздно — уже горят.
А повести тоже пишут
о том, что везде не так:
не так, как нам бы хотелось,
не так, как нам бы жилось.
А если тебе всё приелось,
то каркай — дело твоё.
«Поздно, — сказала ворона. —
Поздно писать стихи,
сегодня мы книги сжигаем,
а завтра взорвём мосты!»
Но и у пепелища найдётся
дура, вроде меня,
напишет свою поэму
о том, как светла звезда!
Поздно, ворона, каркать,
поздно — земля в дыму.
Видишь, устала я чёркать
на ветке поэму свою.
О том, как всё, вроде, гладко,
о том, как жизнь хороша,
да как у судеб закладки
рвём и рвём не спеша.
А если тебе, ворона,
приелась такая жизнь,
закрой уши, не слушай звона.
Я каркаю! Ты пиши.
— Она что, на смерть нарывается?
— Да, да, смертью всё и кончается,
всё заканчивается тризной,
когда нет уже веры в отчизну,
а наши большие медали
мы глупым врагам раздавали.
Нет, жизни такой мне не надо!
Эй, левый из Петрограда,
ты правого, что ли, обидел —
нож из кармана выудил…
Я всё это проходила,
всё это было, было
и повторяется вновь.
И ещё сто раз повторится.
Ты забыл, Мир в мир не влюбился,
Миру мир не нужен, однако.
Прощай, мой воин, ты в драке
погибнешь. Я старой стану,
кости твои достану
и напишу, как было:
ты победил его —
правого из Петербурга.
Внучка кушает булку,
хлеба на полях сжигают,
зачем-то все едут в Израиль.
Нет, ты больше не будешь
ждать уже ничего,
эти порталы-порты
связь времён, вот и всё.
В стране каучуковой воли,
в стране бумеранго-грёз
не было лучшей доли,
как осколки копить из слёз.
Душа зачем-то держалась,
за что-то цеплялась трава.
Если ты не взорвалась,
значит, сегодня жива.
Может быть и недолго
нам всем тут осталось жить,
но мы собираем осколки
для того чтобы ими бить!
Нет, мы больше не будем
ждать уже ничего.
Зачем-то твердим: «Не забудем!» —
это все, что осталось нам. Всё.
А небо сыплет «подарки»
градом из взрывов и пуль,
мы кровью пишем ремарки:
«Сегодня я умер. Уснул».
Я напишу вам книгу каменных веков,
в ней мало кто будет жить без оков,
в ней день на день ложится.
Кто спит, тому ничего не снится;
кто не спит, тот в оковы влезает.
В этой книге даже господь страдает.
Жалость, помноженная на участие —
вот те маленькое твоё счастье.
Пей его воду —
нету в ней броду,
нет у воды берегов!
В книге моей лишь моря без оков,
без берегов. Без лесов леса.
И длинные, длинные волоса
у царицы Печали.
Её грустить отучали,
а она всё плакала с неба.
И кто бы, где не был,
его накрывали её дожди:
«Дождись, дождись
равенства, братства!»
— Мы в рабстве! —
кричали граждане в небо.
В ответ доносилось: «Небыль».
И века
каменьями ложились пока.
Каменные, каменные века.
И длинные, длинные волоса.
Вот и вся книга,
она не длинна, она дика.
Если есть на свете
воины света,
то обязательно где-то
ходят воины тьмы.
И где бы они ни ходили,
их воины света ловили,
ловили и ставили к стенке.
Где те большие застенки,
где томятся воины света?
Ответите вы и за это!
А воины тьмы молчали,
видимо, заскучали
и от скуки плевались только.
Но воинам света не больно.
На то они и воины света,
чтоб ловить летающих где-то
воинов тьмы:
— Что сидишь, поэтесса, пошли
не в кулачном бою махаться,
а в бой великий ввязаться:
в эти новые, новые войны,
от которых тебе не больно,
не больно уже никогда —
такая твоя «звезда»!
И я шла в те бои и билась:
сама с собой материлась,
сама себе письма писала,
сама себе задавала
больные, больные вопросы:
может, всё это бросить,
плюнуть на жизнь и двинуть
туда, где не смогут вынуть
душу мою из тела?
На звезду Андромеду хотела.
Ведь зачем мне, воину света,
разговаривать с воином тьмы?
Говорю, говорю… Нет ответа.
Да пропадом пропади!
Пропадом я пропадала,
да и пропала б совсем.
Но много прошло или мало,
и вот я пишу за всех.
Снова я воин света,
ищущий воинов тьмы,
и если есть они где-то,
то должны за мною прийти,
чтобы к стенке меня поставить
и душу вынуть опять.
Кто-то должен это исправить!
Не хочу об этом писать.
Белые бедуины,
чёрные города,
дули мы детям в спины,
казалось бы, навсегда.
Песок уходил в воду,
мозоля злые глаза.
Дети по переходу
шли в чужие края.
Молча солнце смотрело,
лукавя хитрый свой глаз,
чего-то оно не успело,
но это уже не про нас.
Ловко или неловко
в усталые души глядеть.
Дети шли. Мы смотрели.
Им и это терпеть.
Белые пароходы
мелькали где-то вдали,
дети шептали: «Уроды!»
Куда, куда ж они шли?
Памятники Вселенной —
детские эти следы.
Мы их сотрём, несомненно,
куда б они ни вели.
Намеренно или просто,
просто текли года.
Тебя, малыш, тянет к звёздам?
Значит, лети туда!
Началось всё с Египта…
Не было у них воинов,
не было ничего,
были мужчины из племени
и женщины Вам-чего.
Не было у них воинов,
не было ничего,
и поэтому прибывшим воинам
сказали они: «Вам чего?»
Не было у них воинов,
не было ничего,
убили их всех те воины.
Пять тысяч веков прошло.
И теперь уже наши воины,
крепко держащие сталь,
вспоминают прошлых Не-воинов:
— Были Не-воины. Жаль.
И если ты нынче не воин,
ты точно будешь убит.
Времена наступают тяжёлые.
Вспомни тех, кто забыт.
Снилось мне, что родилась я на новой планете:
там были герои, рыцари, плакали дети.
Там реки чисты, озёра белы и лужи крови,
бесконечные войны и горы,
голуби, куры, мясо.
Планета Землёй звалася.
Я проснулась от страха.
Не бойся, деваха,
завтра снова в полёт
в бесконечные дебри.
И покой тебе обеспечен:
серый волк возле дома рыщет,
полиция тебя ищет,
медведи в двери ломятся!
Спи, нечему больше меняться.
На этой и той планете
грустные, грустные дети
пускают кораблики в лужах кровавых.
Спи, они сами себя прославят.
Исторически так сложилось:
я влюбилась, влюбилась, влюбилась
в воина смелого, но больного.
Он мне: «Ты к смерти готова?»
Я ему отвечаю:
«Пока жива и стираю
с совести тёмные пятна:
боль, зло, фашистские латки.
Но они никак не стираются.
Видно, время с нами прощается.
Ты там сильно устал или хочешь
на меня взглянуть? Ну как хочешь».
Он опять мне: «Дура дурная,
спину крутит? Ходи больная.
Ни письма от тебя, ни строчки».
Говорю я: «Строчек не хочет
наша история злая.
Знаешь, она хромая
и горбатая даже.
Мы улетим однажды
в мир свой светлый».
— В поганый!
— Ладно, туда. А правый
тот, кто смеётся после.
У меня к тебе есть вопросы:
ты правда веришь в победу?
— А ты?
— Я к тебе приеду
когда-нибудь, очень скоро.
— Победа будет!
— Да, это здорово! —
и на этом история пала,
я его у зла не украла.
Мы те века ещё знали,
когда сидя на восточном базаре,
торговали мылом песочным —
торг шёл восточный.
Мылом песочным мы торговали,
и когда мылились им, знали:
грязь уйдёт, песок в воду канет,
а время нас всё равно обманет!
Вот так и текла неспешно
жизнь у турецкого побережья:
песочные часы, песочное мыло
и гарем у султана самый красивый.
Но мы в гаремах тех не бывали,
мы мылом песочным лишь торговали,
торговали мылом, на базаре сидели
и загадочно вдаль глядели.
Там, из-за синего океана
поднималось из-под тумана
облако-рай,
а в нём караван-сарай
на верблюдах несёт поклажу —
сладкую, сладкую сажу.
Куда уж до неё мылу нашему из песка!
Ведь сладкая сажа — мечта.
Я историкам писала:
не история нас не прощала,
не история загубила
на корню всю человечинку,
не история во зле тут подмечена.
Не история от края до края
чувство гордости у всех украла,
не история летит, куролесит,
не история по войнам и по мессам!
Не история — теория. А что же?
Не история, а то что много строже,
много строже, много гаже, много злее.
Неистория — она всех веселее,
неистория весёлая такая,
что такое грусть-печаль не знает.
Неисторики лепили эти тропы,
неисторики, а мы у них — холопы.
Сказка ложилась на сказку.
Какие-то злые присказки
вокруг сказок кружились,
в сказки они не сложились,
они сложились в рассказы —
сказочные пересказы.
Ты их понимай как хочешь,
но историю не переложишь:
в истории всё как-то серо,
лишь на подвиги смело
рыцари в бой пускались!
Рыцари не сдавались
и кусали народ голодный:
конный и пешеходный.
Не проходите мимо,
мы разыгрываем пантомиму,
как шут отравил царя!
Вот и история вся.
А сказки кружились, сказки
строили детям глазки.
К сказкам мы их приучили,
на сказках и сами учились.
Сказки — дело хорошее,
в них простая история, сложная,
лишь бы заканчивалась чудесно!
Зайцы, русалки, принцессы,
чудовища и драконы.
Читай, подрастай, мой воин,
чтоб победить царя.
Вот и история вся.
Добро, гуляющее по деревне и городу,
седина и бес ему в бороду,
недобрыми занималось делами,
зловещими мучило снами,
беспросветной накрывало тоской
и податью, как пеленой:
подать нищим, подать в казну,
подать сирым, подать попу.
Добро, гуляющее по деревне и городу,
сединой обеляло бороду,
прикрывало людские похоти,
грехи отмывало от копоти
и складывало в рядок:
грех за взятку, грех за стишок,
грех за убийство, грех за тираду.
— Не надо добра нам, не надо! —
кричал уставший народ. —
Засуньте себе его в рот,
и радости нам не надо!
Покладистая поклада.
Уходило добро… Провожаем,
дела свои обеляем —
выбелили набело.
Бес в ребро! Не надо нам
божьей милости от природы,
Не к добру добро народу,
хорошо и так жить в коем веке,
мы ж не люди, а всего лишь человеки.
Когда немного народу,
то это угодно богу,
а если народу дохрени;
то это угодно вере:
мол, всё хорошо у нас будет,
господь про нас не забудет
и природа лаской одарит,
дождями только и вдарит,
а дождей тех будет дохери,
и это выгодно Вени —
спасателю из Дальноречинска.
Плакала ихняя реченька
и просила у неба разлиться,
да так чтоб слезами залился
каждый житель того Дальноречинска:
«Плохая у нас, дескать, реченька,
нехорошая, разливная
до острой боли большая,
а все москвичи — это сволочи,
у них не водится мелочи
на дальние регионы,
они в газ угарный влюблённы!»
— Ну да, — Москва отвечает
и торфом горящим встречает
новый век такой молодой. —
Для помоек недра открой,
мать родная природа!
«Да чтоб вы сдохли, уроды! —
природа злобно пугает
и лысой кроной качает
захеревшего дуба. —
Жаль, нет у меня на вас зуба».
Но зря она так отвечает,
потому как зубы крепчают
у самого светила.
Лишь бы оно не убило!
Будем жить, будем жить,
будем время ворошить,
а во времени песок
лишь сквозь пальцы… Занемог
грозный дядька постовой,
отпахав свой срок. Не мой
вымпел на суку повис.
Я сижу, латаю стих:
«Будем жить, будем жить,
будем время ворошить!»
А во времени стена,
очень прочная она,
туда смерду нет пути!
Ты стихи свои пиши
и не думай о былом.
Вечность в вечность соберём
и рассыплем Землю в прах,
а во всех твоих словах
мы найдём изъян могучий!
Смотрит демон вниз из тучи
и внушает: «Будем жить,
будем время ворошить
и не думать о делах
вседержителей. За страх!»
Я сидела, зашивала
Ниткой белою свой рот.
Дай мне, мама, покрывало,
я укрою им народ,
чтобы больше не просил он
пирогов и калачей,
чтоб на власть он не гундосил,
говорю им: «Рот зашей!
Рот зашей и не проси,
тихо сидя на печи.
Ты закройся в покрывало,
чтоб тебя я не видала,
не видала никогда!»
Улетит моя душа
в бездну синюю навечно.
Рот зашью там неизбежно
у больной своей души.
Сверху крикну: «Не кричи,
не проси, народ убогий,
калачей, рублей… И чтобы
не орал ты никогда,
напущу я холода!»
Скинь мне, мама, покрывало
с поднебесья. И устало
облетев вокруг земли,
я проверю ваши рты.
Не смотри ты на меня, как на историю,
я глаза закрою, акваторию
нарисую на прибрежной полосе,
в свою душу не пущу, иди ко мне!
Не ходи ко мне, не слышь меня,
услышь меня, я скорбь твоя
я боль веков,
месть городов!
Не люби меня, я не твоя,
люби меня,
я мамина и папина.
Никому не скажу, как тратила
свои века на пустоту.
Считай года, а я не тут.
Тут кругом города,
а мои глаза
в древней Руси
где калачи,
где труд и пот,
где бой идёт!
Я историю писала,
говорила: «Всех люблю!»
Я историю писала
чёрным мелом на полу.
Ах, какая история получалась:
в ней добро совсем не встречалось,
там, хорошо или плохо,
но каждый из нас прохлопал
в её движущей силе участие.
— Непричастие, непричастие! —
гудит история паровозом,
и нет у людей к ней вопросов.
антиВремя антимашет
антиАнгела крылом,
антиПризрак антипляшет
и кричит: — Антиумрём!
Анти-анти-анти-анти,
антураж, такой уж век.
В этом веке был бы с нами
анти, антиЧеловек.
Ну вот и всё. Моё сердечко
расщепилось на куски,
потому что на крылечко
села тень антиТоски
и сказала: «Как же скучно
кушать ваши пирожки!
Ты б взяла, подружка, ручку,
разорвала на куски
эту пыльную планету
бойкой повестью своей!»
Я вздохнула: «Конец света,
не пишу я повестей».
Не писать о счастии в кои бы веки!
Да странные рождались вокруг человеки:
чего-то им не хватало.
И у них большое хватало
отросло до самого неба.
Хватай звезду и ко мне бы!
Так нет же, звёзд было им мало,
о счастии души кричали!
А где я его вам встречу?
Пишу стихи и перечу:
— Не в счастье вовсе отрада,
которая за оградой,
а где-то совсем близко, близко.
Зубы, смотри, не истискай.
А нам с вами делить больше нечего,
разделили всё человечество
на четыре равные части.
Одна часть была безучастной,
вторая часть равнодушной,
третья вовсе бездушной,
а четвёртая никому не нужной.
Вот эту не нужную часть
и постигла злая участь.
К этой части относимся мы.
Бесполезно строить друг к другу мосты,
по ним уже ходят другие:
вроде бы неплохие,
но бездушные,
безучастные и равнодушные.
Их больше
и нервы у них потолще,
в общем, они красивее,
потому что мудрее:
никогда под пули не лезут.
Они никуда не исчезнут!
А нам с вами делить вовсе нечего,
ведь разделили всё человечество.
Хотя … нетронутым оставили небо.
Вот до него и бегай!
Пора покидать планету,
когда денег в кармане нету,
проблемы всю плешь проели
и жениться вы не успели.
Пора улетать куда-то,
если жизнь похожа на вату:
каждый день на работу,
а с работы домой неохота.
«Пора, пора!» Ай, лети уж!
Лети, потому что хуже,
хуже уже не будет.
И пусть тебя быстро забудет
родня, коллеги, начальство.
Прощаясь: «Прощайте, прощайте!» —
не махай. Мы тебе не помашем,
мы тихо в кровати ляжем,
а проснувшись, ещё кого-нибудь потеряем.
И вспоминая вас, не поминаем,
а представляя, не представляем,
как где-то там, на каком-то там небе
инопланетяне покидают планеты,
потому что они устали:
ведь денег им недодали,
проблемы их шибко заели,
жениться они не успели,
потому что жизнь их, как вата,
а новая жизнь не зачата,
лишь старичьё доживает
и друг друга, кряхтя, ругает.
И некуда, некуда деться!
Дальше неба нет в небо дверцы,
дальше неба небес не бывает.
Пусть каждый из нас доживает
какую-то жизнь распоследнюю:
богатую или бедную.
И улететь не мечтайте,
там всё то же самое, знайте!
Улетала душа, не просила хлеба,
улетала душа, просила снега,
снега просила лютого:
— Пусть мою душу укутает,
и забуду, что было со мною,
с душою старою, не молодою.
Улетала душа, однако,
и не просила злата,
а просила метелью укутать,
чтоб уснуть хоть на минуту —
забыть одеяла да тряпки,
гвозди, войны, домашние тапки
и избавится от кошмара:
«Чтоб мне ни дали — всё мало!»
Это было, так я погибала,
и погибая, знала:
снова рожусь, буду думать
о еде, серебре… Засунуть
мне б это всё между рёбер,
гвоздями прибить, и чтобы
я навсегда забыла
в каком веке «добро» я любила?
Стар призывал млад к чести,
сам прожив как? Неизвестно.
— Где ты Молодость,
где ты Честь, где ты Совесть? —
бесконечно будут долдонить
прожившие жизнь не в чести
непонятные старики.
Была молодость и уж нету,
совесть к ответу
устала их призывать,
а на честь вам и так наплевать!
Молодость, Честь и Совесть
в бою и в огне, вот повесть!
Ищите-свищите по свету
повесть заветную эту.
А пока Молодость, Совесть воюют,
Честь с нами ещё поворкует:
— Бессмысленный поток слов!
Обманываться ты готов,
старый-престарый старик,
что ж ты к морали приник,
когда тебе, вроде, поздно
строить мосты к ярким звёздам.
«Наверное, поздно», — вздохну я,
но я ещё повоюю,
старыми погремлю костями,
лягу тяжкими повестями
на бессовестную планету.
Здравствуй, Молодость, кану я в Лету.
Медведи, летающие над Википедией —
нашей любимой энциклопедией,
пролетая над странами и историей,
пересчитывая всех воинов,
отпускают нам наши войны —
медведям не больно!
Ведь медведь — это просто туча,
медведя совсем не мучают
неподъёмные эти распри,
медведю и так прекрасно
парить над Википедией —
нашей любимой энциклопедией.
«Ничего (говорят они) страшного,
странички красочно разукрашены!»
Позапрошлые люди,
никому от них горя не будет
и счастья не будет тоже,
и толку ничуть. Ну и что же.
Позапрошлые наши люди,
«жаря внуков на блюде»,
как-то по-доброму улыбаются,
и жизнь вспоминая, не каются.
Никому не будет больно
в мягкой совести своей.
Отчего ж так сердцу вольно?
Надо сжать его скорей!
Не дышать — пускай не бьётся,
может, станет веселей.
Если радость рекой льётся,
значит, совести теплей.
Невезучие мои соплеменники:
невезучие я и ты!
Покупая на рынке семечки,
заглядываем в штаны
продавцам, обещающим праздник,
сулящим рай на земле.
Смотри, очередной безобразник
уж загадил наши умы!
Какая маленькая душа!
Такое огромное тело.
Пела душа, плыла…
Тело старело, скрипело.
Тело хотело есть,
ну а душа орала!
И если на свете есть честь,
то её тело попрало.
Не смотрите, люди,
ничего не будет,
потому что мой отец
ненавидел этот свет:
реки, горы и моря —
всё история моя.
Не смотрите, люди,
мира вам не будет,
потому что мой отец
был и вовсе молодец —
не ходил за мной кругами,
а говорил: «Да и бог с вами!»
Не было на земле Печалей.
Налетели вдруг, раскричались,
раскричались аж свет затмили!
И если б их не убили
совсем другие Печали,
мы б до сих пор скучали.
А ведь есть где-то город богов,
где никто никогда не умер,
где никто никогда не умрёт.
Что люди? Всего лишь куклы
в руках тех, кто им врёт!
Разбросалось счастье золотое,
по копейкам собирая серебро.
Если ты не знаешь сколько в мире горя,
то оно найдёт тебя само.
На улице была осень.
И за это с природы спросим:
— Почему на дворе не лето? —
ответит она и за это.
Никуда не денется
природа сама:
раздвинется и разденется —
это закон бытия.
Вот и бегай теперь — ищи
бел свет, добрую зиму…
А я в мир ваш камень кину!
Даже когда весь мир рушится на твоих глазах,
и ты умираешь вместе с ним,
то надо говорить себе:
— Гибнет мир моего врага! —
и так протяжно. — Ха-ха…
Знай, на смену командирам
вырастают командармы!
Это вам не финтифлюшки,
а История сама.
Чтобы зло нас больше не мучило,
мы собьёмся в большие кучи!
Народу — побольше терпения
и певческого настроения!
Люд не кошка,
отлежится и наполнит лукошко.
Танцуй да пой,
пока твой друг Армагеддон.
А лишнего нам знать не положено —
у нас и так судьба красиво сложена.
На кого бы я Русь ни повесила —
последствия я не взвесила.
Народ хочет кусок хлеба всем … одинаковый.
— Да кому он нужен такой народ!
Люди уже давно знают правду.
Но люди знают и другую правду: им с ней жить.
Боролась я, дева красная, с властями.
Боролась, боролась и выборолась!
Лишена иллюзий на счастливое общество.
Политикам: «Ну да, ну да, ну да…»
Всё проверено — зла немерено.