Нам не страшен Хуливуд

Глава двадцать восьмая

Она держалась молодцом всю дорогу из джунглей в аэропорт и на первом же борту, отправившемся неизвестно куда. Держалась молодцом на протяжении всей первой ночи, попросив лишь дать ей возможность принять ванну и как следует выспаться.

Глядя на то, как она спит, он позвонил в Новый Орлеан лейтенанту Беллерозе.

– Это Уистлер, – сказал он, когда тот взял трубку.

– Где вы?

– В Лос-Анджелесе.

– Жаль, что не здесь. – Голос Беллерозе звучал ядовито. – Появились кое-какие вопросы.

– Поэтому я и звоню.

– В Устье произошел пожар. Судя по всему, взорвался электрогенератор. Дотла сгорел сборный домик, который использовали под киностудию. Дотла сгорел новый «линкольн». Дорожная полиция выясняет, кому он принадлежал.

– Он принадлежал Баркало.

– Я и сам сообразил, что у этого сукина сына имеется вторая студия, кроме той, на реке, которую он показывал нам. Нашли клочки чьего-то тела в пальмовых зарослях. Наверное, идентифицировать не сможем.

– Дом Пиноле.

– Вы воистину кладезь информации. Ну, и что прикажете в связи с этим думать?

– Беспокоиться вам не о чем. Я вам все расскажу. Я прибыл туда на своих двоих. Я следовал за женщиной из Голливуда, о которой я вам рассказывал. Я действовал на свой страх и риск. Ей угрожали. Оружия у меня не было. Пришлось воспользоваться подручными средствами.

– Что ж, вы, видать, человек предприимчивый. Да и отважный. Но с чего вы взяли, что ей угрожала опасность?

– А вы там на пожарище в золе не порылись?

– Возможно, Уистлер, мы деревенщина, да только не простофили. Мы нашли останки двух тел и кое-что еще. Вы знаете, кто это?

– Я не был с ними знаком, но мне кажется, я знаю, кто это. Полагаю, эти люди окажутся Чиппи Бердом и Лейси Огайо.

– Бухерлейдер и Оскановски.

– Что такое?

– Это их настоящие имена.

– Вы собираетесь арестовать Баркало?

– Я бы с превеликой радостью. Но он со своей бабой и с этим парнем, которого зовут Джикки Роджо, уехали из города. Может быть, я тоже уеду. Как там у вас погодка?

– Паршивая. Но если надумаете приехать, меня всегда можно найти в кофейне "У милорда" на углу Голливудского и Виноградной.

– Я это учту. Беллерозе повесил трубку.

Так что в первый день Свистун решил, что с Шилой все будет в порядке. Возможно, она и впрямь такая, какой ей хочется казаться.

С утра она перекатилась к нему под одеялом, пока в него не врезалась. И вдруг, пока она сидела на нем и обнимала за шею, ее словно током ударило. Он сжимал ее в объятиях, а ее со страшной силой трясло. И тут Свистун узнал о самом себе нечто новое. Узнал, что и страх другого человека не оставляет его равнодушным. Дрожь ее длинных ног и плоского живота, мягкие удары ее сердца у него на груди заставили его испытать волнение, какого он ранее никогда не чувствовал. На самом деле его, конечно, не радовало, что она запаниковала, но и пожаловаться на испуг, заставивший ее прильнуть к нему в поисках безопасности и утешения, он тоже не мог. Он понял, что, подобно многим другим, становится сильнее всего, когда кто-нибудь при нем проявляет слабость. Ее конвульсии продолжались долго. А когда он попытался успокоить ее, прибегнув к сладкому любовному зелью, это опять-таки отняло у них обоих много времени. И каждый раз, когда он проникал в нее, он чувствовал, что и там, внутри, она вся дрожит. Но вот в конце концов она успокоилась.

Они полежали в слабом свете наполовину затянутого тучами неба, прислушиваясь к шороху машин, пробегающих внизу по набережной.

– Если закрыть глаза, можно представить себе, что лежишь на пляже в Малибу и это шумит прибой.

– Я так рада, что именно ты вытащил меня из машины Тиллмэна и отвез домой.

– Тут необходимо скромно на меня посмотреть, – сказал Свистун.

Она повернулась к нему, взобралась на него, посмотрела ему в глаза взглядом, подобного которому он не видел добрую дюжину лет.

– Господи, я-то казалась себе такой крутой, – проворковала она. – Думала, что знаю все заходы, все входы и выходы. Думала, могла пройти невредимой сквозь целый лес мечей. А там я поняла, что я всего лишь малышка, заблудившаяся в чаще. И что каждый кролик может сбить меня с ног или повесить на ветке. И этот мужик. Этот Баркало. Если я еще когда-нибудь увижу его лицо или почувствую на себе его руки, то, наверное, умру.

Свистун, пристально глядя на нее, промолчал.

– В чем дело?

– Баркало покинул Новый Орлеан. Полагаю, он едет сюда или уже приехал. Мне кажется, тебе какое-то время не стоит возвращаться к себе домой.

– Ах, нет, нет, нет, только не это!

Она выскочила из постели, поползла по полу, обнаженная, забилась в угол, подальше от неяркого света ночной лампы, как будто та обжигала ее лучом прожектора, высвечивая будущую жертву. Жертву Баркало. Жертву убийцы.

Свистун поднялся с постели и опустился на корточки рядом с нею. Обнял.

– Ты останешься здесь, со мною.

– Нет. Тебя он тоже найдет.

Свистун вспомнил о том, что Кокси известна его фамилия. Шила вспомнила о небылице, которую преподнесла Баркало после разговора с Уистлером на входе в "Бобровую струю". Они поняли, что Уистлера выявили или вот-вот выявят.

– Мы спрячем тебя за городом, – сказал он.

– И ты тоже спрячешься.

– Ну уж нет, только не я.

– Но ты же не собираешься помериться силою с этим Баркало?

– Но и позволить ему носиться по городу, сорвавшись с цепи, я тоже не могу.

– Это тебя не касается. Ты же не полицейский.

– У меня нет другого выбора.

И когда он собрался встать, она удержала его.

– Но не сейчас. Но не сию же минуту. Побудь еще со мною.

Все крупные предметы обстановки в квартире Баркало на улице Урсулинок были завешены белыми простынями. Выглядело это сценой из фильма ужасов – той сценой, в которой откуда ни возьмись появляются привидения.

Буш была в темно-красной шелковой блузке, застегнутой до самого горла, и в бледно-зеленом хлопчатобумажном костюме, простором которого скрадывались ее пышные формы. Как будто ей самой внезапно захотелось скрыть собственную сексуальную притягательность. Пришло время, когда она перестала обманывать себя относительно природы того, чем занималась в потайной студии. В той самой студии, где она сама и другие грустные люди разыгрывали сценки невыносимо грустного секса. И где – теперь она в этом не сомневалась тоже – некоторых людей убивали в разгаре или в конце так называемого любовного акта. Все эти слухи были, конечно же, справедливыми. Она вспомнила латиноамериканочку, которая крутилась здесь и там, а потом внезапно перестала крутиться и куда-то исчезла. Вспомнила азиатку с маленьким ребенком, которая, как говорил Баркало, снималась у него, а потом тоже куда-то исчезла. Якобы перебралась в Лос-Анджелес.

Она собрала вещи и была готова отправиться на машине в аэропорт вместе с Баркало и Роджо. Она была готова полететь с ними в Лос-Анджелес. Она уже подумывала о том, чем, попав туда, сможет заняться.

Но сейчас она боялась Баркало больше, чем когда-либо. Он собирался убить эту Шилу Эндс, и она была уверена в том, что он и ее собирается убить. Она долго укрощала этого дикого зверя, но в конце концов он окончательно отбился от рук.

И каждый раз, когда она вспоминала о Джикки Роджо, по всему ее телу прокатывались волны ужаса. Когда он вошел в комнату, черный дьявол – в комнату, наполненную белыми призраками, она отвернулась, боясь поглядеть ему в глаза. Потому что, поймав ее взгляд, он мог бы просто-напросто убить ее.

Меж тем в комнату вошел Баркало. К серому летнему костюму он одел белую рубашку и галстук. И выглядел сейчас как-то по-другому. Чуть ли не человеком. Он улыбнулся ей, и она решила, что ей не стоит думать о вещах, которыми он занимался.

– Готова? – спросил он.

– Готова, жду и страшно рада, – весело ответила она.

Они вышли из квартиры, спустились по лестнице, прошли через двор, обошли фонтан, издающий журчание, похожее на треск разбиваемого стекла, миновали чугунные ворота и вышли к такси, которое уже подъехало. И все это время у Буш вертелась одна мысль, что, попав в Лос-Анджелес, надо будет непременно что-то придумать.

Роджо был уже в машине. Он сидел на переднем сиденье, рядом с таксистом. Буш замешкалась. И почувствовала у себя на талии руку Баркало.

– Не волнуйся, Буш, – сказал он. – Скоро будем в Хуливуде.

Дел было полно, но Свистун по-прежнему оставался в постели с Шилой, время от времени погружаясь в недолгую дрему. А когда просыпался, обнаруживал, что она спит рядом с ним, прижавшись к нему сзади. А когда он разворачивал ее лицом к себе в тусклом свете, просачивающемся сквозь пыльные занавески, когда он подносил свое лицо вплотную к ее лицу, чтобы почувствовать на губах вкус ее дыхания, она открывала глаза, ничуть не удивленная, знающая заранее, что он окажется именно здесь. И обхватывала его ногами и сжимала бедрами. И легонько работала ногами, словно выбежав на прогулку ранним утром, пока у него не восстанавливались силы на то, чтобы взять ее.

И так повторялось раз за разом и затягивалось каждый раз на все более долгое время.

– Открой окно, – прошептала она. Свистун заворочался и хотел было встать, но она удержала его руками и бедрами.

– Ты не понял. Я хотела сказать: открой окно в себе.

– О Господи, что за идиот сочиняет тебе сценарии?

– Смейся-смейся, – ответила она. – Но расскажи мне о себе, Свистун, пока я не разрыдалась. Я, знаешь ли, давно не была в постели с мужчиной, который мне не безразличен.

– Не следует так себя раздаривать. Нам, мужикам, ведь только это и подавай.

– Никому я себя до сих пор не раздаривала. Только давала напрокат. Черт тебя побери, ну расскажи мне, где и каков ты был, когда тебе стукнуло, скажем, десять.

Свистун терпеть не мог рассказывать автобиографию. Более того, сам старательно стирал ее из памяти. Никаких фотографий былых возлюбленных. Никаких дневников, никаких сувениров себе на память. Ничего, кроме маленьких записных книжек, имена в которых не часто повторялись больше одного-двух раз.

– Когда мне было десять, я жил в Рочествере, Нью-Йорк, и ходил в школу, расположенную в кирпичном здании. Мне хотелось стать богатым и знаменитым. Мне казалось, будто этому можно научиться. Вроде как можно научиться кататься на велосипеде или проплывать всю длину бассейна под водой…

– Если следишь за зубами, моешь голову дважды в неделю и при моем росте весишь не больше ста двадцати фунтов, то для тебя открыты все двери…

– А мне было не выйти из десяти секунд на стометровке и не продраться с мячом сквозь лес рук и но…

– Неплохо научиться готовить и поддерживать чистоту в доме не хуже, чем твоя матушка, да и к материнству необходимо готовиться заранее. А если девушка овладеет этими премудростями, то перед ней открыты все двери.

– А с мозгами у меня было слабовато. Математику я прогуливал и…

– И, конечно, внешность. И улыбка. Улыбайся – и всем покажешься хорошенькой. Потому что все двери означают мужика. Мужа. Доктора или адвоката. Банковские служащие тоже годятся…

– А я ни в чем не мог преуспеть. Я оказался такой посредственностью. Я ненавидел себя до тех пор, пока не понял, что смогу привлекать к себе внимание, подражая некоторым киноактерам…

– Матушка учила меня бальным танцам, учила пению. Фотографии кинозвезд она вырезала и хранила в больших альбомах…

– Вот я и решил, а что если мне…

– Отправиться в Голливуд…

– Край блеска и великолепия…

– Где сны становятся явью…

– В Хуливуд. Страна Оз была сущим захолустьем по сравнению с Хуливудом. Я начал торговать алюминиевой фольгой, чтобы скопить на билет.

– Знакомый фотограф платил мне по двадцать пять долларов в час, когда я позировала в купальном костюме или в нижнем белье.

– Я познакомился с частным сыщиком, который предложил мне поработать сдельно. Надо было сидеть в машине и караулить. Это были шальные деньги.

– А другой фотограф предложил мне пятьдесят в час, если я сниму с себя все. Какого черта, подумала я. Кому-то охота поглазеть на мои буфера, помечтать о моей роще. Какого черта. Сукины дети, Мне было жалко всех.

– Обзавелся лицензией, чтобы зарабатывать регулярно и вносить квартплату.

– Но в порниках, Свистун, я никогда не снималась. Живого секса не делала.

– Провернешь там делишко, потом тут делишко, а тут для тебя и наступит великий перелом.

– Занималась то тем, то этим, лишь бы скоротать время. О Господи, Свистун, я ведь чуть не вляпалась. Чуть не сыграла в порнофильме.

– И так промелькнули пятнадцать лет. А куда, как – я и сам не знаю.

– Так оно всегда и бывает. Когда не ставишь перед собой больших задач.

– Интересно, когда это я перестал дожидаться великого перелома?

– Господи, Свистун, какая паршивая картина.

– По мне, тоже.

– Я хочу сказать: ее крутят чуть ли не каждый день.