На всю жизнь

РЕКА И ПЕСНЯ

Задолго до полудня пастушок Бахавий пригнал кокушкинское стадо на водопой. Коровы медленно спустились к воде. Только пестрый бычок поскакал вдруг в сторону, смешно вскидывая ноги.

— Э, ке-мачик! — строго прикрикнул на него Бахавий.

Бычок остановился, постоял; точно раздумывая, слушаться или нет, и тоже побрел вниз по берегу.

У водопоя росла старая ива, согнувшись над водой в нижайшем поклоне. Бахавий уселся под ней, положил рядом изукрашенную резьбой дудку. От реки тянуло прохладой, но чувствовалось, что день будет жаркий, без ветра, без облачка.

Пастушонок засмотрелся на голубую воду. По ней скользили прозрачные, почти незаметные тени. Откуда они берутся под этим чистым ясным небом?

Сверху, с дороги, посыпались мелкие камушки. Бахавий обернулся, вскочил. По крутому берегу, перехватывая руками кусты, быстро спускался невысокий, коренастый мальчик в гимназической рубашке со светлыми пуговицами. Его густые рыжеватые волосы мокро блестели на солнце.

— Здравствуй, Бахавий! — крикнул он, подбегая к пастушонку.

Тот как-то неловко, застенчиво пожал протянутую руку. Маленькое темное скуластое лицо его морщилось от удовольствия.

— Сказал, Володий, рано придешь, — рано пришел. Я тоже рано пришел. Тебя ждал. Ты уже речке купался?

Пастушонок точно выпевал слова, ставил ударения на свой лад, а имя Володя звучало у него так: Володий.

— Как проснулся, сразу через окошко — и бегом в Ушню, а то братцы увяжутся, — широко улыбнулся Володя. — Знаешь, вода совсем теплая… Я сегодня еще раз пять буду купаться, а то и семь, — азартно добавил он и сел на траву. — Ого, какая у тебя дудка! Это что, новая?

— Новая хавал сделал! — ответил пастушонок как будто небрежно, но его черные глазки, похожие на спелые арбузные семечки, так и поблескивали.

Ему было приятно, что Володий заметил его новую дуду.

Долго пришлось искать для нее хороший ствол бузины, ножичком вырезать вязь.

Теперь дуда разговаривает на разные голоса: вот кричит иволга на заре, булькает ручей, скрипит дерево на ветру, рассыпается трелью жаворонок. И кажется, что немудрящая эта дудка сделана не руками, а так вот и выросла в лесу, впитав все его звуки.

— Удивительно хорошо у тебя выходит, — говорит Володя, разглядывая вырезанные на дуде узоры, — волшебная свирель! А песню споешь мне сегодня?

Пастушонок садится по-восточному, поджав под себя босые ноги. Его скуластое бронзово-смуглое лицо становится строже и старше. Некоторое время он сидит молча, неподвижно, похожий на какого-то азиатского божка.

Песня начинается с длинной, гортанно звучащей ноты. Бахавий тянет ее, не разжимая губ, покачиваясь, крепко сжав темные веки. Володя смотрит на него не отрываясь. Что-то древнее-древнее слышится в этом тягучем мотиве, и перед глазами возникает желтая ковыльная степь, приземистые курганы, всадники на низкорослых татарских лошадках…

Потом в мелодию начинают вплетаться глухо звенящие слова; кажется, кто-то пересыпает в руках старые, истершиеся монеты. Слова непонятны Володе, но так слышна в них чья-то жалоба, чья-то печаль…

Песня допета. Бахавий открывает глаза; они уже опять веселые. Сейчас Володий начнет выспрашивать, выпытывать, что означает каждое слово в песне, будет терпеливо прикладывать их одно к другому, а для пастушонка это нелегкое дело. Он умеет говорить по-русски, а думает и поет по-татарски; не всегда приходит в голову нужное русское слово…

— Постой-ка, постой-ка! — говорит Володя. — «Сары» — это желтые, а что такое «Сапсары»? — он крепко трет ладонью крутой лоб. — Ага, понял! «Сапсары» — это «очень желтые»!.. Посмотрим, что у нас с тобою вышло…

Так, одно за другим, раскрываются слова, и вот уже вся песня лежит, как на ладони. В ней рассказывается, как жил в деревне мальчик, кечкенэ, был подпаском, а когда подрос — стал работать батраком у бая.

Подошел срок, забрили его в солдаты. У царя Николая долгая служба — чуть ли не вся жизнь пройдет. И разве обходится без войны хоть одно царствование? И никто не знает — ни солдат, ни его близкие — увидятся они снова когда-нибудь…

Володя задумывается. Не о себе ли пел пастушонок Бахавий, не о своей ли недальней судьбе? А тот захлопал в ладоши, завертелся на месте, завел другую песню — веселую, озорную.

Замесила хозяйка камыр, хотела печь беляши. Вышла ненадолго на огород, а когда вернулась — пропал горшок с тестом, нигде не найти. Шайтан схватил, что ли? Уже собралась слезы лить, а тут заходит сосед и смеется. Оказывается, это он пошутил. Заглянул в избу — никого нету. Взял и спрятал горшок.

Хорошо, когда все кончается хорошо, хорошо, когда плохое только шутка…

— Стадо-то чего пригнал этакую рань? — слышится вдруг сердитый возглас. Голос какой-то ржавый, скрипучий, точно подымается полное ведро колодезным журавлем.

К мальчикам, сидящим под ивою, тяжело переставляя ноги, приближается очень худой и очень высокий человек в болтающемся балахоне из деревенского рядна. На голове у него самодельная войлочная шляпа грибом, сбоку, на широкой лямке, — холщовая сума́.

Бахавий подпрыгивает. Володя, приподнявшись, говорит вежливо:

— Здравствуйте, дядя Антон!

Медленно, точно складываясь по частям, пастух садится на пригорке.

— Чего стадо пригнал, спрашиваю? Вон еще сколько до полудня! Время не знаешь?

— Дядя Антон, — примирительно говорит Володя, — откуда Бахавию знать время? У него же часов нет!

— Эко заминка вышла! — скрипит пастух. — Отмерил четверо лаптей и узнал!

— Как это — четверо лаптей? Объясните, дядя Антон?

— По-вашему, по-городскому — ступня, а по-нашему, по-простецки — лапоть. Надобно узнать тебе время — становись под солнышко и меряй тень! Ежели пала она четверо лаптей длины — это, считай по нынешнему месяцу, и есть полдень… Учил я его, а все не возьмет в толк.

— А вы знаете, дядя Антон, ведь пастухи были самыми первыми астрономами на земле! — оживленно сообщает Володя. — Они еще тысячи лет назад придумали такой инструмент, чтобы измерять время по солнечной тени. Обыкновенная палочка. Называлась она гномон!

Бахавий сидит в сторонке. Черные глазки поблескивают, губы шевелятся, повторяя незнакомое, звучное слово: «Гномон, гномон…»

Слушает и дядя Антон, положив руки на высоко поднятые острые колени.

— Это верно, — выдавливает он натужно. — Пасти стадо — это есть дело мирное, угодное богу… без греха, без обиды… И ведется оно от сотворения мира… — Он замолкает, повеся голову. Лицо его, бурое от загара, от ветра, от непогод, кажется измученным, красные веки закрываются сами собой.

— Ходил нынче в Кодыли… ни свет ни заря поднялся… Надо деньги получить за пастьбу. Хожу пятый раз — и все нету. А у меня табаку ни щепотки, весь вынюхал… Надо бы сахарку взять, цикорию…

Володя внимательно глядит на него.

— А вы, дядя Антон, здесь будете или погоните стадо?

— Чего ж теперь его гнать? — бормочет пастух, борясь с одолевающей его дремой. — Теперь уж с полудня погоним…

Голова его медленно опускается, шляпа-гриб сползает на брови. Володя говорит Бахавию тихонько:

— Я еще приду. Мне надо домой сбегать.

Пастушонок глядит, как он ловко взбирается по крутому подъему, как шагает по дороге, размахивая руками. Просохшие волосы развеваются от быстрой ходьбы. Потом он исчезает за поворотом, но Бахавий как бы продолжает его видеть. Он шаг за шагом знает дорогу, которой пойдет Володий.

Вот он уже у плотины, вот перешел через Ушню. На другой стороне, где кусты и деревья точно карабкаются наверх, хорошо видна деревенька Кокушкино: мельница, избы, крытые соломой, среди них — дом под крышей, а рядом с ним — три рослых березы. В этом доме и живет Володий, когда приезжает на лето из Симбирска…

А солнце подымается все выше, льет густой жар. Оно похоже сейчас на раскаленный, просвечивающий насквозь медный таз, в котором варят варенье. Небо побледнело, как будто выцвело по краям. Нагретый воздух неподвижен. Дремотно позвякивают коровьи колокольцы. Пестрый бычок, широко расставив ноги, неподвижно стоит на мелком месте. Кажется, что и голубая вода в Ушне никуда больше не течет и само время остановилось. Сколько его прошло — мало ли, много ли, — кто знает?..

Хрустит песок наверху, сыплются камушки. О, Володий уже вернулся! Светлые пуговички на воротнике расстегнуты. Жарко.

Ухмыляясь, Бахавий показывает на пастуха: как спит крепко, даже всхрапывает! А Володя вдруг подходит к нему, говорит негромко, но отчетливо:

— Дядя Антон, а дядя Антон!

— А?.. Который? — вскидывается пастух. Голос у него совсем проржавел со сна, скрипит сухо.

Бахавий застывает в изумлении: зачем Володий разбудил его?

Вынув руку из кармана, Володя протягивает ее вверх ладонью.

— Дядя Антон, вы говорили, что у вас нет табаку… и сахару. Вот, купите, пожалуйста.

На ладони блестит новенькая серебряная монета.

Пастух сразу стряхивает с себя сон, садится прямо:

— Что ты, что ты, баринок, спрячь! Неровен час, еще потеряешь! — в голосе его слышится испуг. — Это же рупь, деньги немалые. Потеряешь, отец с матерью будут ругать.

У Володи чуть сдвигаются брови:

— Отец с матерью ругать не будут. Они сами разрешили мне истратить, как я хочу. Вы возьмите, дядя Антон, вам же нужно.

Дядя Антон долго поправляет съехавшую набок шляпу.

— В долг ежели… тогда пожалуй…

— Ну конечно, в долг!

Осторожно взяв монету, пастух заворачивает ее в тряпицу.

— На воскресенье с ночи пойду в Кодыли, — бормочет он, расстегивая суму. — Уж они у меня праздником не попользуются. Не отступлюсь, покуда не отдадут. За свои-то деньги да обивать порог… А ты, стало быть, приходи после воскресенья, сочтемся, чтобы, значит, душа была спокойная… Тебе спасибо, баринок, выручил…

— Какой же я баринок? — огорченно говорит Володя. — Вы же, дядя Антон, знаете, как меня зовут.

— Зовут тебя Володимир, как же не знать. Имя это старинное, христианское. От святого князя Володимира…

Дядя Антон заметно оживился. Достав из балахона берестяную коробочку, он ссыпает на руку остатки табачной пыли, нюхает, чихает.

— Будьте здоровы, бычки и коровы, и вы, телочки, не хворайте! — бодро говорит он и, поглядев на небо, командует своему помощнику: — Подымай стадо!

Пастушонок прикладывает дуду к губам, вскидывает голову, как заправский трубач перед полком.

Услышав знакомые звуки, коровы сонно поворачиваются, побрякивают колокольцами. Вскоре все стадо выбирается на дорогу.

Володя идет рядом с пастушонком. Отсюда, с высокого берега, видно далеко вокруг. По обе стороны реки, точно подымаясь к горизонту, тянутся необозримые поля — то густо-зеленые, то с желтоватым отливом, а то почти лиловые. И кажется, что никогда не насытится, никогда не устанет глаз любоваться этим привольем.