Народная республика Walmart

— Выходит, советское правительство свои первые пятилетки планировало так плохо, что это и планированием-то не назвать. Как же тогда страна стала сверхдержавой, второй по величине экономикой в мире после Соединенных Штатов? Как СССР смог из состояния, по выражению Маркса, «сельской отсталости» перейти к построению худо-бедно социально ответственного государства одновременно с передовым научным обществом, давшим миру Спутник и Гагарина?

— Чтобы понять это, нам придётся отказаться от защиты системы в целом и искать в ней частные достоинства. Крупнейшие западные фирмы трудно заподозрить в симпатиях к коммунистам; скорее наоборот. Однако эти плуты-капиталисты охотно переняли методы линейного программирования, придуманные отчасти советскими экономистами, для внутренней координации собственных усилий. Сейчас мы попробуем поступить так же: разобраться что в них не так и извлечь полезные уроки.

3, 2, 1... поехали!

Время руководства генсека Никиты Хрущёва с 1953-го по 1964-й отмечено освобождением множества политических заключенных, отстранением сталинистов от власти, резким сокращением силового аппарата, ослаблением цензуры, установлением новых внешних связей, культурным преображением, откровенной оценкой искажений статистики, относительной децентрализацией принятия решений, и особенно — заметным экономическим ростом.

Говорить, что Советский Союз перестал быть авторитарным государством, было рано: всё-таки не прошло и полугода с «секретного доклада» Хрущёва 20 съезду партии (где новый генсек развенчал Сталина и его культ личности) и вводом советских танков в Венгрию.

Их отправили подавить рабочее восстание*, воодушевлённое похожими событиями в Польше: мятеж, может быть даже революция, но не такая как в России в октябре 1917, с низложением правительства, появлением советов рабочих и организацией многотысячного народного ополчения, которое сражалось как с чекистами своей страны, так и с советскими частями.

* прим. переводчика: При всём уважении к венгерским рабочим, это восстание произошло не само по себе. В эту тему (как и в киевские Майданы через 40 лет), вложился не один десяток иностранных спецслужб и НКО, им помогал даже старик Хорти. И сейчас это никто не скрывает — наоборот, они этим гордятся и хвастаются. Если нужны подробности — то можете почитать публикацию «Будапешт: мрачная осень 56-го». Или выжимку из неё: «Венгрия. 1956 год. Операция «Фокус». Первая «Оранжевая революция» по сценарию ЦРУ».

Можно услышать возражения, что Хрущев пошёл на этот репрессивный шаг именно ради защиты своей домашней «оттепели» от бескомпромиссных сталинистов, которые в противном случае Хрущёва свергли бы (что и случилось в итоге). Но надо понимать, что Хрущёв, со всеми противоречиями своего образа, был и продуктом и творцом того беспощадного авторитарного сталинизма, который установился до него.

Тем не менее, примерно на десяток лет воцарилась либерализация, прозванная «хрущёвской оттепелью» и предоставившая республикам власть над своим народным хозяйством. Проводились конференции специалистов с целью перенять передовой зарубежный опыт, а директора, местные чиновники и лидеры профсоюзов участвовали в обсуждении планов предстоящих пятилеток. Крайне значимо то, что Хрущёв скорректировал соотношение денежных потоков между городом и деревней посредством списания долгов, сокращения квот, роста инвестиций в агротехнику, электрификацию, удобрения и множества других других мер. По сути, теперь колхозы сообщали центру, что они собирались производить, а не наоборот; и задачей Госплана стало согласование этих «проектных планов снизу» друг с другом и с общеэкономическими целями.

* прим. переводчика: Речь идёт, скорее всего, об экспериментах с совнархозами. Лучше всего рассказывал Алексей Сафронов в одной из своих лекций из цикла «Основные принципы планирования в СССР».

В 1950-х годах рост был быстрым. Широкая программа постройки жилья совпала с массовой миграцией крестьян в города, так как новые сельскохозяйственные технологии радикально снизили потребность в рабочей силе на селе. Та эпоха ознаменовалась выдающимися достижениями в области образования и профессиональной подготовки, наряду с впечатляющим расширением сферы здравоохранения и улучшением положения женщин, поскольку многие из них стали инженерами, мастерами и судьями, задолго до подобных прорывов в других странах.

То был золотой век Советского Союза. В 1957 году был запущен спутник; в 1961 году в космос полетел первый человек, Юрий Гагарин; в 1963 году — первая женщина Валентина Терешкова (США взяли эту планку лишь в 1983 году, к тому времени это была третья женщина в космосе) — и, согласно работам историков, получивших доступ к советским архивам по окончании Холодной войны, темпы экономического роста уступали лишь японским.

Сегодня, при упоминании СССР, на ум приходят ужасы ГУЛАГа из 1930-х годов и серо-бежевая тоска пустых прилавков из 1980-х. Но Фрэнсис Спаффорд в своём историческом романе «Страна изобилия»* об этой эпохе, где главным героем выступает не отдельный человек, а сама идея экономического планирования, напоминает: то было время (в разгар европейского и американского послевоенного бума!), когда успехи советской экономики, а также технологические и научные достижения Советского Союза, вызывали в рядах западных журналистов, экспертов и президентских советников мнения — от настороженных до уверенных — что рано или поздно коммунистическая сверхдержава их опередит.

* прим. переводчика: Книжку эту читать стоит, но с большой осторожностью. Неплохой её обзор есть у Сафронова (см. «Моя первая антисоветчина: Страна Изобилия»)

Кратко излагая в «Гардиане» основные тезисы своей книги, Спаффорд пишет:

«То было уже не революционное государство, каким его представляли, с повсеместными красными полотнами и пламенными речами в духе фильмов Эйзенштейна. Не сталинский Советский Союз, не страна массовой мобилизации, террора и тревожного тоталитарного исступления. Внезапно оказалось, что СССР — хмурая, но собранная страна, мирная и технологически развитая, с институтами и высотками, занятая всем тем же, чем и Запад, и, в то же время — грозящая справляться с этим лучше Запада. Из круговорота нашего мировоззрения выпал период самоуверенной, дерзкой и мощной зрелости этой страны».

Хрущёв был настолько уверен в растущем процветании своей страны, что предрекал опережение США в экономике к 1970, а к 1980 — достижение общества полного равенства, изобильного достатка и непрерывно падающей потребности в труде. Того, что обещал Маркс: с каждого по способности, каждому по потребности. Но мы все знаем, что ничего подобного не произошло. Так на чём же споткнулась советская экономика?

Экономист Алек Ноув, которого мы уже упоминали в этой книге, утверждает, что планирование неизбежно ведет к авторитаризму. Спаффорд, испытывающий больше симпатии этому периоду советской истории, не столь категоричен. Но он так же, как и Ноув, как и многие другие исследователи, приходит к выводу, что главная ошибка состояла в попытке выстроить экономику без учёта рыночных ценовых сигналов.

В одном из центральных эпизодов книги Спаффорда описывается поломка станка на линии производства вискозы, полусинтетического волокна, и трудности получения замены. Неожиданное происшествие требует пересмотра планов и расписаний станкостроительного завода, который выпускает такие станки, что влечёт за собой изменения в планах и расписании заводов, выпускающих детали для этих станков, и далее, по цепочке — поставщиков сырья для изготовления деталей. Происшествие расходится волнами по всей экономике, вызывая, по словам одного рецензента, «комбинаторный взрыв кошмарного масштаба». И этот случай даёт представление о том, что происходит в результате постоянных случайностей с каждым из миллиардов товаров в народном хозяйстве. Всё влияет на всё.

Возможно ли учесть все эти переменные? Если даже возможно, используя тысячи современнейших суперкомпьютеров с вычислительной мощностью начала 21-го века, собрать все показатели, то сможем ли мы их обсчитывать, постоянно проводя переоценку экономических индексов с ежедневным или ежесекундным шагом? При всём успехе со Спутником и выросшем производстве потребительских товаров длительного пользования, постоянно происходили срывы плана и выпуск регулярно не соответствовал потребительскому спросу*.

* прим.переводчика: На наш взгляд, в СССР были сделаны все возможные ошибки, чтобы выпуск потребительских товаров отставал от спроса. Контрольные полномочия Госплана? Отнять! Монетарная дисциплина? Наплевать! Артели и система промкооперации? Разогнать! Конец, разумеется, получился предсказуемым. И удивляться этому не приходится: в конце концов, если вы не будете мыть руки перед едой, то надо ли удивляться, что у вас дизентерия...

По мере роста экономики зависимость от информационных потоков только возрастала, структура планов усложнялась, отдельным агентам становилось всё тяжелее составлять планы и непрерывно согласовывать их между собой.

Хуже того: при Сталине в приоритете была тяжёлая промышленность с ограниченным ассортиментом продукции. В целом, плановая система эффективно решала крупномасштабные вопросы тяжёлой промышленности и, в частности добычи полезных ископаемых, металлургии, тяжёлого машиностроения или производства электроэнергии. Но как только народное хозяйство сосредоточилось на товарах широкого потребления, номенклатуры товаров мгновенно распухли, что повлекло скачкообразное усложнение мониторинга, оценки и согласования всех факторов производства. А вместе с этим выросла и вероятность ошибки.

В своей книге «Экономика достижимого социализма» Ноув подсчитал, что в СССР было 12 миллионов различных продуктов, от коричневых туфель до подшипников или выкроек тканей, которые производились почти 50 тысячами предприятий, и это не считая сельского хозяйства, транспортных и торговых предприятий. Все эти цепочки поставок требовалось оптимизировать с учётом ряда переменных, учитывающих ремонт, замену, технологические новшества, веяния моды, отчисления в государственный бюджет, снижение расходов, производительность и, конечно, время. Он приводит тогдашний советский анекдот:

«Математики подсчитали, что для того, чтобы составить точный и всеобъемлющий план товарного обеспечения только для Украины на один год требуется работа всего населения земли в течение 10 миллионов лет».

Постоянно сталкиваясь с подобными трудностями, руководство снова и снова пускалось в эксперименты по переустройству планирования и управления. Но они не принесли значимых результатов. Нескончаемые реформы сами начали мешать планированию. Однако, в хрущёвскую оттепель внезапно появилась свобода обсуждать и критиковать. Возобновились экономические дебаты. Проблему — существенную неполноту и низкое качество данных, а также невозможность работать с тем, что есть — осознавали многие плановики и экономисты. Были выработаны два основных решения.

Первое состояло в усилении роли прибыли как стимула деятельности и делегировании предприятиям большей свободы в сотрудничестве друг с другом. Другими словами, в частичном возрождении рыночных отношений, хотя фирмы продолжали оставаться в собственности государства.

Второе олицетворяет математик Леонид Канторович, единственный советский гражданин, получивший Нобелевскую премию по экономике.

Вместе со своими товарищами из Московского института математической экономики Канторович считал, что оптимизировать планирование помогут только что появившиеся электронные вычислительные машины. Но даже они не могли представить себе компьютеры, способные справиться с гигантскими потоками информации о миллионах продуктов, так что в этот подход должен был сочетаться с известной гибкостью на уровне фирм.

В атмосфере большей гласности к решению задачи подтянулись лучшие математические умы страны. Но чтобы оценить их предложения по выходу из кризиса, а также дать собственную оценку заключению Алека Ноува и других учёных, считавших, что планирование в масштабах государства просто невозможно — иными словами, чтобы ответить на вопрос, мог ли быть у Советского Союза иной исход чем коллапс в конце 80-х — нам придётся перенестись через Атлантику, в США 40-х, а также вернуться к некоторым аргументам, высказанным в дебатах о социалистических экономических расчётах.

Что на входе, то и на выходе

Метод, разработанный гарвардским экономистом русского происхождения, Василием Леонтьевым и Бюро статистики труда США, ставший одним из важнейших направлений экономики, получил в годы Второй мировой войны название метод «затраты–выпуск» (он же межотраслевой баланс, МОБ). За эти труды Леонтьев впоследствии получил Нобелевскую премию по экономике.

Межотраслевой баланс (МОБ) схематично показывает потоки сырья и продукции между отраслями и, в конечном итоге, к потребителям. По сути, это бухгалтерия: каждая строка показывает как выпуск (исходящий поток) одной конкретной отрасли используется в качестве сырья в другой или идёт к потребителю. А каждый столбец обозначает все входящие потоки для определенной отрасли. Таблица численно выражает зависимость каждой отрасли от других.

Чтобы увеличить объёмы выпуска Лего, нужно поставлять ему больше пластмассы — и соответственно увеличить выпуск пластмассы. Фирмы и различные отделы внутри фирм пользуются такими таблицами для расчётов объёма работ необходимого для достижения запланированных показателей, а также влияния изменений различных входных показателей на выпуск и наоборот. Таблица позволяет рассчитать количество некого товара А, необходимого для производства одной единицы товара Б. Сам Леонтьев описал свой труд следующим образом:

«Для изготовления хлеба нам нужны яйца, мука и молоко. Чем больше хлеба мы хотим испечь, тем больше нам нужно яиц. Такие рецепты есть для каждого производства в экономике».

Хотя Леонтьев опубликовал первые примеры межотраслевых балансов в 1936 году, сам он отмечал, что некий прообраз подобных таблиц приводил ещё в 19-м веке экономист Леон Вальрас и даже ранее, в 18-м веке — Франсуа Кенэ (в его “Tableau économique”). Ну и, само собой, Маркс. Одним из ключевых достижений Леонтьева было преобразование уравнений Вальраса систему линейных алгебраических уравнений. Именно благодаря этому решению МОБы получили широкое распространение в послевоенной Америке, а затем, постепенно, по всему миру.

Подобно нелепой битве Ньютона с Лейбницем за первенство в открытии дифференциального исчисления (верный ответ: оба), во время Холодной войны и после неё немало усилий ушло на изучение происхождения метода межотраслевого баланса, чтобы решить, американское это изобретение или советское (и даже внутри СССР — большевистское или меньшевистское).

Но что интересно, так это то, что ранние, по выражению Мизеса, «блуждания в темноте» Советского союза, оказали влияние на молодого Леонтьева. В 1925 году около двадцати советских экономистов под руководством П.И. Попова создали довольно грубую балансовую сводку народного хозяйства. Их работа была сфокусирована на шести основных отраслях экономики и ряде подсекторов, и напоминала работу бухгалтеров по составлению балансов. Впервые в истории был сделан шаг к тому, чтобы на экономику целого государства смотреть как на некое единое гигантское предприятие. В том же году Леонтьев опубликовал обзор работы коллектива Попова по составлению системы национальных счетов.

Ещё раньше экономист Александр Богданов предложил итеративную процедуру поэтапного увеличения подробности всесоюзных хозяйственных таблиц, а Николай Бухарин, который уже упоминался ранее, опираясь на работы Богданова, построил математическую формализацию для экономики расширенного воспроизводства по Марксу. Она, в свою очередь, легла в основу работы Попова и его коллектива. Но, как мы видели, сталинский террор мог означать, что в Госплане почти не продвинулись далее этих национальных балансовых сводок. Действительно, современный экономический историк Амана Ахаббар считает, что большинство экономистов 1920-х годов не публиковались и не преподавались в университетах до своего возрождения во времена Хрущевской оттепели.

В конце 50-х годов метод межотраслевых балансов (метод «затраты-выпуск»), который во времена хрущёвской Оттепели представлялся экономистам как строгий статистический метод с гораздо более точными прогнозами, чем те грубые наброски, с которыми им вынужденно приходилось работать, был «импортирован» из капиталистической Америки обратно в Россию советским экономистом и математиком Василием Немчиновым. Немчинову, подчеркивая и, возможно, преувеличивая, их советское происхождение, приписывают внедрение математических методов в центральное планирование и создание в 1958 году первой в стране группы для изучения математической экономики, которая впоследствии станет Центральным экономико-математическим институтом (ЦЭМИ).

В свою очередь, на протяжении всей своей карьеры в США Леонтьев настаивал на том, что его работа не основывается на советской экономике. Как раннего беженца из сталинизирующейся России, его можно понять. После Второй мировой войны Леонтьев быстро лишился финансовой поддержки от правительства и армии США и был обвинён в том, что федеральные средства шли на развитие «коммунистической технологии»; затем, на пике Маккартизма, это повторилось, и под тем же предлогом.

По иронии судьбы, именно интерес частных компаний — например, корпорации «Вестингауз Электрик», видевшей применение его методам — позволил ему продолжить исследования. Это вообще было характерно для Холодной Войны: и когда достижения американской экономической науки наряжали в советские одежды, и наоборот, вплоть до возрождения советских экономических методов крупными и респектабельными американскими консорциумами, сугубо из корыстных побуждений — этот исторический поворот мы будем встречать снова и снова.

Так или иначе, метод межотраслевого баланса оказал большое влияние на зарождение линейного программирования — раздела математики, доступного ныне любому третьекурснику, усвоившему ряд математических дисциплин. Упрощённо говоря, линейное программирование изучает способы поиска оптимального решения при заданных ограничениях. Впоследствии оно получило широкое распространение в курсах микроэкономики и работе западных корпораций. С его помощью стали планировать производство, доставку, технологии и вообще любые задачи с множеством переменных, которые сводятся к увеличению прибыли и уменьшению затрат. Фирмы постоянно пользуются инструментарием линейного программирования для решения сложных задач разрешимости, возникающих при построении цепочек поставок, производственных расписаний, перевозок и любом другом распределении ресурсов.

Линейное программирование было разработано Леонидом Канторовичем в Советском союзе как решение задачи по запросу фанерной фабрики, которая хотела оптимизировать производство. Оно было опубликовано в 1939 году в брошюре « Математические методы организации и планирования производства». Этот метод позволил решить целый ряд родственных головоломок с помощью данных из матриц затрат-выпуска.Сначала им пользовались во время Великой отечественной войны для решения задач военных поставок. Но впоследствии его забыли или, вернее, отклонили.

Главной претензией, помимо других, было то, что Канторович противопоставил «математическую экономику» принятой тогда советской «политической экономии». Его оппоненты узрели в ней нечто анти-марксистское. В 2007 году А.М.Вершик, ученик Канторовича, в математико-биографическом очерке о своём учителе пишет о «внутреннем вето» — самоцензуре, не только в отношении экономических вопросов, но и их математического базиса — которое длилось до 1956 года. «Рассекречивание» предмета пришло с новой надеждой, обусловленной хрущёвской оттепелью.

Во многом независимо от Канторовича, американский математик и экономист голландского происхождения Тьяллинг Купманс разработал схожий метод для анализа оптимального распределения ресурсов. Они совместно получат еще одну Нобелевскую премию по экономике в 1975 году за общее открытие.

Третий учёный, американский математик Джордж Данциг, опять, независимо от двух других, хотя и чуть позже, сразу после войны, разработал систему уравнений линейного программирования для решения вопросов планирования в ВВС США. В 1947 году он разработал «симплекс-метод», или симплексный алгоритм, для задач линейного программирования. Метод быстро был принят промышленностью для внутреннего планирования и используется до сих пор. Журнал New Scientist недавно назвал этот американский ответ на вопрос советской оптимизации «алгоритмом, который правит миром».

Зеркально отражая американских архикапиталистов, спасших работу Леонтьева, в Советском Союзе первыми вникали в линейное программирование советские военные специалисты, так как только они имели доступ к зарубежным текстам на эту тему, переведённым на русский язык, но ещё не опубликованным внутри страны. Их интересовало не экономическое планирование вообще, их интересовали управленческие вопросы, а конкретно подзадачи о распределении ресурсов, которые в конце концов являеются альфой и омегой экономики.

Ни один полковник, ни один генерал не слышал ранее о Канторовиче. Вершик вспоминает, как в 1957 году он посетил научно-исследовательский институт Министерства обороны в Москве и рассказал о работе своего наставника Канторовича. «Для них, для людей, которые только начали изучать американскую литературу по линейному программированию, это было откровением».

В то время во всю шла реабилитация кибернетики, и росла необходимость внедрения компьютеров в армию. Канторовича пригласили выступить с публичной лекцией о своём детище. Военные специалисты, которые до этого момента использовали только американские источники, полученные по секретным каналам, пришли в восторг, узнав, что первым в этой области был их соотечественник. Канторович писал:

«... я обнаружил, что целый ряд проблем, относящихся к научной организации производства самого разнообразного характера (вопросы наилучшего распределения работы станков и механизмов, уменьшения отходов, наилучшего использования сырья и местных материалов, топлива, транспорта и пр.), приводит к одной и той же группе (экстремальных) математических задач... но процесс решения, который там получается, совершенно неприменим практически, так как для его выполнения требуется решение десятков тысяч или даже миллионов систем уравнений.»

Идея Канторовича заключалась в том, чтобы плановики устанавливали оптимальные цены. В этой схеме объективно определяемые стоимости или «теневые цены» — условные числа, присваиваемые товарам вместо цены — рассчитываются на основе альтернативных издержек без надобности «полного распределённого знания», которое, согласно единомышленникам Мизеса или Хайека, необходимо для работоспособного планирования. Вопреки Мизесу, Канторович, как и Ланге, показал, что рациональный экономический расчет вне рыночных механизмов, в принципе, возможен.

Нужно помнить, что экономическое планирование может быть полезным как для капиталистических фирм, так и для социалистических хозяйств. Фирмы внутри себя работают как такие же плановые экономики, ничем не отличающиеся от Советского Союза: иерархические, бесспорно недемократические, но всё же плановые экономики. Разница заключается в их целевой функции и в том, как она определяется.

В капиталистической фирме эта технология решает задачу максимизации прибыли владельцев самой фирмы. И действительно, большинство учебников по линейному программированию и руководств к программному обеспечению предполагают прибыль в качестве цели. В социалистическом обществе целевой функцией по-прежнему может быть увеличение благосостояния, но уже общества в целом; то есть математически это та же задача максимизации прибыли, но социально направленная. Ещё одной целью может стать постоянное увеличение свободного времени, равно как и развитие природных экосистем и сведение к минимуму наносимого им ущерба.

Таким образом, мы видим, что, хотя замена рыночного распределения плановой экономикой и является быть необходимым условием для реализации социализма, но она не является достаточным условием: она должна сопровождаться демократией.

Интерлюдия: Югославская центрифуга

В этой стране, по мнению сторонников «рыночного социализма», удалось скрестить ежа с ужом. Да, капитализм через рынок распределяет ресурсы, поэтому без рынка не может быть капитализма. Ну а как насчёт рынка без капитализма?

Отметим, что рыночный социализм — это не то же самое, что социал-демократия. Последнюю можно описать как философию, которая мирится с необходимостью рынка, признавая при этом неизбежно порождаемое им неравенство. Через это она стремится к смешанной экономике, которая совмещает рыночное и нерыночное распределение между государством и частным сектором, при этом защищая права трудящихся. В социал-демократическом обществе государственный сектор сохраняет за собой ответственность за жизненно-важные товары и услуги — такие как здравоохранение, образование и экстренные службы; естественные монополии — как то: производство электроэнергии, управление водными ресурсами и железные дороги; и стратегически важные отрасли — например, сталелитейная промышленность, лесное хозяйство, нефтяная и горнодобывающая промышленность.

Хотя в большинстве стран некоторые государственные службы до сих пор обобществлены, — такие как охрана общественного порядка, необходимая для беспристрастной защиты имущественных прав, столпа рыночной экономики, или вооруженные силы, необходимые для поддержания целостности государства — начиная с 70-х годов большинство инфраструктурных предприятий приватизируются, и практически нет государственной собственности на промышленность.

В то время, как рыночный социализм — это совершенно иное. При рыночном социализме нет частной собственности на производство, но распределение товаров и услуг по-прежнему происходит через рынок. Работники владеют собственными предприятиями в виде кооперативов, которые в конкуренции друг с другом продают свои товары, выживают, расширяются или терпят неудачу в зависимости от спроса на их деятельность. Из-за капризов рынка, как и при социал-демократии, некоторые ключевые сектора, вроде здравоохранения, могут по-прежнему принадлежать госсектору, но общество остается рыночным.

Такая система выигрывает от, казалось бы, эффективного рыночного распределения, избегая бюрократического склероза и устраняя при этом «владеющий класс», буржуазию. Кроме того, нет боссов, и предприятие управляется демократически. Но приверженцам рыночного социализма приходится не замечать тот факт, что из всех возможных товаров или услуг на рынках, даже на социалистических рынках, по-прежнему будут производиться только те, которые могут принести прибыль. А, как мы уже обсуждали, множество полезных вещей лишь частично пересекается с множеством вещей прибыльных.

Такие блага, как новые классы антибиотиков, сельский высокоскоростной интернет или пилотируемый космический полет социалистический рынок будет производить же неохотно, как и капиталистический — по крайней мере, без значимого планового вмешательства этот в рынок. В то же время товары прибыльные, но вредные (например ископаемое топливо), будут охотно производиться. Анархия рынка также приводит к дублированию и перепроизводства, а значит — и к производимым ими экономическим кризисам.

Точно так же, как на капиталистических рынках, работающих ради прибыли — разницы между затратами на производство, включая заработную плату, выплачиваемую работникам, и стоимости, за которую товар может быть продан — в условиях рыночного социализма, использование ценового сигнала также приведет к избыточным доходам для более эффективных фирм (даже преобразованных в рабочие кооперативы) и потери для неудачливых.

Поэтому рыночные социалисты должны объяснить, как эта система будет справедливо перераспределять «прибыль» среди населения. И, что важнее, каким образом их система предотвратит возрождение того самого мотива прибыли, который выжимает труд из работников и создает предпосылки перепроизводства? Расширяясь, рынок и мотив прибыли создают в масштабах всей экономики циклы подъёмов и спадов, которые наносят урон обществу и растрачивают ресурсы. По самой своей природе рынки порождают неравенство — неравенство, которое до тех пор, пока существует рынок, можно только смягчить, но не искоренить. И именно неравенство регулярно на протяжении всей истории приводило к возникновению внеэкономических конфликтов.

Это не абстрактные рассуждения. После Второй мировой войны Югославия под руководством маршала Тито приняла на вооружение вариацию рыночного социализма. Раскол 1948 года между Сталиным и Тито вынудил лидеров молодой многонациональной республики искать альтернативный бюрократической советской модели путь к построению социализма. Это привело их к экспериментам с так называемым «рабочим самоуправлением», или radnicko samoupravljanje. В рамках этой системы, в то время, как фабрики формально оставались в государственной собственности, рабочие управляли производством на своем рабочем месте (опять же, по общему признанию, не имея полного контроля), производимые товары продавались на рынке, затем работники конкретного предприятия оставляли добавленную стоимость у себя.

По мере неуклонного расширения роли рыночных механизмов при Тито, а особенно с отменой централизованного установления заработных плат и появлением зависимости личного дохода от успеха или неудачи конкретного предприятия, росла конкуренция между предприятиями и неравенство между работниками, уровнями квалификации, рабочими местами, секторами и, хуже всего, регионами. Неизбежно, что некоторые фабрики будут превосходить конкурентов в производстве товаров. Или будут удачно расположены в более развитом регионе с лучшим уровнем образования, лучшей транспортной инфраструктурой или любыми другими преимуществами.

Государство попыталось сбалансировать эту ситуацию перераспределением: проводилась политика региональных преференций, такая как налогообложение более прибыльных предприятий для финансирования индустриализации менее развитых регионов или поддержки сельскохозяйственных территорий. Но это, в свою очередь, вызвало региональный протест против принимаемых мер и инвестиционных решений. Экономический историк Университета Глазго, Владимир Унковски-Корица, утверждал, что отдельные предприятия были склонны следовать интересам либо своим собственным, либо местной администрации, нежели общегосударственным.

Первая рабочая забастовка в молодой стране произошла еще в 1958 году на старом руднике в богатой Словении. То, что работники считали своим результатом труда, направляли на исправление регионального неравенства, и это вызвало недовольство шахтёров. Однако дело не только в том, что высокие налоги стали возмущать состоятельных рабочих; любые попытки выровнять неравенство, требующие централизации, рисковали быть воспринятыми как возвращение к сербской гегемонии.

Как будто мало оказаться между двумя угрозами, связанными с эгалитарным централизмом, рассматривающимся как сербский шовинизм, с одной стороны, и возрождением регионального национализма, с другой стороны. Югославия также столкнулась с проблемой растущего дефицита торгового баланса. До трети внутренних инвестиций зависели от иностранной помощи. Хуже того, хотя изначально помощь предоставлялась в виде грантов, к 60-м годам гранты превратились в займы. Правительство отреагировало большей ориентацией на экспорт, что, в свою очередь, принесло некоторым заводам и регионам большую выгоду, чем другим.

В итоге в 1963 году с роспуском — под давлением регионалистов — Федерального инвестиционного фонда стратегия комплексного развития всей страны была ликвидирована, средства фонда были распределены среди местных банков, что лишь усилило центробежные силы в Югославии, разрушив при этом эффект масштаба и рациональное, регионально адаптированное разделение труда.

Рыночная логика конкурирующих друг с другом предприятий ожидаемо привела к восстановлению корпоративных иерархий, а также к большему акценту на финансовые махинации и маркетинговые уловки в ущерб производству — последнее в ретроспективе рассматривалось социалистами как прожорливая опухоль, которая зря высасывает полезные ресурсы, являя собой квинтэссенцию капиталистической иррациональности.

Бесполезные инвестиции и несостоятельные займы только росли по мере того, как неэффективные предприятия старались улучшить свое положение на рынке. Чтобы обслуживать эти обременительные долги, восстановленная управленческая вертикаль при помощи зачахшего аппарата самоуправления сделала то, что делает любой нормальный капиталистический управляющий: урезает заработную плату и условия труда. В страну вернулась безработица. И всё это накануне глобальных экономических кризисов и «нефтяных шоков» 1970-х годов.

Означает ли это, что в любой концепции справедливого общества нет места рыночному социализму или кооперативам? Это зависит от того, какие временные рамки мы рассматриваем. Давайте откажемся от рассмотрения рыночного социализма и демократического планирования в качестве соперников. Вместо этого, рассмотрим кооперативы и рыночный социализм (или его элементы) как переходные инструменты в движении к декоммерциализации производства и планированию, которые убеждают простых людей в их способности управлять предприятием без боссов. А, в конечном счёте, и всей экономикой.

Могут, впрочем, существовать отдельные товары или сектора, которые труднее декомерциализировать. Как мы видели в раннем Советском Союзе и маоистском Китае, в то время как большая часть тяжелой промышленности была относительно простой для декоммерциализации (по крайней мере такой же простой, как и в любом капиталистическом государстве: например, производство стали и угля в послевоенной Западной Европе), попытки сделать то же самое с сельским хозяйством* легли в основу того варварства, которым наиболее известны эти два режима: Голодомора и Большого скачка.

* прим. переводчика: Насколько нам известно, массовое производство зерна в СССР как раз и удалось наладить с помощью своего рода декоммерциализации, после чего массовые голодовки наконец-то прекратились. Если нужны примеры того, чем труднее управлять централизованно, то лучше рассмотреть другие товары: модную одежду, детские игрушки и подобные вещи, которые в сталинском СССР производились тогдашними артелями промкооперации — на наш взгляд, этот опыт не изучается совершенно незаслуженно.

Один из ключевых уроков* из истории «реально существовавшего социализма», то есть сталинского, маоистского или титоистского вариантов, заключается в том, что нам нужно сохранять открытость в отношении того, что работает, экспериментировать с различными экономическими практиками и не бояться перемены курса, отбрасывая старые гипотезы перед лицом новых фактов.

* прим. переводчика: Мы бы также отметили, что пример Югославии --- это ещё и хороший урок, что будет, если вы попытаетесь построить социализм, но при этом вообще откажетесь от экономического планирования.

Увы, рыночек снова не порешал.

Планирование на практике (снова)

Так что пошло не так в Советском Союзе? Роман Фрэнсиса Спаффорда «Страна изобилия» в значительной части посвящён Канторовичу и его тщетным попыткам продавить свой метод, которые он, по словам Спаффорда, не прекращал до самой смерти в 1986-м году, продолжая писать в Политбюро. Трудность была в том, чтобы от «в принципе» перейти к «на практике». Практический алгоритм, который Канторович предложил в приложении к своей работе 1960 года по данной теме, работал на бумаге, но только для задач ограниченного масштаба. Для решения более сложных задач Канторович рекомендовал приблизительную методику: схожие производственные процессы собирать в единый процесс и далее работать с ним.

В те годы в СССР, как и в США, подобные вычисления выполнялись в основном человеческими «компьютерами» (про них сняли фильм 2016 года «Скрытые фигуры» о женщинах-расчётчицах, обеспечивших ранние космические полеты НАСА). Хотя идеи Канторовича и воспринимались с пониманием, вычислительные мощности тех лет не позволяли подробное планирование для всей экономики — только для отдельных предприятий, максимум — отраслей*.

* прим. переводчика: При всём уважении к советским плановикам, планирования-до-гайки в советских межотраслевых балансах действительно не было никогда, см. лекцию «Шаг в киберкоммунизм» от Алексей Сафронова.

Кибернетика была объявлена идеологическим табу, официально заклеймена в качестве американского механизма подрыва власти трудящихся

* прим. переводчика: Тут тоже есть тонкость: преследование самой кибернетики продолжалось от силы пару лет в начале 1950-х, и на разработке советских компьютеров это не сказалось почти никак. Разработке советских компьютеров мешали совсем другие вещи: например, весьма низкая культура производства в электронике — и нехватка стандартизации.

При Хрущеве произошел разворот: Академия наук вдруг издала сборник «Кибернетику — на службу коммунизма!», а Москва заказала строительство компьютерных фабрик. Виктор Глушков, основатель советской кибернетики, даже получил добро от генсека на разработку рассредоточенной компьютерной сети — советского интернета, — не её не успели построить.

Этого было уже недостаточно, и слишком поздно. К тому времени, когда оттепель окончилась путчем, свергнувшим Хрущёва, и в 1964 вернулись сталинисты*, советские ЭВМ значительно отставали от своих западных аналогов. Единого стандарта не существовало**, компьютеры и периферийные устройства были зачастую несовместимы.

* прим. переводчика: Мы долго смеялись, когда услышали, как Брежнева назвали сталинистом. Но, как оказалось, в английской традиции слово «сталинист» имеет второе значение: «коммунист-консерватор».

** прим. переводчика: Кстати, с нехваткой единых стандартов периферии Госплан, будь у него побольше аппаратного веса, мог бы и разобраться. Увы, всё сложилось так, как сложилось.

Недостаток вычислительной мощности страны сыграл ведущую роль в проигрыше лунной гонки, и в начале 1970-х советское руководство решило прекратить разработку отечественных ЭВМ и вместо этого копировать западные компьютеры. Вдобавок, авторитаризм никуда не делся, а напротив, усилился при Брежневе, и это сказалось на качестве информации, используемой при планировании. А когда в Сибири нашли великую экономическую подушку в виде нефти, участие кибернетиков, компьютерщиков и экономистов-реформаторов в планировании вовсе перестало быть нужным.

Следующее поколение реформаторов экономики, в 80-х, будет уже больше нацелено на рынок, и практически откажется идей планирования и социализма. После распада Советского Союза этот дискурс естественным образом утратил злободневность и перекочевал в академическую область, уступив место острым вопросам каждодневной борьбы за социальную справедливость.

Но в 1990-х годах два прогрессивных программиста, Пол Кокшотт из Университета Глазго и его соавтор, экономист Аллин Коттрелл из Университета Вейк Форест, издали ряд работ, в которых вновь принялись за изучение вопроса с использованием улучшенных алгоритмов.

В 1993 году вышла книга «К новому социализму», местами больше похожая на вузовский учебник по программированию, чем на левацкий памфлет. Её авторы, Кокшотт и Коттрел, оспаривают мысль о безнадёжности планирования с помощью новостей из мира информатики:

«Современные достижения в области информационных технологий позволят создать систему планирования, которая будет и эффективнее рынка (в удовлетворении потребностей человека), и справедливее».

Компьютеры лучше рынков — вот это поворот!

Технический прогресс сделал неактуальными опасения Мизеса и Парето о том, что при социализме экономические расчёты будут невозможны на практике. Вместе с тем они утверждают, что, слабым звеном является вовсе не отсутствие сверхбыстрых центральных ЭВМ (хотя известный уровень производительности несомненно поможет делу). Для работы сети планирования по всей стране и по всей экономике вполне достаточно скромных ПК, объединённых в сеть и пользующихся стандартизированной системой идентификации продуктов и баз данных. Однако необходим всеобщий доступ к компьютерам и свободное движение информации.

Обсуждение не утихло и в 2000-х с появлением новых технологий. В 2002 году польский исследователь логики из Варшавского Университета Витольд Марчижевский возразил, что для социалистического планирования потребуются так называемые сверх-тюринговые машины, они же гипер-компьютеры — теоретические ЭВМ, способные выполнять расчёты, недоступные обычным компьютерам. Есть мнение, что их невозможно даже спроектировать, не то что построить.

А в 2006 году Роберт Мерфи, молодой экономист австрийской школы из Тихоокеанского исследовательского института, калифорнийского «мозгового центра» рыночников, с помощью диагонального метода Георга Кантора показал, что расчётная матрица плановой комиссии должна будет вместить не миллиарды или триллионы ценников, а бесконечное их число — по примеру совокупности всех действительных или целых чисел. Таким образом, социалистический расчёт на всю экономику в принципе невозможен, поскольку полный перечень всех цен невозможно будет перечислить.

Чтобы понять, представьте себе сколь угодно великое множество целых чисел (0, 1, 2, 3... ∞): за бесконечное время их можно пересчитать просто перечисляя одно за другим. Но бесконечность действительных чисел, помещающихся между нулём и единицей, еще больше, потому что содержит бесконечное количество таких бесконечных строк целых чисел! Поэтому их нельзя пересчитать никогда, даже за бесконечное время. По мнению Мёрфи, именно так выглядит перечень цен, необходимых для учёта при планировании — неисчислимая бесконечность*.

* прим. переводчика: Кто бы сомневался! Если такой «исследователь» руководствуется, прежде всего, политической задачей доказать, что планирование в принципе невозможно, то ясно и ежу, что он будет брать задачу строго «в лоб» и строго самым неэффективным алгоритмом : )

По сути, Кокшотт, Котрелл, Марчижевский, Мерфи и несколько других возродили длительные споры о вычислениях, но переформулировали их как задачу по теории вычислительной сложности: отрасли теоретической информатики, которая занимается классификацией присущей различным видам задач сложности, а также ресурсов, необходимых для их решения.

Спор этот оставляет экономистов с политологами, перемещаясь к теоретикам вычислительной сложности и информатики — так же в своё время спор о теории сознания перетёк из философии к нейробиологам. Но он всё равно не покидает царство научных журналов, вдали от широкой публики — и даже в нём, считается чем-то вроде азартной игры для математиков. Вся его аудитория — горстка кабинетных учёных.

Тут и здравомыслие капиталистического общества:

«Ну что ты, Джим, разве можно всерьёз обсуждать нерыночную экономику; но вот в порядке эксперимента представь...»

Роман Френсиса Спаффорда о плановой экономике «Страна изобилия» вышел всего через два года после финансового кризиса 2008 года и вызвал большой всплеск отзывов, особенно в интернете. Самым интересным среди них наверное было длинное эссе Космы Шализи, «левоватого» по собственному признанию преподавателя статистики из университета Карнеги-Меллона. Он утверждает, что линейному программированию его научил папа в детстве.

В своём отзыве он развенчивает надежду Спаффорда на возрождение планирования с ростом вычислительной мощности. Он показывает, что для планировщиков рассчитать список оптимальных цен будет так же сложно, как рассчитать и сам оптимальный план — из-за взаимозависимости всех возможных переменных внутри экономики. Грубо говоря, он вторит Мерфи и Марчижевскому, разве что допускает возможность решения задачи, продлись действие закона Мура (по которому компьютеры удваивают мощность каждые два года) ещё хотя бы век.

Таким образом, замысел об оптимальном планировании из серьёзного варианта практической экономики переходит в разряд научной фантастики. А мы возвращаемся к разбитому корыту: оказывается, рыночное ценообразование просто наилучший способ обработки всей информации, необходимой для распределения ресурсов. И зачем тогда тратить столько сил на постройку того, что в рыночном обмене есть по умолчанию, за так?

«Нужно придумать, как постоянно иметь отклик снизу по мере выполнения плана» — пишет Шализи — «Рыночную систему можно ругать за множество недостатков. Но она обеспечивает обратную связь от потребителей к производителям, причём сама передаёт её по всей экономике и не требует специальных усилий по сбору информации».

Однако, в отличие от Мерфи и Марчижевского, Шализи не является поборником рынка. Он с ужасом рассказывает о том, на что способен рынок:

«В экстренной ситуации рынок буквально морит людей голодом, потому что накормить их это менее «эффективное» употребление пищи, чем позволить богатым есть больше».

Он признаёт, что во многих областях (по крайней мере, в некоторых странах), таких как образование, здравоохранение, охрана правопорядка, пожарная служба, поисково-спасательные работы и восстановление от стихийных бедствий — ресурсы распределяются планированием, а не рынком, и это оправдано. Таким образом, он вслед за Ноувом выступает за смешанную экономику, в которой определенные товары и услуги выводятся из рыночного распределения.

Но это же глупость. Если обоснование рыночного распределение верно, оно должно работать и в этих областях. Почему здравоохранение, образование и пожарная служба так хорошо работают, если в теории они должны быть чудовищно неэффективными? Вот вам и ещё один довод против старой правацкой мантры, что коммунизм будто бы работает только в теории: тут он вполне справляется на практике...

Однако между грубой неэффективностью и идеальным, безукоризненно взвешенным распределением ресурсов находится наша действительность, в которой мы все и живём. Да, математически точное решение задачи будет слишком сложным. Но ведь её можно решить и приблизительно, способом, так сказать, экономически достаточным?

По мнению Кокшотта, если взять большую страну и показать её хозяйство по стандартному методу затрат-выпуска или межотраслевого баланса (разработанному русско-американским экономистом Василием Леонтьевым для выявления экономических связей, по которому сейчас считают ВВП), то получится большая матрица, с отраслями по столбцам, а в строках сколько выпуска одной отрасли, другая потребит. То есть, к примеру, в сталелитейном столбце внизу будет стоять сколько стали произведено, а по строкам — сколько на это ушло угля, железной руды или известняка.

Далее. Количество матричных вычислений, необходимое для получения достоверного результата по выпуску, растёт в общем в кубической прогрессии от роста матрицы. Т.е., если у вас на входе в матрице 10 миллионов наименований, для получения ответа вам предстоит выполнить (10 000 000) * (100 000 000) * (10 000 000) = 10^18 вычислений.

Но если вы решите записать их в виде матрицы — окажется, что большинство значений нулевые, потому что при производстве, к примеру, книг известняк не используется. Большинство товаров идут только в один процесс. Поэтому большинство продуктов делается из небольшого перечня сырья. «Мнение, что всё влияет на всё, — говорит Кокшотт, — неверно. Многие отрасли хозяйства можно разъединить».

Кокшотт и его товарищи экспериментально показали, что в результате такого разъединения число вычислений растёт логарифмически, а не экспоненциально. А это радикально упрощает решение задачи. По сути это означает, что сначала происходит скачкообразный рост вычислений, а потом рост замедляется, хотя и не прекращается — в отличие от случая, когда количество шагов поначалу мало, а затем очень быстро увеличивается.

Кокшотт объясняет:

«Допустим, вы говорите: «Мне нужен ответ до трёх значащих цифр, потому что никто не планирует выпуск точнее». Т.е., вам нужен не точный ответ, а приближенный с определенной точностью». Благодаря этому ограничению точности, нам понадобится гораздо меньше вычислений. Так что, если посмотреть с практической стороны: в каком виде у нас данные, что на практике нужно получить, — то окажется, что ваша задача гораздо проще, чем того требовали выкладки».

В информатике этот феномен хорошо изучен. Существует много алгоритмов для решения задач, по определению неразрешимых. Но на практике с их помощью можно решить много задач, потому что неразрешимы они лишь для определённых диапазонов чисел.

Кокшотт перевёл дискурс из теоретической области к практике. По очевидным причинам, госпланирование трудно поддаётся практическим исследованиям. Но Кокшотт проверил свои мысли на средней руки компьютере за £5,000, и утверждает, что решил оптимизирующие уравнения для экономики размером со Швецию примерно за две минуты.

Он предполагает, что будь у него компьютеры, стоящие на физфаке его университета или в любом центре погодных прогнозов, он бы с лёгкостью решил эти задачи и для больших стран. Вычисления бы заняли часы, а вовсе не месяцы и не годы и не миллионы лет.

«Относительно легко показать, что эти алгоритмы решаемы. Они полиномы или субполиномы. Они в лучшем классе разрешаемости. Они с лёгкостью справляются с хозяйствами развитых стран, на вычислительной мощности в разы меньшей чем у Google».

Таким образом, встаёт вопрос о сборе подходящей информации. Но и это в наши дни просто, потому что товары всё больше перемещаются со штрих-кодами, и продавцы с покупателями попадают в базы данных, по которым можно отследить всю цепочку производства, заказы запчастей, расчёты стоимости и т.д.

Всё это необычайно смелые заявления. Методология и результаты Кокшотта должны быть опробованы и воспроизведены другими исследователями. Но отчасти это воспроизводство уже случилось прямо у нас под носом. Колоссальные многонациональные корпорации и финансовые учреждения уже занимаются внутренним планированием (причём с мировым размахом!), согласуя работу своих частей на разных континентах.

Кокшотт указывает на первый случай применения компьютерного планирования в корпорации: это система бронирования авиабилетов Boadicea, которую запустили в ещё 1960-е. Судоходные клерки, кстати, тоже постепенно уходят в прошлое.

Для ясности: нерыночная экономика — это не о неподотчётных центральных плановиках, или таких же неподотчётных программистов, которые пишут алгоритмы, принимающие решения за нас. Без демократического вклада потребителей и производителей, без каждодневного участия миллионов людей в экономике, планирование не работает. Демократия — это не какой-то абстрактный идеал, притянутый чисто для вида, но неотъемлемая часть дела. А самое главное — что компьютеризированное, рассредоточенное демократическое принятие решений не будет пакетом технократских системных преобразований, которые эти технократы просто навяжут остальным.

Необходимо в корне изменить отношения в обществе и само устройство общества, в том числе создать целые сети новых взаимоотношений: тех основ, за которые людям придётся сражаться, которые им придётся строить и постоянно поддерживать.

Поскольку эту систему можно и нужно будет строить с нуля, её надо нацеливать на всепланетарный охват и фундаментальную ценность свободы личности и технологического прогресса. Честную и работоспособную экономику можно построить только так.