Настоящий Спасатель 2. Назад в СССР

Глава 8

На площади вокзала мы сели в бледно-желтую волгу, двадцать четверку, с хромированной решеткой радиатора и шашечками и буквой «Т» на двери.

В машине пахло табаком и бензином. На торпеде висела пластиковая табличка с надписью «Водитель образцового обслуживания».

— Цветочные магазины уже закрыты. Если только на Рижский рынок ехать. К азербайджанцам. Только у них цветы это время можно купить. Деньги есть?

— Ну поехали на Рижский рынок. Деньги есть.

— Пятерка сверху.

Я взглянул на табличку, сообщающую пассажирам тарифы на такси и улыбнулся. На ней было написано: «Уважаемые пассажиры оплате подлежит только сумма, показанная таксометром независимо от количетва пассажирова и багажа посадка 20 копеек, час простоя у клиента 2 рубля, за один километр пробега 20 копеек».

— Договорились.

Я вспомнил, как в прошлой жизни у меня и моих коллег было особым шиком по молодости расточительствовать и пижонить. По приезду в Ленинград или Москву мы брали сразу две машины для себя. В первой ехали сами, во второй идущей следом путешествовали наши фуражки.

Водитель завел машину, включил счетчик. Это вернуло меня к реальности. Давно я не слышал этого характерного такания. Там, в прошлой жизни, наверно, только старожилы поймут откуда пошло бандитское выражение «счетчик тикает».

Он посмотрел на мои ссадины и спросил:

— Тебя что, с поезда сбросили?

— Почти.

— Эх, молодость, молодость. Дурные головы у вас. Вы думаете, что жизнь вечная. Поэтому не цените ее. Я тоже так думал, а она вмиг пролетела. Отлично помню себя двадцатилетним парнем. Только закрыл глаза, а теперь вот скоро на пенсию через пару лет.

Таксист был почти ровесником, меня, того из прошлой жизни. В душе засвербило. Мне захотелось рассказать ему всё про будущее. Про страну, про войны, которые сейчас, в восьмидесятых, кажутся невозможными, про себя. Но я сдержался.

— Как Олимпиада прошла? Здорово было? Много иностранцев было?

— Да, что она провалилась, эта Олимпиада.

— Почему?

Водила махнул рукой.

— Да ну. Собрали еще в том году нас в группы специальные. Мы, вместо того, чтобы работать и зарабатывать, учились, как гостей возить. Иностранные языки учили, типа английскому выучили, да вот никто толком два слова на английском связать не мог. Ай эм зе тейбл. Только время зря потратили. Да и не хотел никто работать на линиях. Нарядили нас, как, не знаю кого.

Таксист рассказал, что иностранцы часто пытались расплатиться валютой, еще и по хитрому курсу, а кому охота за валюту объясняться? Кому такой гемморой нужен? Заграничные гости адреса толком выговорить не могли, сдачу ждали всю, до копейки.

Не работа, а одни убытки. Богатых клиентов, которые не считают деньги в кошельке, во время Олимпиады не стало. Москву закрыли для «кошелок», так таксист называл людей, ездящих из регионов в столицу за покупками.

А открыли для ментов. Говорят пятьдесят тысяч со всего Союза завезли, чтобы следили за всем ворьем с шаромыжниками во время Олимпиады. Рассказывали, что собрали Андропов с Щелоковым всех воров и наказали им вести себя тише воды, ниже травы.

Выходит, что преступная братва промышлявшая разными делами в столице и любившая ездить на «люльках», так они называли такси, тоже покинула Златоглавую от греха подальше. А блатари, хоть и не так часто встречались в роли пассажиров, всегда оставляли щедрые чаевые.

— Вез я как-то раненого жулика, они чего-то там со своими не поделили. Я не сразу понял, что порезаный он, — рассказывал мне таксист, — Взял у обочины. Аккуратный такой, в костюме хорошем. Увидел что его пырнули, только когда заметил, что ручка дверная, а потом и пассажирское кресло в крови. По глзам все понял. Говорю — может в больничку? А он еле отвечает — Нет. Ты баранку круути и главное довези до места. А сам вот-вот конца отдаст, думаю. Как-то довез его. Он достает сторублевую купюру, протягивает мне. Я говорю: много. А он молча еще два стольника вытащил сказал, что это за неудобства. Кровь отмыть, всё такое. Такие вот люди бывают. Хоть и преступники, но большой души.

Его глаза горели от восхищения. Я ничего не ответил. Все-таки странный у нас народ. Иногда жалостливый там, где это может быть и не нужно. И жесткий, даже жестокий там, где стоило бы проявить сочувствие.

По его рассказу выходило, что моему таксисту Олимпиада ничего кроме убытков и нервотрепки не принесла.

— А хуже всего, — продолжал он, — что вместо иностранца могли и комитетчики подсесть и начать долго и нудно расспрашивать кого возил, куда возил.

— Неужели, все таксисты в убытке?

— Нет, ну некоторые ловкачи очень даже наварились. Но они по краю ходили. Долларами не брезговали, джинсами, журнальчиками. Ну и нашими товарами фарцевали. Фототехникой, водкой, икрой.

— А сами-то что?

Таксист раздосадованно махнул рукой рядом с баранкой.

— Не моё это. Торгашей всю жизнь терпеть не мог. Икру и водку сами скушали и раздарили с женой. А вон фотоаппарат Зенит Е остался, так и не смог продать. Тебе не нужен?

— По чем?

— По госцене отдам. Приехали.

Я увидел ворота из которых натужно тряся бело-голубой кабиной выезжал сто тридцатый ЗИЛок.

— Подойдешь к охранникам в будке, скажешь тебе к Мамеду за цветами, дашь рубль. Они проводят.

Цветочник сонный вышел ко мне навстречу после того, как в его бытовку постучал охранник, морщинистый, как кот породы сфинкс.

Мамед пытался сбагрить мне по рублю уже увядшие гвоздички, а потом цветок калла или по другому — белокрыльник, но я наотрез отказался и велел ему показать лучшие цветы.

Он был очень недоволен и что-то ворчал про то, что женщинам «без разницы» какие цветы они получают в подарок. Я был непреклонен, тогда он задрал цену до трех рублей за розу и спросил буду ли я смотреть.

Я утвердительно кивнул головой и выбрал самые свежие розы, сунул ему деньги. Он деловито пересчитал купюры.

— Не накинешь трешку за внеурочный работа, брат?

Сказал он с акцентом.

— Обойдешься, ты и так на мне десятку наварил, счас и ее лишишься.

— Ладно, ладно, брат, — он заулыбался, — откуда сам будешь? Тебе упаковать?

Я не ответил на первый его вопрос.

— Упакуй.

Он достал рулон серой оберточной бумаги.

— Давай, Мамед. Хорошей торговли, — сказал, я забирая упакованные цветы, — гвоздики твои — завтра выбрасывать.

— Люблю, когда покупатель разбирается в людях и в деле.

Он проводил меня за территорию рынка, почти до такси.

Дороги было абсолютно свободны, личный транспорт представленный Жигулями, Москвичами, Волгами и Запорами всех годов выпусков и пестрых цветов, изредка попадался на встречу в единичных экземплярах.

По вечерним улицами бегали трамваи и тролейбусы. Усталые лица немногих пассажиров могли навести тоску на кого угодно, кроме меня я. С жадностью всматривался в эти городские зарисовки и пейзажи, будто видел Москву впервые в жизни.

Через сорок минут мы подкатили к новенькому зданию общаги. Я расплатился с таксистом. За стольник я купил его фотоаппарат, и ещё пятнадцать рублей заплатил за машину. Очень не дешево, конечно. Но я знал, что на метро буду искать цветы до полуночи и опоздаю.

Он взял деньги без какого либо зазрения совести. Таксисты, как были особой категорией пролетариата в крупных городах, так и остались.

Об их заработках ходили легенды. Мой сегодняшний прихвастнул, что ребята в его такоспарке меньше штуки — тысячи рублей не зарабатывают.

Я вышел с букетом из семи красных роз, проданных мне азербайджанцем Мамедом из холодильника при рынке, моей дорожной сумкой и фотоаппаратом на лямке, перекинутой через плечо.

Стоя на улице я осмотрел здание снизу-вверх с первого до последнего этажа. Корпус, построенный под гостиницу к олимпиаде передали под общежитие студентам.

Мне предстояло найти Вику. Я не знал номер ее комнаты. У меня был только адрес здания и номер корпуса.

Я вошел в вестибюль и увидел справа вертушку и небольшую дежурку — помещение с высокими окнами.

Слева находилось подобие зимнего сада. На прямоугольной площадке стояли кадки с цветами, пальмами и другими декоративными растениями. На стене висел таксофон.

Я ожидал увидеть пенсионера или пенсионерку, но моему удивлению вахтер, сидевший в дежурке был очень молод.

Мой ровестник. Лет двадцати — двадцати двух. Скорее всего сам являлся студентом ВУЗа, которому принадлежало общежитие. Он увидел меня, но уткнулся в работающий маленький черно-белый телевизор внутри дежурки.

На его рукаве была красная повязка. Мне не удалось рассмотреть надпись на ней, так, как он сидел ко мне вполоборота левым плечом. А повязка находилась на правом.

— Привет, братан, ДНД? — указывая на повязку на его руке, спросил я.

Он смерил меня взглядом, полным высокомерия, нехотя ответил, как бы делая мне одолжение:

— Какой я тебе братан? — а чуть погодя, развернувшись и продемонстрировав надпись на повязке продолжил тем же тоном — оперотряд!

Да, господи, откуда у них, у оперотрядовцев такая глупая, горделивая мания величия. Он искренне верил в то, что надпись на повязке и удостоверение делает его каким-то особенным.

Он считал себя выше других людей, а свою общественную деятельность престижней, только из-за громкого названия.

Большинство из них в своей студенческой оперотрядовской жизни, занималось тем, что ходили ближе к полуночи по комнатам и отлавливали, припозднившихся после 23−00, гостей. Таких же как они студентов.

Максимум, на что такие субъекты были способны, так это на задержание и препровождение в каталажку, заблудших праздношатающихся безобидных алкоголиков. Или вот так, сидеть на вахте в общаге, отращивая себе чудовищный комплекс вахтера.

Но апломба, гордыни у них всегда было с излишком. Они рассказывали друзьям-однокурсникам, девушкам всякие небылицы про задержания валютных спекулянтов, преступников.

Чуть ли не участие в совместных операциях с КГБ по задержанию агентов иностранных разведок. Но, как правило, такие «перцы» не видели вживую ни валюты, ни спекулянтов, ни сотрудников КГБ.

Не все конечно, были и нормальные ребята. Но они сущетсвовали в оперотрядах в абсолютном меньшинстве.

— Земляк, как найти Вику Рерих? — я назвал факультет.

Он не ответил на мой вопрос. Но полез в списки студентов набитые на желтоватых полупрозрачных листах на печатной машинкой.

— Ты ей кто?

Он вел пальцем по фамилиям студентов, до тех пор пока не нашел.

— Я ей брат двоюродный.

Мне не хотелось ему рассказывать, всю подноготную. Этой информации должно было быть достаточно, чтобы он отвалил.

— Ничего не могу поделать. Уехала группа Рерих «на картошку», через неделю приходи. Брат. Двоюродный.

Он смотрел мне в глаза и лыбился. Да, про картошку я совершенно забыл. Студенты и курсанты первых, вторых курсов добровольно-принудительно отправлялись собирать урожай осенью в ближайшие колхозы.

Поездка на «на картошку» была неотъемлемой частью учебного процесса. В 70-ых сельские жителей начали переезжать в города. И трудовых рук для полевых работ стало не хватать.

Выход был найден — государство задействовало студентов и студенток в полевых работах по сбору урожая на протяжении периода сбора урожая, оправляя их в колхозы или совхозы под эгидой студенческих строительных или сельскохозяйственных отрядов.

Убирали, правда, не только картошку, а всё, что выращивало сельское хозяйство СССР. И капусту, и свеклу, и помидоры с виноградом.

— А куда уехали?

— Понятия не имею, ответил вахтер.

Вдруг у меня из-за спины раздался насмешливый мужской голос.

— Зацепин, какая картошка? Окстись, октябрь уже кончается. Ну что ты за человек? Точно соответствуешь своей фамилии. Тебе лишь бы зацепиться за что-нибудь.

— А что не так с картошкой? — делано удивился вахтер Зацепин.

— В сентябре закончилась, что придуриваешься? Все уже давно повозврощались с картошки. Зачем парню голову морочишь?

Я обернулся на голос и увидел светловолосого худого высокого парня.

— Твоя смена закончилась, — он распахнул дверь дежурки и вошел в нее. Я посмотрел на часы. Они показывали ровно девять вечера.

Зацепин с неохотой снял с рукава повязку и протянул её вновь прибывшему.

— Ну тогда разбирайтесь сами, я пошел, — раздосадованный ситуацией, он пошел в сторону лифтов не прощаясь.

Парень поймавший Зацепина на лжи повязал себе повязку и добродушно обратился ко мне:

— Что у тебя братишка? Не обращай внимания. К кому ты приехал при параде?

Он уселся в красно вращающееся кресло на пяти черных ножках, и взял листки со списками студентов. Было видно, что мебель в общежитии новая, не успевшая поработать и года.

— Глянь, будь добр, Вику Рерих с первого курса.

— А что глядеть-то на в 6–09 живёт. Я и так знаю. Студент?

— Угум.

— А сам на картошку, что не ездил? Давай студенческий.

Я вытащил студбилет и передал ему через небольшое окошко.

— Мне освобождение по работе, по линии ОСВОД дали. Вот и вылетело из головы. Мои однокурсники ездили.

Он записал мои данные в журнал посетителей.

— Прочти памятку, — я взял в руки потретрый листок с правилами посещения проживания в общежитии, — вообщем проходи, но в 23−00 тебя не должно быть в здании. Шуметь нельзя, распивать спиртное нельзя. Курить в комнатах нельзя, можно только в строго отведенных местах. Куришь?

— Я не курю.

— Спортсмен?

Я кивнул.

— Боксер?

— Как угадал, по лицу? — я имел ввиду мои ссадины после схватки в поезде.

— Ну ты даешь. По твоим швам и ссадинам, я скажу, что, тот с кем ты дрался, был вооружен. Кастет, железяка. Чет такое. Угадал по кулакам. Рыбак, рыбака видит, а Бог шельму метит, как говориться.

Он вернул студенческий и протянул руку.

— Константин, можно Костя.

— Максим, можно Макс.

Я забрал студенческий и пожал ему руку.

— Не подведи меня.

— Понял, не дурак. Дурак бы не понял, — откуда-то всплыл ответ из недр памяти, — не подведу, Кость.

Упоминание Шельмы меня озадачило. Вряд ли Костя был с ним знаком. Но закончена ли история с ним? Я вспомнил старую детективную истину — пока не найдено тело, нельзя утверждать, что враг мертв.

Конечно, падение на такой скорости, с такой высоты из поезда на насыпь, оставляло мало шансов на выживание. А там было будь здоров лететь — метра два с половиной вниз головой.

Тёма может быть спокоен. В этом плане мы расплатились с ним и он получил по заслугам.

Но человеческий организм мог демонстрировать чудеса сопротивляемости и живучестью поэтому я не спешил записывать Шельму в покойники. К тому же, жив его брат. Он хорошо знал маршрут и мог вернуться обратно, чтобы найти и спасти того урода.

Но меня больше озадачило другое. Вот уже минут пять я не мог избавиться от ощущения, что на меня кто-то смотрел.

Мне было невыгодно себя выдавать и озираться по сторонам. Тот кто смотрел на меня был уверен, что я его не замечаю.

Не видеть лица и не замечать это разные вещи. Я направился в сторону лифтов. Судя по цифрам над проходом лифт шел вниз, подбирая студентов на разных этажах.

Я делал вид, что изучаю кнопку. Двери лифта распахнулись и из него вышла шумная группа студентов обсуждающая что-то между собой.

Я молниеносно повернул голову в сторону наблюдавшего, но увидел только движение. Он ожидал, что я посмотрю и опередил меня буквально на пару мгновений. Кем бы он ни был, он еще проявит себя в ближайшее время.

Я поднялся на шестой этаж один в лифте. Выйдя я увидел два коридора ведущие в противоположные блоки здания. Быстро сориентировавшись в какую сторону мне идти, я уже повернул на лево, как услышал знакомый девичий голос, раздающийся со стороны общей кухни:

— Макс, Бодров!