Наследник фаворитки

Сухарик

«Зря я все-таки не убежал из дому, дал матери уговорить себя», — с запоздалым сожалением думал Алик. Это был уже рослый, с иголочки одетый десятиклассник — истинный денди, с ироничным прищуром голубовато-зеленых глаз.

Стояла поздняя осень. Желтеющие листья деревьев, казалось, тихонько позванивали в золотистых солнечных потоках. В школу он не пошел: не хотелось оправдываться из-за невыученных уроков, выслушивать упреки учителей.

Алик долго бродил по улицам, немного наклоняясь вперед и вытягивая голову, всматривался в лица, вслушивался в разговоры. Ему хотелось понять, что же скрывается за внешней озабоченностью или веселостью незнакомых людей. Наконец устал.

Захотелось есть. Идти домой? Только ради этого? И тут пришла гениальная мысль: «Плюнуть на все и больше никогда не возвращаться туда».

Конечно, надо бросить все: дом, школу, родителей. Уехать куда глаза глядят и начать все сначала. Все сначала. Ему стало необыкновенно легко и радостно. Словно он наконец нашел выход из лабиринта, в который по неосторожности забрел и из которого никак не мог выбраться.

Охваченный энтузиазмом, он вновь зашагал по улицам. С наслаждением представил, как переполошатся дома, узнав о его бегстве. С особенным злорадством представил папино вытянутое лицо. «Вы этого не ждали от меня, господин обыватель?» — про себя надменно обратился он к родителю. Накануне они крупно повздорили из-за якобы пропавшей из пиджака отца пятерки! «О боже! Какое крохоборство!» — кипятился сынок весь остаток дня.

Алик с большим аппетитом пообедал в первой же попавшейся столовой. Все казалось ему необыкновенно вкусным — и подернутое пленкой жира харчо, и подгоревший шницель с липкой, склеившейся в один комок вермишелью.

Обед еще больше поднял его настроение. Окрыленный светлыми надеждами и предчувствиями, он направился в кино. Уверенный в себе, свысока посматривал на людей, словно бы говоря: «Нуте-ка, со мной не шутить. Я теперь вполне самостоятельная личность».

Вечером Алик промотал весь наличный капитал в виде единственной десятки и отправился ночевать на заколоченную на зиму дачу. Точных планов дальнейшей жизни у него пока не было. Решил поразмыслить над этим перед сном, но не успел — заснул как убитый.

Утром позвонил домой, чтобы сообщить о своем решении. Трубку схватила мама, рыдающим голосом прокричала:

— Алинька, где ты, что с тобой, сыночек? Мы не спали всю ночь. Звонили в милицию, в «неотложку» и даже в морг.

— Как где? — в некотором смущении замешкался Алик. Только сейчас до него дошло, какую оплошность он допустил, не позвонив домой вчера. — На улице. Я ночевал на даче. Залез через окно.

Собравшись с духом, Алик заявил о своем твердом решении больше никогда не возвращаться в отчий дом.

— Но почему же, Алинька? Кто обидел тебя, сыночек?

— Неужели неясно? — сказал Алик. — Этот человек оскорбил меня, назвал воришкой.

— Приезжай, мой дорогой, — вкрадчиво предложила мать. — Мы поговорим и все решим вместе. Тебя ждет вкусный завтрак. А захочешь уйти, я не буду удерживать.

Алику очень хотелось есть, и он уступил:

— Ладно, только смотри не вздумай отговаривать меня.

Мать не упрекала, не спрашивала, лишь смотрела на него с немой мольбой.

Когда Алик понял, что запал остыл и ему уже не хочется никуда уходить, с ним сделалась истерика.

— Я не хочу так жить! — кричал он, обливаясь слезами и потрясая кулаками. — Не хочу так жить, не хочу! Будь проклято это болото!

Днем раньше он готов был бежать даже на другую планету, а сегодня довольствовался тем, что мать обещала учесть его возросшие потребности и давать больше денег на карманные расходы.

С этих пор деликатность и даже застенчивость в его характере стали странным образом перерастать в самоуверенность и даже наглость.

«В том не моя вина, — думал Алик, — что с годами человек становится черствее и злее. И я, увы, не исключение. Каким я был очаровательным ребенком! Едва на меня бросали взгляд, я тут же улыбался».

Этой же осенью они всем классом ходили в дальний туристский поход. С ночевками. Досталось ему тащить на себе тяжелые вещи: топор, веревку и манную крупу. Чуть не целый мешок этой проклятой манной крупы. Всю дорогу он не мог думать ни о чем другом, кроме нее.

Лямки больно врезались в плечи, приходилось идти согнувшись в три погибели, где уж тут до красот природы. У других в рюкзаках хлеб, колбаса, консервы, печенье — с каждым привалом все легче идти. А он знай себе вышагивает, словно мул.

Заикнулся было физруку — надо, мол, перераспределить груз, тот неодобрительно глянул на него: «Ничего, здоров как бык. Донесешь…»

Ночью Алик выбрался из палатки. Над головой захлебывался от любовного восторга соловей, высились в голубом призрачном лунном свете великаны-деревья. Алик тихонько вытащил из своего рюкзака мешок с манкой и, осторожно ступая, пошел по тропинке… Высыпав ка землю половину крупы, он так же украдкой вернулся на свое место.

Когда дошла очередь до манной крупы, одна девочка — походный каптенармус очень удивилась:

— И это все? А говорили — манной взяли восемь кэге?

— Усушка и утруска, — бодро пошутил Алик, невинными глазами оглядывая одноклассников. — Наверное, мыши ночью съели. За них я не отвечаю…

— А за себя отвечаешь? Может, ты сам ее по дороге слопал? — со смехом спросил один из одноклассников. Все с готовностью захохотали.

Аппетит в походе был зверский — запаса продуктов до конца не хватило. Денег с собой по уговору не брали. Вот и пришлось под конец потуже затянуть пояса. На последний день пути осталось несколько сухарей. Зато в этом была своя романтика, и никто не роптал.

Вечером перед последней ночевкой Алик случайно заглянул в одну из палаток и увидел аккуратно разложенные на полотенце сухари. Есть хотелось фантастически. Он тихонько накрыл один сухарик рукой и быстро сунул его в карман.

Съесть его сразу он не успел — кто-то помешал. Алик направился к костру, у которого туристы в ожидании вечернего чая пели под треньканье гитары.

— Садись, Алик, — пригласили его, освобождая место.

Он удобно уселся между двумя одноклассниками, широко обнял их за плечи, запел вместе со всеми:

— «Не плачь, девчонка, пройдут дожди, твой друг вернется, ты только жди…»

Девочки разлили по кружкам чай. А к чаю всем выдали по сухарику. Прощальный ужин был скромным.

— Ой, мальчики, одного сухарика не хватает, — всплеснула руками дежурная. — Я сама два раза пересчитывала — было ровно тридцать. А сейчас двадцать девять…

— Серый волк стащил! — под общий смех пробасил кто-то.

«Сказать или нет? — заметалась беспокойная мысль. — А вдруг обыскивать начнут?»

Пока он раздумывал, несколько человек заявили о добровольном отказе от своей доли.

— Я сейчас… — пробормотал Алик, поднимаясь и вразвалку направляясь к месту, отведенному «для джентльменов». По дороге он с силой швырнул сухарь в кусты: «Да ну его к черту! Волноваться из-за такой ерунды…»

Когда он вернулся, перед ним положили его часть — с надломанным уголком. О злополучной пропаже ребята тут же забыли.

Мимолетный испуг быстро улетучился. Весь остаток вечера ничто больше не тревожило Алика — он был, как обычно, весел и оживлен.

…Алику шел уже восемнадцатый год, приближались выпускные экзамены, а он все еще не принял определенного решения, чем же он, собственно, собирается заняться дальше. Мысли об этом ввергали его в неприятное состояние раздвоенности, порождали томительную неуверенность в себе. Сегодня его увлекала идея пойти в институт международных отношений, завтра стать актером или журналистом, послезавтра — ученым-атомщиком.

Отчаянно хотелось с кем-нибудь посоветоваться, но что-то связывало язык. Он боялся собственной откровенности.

«Алик, заклинаю, — не раз предупреждала мать, — будь осторожен. На свете мало что так легко оправдывают и с таким удовольствием совершают, как предательство…»

Все решил случай. На классном диспуте его напрямик спросили, кем он собирается стать после школы. Алик на мгновение смешался, но тут же уверенно заявил:

— Ученым.

— А в какой области? Нельзя ли поконкретней? — настаивали одноклассники, с веселым ожиданием глядя на него.

Алика очень укололо это несерьезное к нему отношение: что он им, шут гороховый? Хотел рассердиться, но как-то само собой получилось, что вместо этого он мягко улыбнулся:

— Я выбрал философию. — И стал доказывать, что нет ничего увлекательней этой области человеческой деятельности.

В классе так и ахнули:

— Во дает!

С аттестатом в руках, подхваченный общим потоком, словно пушинка, Алик засуетился, забегал. Подал заявление на философский. С первой попытки поступить не удалось, хотя бедная мама и ухлопала уйму нервов. Алик ходил разочарованный. Он был так уверен в успехе. И вот остался за бортом. Нелепо… Он испытывал чувство человека, из-под самого носа которого ушел его поезд, человека, обманутого в своих лучших ожиданиях.

Молодец мама, не успокоилась. Она словно бы переживала вторую молодость. Были наняты репетиторы. Эти страшно нудные люди хотели честно отработать свои рубли и не шли ни на какие взаимовыгодные соглашения. Один из репетиторов, Иван Петрович — кандидат наук, худой мужчина лет тридцати с продолговатым скучным лицом при прощании сказал с явной неприязнью и насмешкой:

— Вы, Алик, большой нахал. И жить вам следовало бы не здесь, а в какой-нибудь Нахаловке…

— Почему? — обиделся Алик.

— Потому, что вы лодырь. Не любите работать.

Через два года в общем-то беззаботного и приятного существования репетиторы дружными усилиями втащили Алика на философский факультет. Это был мамин триумф. На радостях она подарила сыну золотые часы.

Какое-то время Алика занимало новое положение. Больше всего ему пришлись по душе веселые студенческие вечеринки. На них можно было выпить вина, спеть под негромкие переборы гитары туристскую песню, послушать новые джазовые записи, всласть поговорить о студенческих заботах, о преподавателях, о разных проблемах жизни. Алик зажигался, говорил много и пылко.

Теперь это был уже вполне респектабельный молодой человек, слегка сутулый, с ироническим прищуром зеленовато-голубых глаз, несколько женственным овалом лица, в профиль похожим на лицо императора Октавиана.

Впрочем, выяснилось, что у студента масса обременительных обязанностей, требующих напряжения всех физических и духовных сил. Наступила зима. Надо было идти сдавать экзамены, а он за разговорами да вечеринками как-то позабыл о них…

Вместе со всеми, невозмутимо попыхивая сигаретой и прищуриваясь, пошел сдавать экзамены. Был уверен — уж на троечку что-нибудь наплетет.

Взял билет, долго с неподдельным любопытством рассматривал его. Он и в самом деле впервые узнал из билета о том, что существуют на свете такие удивительные вопросы. Его выручила чужая шпаргалка. Кое-как ответил. Зато на дополнительных вопросах забуксовал, как тяжеловоз, попавший в трясину. Профессор вернул зачетку, огорченно заметил:

— Странно. У вас лицо отличника. Мне даже совестно ставить вам «неуд».

— Вот и не ставьте, — подхватил Алик. — А то ведь совесть вас замучает. Я просто немного растерялся. Но я все знаю. Я учил. Честное комсомольское… — Он смело давал комсомольское слово, хотя никогда не был комсомольцем.

— Вижу! — вздохнул профессор.

Алик до конца держался молодцом и с философским спокойствием перенес отчисление из института.

Какое-то время дома было тихо. Там пока ничего не знали. Папа по-прежнему жил как в лихорадке, мама занималась своими удрученными пациентками, Мэри молча вела хозяйство.

Потом все открылось, и разразился скандал. Мало-помалу страсти улеглись. Зато множились мелкие стычки из-за денег, которых Алику требовалось все больше и больше.

В скучном лексиконе вспыльчивого папы появились режущие слух словечки «дармоед», «бездельник». Он все настойчивей заводил разговор о том, чтобы Алик шел работать… Мама возражала. Между отцом-прагматиком и мамой-идеалисткой усиливались словесные баталии.

В доме начали случаться пропажи отдельных цепных вещей. На разбирательствах Алик всячески отпирался. Втихомолку, в целях самозащиты, он сваливал все на папиных знакомых. Эпоха мирного сосуществования четверых под крышей одного дома подходила к концу. Назревал кризис.

Алик ничего не хотел замечать — ни того, как осунулась мать, как она все чаще стала хвататься за сердце, ни налитых гневом глаз отца, ни укоряющего вида всегда тихой и незаметной Мэри.

«Ну чего они дергаются? — успокаивал он себя. — Все это временно. Все образуется».

Однажды утром он, как обычно, громко позвал:

— Мэри!

Она зашла к нему, но не сразу. Алик не обратил внимания на непокорно-непочтительное выражение ее лица.

— Принеси спички, — попросил он, ковыряя ногтем мизинца в ухе. — И чаю, пожалуйста.

— Сам принесешь, — ответила Мэри и, повернувшись, вышла. Это было неслыханно. Эго был открытый бунт.

Алик даже опешил от такой дерзости: «Ну и ну! Уж не больна ли она?»

Сам отправился на кухню. Возмущаться или протестовать не стал: «Стоит ли тратить на глупую Мэри нервные клетки?»