Нам не страшен Хуливуд

Глава пятнадцатая

Буш в шифоновом платье с прозрачными рукавами и глубоким вырезом походила на картинку. Картинка была украшена пышными алыми и оранжевыми цветами. К этому набору полагалась шляпка, которую она держала в руке на прогулке или во время верховой езды. Сейчас шляпка лежала на мраморной стойке возле питьевого фонтанчика в баре у Джимми Флинна на площади Святого Петра. Буш пила настоящий абсент, а вовсе не перно, которое здесь подавали туристам.

Баркало сидел за соседним столиком, предоставив Буш покрасоваться на высоком стуле за стойкой. Сам же он ни за что не взобрался бы на такой стул, иначе окружающие поняли бы, какие у него короткие ноги.

Стоило ему начать оглядываться по сторонам, Буш искоса посматривала на него. Легкий хлопковый пиджак он снял. Волосатая грудь и волосы на плечах, торчащие из-под сетчатой рубашки, придавали ему сходство с корзинкой, наполненной мохом. В таких корзинках выращивают бегонии и туберозы. Буш хихикнула.

Баркало мрачно посмотрел на нее.

– Что такого смешного?

– Чертовски славный денек. Почему бы и не посмеяться?

– Это для тебя он славный. Или тоже что-то не так?

– О том, что у меня не так, я могла бы написать целую книгу.

– Не напивайся этой отравой. Когда Пиноле с Роджо приведут сюда парочку людей, я, возможно, попрошу тебя кое-что сделать.

– Только не это!

– Что ты сказала?

– А ты что, не слышал? Грязи в ушах слишком много?

– Что ты хочешь сказать этим "Только не это"?

– Именно то, что и говорю. Я не путаюсь с людишками, которые, может, сегодня и не мылись. Я не ложусь под каждого или под каждую по твоему сигналу. Я не трахаюсь с теми, кто даже не умеет предохраняться!

– От тебя столько неприятностей, что порой думаешь: а на хер ты мне нужна, – хмыкнул Баркало.

За стойкой зазвонил телефон. Он прозвонил пять раз, прежде чем бармен вынырнул откуда-то из глубины бара, подобно дикому зверю, выскальзывающему из темной пещеры. Он снял трубку и что-то услышал. Затем передал трубку Баркало.

Баркало поднес трубку к уху. Бармен застыл рядом, глядя на него бархатными глазами.

– Мы в студии, – сказал Роджо.

– Надеюсь, взяли их, не поднимая шума?

– Все прошло гладко.

– Я выезжаю.

– А Буш возьмешь с собой?

– А вот это уж тебя не касается!

Баркало бросил взгляд на Буш, которая радостно улыбнулась в ответ, понимая, что Баркало сейчас сказали какую-то гадость и это привело его в бешенство.

Баркало бросил трубку бармену, который поймал ее на лету и тем же движением опустил на рычажки. Баркало выложил на мраморную стойку двадцатку.

– Знаешь песенку "Почему мой пес не рычит, когда ты крадешься в ночи"?

По-прежнему улыбаясь, бармен ответил:

– Нет, но я знаю другую. "Я не трону и божьей коровки, отчего же петля из веревки".

Баркало хмыкнул.

– Без сдачи.

– Благодарю вас.

– Скоро уезжаю на Запад, – сказал Баркало. – Твоих шуточек мне будет недоставать.

– А мы никуда не денемся, мистер Баркало, так что смело сможете сюда вернуться. Рано или поздно каждый возвращается в Новый Орлеан – хотя бы затем, чтобы здесь умереть.

– Пошли, – сказал Баркало, обратившись к Буш.

– Я же тебе сказала!

Она принялась раскачиваться на стуле круглой жопкой, из-за чего заколыхались и грудки в глубоком вырезе.

– Да хер с тобой, делай что хочешь.

Бармен быстро отошел в сторону, чтобы не услышать того, что ему слышать не полагалось.

– Сиди здесь, если хочешь И налижись как свинья, – сказал Баркало.

– У меня нет денег.

Баркало швырнул на стойку еще одну двадцатку.

– Этого тебе хватит, – сказал он и по затененному залу пошел на выход.

Буш заметила, что бармен, протирая бокалы, исподтишка поглядывает на нее.

– Что-то ты не грустишь, Генри, из-за того, что я сматываюсь из города.

– Я грущу. Мне тебя будет не хватать, солнышко.

– Сейчас тихое время дня?

– Можно расслышать, как трахаются пересмешники.

– Рад, что вы заехали, Эммет, – сказал Кейп, не протягивая, однако, актеру руки. Он отправился вдаль по коридору, явно полагая, что Тиллмэн последует его примеру.

– Да я бы за все сокровища мира не отказался от удовольствия поглядеть на ваш дом, Уолтер.

– Какая у вас изысканная манера выражаться!

– Но я не кривлю душой.

– Не сомневаюсь, что это так.

– Это действительно так. Вы же знаете, ни на одну премьеру люди не рвутся так, как сюда.

– Правда?

– И, кроме того, Уолтер, я и впрямь питаю к вам глубочайшее уважение и возможность пообедать с вами я бы не упустил ни за что.

– Тогда, Эммет, мне кажется, вам надо доказать свое уважение не только словом, но и делом.

– Я не вполне понимаю вас, Уолтер. Я что-нибудь не так сделал?

– Вы, Эммет, попросили меня об одолжении, а потом солгали мне.

Открыв дверь, он пропустил Тиллмэна первым в кабинет, обшитый деревом и обтянутый кожей.

Тиллмэн внезапно почувствовал, что у него озябли руки. Он сунул их в карманы, тут же извлек оттуда и сложил у себя на животе, словно собираясь молиться.

– Я никогда не делал этого, Уолтер. Я вам никогда не лгал.

– Вы не сказали мне, кто отвез домой Шилу Эндс.

– А кто вам…

– В такое время суток и после такого потрясения вы бы ни за что не отправили ее без провожатого, не правда ли?

Это был выстрел наугад, но пуля попала в цель. Тиллмэн скривился.

– Ах, это… Ну, это я могу объяснить.

– Как звали человека, который отвез ее домой?

– Кажется, его звали Свистун или что-то в этом роде.

– А почему же вы не сказали мне об этом сами?

– Ну, я не придал этому никакого значения. Честно говоря, просто вылетело из головы. Я хочу сказать, этот сыч сидел в закусочной, когда произошла авария. Он вытащил Шилу из машины, когда с ней случился обморок. Предложил доставить ее домой. Ну, а мне что оставалось делать? Я же не мог доставить ее сам. Мне надо было оставаться на месте. Такси в этот час на улице не было. Лил дождь. Ради всего святого, я же…

– Вы несете вздор, Эммет. А вот этого делать вам и не стоит.

– Но это же не принесло никакого вреда, не так ли? Я хочу сказать, какой вред мог от этого случиться?

– Это ниточка, торчащая из клубка, Эммет, а я не люблю такие ниточки. Потянув за нее, можно распутать весь клубок. Так оно чаще всего и бывает. И на этом рушатся все договоренности и планы.

– Вы хотите сказать, типа той, благодаря которой полиция оставила меня в покое?

– Да, типа той.

– Но, знаете ли, на этот счет нечего беспокоиться. Эти детективы, Лаббок и Джексон, уже выдоили из меня колоссальную взятку, так что теперь никто не предъявит мне никаких обвинений, какую бы чушь ни нес этот говнюк по кличке Свистун. Эта парочка козлов нагрела меня на машину ценой в сорок тысяч долларов.

– Когда вам оказывают услуги, Эммет, за это приходится расплачиваться.

– Я и не жалуюсь. Я только говорю, что заплатил за дорожно-транспортное происшествие сорок тысяч долларов.

– Вы забываете, Эммет, что и мне пришлось вмешаться. А это может обойтись мне куда дороже какого-то автомобиля.

– Послушайте, если вы понесли какие-то расходы, я с превеликой радостью…

Лицо Кейпа исказилось презрением и злобой. Его охватило такое бешенство, что могло показаться, он сейчас набросится на Тиллмэна с кулаками. Однако затем он успокоился.

Нет-нет, Эммет, – ласково произнес он. – Дело вовсе не в этом. Да и не веду я так своих дел. Строго говоря, я пригласил вас сегодня с тем, чтобы дать вам возможность заработать деньги, а вовсе не заставить вас раскошелиться.

– Значит, у вас деловое предложение?

– Причем речь идет не только о выгодной для вас инвестиции, но и, не исключено, о некотором использовании ваших актерских способностей. Роль небольшая и не требующая больших затрат времени. Нечто такое, чем вы так или иначе занимаетесь все равно.

Тиллмэн ничего не понял. Неуверенно покачав головой, он сказал:

– Чем же это я таким занимаюсь?

– Блядством, – ответил Кейп. – Разве не этим вы занимаетесь чуть ли круглые сутки?

Тиллмэн почувствовал себя оскорбленным.

– Я ни разу в жизни не платил ни одной бабе!

– А я и не говорю, что вы платили. Во всяком случае, деньгами. Вы же должны понимать, что интрижка с такой знаменитостью, какой вы сейчас являетесь, представляет собой для многих женщин более чем достаточную плату.

– Ну, это да. Конечно. Да, я понимаю, о чем вы, – сказал актер, выставив подбородок и несколько по-попугайски начав покачивать головой. – Вы хотите, чтобы я снялся с какой-нибудь актрисой в задуманном ваши фильме?

– В целой серии фильмов.

– И каков общий замысел?

– Секс, Эммет.

– Что ж, прекрасно. Секс – это всегда прекрасно.

– Жесткое порно.

Тиллмэн нахмурился.

– А вот это хуже. Я категорически не хочу сниматься в фильмах категории "X".

– Стерпится-слюбится.

Тиллмэн понял, что Кейп наконец назвал свою цену.

Баркало нравился «линкольн». Воздушная подушка превращала езду по дороге в скольжение по тихой воде, система кондиционирования воздуха сулила вечную прохладу, система передач и тормоза были настолько удобны в обращении, что вся эта стальная махина казалась просто-напросто игрушкой. Сидя в салоне с затененными окошками, можно было считать, что никакого города не существует. В Лос-Анджелесе все, конечно, пойдет по-другому. Дни там теплые, а ночи холодные. На пляжах солнце, а на холмах туман. И стоит пойти дождю, как все превращается в сплошное болото. И чертов смог. Смога он просто не выносил.

Баркало с ветерком промчался по Французскому кварталу, объехав стороной интерстейт № 10, пересекающий Миссисипи на Большом новоорлеанском мосту, и федеральную № 90, которая через Баратария-роуд вела к округу Джефферсон. Вместо этого он поехал по лабиринту старинных улочек с историческими названиями, объехал Ли-Серкль и Памятник, свернул на запад к Джексону, а потом на юг к парому.

Он встал над рекой, оперся о парапет. В горле у него першило от жары; от парома веяло влажным зноем. Он подумал о Лос-Анджелесе и о целой армии женщин, десантирующейся в этот город ежегодно. Безмозглые малышки, которым предстояло послужить удобрением поля, которое он облюбовал.

Он пожирал их одну за другой, точнее, жевал и выплевывал, не испытывая при этом, однако же, особенного удовольствия. Даже Буш редко радовала его теперь. Настроение у него было по большей части унылое.

Он горевал по своей сестре. Такие женщины, как его сестра, – и Баркало понимал это – встречаются не часто. Но она погибла, сутенер, живший, подобно самому Баркало, за счет женщин, выпотрошил ее лоно.

Съезжая с парома, «линкольн» стукнулся о железную перегородку, и Баркало помчался по Четвертой, а с нее вновь повернул на запад и выехал наконец на Баратария-роуд. И вновь на юг в лабиринте улиц, пока за Эстель местность не стала сельской, а дорога не запетляла меж ферм.

Баркало выключил кондиционер и открыл все окна в машине, чтобы ее, как горячим душем, промыл южный ветер, пахнущий прелью. Откинувшись на водительском сиденье, он прикасался к баранке лишь кончиками пальцев и ехал, полузакрыв глаза. Не без стыда он признавался себе в том, что любит жару и сырость, любит тишину здешних бухточек и ветви кипарисов, достающие до самой подернутой ряской воды. В детстве он провел в здешних бухточках не меньше времени, чем на улицах Французского квартала. Именно здесь он позволял себе превращаться в зверя, каковым в глубине души себя считал, – превращается в зверя, ни в коем случае не похожего на людей.

И вдруг он усомнился в том, что ему так уж хочется проститься со всем этим, какая бы карьера ни ждала его в Лос-Анджелесе. Содрав через голову сорочку, он сразу же почувствовал себя лучше, почувствовал себя ближе к природе – и к самому себе.

Темную одноколейку, тянущуюся по берегу полупересохшей реки, можно было различить лишь с трудом: она казалась узкой и вот-вот готовой затянуться раной в толще вечнозеленого папоротника. Но Баркало мог бы ехать по этой дороге и с закрытыми глазами. Через две мили здесь находилась площадка, небрежно и бездумно вымощенная где гравием, где асфальтом, сквозь который, почти не встречая сопротивления, пробивались шампиньоны. Затем вновь тянулись карликовые пальмы и заросли папоротника. «Кадиллак» с антенной и красный седан с виниловой крышей были припаркованы бок о бок.

Баркало закрыл окна, чтобы в салон не набилась мошкара. Мрачно чертыхаясь, натянул рубашку.

– Сукин сын, с какой стати он пригнал сюда и машину этого говнюка? Теперь нам придется топить ее вместе с «кадиллаком». Скоро в наших бухточках живого места не останется – сплошной металлолом. Отравляем реки, губим болота. Не говоря уж о том, как загазовали всю округу. Ради всего святого, почему эти идиоты не хотят шевелить мозгами? Да, впрочем, что у них за мозги… Нет у них никаких мозгов. Полмозга на двоих – это уж как максимум. А может…

Пешеходная тропа заканчивалась у металлического стандартного домика с черепичной крышей. Желто-ржавый генератор валялся неподалеку, подобно болотному животному, вылезшему на берег. Штабелями стояли канистры с бензином.

– … четверть мозга на двоих. Похоже на то. Они даже генератор запустить не сумели. Вот ведь идиоты.

Подойдя к генератору, он нажал на «пуск». Генератор закашлялся, застучал, зафыркал, а затем, разогнавшись во всю мощь, заревел. Похоже было, что пользовались им часто. Открылась маленькая дверь примыкающего сарая, и появился Пиноле. Одна рука у него была засунута в карман.

– Поглядел бы ты на себя, – сказал Баркало. – Ты что, за пушкой полез?

– Просто почесываюсь, – солгал Пиноле.

– Какой-нибудь сельский шериф решит посмотреть, что тут за домик такой, а ты встретишь его в дверях, эдак почесываясь… Знаешь, что будет? Он отстрелит тебе яйца!

– Это не приходило мне в голову.

– Лучше бы ты не говорил мне этого. – Баркало протиснулся мимо Пиноле в сарай. – Ты никогда ни о чем не думаешь. С какой стати вы пригнали сюда их машину?

– Они очень осторожничали. Поэтому я поехал с ним, а Джикки поехал с девкой. И они думали, что в любую минуту могут вылезти. – Пиноле внезапно нахмурился. – Послушай, а как ты понял, что это машина говнюка?

– Черт бы тебя побрал. Совсем идиот! Мы что, еще кого-нибудь ожидали? Здесь как в печи. Почему ты не запустил генератор, почему не охладил воздух? И где, кстати, эти двое?

– Джикки занимается ими в примерочной.

– Господи, хоть кто-то занимается тем, чем нужно. Пошли, познакомь меня с ними.

Баркало надел пиджак, пригладил растрепавшиеся ветром волосы ладонями, причем собственный пот послужил ему бриолином. Они пошли по бетонному полу, заставленному катушками кабеля, ящиками с электроарматурой, треножниками, используемыми на съемках, ширмами и фильтрами; здесь же была тридцатипятимиллиметровая камера и прочие причиндалы, необходимые для киносъемки. Баркало поправил воротничок сорочки и блеснул белозубой улыбкой, надеясь придать лицу дружелюбное выражение, но добился противоположного результата: теперь он стал похож на пиранью, готовую схватить и разорвать в клочья добычу.

Чиппи Берд и Лейси Огайо сидели на раскладных деревянных стульчиках, лица у них были белы от страха, глаза широко распахнуты; взгляд Роджо гипнотизировал их, как удав – пару кроликов.

Когда Роджо сказал: "А вот и мистер Баркало", Лейси Огайо описалась.