Не бывает прошедшего времени

7

Я вышел из номера, опустил ключ в щель на стойке возле портье, ключ звякнул, падая в ящик, а я, даже не оглянувшись, пошел к выходу. Голова гудела от документов, которых я налистался и начитался за последнее время, от только что изданной в «Галимаре» книги Жоржа Веллерса «Газовые камеры существовали», от того, как трудно было прикасаться к чужой муке в условиях, когда саму мысль о ней объявляют несвоевременной. Красивый, переполненный гостями Париж, поместивший меня в одной гостинице с ветеранами бывшего гитлеровского вермахта, будто похвалялся собственной забывчивостью. В то же время нетрудно было понять, что память Парижа остается, уходит в глубину, он ведь весь из памяти. После всех возвращений моих по следам страшных лет захотелось просто выйти на бульвар и побыть с этим городом наедине.

Предчувствие того самого хемингуэевского «праздника, который всегда с тобой» гнало меня подальше от моего сорок первого номера «Макс Резиданс». Я вспоминал, что за люди бывали здесь, читал афиши театральных спектаклей (средств на билеты в моих командировочных не предвиделось), листал новые книги в многоязыких магазинах и старые — у букинистов на набережных Сены. Мне хотелось сочетать почтение к этому городу с любовью к моему собственному, где вот сейчас, в это мгновение, меня помнят и ждут. Очень трудно воспринимать Париж непредубежденно после всех Джоконд, размноженных на упаковке шампуней, и Эйфелевых башен, встроенных в сувенирные пепельницы, и тем не менее Париж выстоял, сохранил репутацию и достоинство. Он вел себя, как признанная красавица, которой безразлично, нравится она вам или нет, так как остальное человечество — она уверена — все равно без ума от нее.

Я даже маршрут наметил себе до полудня: пройти по Марсову полю, затем вдоль Сены, пересечь реку по мосту Александра III, пройтись по Риволи вдоль Лувра, пообщаться с теми из букинистов, кто откроет лотки с утра, а затем быстрым шагом, иначе не успею, добраться до Севастопольского бульвара и пройтись по нему. Возвращусь на метро к старинному павильону станции «Сен-Мишель» вблизи памятника Нею, молодому маршалу, взмахивающему бронзовой саблей над табличкой, напоминающей, что именно его Наполеон назначил губернатором захваченной, но негостеприимной горящей Москвы.

Вот какой маршрут я себе придумал, осталось проложить по карте.

Похлопав себя по карману, я сообразил, что забыл в номере план города с отпечатанной на обороте схемой парижского метрополитена. Невелика беда, но я не люблю неучтенных мелочей. Наверное, это мелочно и непоэтично, только раз уж я решил прогуляться с планом парижских улиц в кармане, то должен возвратиться за ним, коль забыл его. А может быть, у портье есть еще, тогда и в номер подниматься не буду.

Но планов Парижа у портье (напарника моего знакомца Анри) не оказалось.

— Немцы, — развел руками портье и добавил, оглянувшись: — Боши! Они всегда расхватывают то, что задаром, даже если оно и не нужно им.

— Что делать! — Я повозмущался, что планов больше нет, и попросил ключ от своего сорок первого номера. Портье сказал, что ключ у горничной на этаже, которая отправилась прибрать мою келью. Он так и сказал «келью», и я удивился слову.

— Это меня научил тот русский, с бородой, из сорок девятого номера на этаже у вас. Вы что, незнакомы?

Я пожал плечами и вошел в лифт. Вот это новость — жить на одном этаже с русским и ничего про это не знать. И спросить не у кого. Еще не нажимая на кнопку, я выглянул из кабины лифта и возжелал уточнений.

— Что за русский? — спросил я.

— Из этих, — сказал, улыбаясь, портье. — Из новых. Тю-тю. Без гражданства…

Этого еще недоставало!

Лифт, щелкая, отсчитывал этажи, а я размышлял о том, что возвращение с полдороги никому еще ничего хорошего не сулило; меня почему-то взволновало сообщение о соседе по этажу. Бдительные люди тысячу раз пугали меня соблазнительными брюнетками и блондинками, которые таятся за границей, поджидая меня, морально нестойкого, дабы охватить своими продажными объятиями. Но блондинки с брюнетками, должно быть, соблазняли кого-то другого, и до меня у них загребущие руки не доходили. Что же до новости про моего соседа с бородой, но без родины, то сообщение о нем всколыхнуло все недра моей разоспавшейся бдительности. Я сосредоточился, собрался и выходил из лифта, готовый противостоять пыткам, арестам и провокациям до последнего, не выдавая никого из своих.

Даже не знал, что все бывает так просто.

Горничная водила тряпкой по двери в ванную комнату, а над выдвинутым ящиком письменного стола склонился бородатый босоногий человек, сосредоточенно разглядывая нечто в ящике.

Человек тот был не очень молод, седина основательно высеребрила ему бороду и прическу.

— Там нет ничего интересного, — сказал я по-русски. — Сувенирные открытки с видами советских городов и сахар-рафинад к чаю. Задвиньте ящик и катитесь ко всем чертям.

Исследователь моего стола медленно повернулся ко мне и, оставив правую руку в ящике, бухнулся на колени, задрав седую бороденку. Горничная захныкала.

Человек на коленях выдернул руку из стола, будто ежа там нашарил, и заговорил очень быстро и сбивчиво:

— Не убивайте! Меня зовут Иван Спиридонович. Я писатель. Как вы.

Он выталкивал куцые предложения и в конце каждого приопускал бородку, заглядывая мне в лицо. Горничная хныкала.

— Вон отсюда! — повторил я. — И она тоже…

— Я что-то понимаю, — сказала горничная. — У меня мама из Харьков. Вывезлася в немцы.

— Скажите ему, чтобы убирался, — сказал я по-украински. — Уходите отсюда оба, пока я скандала на учинил. А я учиню!

— Мы с ней помогаем тут. Убираем. Чиним, — вмешался бородатый, не подымаясь с колен. — Нам за это комнатку дали. Маленькую. Даже без умывальника. Чтобы жить. Она, Жанна, ее мама Женей звала, но здесь она Жанна, сказала, что у вас в столе открытки с видами. Я забыл. Забыл города наши, улицы, все забыл. Я же забывать не должен. Хотел забыть, пил. Мне бы на открыточки взглянуть…

Он стоял на коленях. Горничная хныкала. Где же я видел этого бородача? Такое впечатление, что видел я его дома.

— Пишешь? Писатель? — вопросил я на «ты», пытаясь быть бесцеремонным.

— Где уж! — ответствовал бородатый, не пытаясь вставать. — Это дома я был писателем. Литстудией как-то руководил. А здесь я кто? Дерьмо на палочке…

Людей унижать гнусно, сам ниже становишься. А этого вроде и унижать некуда.

— Давно здесь? — спросил я.

— Давно. Жизнь заканчивается…

Я уже не помнил про план Парижа, за которым, собственно, возвратился. Хлопнул дверью, за которой остался бородач на коленях и захныканная горничная, на чье лицо я так и не обратил внимания, тем более что она все вытирала слезы передничком.

Рядом с лифтом увидел на двери сорок девятый номер, дверь была приоткрыта. Вдруг из комнаты в коридор вышел цыпленок фиолетового цвета, а за ним еще один. Цыплята покачивали крашеными головками, подслеповато жмурились. Раньше мне казалось, что фиолетового цыпленка можно увидеть лишь в приступе белой горячки, поэтому остановился, не веря глазам своим. Мне очень хотелось заглянуть в сорок девятую комнату, но я боялся усилить накатывающееся на меня ощущение кошмара. Фиолетовые цыплята побежали по коридору: один — в одну сторону, другой — в противоположную.

Дверь моего, сорок первого, номера приоткрылась, и оттуда навстречу немыслимому цыпленку выскочил бородатый и босоногий, в черных вельветовых брюках до щиколоток мой недавний знакомец, назвавшийся Иваном Спиридоновичем. Он сразу шлепнулся на колени, на сей раз перед цыпленком, и сгреб его здоровенной ладонью. Но меня он тоже увидел, ибо вопрос обратил ко мне:

— Фиолетовых цыплят видывали?

— Только ощипанных и только в продаже, — ответил я и тут же одернул себя за недопустимо легкомысленный тон в беседе неизвестно с кем.

Но было поздно: Иван Спиридонович распахнул дверь настежь, и из его жилья высыпали зелененькие, синенькие, оранжевые цыплятки. Комната была махонькая, мне она показалась размером с одежный шкаф. Поперек двери, не позволяя ей до конца распахнуться, стояла полуторная неубранная кровать, а над кроватью висела репродукция васнецовских «Богатырей»; цыплята на полу и Париж за окном странным образом не сочетались с Ильей Муромцем и его товарищами.

Мне снова показалось, что я где-то видел этого человека.

— Что вы написали? — спросил я, перейдя на «вы». — Там, дома…

— Все, знаете ли, намеревался, — сказал мне Иван Спиридонович, лаская лилового куренка. — Не удалось. Жизнь заедает. Но не количеством писатель определяется: возьмем нашего Юрия Олешу или их Жюля Ренара… И еще, света поглядеть захотелось, подался в турпоездку и подумал: как же так? Тургенев мог за границей, Герцен мог, даже Горький мог. Эренбург тоже мог, а я? Вот и остался.

— А при чем здесь Ренар, Эренбург и Горький? — пожал я плечами, нажав кнопку вызова лифта.

— Между прочим, — уже вполне деловым тоном после паузы добавил Иван Спиридонович, — я слыхал и читал, что здесь традиционно хорошо относятся к выходцам из России. Теперь уже знаю все это чуть лучше, но тогда считал, что французы, еще в начале века расходовавшие на русские дела огромные деньги…

— Разве вы племянник Деникина? — перебил я. — Вы что, не знали, на кого расходовалась официальная Франция?

— Все равно, — сказал Иван Спиридонович и взвесил зеленого цыпленка на ладони, — раз одним удавалось, могло и другим удаться; это как повезет. Вон Бунину даже Нобелевскую премию дали, а мне уж как не везет, то ни там, ни тут… Знаете, дома я навидался писателей, не ощущающих разницы между собой и, к примеру, Буниным. Но за границей бывшего соотечественника, исповедующего те же взгляды, увидел впервые.

— Чем цыплят кормите? — спросил я.

— Круассанами, — заискивающе кивнул Иван Спиридонович. — Это рогалики такие, они хорошо крошатся. Жанна их собирает после завтрака, цыпляткам моим и достаточно. Никуда они не денутся, я же покрасил их, видите! Это с рождества краска осталась. У нас на пасху яйца раскрашивают, а у них — цыплят к рождеству.

Наконец с одинаковым для автоматических лифтов всего мира скрежетом открылись двери кабины подъемника, я, не прощаясь, вошел туда и нажал кнопку нижнего этажа.

Портье мечтательно глядел в мировое пространство и вздрогнул, испуганный внезапностью моего вопроса:

— Этот бородатый давно здесь? Он что, вправду писатель?

— Возможно, — пожал плечами портье. — Почему бы нет? Хотя связанное с литературой я слышал от него лишь однажды, когда Жанна решила начать новую жизнь и мы взяли ее горничной. Русский сказал, что у вас в литературе есть известный роман о том, как благородный человек, князь, спас девку или собирался спасти… Это правда? Он вообще любит порассуждать о том, как надо спасать женщин, страны, даже целые нации.

— Во всех литературах есть романы об этом, — сказал я, не желая впутывать в такой контекст конкретные имена великих писателей.

(Я замечал, что, когда плохой писатель оправдывается в собственной графомании, он говорит, что Бальзак и Толстой тоже много писали; скажешь ему, что надо бы писать больше, ответит, что у Шевченко единственная книжка, зато… Мастерство ссылки на опыт гениев у посредственностей доведено до виртуозности. Верующие люди считают тяжким грехом всуе упоминать имя господне. До чего же славно быть атеистом!)

Поблагодарив портье, почувствовал, как мое хорошее настроение улетучивается, а ощущение, что я где-то видел бородача, не проходит.

Попросив портье сварить кофе, я сел в вестибюле и задумался.

А подумать было о чем даже за единственной чашечкой черного кофе, тем более что кофе возбуждал воспоминания о коллегах по литературе, которые стремились громоздить вокруг себя приметы и ритуалы небывалой многозначительности: публично прогуливались босиком, носили банты на шеях, масонские перстни и тибетские талисманы от сглаза. Ситуация, когда человек, пусть подсознательно, понимает, что быть он не может, а посему должен хотя бы казаться, опасна, как всякая попытка симуляции. В нашем деле, где речь идет о духовных качествах, каждая симуляция — признак профессиональной непригодности. Порой многозначительные люди, которых не хотят читать да и публикуют не шибко, становятся жалобщиками, посягателями на высокие материи, но никогда даже не пытаются реализовать себя в труде. Мне казалось, что это внутренняя наша проблема, но увидел Ивана Спиридоновича и подумал, что у Их Многозначительностей прорезается тенденция к мировому господству и первые десанты в зарубежных городах уже высажены. Кое-кто из них в любой точке земного шара знай сопит, исходит слезами над самим собою и разводит фиолетовых цыплят, только здесь это никому не интересно; иные готовы подрабатывать где угодно и лютуют на радиоволнах, перепродавая не то чтобы всех бывших приятелей, всех, кто рассказал тебе хоть пол-анекдота, но и воспоминания о тех, кого знавал и не знавал, — голод не тетка. А иные просто идут ко дну, сообразив, что Страны Дураков, найти которую намеревался еще сказочный Буратино, не существует. Кажется, Иван Спиридонович из этой последней группы.

Верно заметил мне напоследок портье — профессия эта объединяет, как правило, людей неглупых и наблюдательных:

— До чего же разные люди у вас живут! Помню кое-кого из ваших во время войны; они шумели только в бою, а так были скромнейшие из скромных. Приглядываюсь к нынешним вашим — они такие, как вы, пришел, ушел, поздоровался, попрощался. Но если человек сбежал из вашей страны, он становится болтлив и назойлив, столько раз убеждался в этом. Бородатый писатель, он у вас был знаменит? Здесь его, было время, утихомиривали с жандармской помощью, жить ведь никому не давал, поучал всех и на всех покрикивал. Кто он на самом деле?

— Никто, — сказал я вполне искренне.

Как он попал за границу, понятия не имею; может быть, и вправду так, как он мне сказал. Откровенно говоря, механизм того, каким образом можно навсегда уехать из одной страны и поселиться в другой, для меня в подробностях загадка. Но, если ездят, значит, можно. Сумел же мой босоногий бывший соотечественник, с которым мы только что побеседовали! Сумел, как в анекдоте о мыши, вознамерившейся полетать. («Ну а что, госпожа Летучая мышь, — спросил Всемогущий. — Полегчало вам?»)

Я вспомнил, как он стоял на коленях у меня в номере, уверяя, что разглядывает видовые открытки. Забываете, месье Как Там Вас, забываете, забываете…