На всю жизнь

ДАЛЕКИЕ ДНИ

Еще повсюду видны были следы недавней боевой тревоги. Еще окна многих домов были забиты мешками с песком, с бойницами, проделанными для винтовок и пулеметов; еще попадались на улицах баррикады и не везде убрали колючую проволоку.

Но война уже откатилась от стен Петрограда далеко на запад, к польской границе. Уже выбиты были главные козыри белогвардейщины — Колчак, Деникин, Юденич.

Это была первая весна, когда враг не угрожал Петрограду, — весна 1920 года. Это была третья весна молодой Советской республики.

И эту весну Республика встретила всероссийским субботником — повсюду, где реял красный флаг.

Марсово поле стало площадью Жертв Революции. Недавно здесь воздвигли памятник — суровые гранитные плиты с торжественными надписями. Но вокруг памятника, как и раньше, оставалось безликое песчаное поле.

И вот ранним первомайским утром сюда пришли питерцы: рабочие, работницы, ученые, служащие, хозяйки, школьники. Разбились на звенья, шумно разобрали кирки, ломы, лопаты, и зазвенела под дружными ударами кремнево-упорная земля.

Тысячи рук дробили вековой пласт слежавшегося песка, выкидывали булыжники, битый кирпич и складывали на грузовики. Десятки других грузовиков подвозили землю, куски дерна и золотистый песок.

Старшой нашего звена, кузнец с путиловского, с отвислыми моржовыми усами, иногда останавливал кого-нибудь из нас, отбирал лопату, и говорил:

— А ну-ка малыш, сядь на чем стоишь, а я выброшу за тебя пару лопаток…

Было неимоверно жарко. С Невы ведрами таскали воду, пили, освежали разгоряченные лица.

— Эх, и хороша же невская водичка, — говорил кузнец, окуная усы в ковш, — лучше ее не сыщешь нигде. Уж я-то знаю — изъездил всю Россию…

Двенадцать часов. Привезли полдник — забота Петросовета. Все едят медленно, стараясь растянуть немудрящий завтрак: кусочек темного сырого хлеба с горкой овощного повидла. Люди отдыхают. То тут, то там запевают песни. Песни военные, те, что сложились в грозные годы революции: «Слышишь, рабочий», «Смело мы в бой пойдем». И поют так, как будто шагают в строю.

А возле гранитной плиты человек в солдатской фуражке с алой звездой, сжимая в руке лопату, точно оружие, бросает в притихшую толпу:

После перерыва начинаются самые волнующие часы первомайского субботника. Верхний пласт старого Марсова поля снят целиком. Скоро оно примет на себя новый покров — черную влажную землю; ее доставили с питерских окраин.

В тачках землю развозят по участкам, раскидывают, ровняют. Садовники показывают, как сажать цветы и деревья, разбивать клумбы, укладывать дерн, насыпать дорожки. Каждый старается запомнить то место, где своими руками посадил дерево.

День незаметно переходит в белый прозрачный вечер. Марсово поле неузнаваемо. Уже не верится, что утром здесь была пустая песчаная площадь. И кажется, что давно уже растут здесь эти молодые зеленые тополя и кусты сирени и празднично-яркие цветы на газонах и клумбах.

В тот день солнце было еще щедрее и жарче — июльское. Оно плавилось в серебре и меди оркестров, выхватывало из людских потоков красные косынки, знамена, флаги.

И мы, школьники первой ступени, как называли тогда младшие классы, тоже движемся с одним из этих потоков на прицепленной к трамваю площадке. В руках у нас букеты пахучих темно-вишневых гвоздик.

Вожатый трамвая трезвонит непрерывно, но скорость продвижения от этого не увеличивается. Нас обтекают колонны демонстрантов, нам улыбаются, машут руками.

Наконец мы приближаемся к площади перед Смольным. Распорядители с широкими красными лентами через плечо принимают колонны, указывают, где занять место.

К нам подходит человек в кожанке — он тут, наверно, самый главный — даже на фуражке у него красная лента — и озабоченно смотрит на нас.

— Товарищи дети! Сейчас выяснится, где вам стоять. Беру с вас обещание пока что не баловаться.

Он так сказал: «пока что». Мы дружно даем обещание. А вокруг на огромной площади, ставшей тесной, до удивления быстро устанавливается порядок. В людской толще возникает длинный и широкий проход. По сторонам его шеренгами выстраивают школьников с флажками, букетами цветов. Вторая шеренга — красноармейцы, краснофлотцы. А за ними — народ Петрограда. Почти все знамена самодельные. Есть и с печатными, есть и с прописными буквами, с неровной строкой; первые знамена революции.

От деревянных разукрашенных арок до самого здания растянулись оркестры. Нестройно пробуют голоса трубы, врываясь в шумное многоголосье. Кажется, что празднично звенит сам воздух.

Площадь кипит, волнуется, ждет, и чаще других слышно короткое, звонкое, одинаково звучащее на всех языках слово «Ленин».

Все знают, что сейчас он там, в Смольном, на торжественном открытии Второго конгресса Коммунистического Интернационала. После открытия делегаты направятся в Таврический дворец, и все нетерпеливо ждут этой минуты.

Небо над площадью вдруг темнеет. Вероятно, только в нашем городе случаются такие скоропостижные происшествия: только что сияла безмятежная голубизна, и вот уже все небесное пространство захватили серые лохматые тучи.

Лишь одно голубое окошечко еще держалось некоторое время; в него сунулся лучик, как робкий проситель, но окошечко закрылось, и на головы упали первые капли дождя. Что ж, если покапает и пройдет, — это даже хорошо. Но если зарядит всерьез и надолго…

И, словно понимая, что такой день бывает раз в жизни и что его нельзя омрачать, тучи убираются с небес так же быстро, как появились. Снова победительно светит большое горячее солнце.

Много было волнующего, незабываемо яркого в тот далекий день, но всем, кто был тогда здесь, почему-то запомнился этот короткий июльский дождь…

Неожиданно, разом заставив всех повернуться, у ступеней Смольного грянули трубы, и музыка, точно пламя, стала перекидываться от оркестра к оркестру. Вначале взгляд ничего не различает в отсветах красных полотнищ, в трепетании солнечных бликов, потом становится видно, как проходят сквозь первую арку люди.

Среди них резко выделяются халаты необычайных расцветок, ослепительно белые чалмы, бурнусы, темные, шафранные, оливковые лица делегатов Африки и Востока.

А Ленин?

Невысокий человек в кепке, в скромном пиджаке, с алым бантом в петлице идет по свободному проходу рядом с бронзовым арабом в развевающейся одежде. Тысячи жадных, восторженных взглядов скрещиваются на нем, летят цветы, листовки, гул приветствий заглушает оркестры.

Невероятно близко, совсем рядом, проходит мимо нас настоящий, живой Ильич. Он щурится, улыбается, иногда как будто замедляет шаг.

Дождем сыплются красные гвоздички. Они были у нас наготове. Одна гвоздичка повисает у Ильича на воротнике. Он бережно снимает ее, несет в руке. А вслед катятся упругие волны медной музыки.

Хорошо в такой день быть маленьким школьником. Всюду пропускают и дают дорогу, приподымают за локти, ласково проталкивают вперед.

Демонстрация еще только вливается на Марсово поле, а мы уже расположились неподалеку от памятника. Тут же находится сводный оркестр-гигант. По какой-то невидимой команде он приходит в движение. Траурный марш рокочет над площадью Жертв Революции, и единым движением тысячи рук обнажают головы.

Там, за гранитными плитами, Ленин и делегаты конгресса возлагают венки на могилы павших борцов. Оркестр вдруг замолкает, сверкающие трубы точно набирают воздуху. Подымаясь, вырастая, все заполняя вокруг, гремит «Интернационал».

Взгляды прикованы к памятнику. Ждут появления Ленина. Но как не подходит к нему это слово! Он не появляется, а выходит вместе со всеми, затерявшись в толпе делегатов. В руке у него кепка — снял, когда исполняли траурный марш. Он внимательно оглядывает новое Марсово поле, что-то говорит окружающим, потом быстрым, почти мальчишеским движеньем набрасывает кепку на голову, чтобы защититься от косых лучей заходящего солнца…