Народная республика Walmart

За несколько лет до того, как малоизвестный марксистский критик Фредерик Джеймсон прозревал свои утопические видения, отталкиваясь от внутреннего планирования Walmart, к подобному же пониманию пришёл и экономист Герберт Саймон, куда более известное и «мэйнстримное» лицо. Разносторонний эрудит, лауреат Нобелевской премии по экономике и премии Тьюринга по информатике, Саймон в 1991 году предложил читателям престижного, хотя и «ортодоксального» Journal of Economic Perspectives интересный мысленный эксперимент.

«Предположим, — говорил он, — что из космоса к Земле подлетает мифический пришелец с Марса, вооружённый телескопом, который раскрывает социальные структуры. Фирмы будут отмечены, скажем, сплошными зелёными зонами со слабыми внутренними контурами, обозначающими подразделения и отделы. Рыночные сделки показаны красными линиями, соединяющими фирмы и образующими целую сеть в промежутках между ними. Внутри фирм (а может быть — и между ними) приближающийся пришелец также видит бледно-голубые линии: линии власти, связывающие начальников с различными уровнями работников. По мере того, как наш пришелец будет внимательно всматриваться в эту сцену, он сможет увидеть, как одна из зелёных масс разделилась: это фирма отделила от себя одно из своих подразделений. Или он сможет увидеть, как один зелёный объект глотает другие: на большом расстоянии «золотые парашюты» уходящих топ-менеджеров, наверно, будет не рагзлядеть…

Независимо от того, зашёл ли наш пришелец со стороны США или Советского Союза, городского Китая или Европейского Сообщества, большая часть пространства перед ним будет закрашена зелёными пятнами, и почти все жители Земли будут жить внутри этих пятен, будучи сотрудниками фирм. Именно организации составят господствующую черту местности. И, когда наш инопланетянин будет рассказывать своим товарищам, что он увидел — он, конечно будет говорить о «больших зелёных зонах, соединённых красными линиями», а не о «сети красных линий, соединяющих зелёные пятна».

Саймон придумал свою метафору о приходе марсиан, чтобы подколоть своих товарищей-экономистов, игнорирующих тот факт, насколько часто авторитарные властные отношения и планирование встречаются под капотом у капитализма. Планирование было практически везде, куда бы вы ни посмотрели, но, несмотря на это, академическая экономическая наука часто травила байки ещё более фантастические, чем истории об НЛО, тайно посещающих Землю: они кормили нас сказочными историями о гармоничной и саморегулирующейся рыночной экономике. И всё же небольшое меньшинство экономистов, таких как Саймон, не соглашались с такими подходами и признавали распространённость планирование. А кое-кто — признавал и перспективы, которое это планирование открывает для нашего будущего.

Рональд Коуз расспрашивает

В 1931 году, во время Великой Депрессии, 20-летний британский студент-экономист прибыл в Чикаго, чтобы провести необычный исследовательский проект. Он приехал, чтобы изучить то, что на первый взгляд казалось совершенно самоочевидным, но на деле было совсем не таким простым. Рональд Коуз отправился в Соединённые Штаты, чтобы сделать то, чем не озаботился почти никто из учёных от молодой ещё экономической науки: чтобы исследовать, как на самом деле работает фирма, этот «чёрный ящик», лежащий в основе экономики.

Вопрос Коуза был прост, но та экономика, которой его учили, ещё не имела на него ответа: «Почему существуют эти «острова сознательной силы»? ... Если производство регулируется ценовыми движениями [и] может осуществляться без какой-либо организации вообще, то хотелось бы узнать: зачем вообще нужна какая-либо организация?»

Другими словами, если рынок является палочкой-выручалочкой для всего человеческого взаимодействия, то даже самые простые рабочие задачи — от «выставь товар на эту полку» до «заполни эту таблицу» — теоретически могут регулироваться ценами на рынках, а не менеджерами, отдающими приказы. Коуз задался этим в чём-то наивным вопросом: почему не всё покупается и не всё продается на собственном маленьком рынке? Почему условные Walmart'ы встречаются настолько чаще, чем условные Sears'ы? Почему вообще существуют компании — от семейных магазинчиков до циклопических корпораций?

Ноам Хомский, великий лингвист и пожизненный критик американской внешней политики, имел на то ответ: «острова сознательной силы» Коуза также являются «островами тирании». И экономисты не хотят открывать чёрные ящики фирм, потому что они хранят грязную тайну капитализма: рыночная экономика изобилует не просто планированием, но авторитарным планированием, которое сосредотачивает принятие экономических решений в руках немногих владельцев богатства — а работников просто заставляет выполнять приказы без лишних разговоров. Компании планируют всё: от распределения денег между отделами до точного количества времени, которое будет затрачено на сборку гамбургера. И в каждом случае они планируют, какой работник выполняет какие задачи, а также — когда, где и как он будет их выполнять. И будь уверен: когда ты на работе, то будешь делать строго то, что велит босс.

Однако откройте практически любой вводный учебник по экономике — и перед вами предстанет волшебная страна почти безграничной свободы выбора. Их авторы, распевая дифирамбы свободе и спонтанной эффективности рынков, частенько даже (в двух словах!) касаются повседневного планирования, которое происходит в четырёх стенах любой фирмы. И лишь немногие осмеливаются произнести слово «принуждение». Планирование при капитализме заточено на то, чтобы заставить людей что-то делать, без особых объяснений и совсем не обязательно в их интересах. В лучшем случае экономисты будут поднимать вопросы планирования, чтобы высмеивать его, не умея понять — или не желая понять — его центральную роль даже в самой рыночной системе. И вопросы Коуза, какими бы наивными они ни казались, подсказывают нам, как исправить положение.

Коуз, кстати, не был левым. Хотя в молодости он и заигрывал с социалистическими идеями, его экономическое образование быстро обратило его вправо (к сожалению, это распространённое явление и в наши дни). Коуз утвеждал, что компании строят внутри себя свой маленький Советский Союз просто потому, что стоимость транзакционных издержек слишком высока, чтобы отдавать на откуп рынкам все координирующие решения. Так ему удалось весьма умно объяснить, почему система свободных рынков полна бесчисленными примерами корпоративного планирования. Экономисты любят поговорку о том, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке — а Коуз применил её к самим рынкам.

Рынки опутывают своих участников целой паутиной того, что он назвал «транзакционными издержками». Написание контракта, продвижение на рынке или поиск лучшей цены — всё это расходует время, силы и средства. До тех пор, пока это дешевле делать внутри фирмы, чем вовне — это будет делаться внутри фирмы. Так что «свободный» рынок тоже не является свободным. Коуз утверждал, что имеет смысл хотя бы некоторые решения принимать в плановом порядке: тогда, если это решение принято, оно действительно будет выполнено. Планирование более эффективно, хотя, как утверждал сам Коуз, лишь до определённой черты. Вдоволь насмотревшись на внутреннее устройство американского бизнеса, Коуз завершил свой тур и вернулся в Великобританию. Дома, в 1932 году, он свёл свои мысли в лекцию, прочитанную в Университете Данди студентам ненамного младше его самого, однако для того, чтобы опубликовать свои результаты полностью, ему понадобилось целых пять лет.

Получившаяся в итоге книга «Природа фирмы» цитирует и другого автора, Денниса Робертсона (создателя концепции «ловушки ликвидности» и близкого сотрудника извастного британского макроэкономиста Джона Мейнарда Кейнса). Робертсон тоже интересовался, почему существуют компании, нелестно описывая их как «острова сознательной силы в океане бессознательного сотрудничества, подобные кускам сливочного масла, свернувшимся в ведре с пахтой». Но там, где Робертсон едва заметил эту тайну, Коуз сумел её объяснить: «Тем, кто возражает против экономического планирования на том основании, что его задачи решаются только колебаниями цен, можно ответить, указав им, что в нашей экономической системе уже есть планирование, родственное тому, что обычно называется экономическим планированием».

Он оказался слишком проницателен, и его... проигнорировали. И по сей день, даже снимая шляпу перед заслугами Коуза, и даже несмотря на то, что планирование распространилось повсеместно и ведётся в невообразимых масштабах, большинство экономистов очень мало о нём говорят. Учебники по экономике досконально объясняют рынки: рынок потребительских товаров, рынок труда, денежный рынок или даже всю рыночную экономику как один большой рынок — но молчат о планировании внутри фирм. В лучшем случае, экономисты кратко упоминают планирование, чтобы потом его высмеивать. Классическая экономическая наука представляют фирму всего лишь математическим уравнением, которое принимает на вход ресурсы и выдаёт на выход продукцию. Но очень редко она задумывается: а как фирма это делает? Видимо, внутренние процессы фирмы не представляют интереса для учёных мужей. Или, напротив, вызывают у них излишнее смущение.

Упрямо пренебрегать реальностью планирования — это явление весьма распространено. Адам Смит, шотландец XVIII века, которого нынче считают отцом экономики, известен тем, что ввёл понятие «невидимой руки рынка». Под ней он имел в виду не мистическую силу, а идею, что людей, которые принимают решения о продаже или покупке, преследуя свои эгоистические интересы, «ведёт невидимая рука, и ведёт к цели, которая не была частью [их] намерения» — то есть к благосостоянию общества, реализованному через рыночную систему. «Невидимая рука» Смита часто появляется в учебниках по экономике в доказательство того, что рынки безо всякого плана дают наилучшие результаты. Сам Смит, однако, понимал, что реальные экономики включают в себя всевозможные нерыночные взаимодействия — да и фраза про «невидимую рука» в его «Богатстве народов» упоминалась лишь один раз. Смит, например, предполагал, что владельцы фабрик будут совместно сговариваться (то есть, планировать), чтобы сохранить зарплаты на низком уровне. Но позднейшие экономисты сосредоточились только на первой половине его истории, где он писал, что рыночная система создаёт порядок из хаоса, причём сама по себе.

И всё же представления об упорядоченной, но совершенно незапланированной рыночной экономике — это не что иное, как фантазии. Планирование существует в рыночной системе, причём в громадных масштабах. Сегодня объём «сделок», проводимых внутри фирм, столь же велик, как и объём сделок, проводимых между фирмами. Менеджеры всегда были заморочены планированием, но только погрузившись в практические тексты по менеджменту, мы можем узнать о масштабах планирования при капитализме. Экономисты спрятали его за запутанной паутиной кажущегося беспорядка.

Но несмотря на это, крепость, построенная экономистами в XX веке, не настолько монолитная, чтобы исключить все сомнения. Семена критики беспланового мира были посеяны даже в его стенах. Конечно, Коуз не выступал за масштабное планирование. Он был обычным мэйнстримным экономистом, который всего лишь хотел честно смотреть на мир и замечать ключевую роль планирования и контроля в капиталистическом бизнесе.

Дискуссия о расчётах продолжается

Пока Коуз расспрашивал корпоративных менеджеров, почему у них нет рынков для услуг по перемещению продуктов с одних складских полок на другие, экономисты в других местах всё ещё спорили о том, обязательно ли вообще нужны рынки. Как уже отмечалось ранее, Людвиг фон Мизес в 1920-м году утверждал, что социалистическое планирование всей экономики невозможно, потому что сложные экономики такого рода, как мы имеем сейчас, нуждаются как в рынках, так и в ценах. По его мнению, рынки распределяют целые кладези информации, которую никакой отдельный планировщик не смог бы собрать и рассчитать. Цены, однако, позволяют сравнивать совершенно разные вещи. Без них, рассуждал он, откуда бы планировщики знали относительную ценность вещей — часто столь же несравнимых, как автозавод и шариковая ручка — и, в конечном итоге, решали бы, сколько чего должно быть? Контраргумент, который лучше всего отвечал на эти вопросы (по крайней мере, на некоторое время), пришёл в 1937 году от польского экономиста Оскара Ланге.

Жизнь и работа Ланге были полны противоречий. Всю жизнь будучи социалистом и марксистом, Ланге в равной степени разбирался как в тонкостях обычной неоклассической экономики, как и в примечаниях к «Капиталу» Маркса. Хотя он перестал преподавать в Варшавской Высшей Школе Планирования и Статистики в эпоху послевоенного сталинистского догматизма, Ланге также провел немало времени в Гарварде в 1930-х годах и преподавал на экономическом факультете Чикагского университета с 1938 по 1945 год, как раз в то время, когда последний стал оплотом правоверных адептов свободного рынка. И несмотря на то, что Ланге был сторонником рыночного социализма, он, тем не менее, служил польскому государству даже в его сталинистском издании: сначала послом в США, затем представителем в ООН и, наконец, членом Государственного Совета. Эти противоречия, как это ни маловероятно, сработали в пользу Ланге, когда дело дошло до дискуссии о расчётах.

Ланге читал своих экономистов-неоклассиков. Однако он считал, что их модели капиталистической экономики можно взять — и переориентировать на социалистическое планирование. При капитализме, когда H&M делает слишком много узких фиолетовых вельветовых брюк, его магазины в итоге снижают цену, чтобы заманить людей их покупать. Спрос встречается с предложением, когда цена падает — по крайней мере, так происходит в теории. На деле же дополнительные штаны могут оказаться на свалках, а производство H&M в следующем сезоне может переехать места с более низкой зарплатой, чтобы сделать возможными всё более низкие цены. Используя уравнения Леона Вальраса, одного из основателей неоклассической школы, Ланге в 1937 году написал брошюру о плановой экономике, которая имитировала бы рынок без этих недостатков. Вымышленные социалистические планировщики Ланге будут манипулировать «теневыми ценами» на бумаге, а не ждать реальных цен, чтобы протащить информацию по всей цепочке: от кассовых аппаратов до производственных решений. Как ультрафиолетовая лампа в руках криминалиста, социалистическое планирование сделало бы явной всю математику, которая тихо работала на заднем плане в моделях капитализма. Так Ланге ответил на вызов Мизеса о том, что цены и рынки необходимы для любой экономической рациональности, включив их в свою модель рыночного социализма.

Ключевой задачей в его модели было определение того, как планировщики смогут выяснять, какие теневые цены являются правильными — такие цены, которые гарантируют, что социалистическая экономика делает достаточно товаров, но не слишком много. Для этого Ланге переориентировал одну идею Леона Вальраса: так называемое «нащупывание». Вальрас представлял себе, что рынки на ощупь идут к правильным ценам, пока не находят священный Грааль экономики: общее равновесие для всех рынков, когда количество поставляемых товаров или услуг точно равно количеству востребованных. Добавьте ещё немного математики, и большинство экономистов скажут вам, что они доказали, что все счастливы настолько, насколько это возможно, и живут в лучшем мире, какой только может быть.

Ланге, однако, решил, что планировщики могли бы провести это «нащупывание» лучше, чем рынки. В отличие от естественной экономики Отто Нейрата (обсуждается во 2 главе), люди при рыночным социализме Ланге всё равно ходили бы в магазины (управляемые государством) для покупки потребительских товаров, сигнализируя планировщикам, какие товары им нужны. Производители, тоже государственные, будут стремиться производить то, что планировщики рассчитали из потребительского спроса. Прибылей после покрытия расходов производителям не потребуется. По мере того, как экономика производит вещи, а потребители их покупают, центральные планировщики с помощью сложных уравнений будут определять, чего было слишком много, а чего слишком мало, и корректировать «теневые цены» до тех пор, пока всё не будет синхронизировано. Даже не имея всей правильной информации, доступной сразу, Ланге ожидал, что его гипотетические планировщики точно так же будут стремиться к равновесию, как и рынки при капитализме, только лучше и быстрее. И появление компьютеров, достаточно мощных, чтобы ещё сильнее ускорить этот процесс, было лишь вопросом времени. В последние годы жизни Ланге увлёкся информатикой и кибернетикой. В одной из своих последних работ он написал: «Рыночный процесс с его неуклюжими блужданиями на ощупь выглядит старомодным. И в самом деле, его можно рассматривать как вычислительное устройство доэлектронной эпохи».

Примерно в то же время, когда Ланге разрабатывал свою теорию планирования, американский экономист Абба Лернер работал над собственной версией рыночного социализма. Два мыслителя так хорошо дополняли друг друга, что идея о том, что социалистическое планирование может воспроизвести капиталистическую эффективность, стала называться теоремой Ланге-Лернера. Имитируя части капиталистической теории, Ланге и Лернер хотели показать, что планирование может соответствовать и даже превосходить собственные меры капитализма к тому, чтобы выжать максимум людского удовлетворения даже из скудных ресурсов.

К началу Второй мировой войны многие классические экономисты с недовольством отмечали, что выводы Ланге работают — по крайней мере, в теории. Если социалистическая система планирования Ланге (как и другие, описанные выше) теоретически возможна, то остался единственный вопрос: можно ли её осуществить?

Однако практики — корпоративные и военные планировщики — мягко говоря, были не слишком расположены к какому бы то ни было социализму. Хотя их и увлекали те возможности, которую им давали даже самые простые математические расчёты для управления ресурсами, хотя они и начали применять грубые версии формализованных инструментов планирования, но было трудно даже предположить, когда им будет доступна (и будет ли доступна вообще!) вычислительная мощность, необходимая для решения уравнений Ланге в разумные сроки в масштабах всей экономики. Перспективы практической жизнеспособности для подхода Ланге казались тусклыми. Не было никаких оснований трубить в фанфары и кричать, что социалисты могут быть правы.

Хайек наносит ответный удар

Идеи Ланге и его товарищей встревожили ещё одного австрийского экономиста: Фридриха фон Хайека, который, следуя по стопам Мизеса, был полон решимости доказать, что Ланге неправ. Хайека сегодня знают как крёстного отца неолиберализма и певца рыночной идеологии, которая стала доминировать в политике многих страна мира. Живое воплощение неолиберальной идеологии — администрации Маргарет Тэтчер в Великобритании и Рональда Рейгана в Соединенных Штатах в 1980-е годы.

Хайек начал ещё в конце Второй Мировой: не успело послевоенное государство всеобщего благосостояния заключить своё перемирие между капиталом и рабочей силой, как Хайек присоединился к небольшой группе правых радикалов и основал Общество Мон-Пелерин в 1944 году. Это общество стало «мозговым центром» свободного рынка задолго до того, как неолиберализм стал мэйнстримом. Что было особенно важно для поставленной ими задачи по изменению идеологии — они были готовы публично осудить и Ланге, и Лернера, и других социалистов, которые в те времена были на коне.

Надо отдать должное: несмотря на свою пылкую веру в капитализм, Хайек обрисовал его весьма честно. Может быть, именно из-за своей беззаветной преданности капитализму он и мог говорить о его недостатках — о том, как реальный капитализм отличался от фантазий неоклассических экономистов с их совершенными людьми, идеальными рынками и идеальной информацией. Хайек поставил под сомнение эти основные предположения. Люди не сверхрациональны — наши представления о мире всегда неполны и несовершенны. Рынки никогда не синхронизируются: на них всегда чего-то слишком много, а чего-то мало. Капитализм динамичен, это скорее процесс постоянных изменений, нежели состояние равновесия. С этим последним утверждением Хайек вернулся к Марксу и Смиту. Но, как мы увидим, мэйнстримной экономике понадобится несколько десятилетий, чтобы переварить такие понятия.

Мы должны признать, что Хайек был прав, отвергая основные фантазии неоклассиков. На самом деле, это как раз Ланге недооценивал проблемы, которые он унаследовал от экономики своего времени. В этом он отличался от Маркса. Тогда как Маркс предпринял тщательную критику классической школы, которая доминировала в его время, Ланге в первую очередь пытался заменить «капиталистические» переменные в уравнениях доминирующей неоклассической экономики на «социалистические». При этом он взял себе все ошибочные предположения мэйнстримной модели. Они включали в себя всё: от невозможно рационального homo economicus до возможности общего равновесия и «полноты» рынков, означающего рынок для всех возможных вещей, в любое время настоящего и будущего. На практике полнота означает, что вы можете согласиться купить — сегодня, по твердой цене — единицу акций Amazon, стрижку у цирюльника или даже головку сыра «чеддер», которые будут доставлены в любой момент в будущем, хоть через две недели и три часа, хоть даже через пятьдесят лет! Эти предположения не только ложны при любом реальном капитализме, они вскоре будут поставлены под сомнение (медленно и осторожно) даже неоклассическими экономистами.

Выкинув этот багаж, Хайек взял другую линию — с вынужденного молчаливого согласия мэйнстримных экономистов. Он с ходу отверг положения Ланге. Хайек утверждал, что рынки — неполные, далёкие от равновесия, полные ошибающихся людей — не просто агрегируют и рассчитывают информацию. Рынки производят информацию и знания. Даже если рыночный социализм Ланге позволит планировщикам считать лучше и быстрее, чем свободные рынки, то планирование итоге всё равно станет невозможным, поскольку планировщикам неоткуда будет черпать информацию для своих расчётов, потому что эту информацию должны создать рыночные взаимодействия. Покупка и продажа не могут производить технических и научных знаний, но они всё же создают все те знания о «времени и месте», которые играют такую важную роль для принятия эффективных решений о производстве и распределении. Хайек утверждал, что проблема для планировщиков заключается не в «как», не в том, какие уравнения использовать — а в «что»: в данных, которые нужно закладывать в уравнения. Та куча информации, в которой так нуждаются планировщики, будет недоступна, пока не сработает волшебство рынков. Децентрализация создаёт координацию: только рынок может собрать информацию, которая обычно изолирована в головах отдельных индивидов.

Хайек, однако, писал свои труды ещё до появления технологий «больших данных», которая постоянно раздвигает наши представления о том, сколько тонкой информации можно собрать с общества. К тому же, как нам кажется, в своём блаженном неведении он проигнорировал и Коуза, который показал, сколь тонка и хрупка видимость децентрализованного принятия решений на самом деле, даже при капиталистических рынках.

На словах Хайек походил на радикального демократа, но сходство это было чисто поверхностным. Ему нужна была не столько свобода для людей, сколько свобода информации и денег— этих двух столпов рыночной активности. Люди, по мнению Хайека, не способны были демократически координировать сложные системы, поэтому они должны подчиняться диктату рынка, повинуясь его анонимным решениям, невзирая ни на какие социальные издержки, которые он создаёт. Доводы против планирования явно вытекали из идеологических убеждений Хайека.

И, как ни странно, несмотря на явный вызов рыночным социалистам, идеи Хайека изначально были… проигнорированы. Возможно, как раз потому, что он критиковал не только левые идеи, но и тогдашний правый экономический мэйнстрим. В то время даже Ричард Никсон говорил, что «сегодня мы все все кейнсианцы» и максималистская риторика Хайека снова шла не в ногу. Дискуссия о расчётах потихоньку продолжалась на страницах мало кому известных экономических журналов. Мир шёл вперёд.

Вскоре после того, как Никсон принёс свою присягу тогдашней экономической ортодоксии, этих самых правоверных экономистов очень жестоко поставили под сомнение. Причём по обе стороны Берлинской стены. К 1970-м годам «действительно существующий социализм» погряз в экономическом кризисе, его трещины стали выходить на поверхность. «Свободный мир» тоже штормило: он переживал самый тяжёлый экономический кризис за весь послевоенный период. Политические и экономические элиты увидели в кризисе возможность отойти от послевоенных компромиссов с трудящимися, вызванными не братской любовью, а страхом перед революцией. Именно в этом контексте то «еретическое» учение, которое отстаивал Хайек, наконец-то распространилось вовне академических стен.

Нас всех обманули

С экономической наукой в 1970-х годах случилось страшное: профессора, внезапно, обнаружили, что люди — не являются ходячими калькуляторами. Наряду с этим откровением и многие другие заветные убеждения в области экономики также были поставлены под сомнение. Большая часть экономического мэйнстрима с конца XIX века строилась на концепции абсолютно рациональных людей. Модели рынков, работающих вместе в плавной гармонии, а также аргументы за то, что рыночная система даёт наилучшие результаты, основывались на весьма фантастическом предположении, что каждый из нас всегда имеет под рукой любую информацию.

Когда некоторые экономисты усомнились в понятии сверхрациональных людей, то они нашли понятие Коуза о транзакционных издержках полезной концепцией, с помощью которой можно спасти остальную часть экономической науки. Новая область экономики — экономика транзакционных издержек — превратила идеи Коуза о планировании в рамках капитализма в историю о людском несовершенстве. Если уж наш мир не идеален и не населён совершенно рациональными существами, то некоторые нерыночные сделки можно нехотя допустить в рыночную систему, до тех пор, пока наши недостатки обходятся дороже тех выгод, которые мы могли бы получить от рынков. Так даже наше несовершенство можно включить ту самую пресловутую историю о мире капитализма, как о лучшем из всех возможных миров!

Однако, как только «ящик Пандоры» несовершенного человечества однажды открылся, закрыть его обратно будет куда труднее. Джозеф Стиглиц, ещё один нобелевский лауреат по экономике, которого левые иногда используют, чтобы придать больше доверия своей политике против жесткой экономии, получил свою первую славу, именно критикуя предположения о человеческой рациональности, но при этом всё равно выдвигая аргументы в пользу рынков. В отличие от ранних мифов об абсолютно рациональном homo economicus, не существующем в природе, но так долго любимом экономистами — экономика информации, которую помог запустить Стиглиц, начала с (казалось бы!) очевидной идеи о том, что обычно получение и использование информации стоит дорого, а иногда и вовсе невозможно.

В качестве примера экономисты любят приводить рынок частного медицинского страхования. Всё, что может сделать страховщик — это увидеть, выглядит ли человек, покупающий страховку, относительно здоровым. Чтобы обрисовать картину лучше и точнее — надо платить всё больше и больше. В какой-то момент затраты на дальнейший сбор информации уже не окупаются. Таким же образом работа механика, который может разобрать и осмотреть двигатель подержанной машины, чтобы проверить, не помрёт ли он вскоре после покупки, может стоить дороже, чем эта самая машина. Рынки могут и терпеть неудачу: некоторые люди в итоге переплатят за медицинское страхование, в то время как другие вообще не застрахуются. Впрочем, какой-нибудь стрёмный автосалон с подержанными машинами в вашем городе вы тоже вряд ли назовёте хорошо функционирующим рынком.

Но, выйдя за рамки отдельных рынков, Стиглиц и его товарищи задались вопросом посерьёзнее: «А что, если вся экономика — что-то вроде автосалона с подержанными машинами?» Как только накопится достаточно примеров неудач рынков, можно будет усомниться в эффективности и справедливости всей системы. Короче говоря, экономика информации, в конце концов, оспаривает тезис о том, что капитализм, несмотря на свои недостатки, является лучшим из всех возможных миров. Было бы, конечно, неплохо рассматривать теоретические проблемы информирования потребителей как повод для исследования альтернативных — коллективных и демократических — способов принятия решений, которые могли бы сблизить людей и информацию. Но большинство экономистов-теоретиков ходило на работу не за этим: они всего лишь пытались совместить теорию рынков с жизнью, несмотря на человеческое несовершенство. Начиная с 1970-х годов информационная экономика рождала всё более изобретательные способы, побуждающие людей или организации делать то, что ей надо (всё это, конечно, в рамках капиталистических рынков).

Одна из таких идей — разработка так называемых «механизмов». В этом уголке экономики экономисты разрабатывают элегантные (хотя часто и математически сложные) средства для того, чтобы заставить людей или компании раскрыть информацию, которую они в противном случае сохранили бы в секрете. Образцовый тому пример — новый формат аукционов, созданный экономистами в начале 1990-х годов, чтобы помочь правительству США продавать частоты сотовой связи телекоммуникационным компаниям. Правила этих аукционов были разработаны так, чтобы принудить компании раскрыть, насколько на самом деле ценны для них права на эти частоты, а в случае обмана права перешли бы к конкурентам. Такие правила помогли правительству заработать на сотни миллионов долларов больше, чем ожидалось, и теперь они вошли в практику по всему миру.

Разработка механизмов — это тоже своего рода планирование, хотя и очень опосредованное. Для принятия экономических решений любого рода — будь то прямое планирование или «управляемый» рынок — необходимо собирать информацию, распространяющуюся между людьми. Но даже если в некоторых случаях трудно собрать всю нужную информацию, то это не повод вообще везде отказываться от любых некапиталистических подходов к ведению дел. Так, вместо того, чтобы создавать сложный процесс аукционов, который в итоге приносит пользу лишь нескольким крупнейшим игрокам, сегодня правительства могли бы сами предоставить гражданам общедоступную мобильную связь, что стало бы ещё одним шагом на пути к большей социализации. Увы, при нынешнем ходе вещей правительства зарабатывают кое-какие деньги на аукционе, но отказываются от контроля над ценным ресурсом. Такой подход оставляет нетронутым рынок, где доминируют несколько крупных игроков, которые могут заряжать абонентам самые конские цены, но при этом обслуживать их просто отвратительно.

Другие механизмы «выравнивают стимулы»: например, пытаются обеспечить, чтобы работники действовали в соответствии с целями менеджеров, или обеспечить, чтобы менеджеры действовали в соответствии с целями владельцев акций, воспринимая их цели как свои. Разработка механизмов — это ещё одно свидетельство того, что свободный рынок также может и должен планироваться. Реальные мировые рынки сознательно должны создаваться (а если надо, то и переделываться заново) в интересах общества.

Как заставить людей делать то, что вам нужно?

Что делает теорию Коуза и «экономику информации» столь важными, так это то, что они показывают нам, почему капиталистическое планирование, происходящее повсюду вокруг нас, стало нашим «слепым пятном», причём не только в экономической науке, но и в нашем повседневном мировосприятии.

Мэйнстримная экономика игнорирует то, что любой бизнес строится на дисциплине. Она много рассказывает о конкуренции между фирмами, но не рассматривают вопросы власти внутри них. Хитроумные объяснения того, почему рабочие собираются под знамёна фирм, обходят основополагающую проблему: ту пропасть, которая отделяет формальную свободу работников уволиться с работы, если она им не нравится, от того, что мы должны работать, чтобы выжить, и, таким образом, почти не имеем такой свободы. Внутри любого бизнеса работники собираются под деспотичным правлением менеджеров (а демократией в бизнесе и не пахнет), потому что у них, по сути, нет другого выбора. Даже в тех организациях, где руководство дало работникам хоть немного контроля за принятием решений, то там, если на рабочем месте нет сильного профсоюзного представительства, этот дар свободы и демократии выдаётся (и отнимается) по усмотрению руководства.

Такая картина подпадает под определение авторитарного, то есть недемократического правления — или, как их называл Хомский, «острова тирании». Слишком часто мы путаем насилие конкретных деспотов с тем неотъемлемым насилием, что делает неправильным сам деспотизм как явление. Но большая часть этого насилия — всего лишь нелепый инструмент для приведения людей к подчинению. Именно эта несвобода — неоспоримый контроль над человеком со стороны другого человека — и есть наихудшее преступление.

При капитализме бизнес покупает время и энергию рабочих, и в течение этого времени он могут распоряжаться рабочими как угодно (ну, в рамках законов физики и юридических/профсоюзных ограничений, налагаемых в результате классовой борьбы). Одним из немногих экономистов, до Коуза заглянувших в чёрный ящик бизнеса, был конечно, Карл Маркс. Маркс рассматривал фирму как инструмент извлечения прибыли из рабочих. Он натолкнулся на простой факт: рабочие получают зарплату за своё время, а не за то, что они производят. Прибыль приходит из разницы между тем, что бизнес может платить своим работникам (плюс стоимость материалов, которые тоже изготавливаются или извлекаются из земли другими рабочими) — и стоимостью того, что эти же работники способны производить.

Коуз считал, что фирмы планировали просто для того, чтобы сократить издержки. Для Маркса то, что происходит внутри фирм, было гораздо важнее: именно это определяет, как всё, что мы производим, делится между нами. То, как мы производим товары и услуги, тесно связано с тем, кто получит сколько произведённого продукта. При капитализме класс собственников (бизнесмены или акционеры) получает гораздо больше, чем класс производителей (рабочих).

Таким образом, применение центрального планирования в своей маленькой «провинции тирании» — не просто лучшие средство достижения цели, как думал Коуз, а отражение того, на самом деле работает экономика. Отношения соперничества между начальниками и рабочими, создаваемые капитализмом, не являются случайностью. Тем не менее, для мэйнстримных экономистов противостояние между рабочими и менеджерами возникает только в контексте «уклонения от работы». Руководство по-прежнему любит политику кнута и пряника. Кнутом могут быть GPS-трекер в грузовике водителя UPS, бейдж сотрудника колл-центра, который отслеживает перерывы на туалет, или приложение на компьютере «белого воротничка», которое мониторит историю его веб-браузера. Пряником могут быть обещания премий, которые висят как морковка перед носом у осла.

Уклонение, однако, становится вполне рациональным ответом для тех, кто не имеет права голоса над своей работой, и знает, что прибыль от того, что он делает, оседает в чужих карманах. Уклонение — это не врождённая склонность к лени, а, скорее, образ жизни при капитализме. В любом сложном обществе будут люди с разными, иногда противоречивыми интересами, которым приходится сотрудничать во имя общих целей. Человечество за свою историю реализовывало разные проекты: от самых приземлённых до впечатляюще амбициозных, и делало это задолго до появления капитализма и его рынка труда, искусно принуждающего работников к подчинению. Часто эти проекты также строились на принуждении, уже явном и безыскусном. Однако на протяжении всей человеческой истории люди также находили способы планировать и действовать сообща без боссов, которые бы говорили, что им делать.

В ответ на любое упоминание о долговременном человеческом сотрудничестве без посредства рынков (в частности, с явными стимулы рынка труда в духе «работай или помирай с голоду») — защитники рыночной системы часто поднимают вопрос «трагедии общин». Эта фраза, придуманная экологом Гарретом Хардином в статье 1968 года в журнале Science, относится к общему ресурсу, неизбежно истощаемому из-за чрезмерного использования людьми, действующими в своих шкурных интересах. Пример такого общего ресурса, которым он иллюстрировал эту трагедию — это открытое общее пастбище в деревне. Если крестьяне будут заботиться только о своих коровах, а не обо всём пастбище, то каждый из них позволит своим коровам пастись сколько угодно, что приведёт к перевыпасу и превратит общую землю в пустыню.

В течение своей долгой карьеры Элинор Остром, единственная женщина, выигравшая Нобелевскую премию по экономике за пятьдесят лет её существования, многое сделала, чтобы развенчать эту басню. Она собрала доказательства того, как группы управляют общими ресурсами, и обнаружила, что во многих случаях общественное достояние не только выживало, но и процветало. Вместо того, чтобы быть разграбленными толпой эгоистов, общие ресурсы на самом деле часто регулируются сложными наборами социальных правил, устанавливаемых с течением времени. Остром изучала настоящие пастбища в швейцарских альпийских деревнях — и обнаружила, что они сохранялись для общего пользования более 500 лет! Основываясь на этом и других исследованиях по данной теме, Остром определила условия, которые помогали защищать общие ресурсы, в том числе участие пользователей ресурсов в принятии решений, способность контролировать их использование, значимые социальные санкции и механизмы урегулирования конфликтов.

Выводы, которые ставят под сомнение «трагедию общин», так же, как и сама идея планирования, могут многих раздражать. Мы подспудно верим в то, что единственными реальными стимулами являются денежные стимулы, что деспотизм — необходимая часть работы, и что, в основном, лишь из-за страха потерять свои доходы люди могут работать вместе ради общих целей. Однако это не человеческая реальность, а реальность капитализма. Да, всегда будет работа, которую надо делать, но есть много способов организовать эту работу — спланировать ее и гарантировать, что она будет выполнена. И на практике общественное достояние — ни разу не приговор.

Даже в рамках капитализма исследования показали, что более плоская иерархия способствует лучшей командной работе и повышает производительность. Подобным же образом, передача работникам, выполняющим работу, права принимать повседневные тактические решения по ней, оставляя менеджерам только принятие стратегических решений, может ощутимо повысить производительность. Поразительно, что может дать людям непосредственное принятие решений над рабочими процессами! Социализированная и подлинно демократизированная экономика — через представителей трудящихся, через советы, или даже через более прямые формы демократии — обеспечила бы эффективное самоуправление без необходимости в неправедной власти одного человека над другими. В то же время, даже простое расширение членства в профсоюзах может значительно вытеснить тиранию из организаций, давая трудящимся хотя бы минимальный вклад в создание условий труда уже сейчас — и закладывая основу для более строгой демократии в будущем.

Захватить машину, пока она не захватила тебя

Сегодня, после десятилетий неолиберальных реформ в парламентах и многочисленных кампаний прямого устрашения на рабочих местах, уровень членства в профсоюзах находится в застое, а то и приходит в упадок. Демократия на рабочем месте остаётся ещё более отдаленной мечтой, чем когда-либо. Нам предлагают радоваться более «гибкой» работе и наслаждаться свободой часто менять рабочие места. Однако, несмотря на все преобразования, вызванные аутсорсингом, несмотря на распад производственно-сбытовых цепочек на более мелкие части, большинство людей по-прежнему работает на стабильных, но откровенно дерьмовых работах, на которых они никак не управляют условиями своего труда. Несмотря на весь энтузиазм в отношении рынков и свободы выбора, планирование остаётся прерогативой бизнеса.

Что изменилось, так это то, что приход эры информационных технологий позволяет нам захватить обширные хранилища информации. Что делают Facebook и Google? Они заставляют нас, мягко и с нашего же согласия, раскрывать информацию о себе. Их бизнес-модель — это воплощённая экономика информации. Пока они используют накопленные данные для продажи рекламы (кто бы мог подумать, что самые высокие технологии в первую очередь пойдут на то, чтобы ловчее впаривать вам очередную ненужную хрень!) — но их возможности гораздо шире.

Uber и другие любимцы СМИ от «экономики совместного потребления» сочетают разгадывание информации с поиском новых способов снижения транзакционных издержек. Хорошие капиталисты (а они очень хорошие капиталисты!) делают это за счет работников и демократии (и за счёт других капиталистов, а именно венчурных финансистов, которые продолжают заливать деньги в такой бизнес, как Uber, хотя он до сих пор не смог стать прибыльным. Быстрое расширение Uber в значительной мере связано связано с его армией хорошо оплачиваемых лоббистов, которые, в свою очередь, умасливают городские администрации за закрытыми дверьми (а если надо, то и выкручивают им руки угрозами), чтобы убрать правила и ограничения на таксистские монополии.

Водители Uber, с другой стороны, юридически являются низкооплачиваемыми «подрядчиками». Они больше не классифицируются как работники (за исключением Великобритании, где суды восстановили их права работников), им можно платить ниже минимальной заработной платы и у них мало трудовых прав. Как и всё больше работников в различных секторах, они поставлены под постоянное, почти всевидящая наблюдение с помощью сбора данных. Uber использует пятизвёздочную систему рейтинга водителей, в которой водители должны поддерживать средний рейтинг 4.6 звёзд, чтобы продолжать крутить баранку в этой компании. Uber может «посоветовать» определенные нормы для своих водителей (сколько им улыбаться, какие дополнительные услуги предлагать и так далее), но на деле именно риск плохой оценки заставляет их шагать в ногу. Управление теперь не обязательно должно осуществляться именно сверху вниз: когда предприятия могут постоянно собирать и анализировать информацию, весьма строгое управление может происходить и снизу вверх. Бизнес-модель Uber на основе экономики информации делает больше, чем просто продаёт рекламное пространство. Способность этой компании заставлять людей делать то, что ей нужно, не отдавая им явных приказов, не уникальна. Это лишь дальнейшее развитие способности капитализма делать людей соучастниками своей собственной несвободы, что стало возможным благодаря большему количеству информации и большему контролю над ней.

С другой стороны, Uber не только предвещает скатывание рабочих мест в антиутопию, но и является естественным кандидатом на создание рабочего объединения. В конце концов, всё что Uber предоставляет, так это удобное приложение. Эта компания — не что иное, как посредник. Находящаяся в кооперативном владении сеть водителей, использующих аналогичное приложение, может устанавливать ставки оплаты труда и правила работы демократически, здесь и сейчас. Кооператив водителей будет намного превосходить того монстра, раскормленного венчурными инвестициями, которого мы имеем сегодня. Даже если это будет формой предприятия, которое внедряя больше демократии на рабочем месте, чем это обычно возможно при капитализме в краткосрочной перспективе, будет по-прежнему подчиняться тем же требованиям стремления к прибыли, как и любая фирма в рамках капитализма — тем самым требованиям, которые будут стимулировать самоэксплуатацию, чтобы конкурировать с другими предприятиями, подрывая эти самые демократические импульсы.

Аналогичным образом, социальные сети могут быть запущены как государственные службы, а не как частные монополии — вспомните, как мы запустили общественное электро- или водоснабжение после неудач «разбойничьего» капитализма XIX века. Одним из главных вопросов XXI века станет вопрос, кто будет владеть и управлять теми данными, которые стремительно становятся ключевым экономическим ресурсом? Будет ли это пищей для демократического планирования — или, вместо этого, топливом для нового, ещё более авторитарного капитализма? Эти вопросы требуют от нас признать громадные проблемы, порождаемые дата-центрическим капитализмом XXI века:

— Как мы могли бы национализировать многонациональные корпорации, которые игнорируют национальные границы и зачастую находятся в офшорных юрисдикциях?

— Как нам обеспечить конфиденциальность такого количества данных под коллективным и государственным контролем?

Данные, собираемые в частном секторе, делают возможным более эффективное производство, но они же обеспечивают и более тщательный контроль над работниками, и современное корпоративное планирование ещё только начинает использовать всю эту новую информацию. Одним из результатов является иллюзорная свобода работников. Если мы постоянно производим информацию как на работе, так и за ее пределами, нас не нужно контролировать напрямую, но наши боссы за нами по-прежнему наблюдают, и делают это внимательнее, чем когда-либо раньше. Данные и метрики говорят сами за себя: менеджеры могут видеть, сколько деталей собрал рабочий за минуту или сколько посылок доставил водитель за час.

Повышение самоуправления на работе — якобы, работы без менеджеров, но все ещё под тщательным присмотром — есть симптом больших изменений. Поскольку заработная плата, как в Соединённых Штатах, так и в Европе, растёт медленнее, чем иной ледник, а то и совсем стоит на месте (в отличие от цен), рабочие набирают всё больше личных долгов, пытаясь сохранять прежний уровень жизни. В то же время правительства сократили государственные льготы, в результате чего трудящиеся стали более уязвимыми, когда их увольняют или когда они получают ранения. Даже Алан Гринспэн, бывший глава ФРС США, назвал сегодняшних рабочих «травмированными». В переводе на человеческий язык, это означает, что на людей теперь давят (и требуют подчинения) не только по явной иерархии «сверху вниз», но и со всех сторон.

Капитализм давно и плотно подсел на планирование. Он регулярно обновляет и расширяет свои методы планирования. И сегодня капиталистическое планирование существует как в старом, иерархическом смысле, который изучал Коуз, так и в новых, непрямых способах, которые ловят сигналы от «экономики информации».

Открывая ворота в будущее

Среди историков экономики ходит старая шутка, что учебник по микроэкономике уровня кандидатской диссертации 1960-х годов можно перепутать с учебником с факультета планирования в университете Гаваны. В учебнике по микроэкономике свободный рынок генерирует цены, которые диктуют, сколько всего будет произведено, и как будут распределены произведённые вещи. В учебнике планирования планировщик решает те же уравнения, придумывая эквивалентные пропорции производства и распределения. Та версия социализма и экономической ортодоксальности ХХ века, которой придерживался Оскар Ланге, разделяла те же ошибочные предположения. Со временем, как описано в этой главе, многие авторы наделали дыр в этих предположениях. «Рынки стоят дорого» — сказал Коуз. «Люди не всезнающие калькуляторы с бесконечной батарейкой» — утверждал Стиглиц. Даже Хайек был прав, что капитализм динамичен, а не статичен, и редко находится в равновесии, как воображал Ланге и традиционная экономика.

Но экономика информации также оспаривает контраргумент Хайека по отношению к Ланге, что рынок — единственное, что может произвести для нас всю информацию, которая требуется для планирования. Рынкам иногда не удается обнаружить правильную информацию, да и та, которую они раскрывают, может быть ложной. Кроме того, огромная часть экономической активности, которая продолжает происходить за пределами рынка — в «чёрных ящиках» Walmart, Amazon или General Motors — является доказательством против Хайека. В то же время рост информационных технологий очень хорошо показывает, сколько информации теперь можно держать под рукой. Хайек описывает цены как «систему телекоммуникаций», но сегодня у нас есть телекоммуникации гораздо более точные и мощные, способные передавать информацию напрямую, а не опосредованно через цены. Аргументы Хайека, возможно, и могли бы «обезвредить» некоторые идеи планирования Ланге, но они не должны останавливать современных социалистов от выступлений за демократическое планирование, в котором ещё предстоит сделать много открытий.

Экономика, чтобы действительно пригодиться обществу равенства, должна оставить позади фантазийные миры. Пол Самуэльсон (один из самых влиятельных классических экономистов послевоенной эпохи и автор учебника по экономике, используемого в большинстве программ выпускников с 1950-х до 1970-х годов) однажды отметил, что в том идеализированном представлении, которое разделяли обе стороны «расчётной дискуссии», не имело значения, капитал ли нанимает рабочую силу — или труд нанимает капитал. Плотная паутина абстракций полностью затуманивает то, каково быть начальником — или простым рабочим. Каково быть собственником ресурсов — или владеть лишь своим телом и умом, заставляя их работать за зарплату.

Экономист Дункан Фоли описывает этот пробел в «расчётной дискуссии»: «Настоящий смысл исторического выбора между социализмом и капитализмом — это как раз то, что осталось за скобками дискуссии о социалистических расчётах: социальные отношения, через которые люди организуют себя для производства». Когда мы говорим, что нас волнует, как распределяются вещи, то мы имеем в виду, что нас волнует, как устроено наше общество. Кто отдаёт приказы — и кто их выполняет? Что считается «работой», а что — является частью домашнего хозяйства? Кто воспитывает детей, а кто моет посуду?

Это лишь некоторые из тех больших вопросов, с которыми придётся столкнуться любой экономике равенства. Планирование не только возможно, но и уже происходит прямо вокруг нас, хотя и имеет иерархические и недемократические формы. Как будет выглядеть новое, демократическое планирование — это вопрос, который новое поколение прогрессивных экономистов уже сегодня должно начать обсуждать и проверять с помощью моделирования.

Но на вопрос, следует ли производить и распространять информацию с помощью системы, которая неизбежно взращивает социальные противоречия, лишая большинство людей права голоса в том, как им работать и жить — или делать это с помощью демократических принципов, способствующих равенству — на этот вопрос ответ должен быть очевиден.