Наложницы. Гарем Каддафи

Эпилог

Лето быстро вернулось в белоснежный Триполи, в то время как в Париже зиму сменила ледяная весна. По крайней мере, мне так показалось. Небо было серым и низким, унылый дождь, грязный горизонт. Иногда случалось, что на короткое мгновение я сожалела о том, что не осталась писать там же, на месте, в солнечном Средиземноморье, об истории Сораи и тайне Каддафи, о которой еще никто не говорил. Правда заключается в том, что я сбежала. Слишком большое напряжение, ядовитая тишина, отравляющие признания. Мне срочно нужно было удалиться, перечитать свои записи далеко от Ливии и от тревоги, до сих пор мучающей моих собеседниц. Но дистанция была относительной. Если я и писала в Париже, мой разум оставался в Триполи, и я жадно ждала новостей от Сораи. Она шла неуверенно, оступалась, унывала, затем снова обретала надежду, совсем по-детски, не ведая о дисциплине, не зная, что делать с таким неотступным прошлым, с таким стесняющим секретом. Для нее пока еще не было никакого смысла в слове «будущее». Ежедневной навязчивой идеей были сигареты, три пачки «Слимс», без которых она больше не могла жить. И я с яростью думаю о той сцене, когда тиран силой всунул ей в рот первую сигарету: «Затягивайся! Глотай дым! Заглатывай!»

Каждый день из Интернета я узнавала о возрастающем нетерпении ливийцев по отношению к временному правительству. Нефть добывали в обычном режиме, и ее производство достигло почти того же уровня, что и до восстания. Но народ пока не получал от этого никакой выгоды. Вся страна была словно подвешена в воздухе. Ни законного правительства, ни законодателей, ни областного управления, ни национальной армии, ни полиции, ни профсоюзов. Короче, государства не было. Коммунальные услуги практически не предоставлялись, больницы плохо обеспечивались, повсюду ширились подозрения в коррупции. Не распущенные и не включенные ни в какую национальную структуру войска из бывших повстанцев усиливали свою власть, издавая свои собственные постановления и ревностно храня своих пленников в многочисленных местах, рассредоточенных по всей территории страны. Между их членами время от времени происходили стычки, не считая всякого рода конфликтов, связанных с недвижимостью. О, прекрасное наследие Каддафи! В конце 70-х он национализировал множество земель, зданий, заводов, вилл. И теперь появились бывшие владельцы, титулованные во времена итальянской оккупации или оттоманской эпохи и желающие немедленно вернуть свое имущество.

Женщины? Это, наверное, был единственный луч надежды. Они выпрямились, повысили голос, заявили наконец о своем месте в обществе. Им казалось, что у них выросли крылья, они были готовы к любой дерзости. Их участие в революции было массовым, они содействовали тому, чтобы дать ей законность и обоснованность, и они ожидали собрать плоды в виде свободы проявлять себя, быть представленными в органах власти. Они считали, что больше нельзя держать их в стороне.

— Словно после мировой войны! — сказала мне Алаа Мурабит, чудесная девушка, студентка медицинского факультета, воспитанная в Канаде родителями-диссидентами и вернувшаяся в Ливию семь лет назад. — Женщины боролись со страхом перед риском и ответственностью. В отсутствие мужчин они были вынуждены покинуть дома, где зачастую были заточены, и они вошли во вкус, играя роль активных членов общества. В общем, хватит обращаться с нами как с гражданами второго сорта! У нас есть права. И мы заставим нас услышать!

Безусловно, эра Каддафи открыла им двери в университеты, к военному обучению в лицеях, где инструкторами были мужчины, уничтожив одно из табу и убедив родителей в том, что они без особого риска могут находиться рядом с мужчинами. Девушки с успехом ворвались в сферы медицины и права, получая лучшие отметки. Но обман заключался в том, что потом было нереально построить престижную карьеру. Горе тем, кто желал вытащить выигрышный билет, нацеливался на высокое место, стремился стать замеченной любой ценой: Каддафи и его клика (командиры, наместники, министры…) были всегда начеку. Едва женщина привлекала их внимание, как они беспардонно ею пользовались. Изнасилования, похищения, насильственные браки…

— Вы не представляете, насколько боялись девушки показаться слишком яркими, слишком умными, слишком талантливыми или слишком привлекательными, — призналась мне юрист Ханнах аль-Галал, родом из Бенгази. — Они не выступали на публике, отказывались от постов и душили свои амбиции. Они даже отказались от кокетства, оставили короткие юбки и блузки шестидесятых и предпочитали носить платок и широкие одежды, полностью скрывающие тело. Позиция «сдержанности» была золотым правилом. Неприступный внешний вид. Женщины были словно призраки на ассамблеях.

Эта эпоха окончательно завершилась. Или, скорее, есть надежда на то, что она завершилась. В посткаддафистской Ливии женщины возвращаются к своим амбициям — профессиональным, экономическим, политическим, — несмотря на то, что все осознают: ментальность не может измениться за один день. Старая гвардия остается настороже. Доказательства? Пресловутая речь, произнесенная 23 октября 2011 года, в день официального провозглашения освобождения страны, президентом Национального переходного совета (НПС) Мустафой Абд-аль-Джалилем. Десятки тысяч людей приехали на самую большую площадь Бенгази, чтобы присутствовать на этой церемонии всего через три дня после смерти диктатора. Перед тысячами экранов телевизоров собрались взволнованные значимостью события семьи. Ливия заявляла о своей вере в демократию. Все затаили дыхание. И женщины молча ждали малейшего жеста в их сторону, упоминания о пережитых обидах, возможно, дани уважения. Однако они потерпели фиаско.

Ни слова об их страданиях или об их отношении к революции. Ни намека на роль, которую они должны будут сыграть в новой Ливии. Ах, да! Я забыла: краткое упоминание о матерях, сестрах и дочерях великих бойцов, которым так обязана Родина, и призыв чтить законы шариата, отныне возведенные в высший правовой стандарт. Полигамия более не будет ограничиваться обязанностью мужчины — установленной Каддафи — спрашивать у первой жены разрешения жениться на второй. Вот и все. Пощечина внимательным женщинам, которые с начала церемонии напрасно пытались рассмотреть хоть один женский силуэт на официальных трибунах, где красовалась толпа мужчин в костюмах и галстуках, гордых тем, что они олицетворяют новую смену.

— Я была шокирована, рассержена и возмущена! — призналась мне чуть позже Наима Жебриль, судья апелляционного суда Бенгази. — Это катастрофа, а не выступление! Я вас уверяю: я из-за него плакала.

«И все было ради этого?» — спрашивала она, как и многие женщины.

— Борьба наших матерей и бабушек за возможность иметь право на образование, работу, уважение. Энергия, вложенная в наше обучение, чтобы победить дискриминацию и свободно выбирать работу. А потом участие в революции, с самого первого дня, когда большинство мужчин даже боялись выйти на улицу. Все это для того, чтобы видеть, как оспаривают наше освобождение? Какой позор!

Да, позор. Именно это они все почувствовали.

— Вы помните кадры, демонстрировавшие делегацию НПС, которая совершала турне по западным столицам? — спросила меня она, ставшая первой женщиной-судьей, назначенной на пост в 1975 году в Бенгази. — Ни одной женщины на горизонте! А визит Хилари Клинтон в Триполи накануне казни Каддафи? Ее не встречала ни одна ливийка!

И госсекретарь США публично этим возмутилась, настаивая на необходимости равенства прав мужчин и женщин.

— Как же это было унизительно! — сожалела тогда преподавательница университета Амель Джерари. — Никто из мужчин никогда не пустит нас под фотообъектив и не потеснится, чтобы освободить нам место на помосте. Придется брать все силой, и я вас уверяю, что женские инициативы окажутся решающими.

Повсюду сформировались женские сообщества. В виде клубов, ассоциаций, НПО. Они соединились в профессиональные, дружественные, региональные сети. Небольшие тайные комитеты, помогавшие женщинам, детям, раненым. Они дополняли работу множества парализованных служб во время страшной нехватки инициативы государства. Они организовали гражданские курсы обучения, на которых ясно изложили права и обязанности каждой женщины в демократии: «Голосовать — это привилегия. Не упустите ее. Теперь ваш ход!» И они горят желанием превратить свое присутствие на арене в политическое лобби. Поскольку они хорошо понимают, что так и осуществится их эмансипация.

Достаточно полистать «Фейсбук», чтобы констатировать обилие женских групп, заметить живость обсуждений тем, касающихся будущего ливиек, их желание знать о положении женщин в других странах, где происходили арабские революции, и как можно скорее скоординироваться. Да, они полны надежды. Они обсуждают избирательный закон. Дискутируют о квотах. Требуют назначения женщин на посты министров, послов, начальников банков, государственных предприятий и администраций, утверждая, что те по крайней мере «не были замешаны в системе Каддафи». Читая их, я наполнялась энергией. И я улыбалась при виде опубликованных ими фотографий, на которых они гордо размахивали своей новой избирательной картой. О! Они рассчитывают в полной мере ею воспользоваться!

Они афишируют мимолетные увлечения. Но также свои моменты хандры. Восемнадцатого мая одна молодая женщина, которая была известна своей активностью, решилась написать в «Фейсбуке» немного легкомысленное и… раздраженное сообщение: «Сегодня пятница, стоит восхитительная погода. Но, будучи женщиной в Ливии, я заточена в доме и подавлена, так как я не имею права ходить на пляж. Почему не существует пляжей для женщин? Неужели на берегу не хватает места? Сколько вас таких, девочек, которые чувствуют то же, что и я?» Сколько? Ну, скажем, тысячи!

— Это так несправедливо! — сразу же ответила одна из них.

— Я жила на улице, выходящей прямо на пляж, и даже не имела права ступить туда ногой! — написала другая.

— Абсолютно неприемлемо! — согласились многие пользователи Интернета.

— Это даже не вопрос закона. Это трагедия страны!

— Я все же помню время, когда я плавала в бикини!

— В бикини?!

Сорая не ходила на пляж. Не бродила по Интернету. Она не зарегистрирована в «Фейсбуке». У нее даже больше нет подруг, с которыми она могла бы поделиться своими невзгодами или внести свое имя в списки избирателей. Но она продолжает надеяться на то, что о сексуальных преступлениях Каддафи не забудут.

— Это был не сон, Анник! Ты же мне веришь, правда? Имена, даты, места. Я все тебе рассказала. Только я бы хотела это повторить в суде! Почему я должна стыдиться? Почему я должна скрываться? Почему я должна платить за то зло, которое мне причинили?

Я разделяю ее возмущение. Я также хотела бы разделить его с другими ливийками: судьями, адвокатами, приближенными НПС, защитницами прав личности. Увы, никто на данный момент не начнет борьбу… Слишком запретная тема. Эта борьба обречена на провал. В стране, которая полностью находится в руках мужчин, не будут ни обсуждаться, ни осуждаться сексуальные преступления. Признавшиеся будут объявлены лгуньями и грешницами. И, чтобы выжить, жертвы вынуждены будут спрятаться.

Единственная женщина в НПС, юрист Сальва эль-Дагхили слушала меня, пока я долго рассказывала о Сорае.

— Какая же смелая эта малышка! — говорила она, качая головой. — И как важно, чтобы все узнали ее историю. Вот настоящее лицо того, кто сорок два года правил Ливией. Вот как он управлял, презирал, подчинял свой народ. Нужны такие пионеры, как Сорая, чтобы осмелиться заговорить о трагедии женщин и о том, что на самом деле пережила страна. Но, заговорив, она подвергается большому риску.

Она делала записи, печальное лицо обрамлял бледно-розовый платок, в сумке от «Луи Виттон» вибрировал айфон.

— Вам должны были сказать, что это запретная тема. Я желаю от всего сердца, чтобы защитили Сораю, которая является лишь одной из жертв. А их еще столько! Но я не могу взяться за это дело.

И никто этого не сделает. И во всем мире женщины так и будут молчать. Пристыженные жертвы преступления, которое делает из их лона объект власти или военный трофей. Мишени хищников, которым наше общество, от самого варварского до самого изысканного, продолжает демонстрировать жалкую снисходительность.

***

В конце марта, перед тем как покинуть Триполи, я захотела последний раз съездить в Баб-аль-Азизию. Практически ничего не осталось от того, что так долго символизировало абсолютную власть хозяина Ливии. Бульдозеры разрушили стены, сровняли с землей большую часть строений, превратили резиденцию в хаотическое нагромождение камней, бетона и железа. После последнего сражения полчища людей разграбили это место, и здесь не осталось ничего, абсолютно ничего, что напоминало бы о присутствии человека. Рассеявшийся дым открыл горы обломков, и теперь жители приходили их разбирать, пока не было организованных работ. А возле бассейна, наполненного солоноватой водой, торчали неприветливые пальмы. Небо было свинцовым, вороны, сидевшие на остатках стен, следили за местностью, а я бесцельно бродила по опустошенному пейзажу. Были уничтожены все ориентиры, о которых мне говорил один из охранников Каддафи. Я потерялась. Неважно. Я шла вперед, пытаясь найти в этом пейзаже хоть какой-нибудь признак, напоминающий о Сорае.

Я столкнулась с одним повстанцем, шагавшим по территории, — возможно, он охранял ее, — и он указал мне на вход в подземелье. Несколько бетонных ступенек, огромная бронированная зеленая дверь, как в сейфах, и бесконечный туннель, по которому он провел меня около ста метров, освещая путь факелом. И только перебравшись через груду бетона у выхода из туннеля, я заметила между двумя камнями и обожженным автоматом Калашникова кусок магнитофонной кассеты. Это было странно и нелепо. Название было написано на арабском, и повстанец, которому я ее протянула, просто сказал «Музыка!» Может быть, это одна из записей тех сладковато-тошнотворных песен, под которые Каддафи заставлял танцевать Сораю? Я сунула ее в карман и продолжила карабкаться вверх. Затем, когда я прошла чуть дальше, мой взгляд привлекла трещина в полу. Почему я остановилась? Их здесь было множество, они напоминали об августовских сражениях или просто указывали на подвал. Я наклонилась, меня заинтриговал красный предмет внутри нее. Я не поняла, что это. Все вокруг было таким серым. Тогда я схватила ветку и, растянувшись на полу, попыталась подцепить эту вещь. Это оказалось легко: я вытащила кусок ткани. Из недр Баб-аль-Азизии я извлекла маленький бюстгальтер из красного кружева. Такой, какой заставляли носить Сораю.

И впервые за время моего путешествия мне захотелось плакать.