Не стреляйте в рекламиста

ГЛАВА 12

Утром Ефим поехал на работу. Из-за ночных «бегов» он не выспался и в обычный день наверняка пришел бы на пару часов позже.

Но день был необычный.

Поставив «Ауди» на законное место, Ефим пошел к административному корпусу, где они уже много лет снимали офис. Он поймал себя на том, что пару раз оглянулся по сторонам. Скрытая пружина, раскрутившая эту историю, беспокоила его всерьез. Он не верил в «наезд» на фирму — не те деньги. Никакими тайнами они с Сашкой тоже не владели. Непонятно! А разбираться надо срочно, иначе Сашка сгниет в тюрьме. Или чего похуже произойдет. В смысле — побыстрее.

Референт, Марина Ивановна, встретила его немым вопросом. Ефим всегда поражался ее умению определить присутствие проблемы.

— Зайди ко мне, — сказал он.

— Срочно?

— Не горит, но и не тяни.

— Хорошо.

Через десять минут она сидела напротив. Ровно столько времени, по ее мнению, понадобилось, чтобы хмурый вид шефа и ее срочный вызов не вызвал тревожных умозаключений персонала.

«Умница», — оценил маневр Ефим. Она и была умницей. И отличницей. Хотя в свое время попортила ему немало крови.

Береславский никогда не считал своей обязанностью посещать лекции, а Марина, бессменный староста их группы и курса одновременно, считала именно так. Как же нудно она пилила прогульщика! Как же тоскливо было ее слушать!

Ефим бы и не слушал, но именно Маринка давала ему перед экзаменами свои подробнейшие конспекты, написанные к тому же самым разборчивым на курсе почерком! Все политэкономии, марксистско-ленинские философии, а главное — страшные в своей толщине «первоисточники» он постиг посредством Маринкиных, в зеленой клеенчатой обложке, «общих» тетрадок по 44 коп. Десять таких он однажды подарил ей на день рожденья, вызвав полное понимание у собравшихся.

И именно Маринка, долбавшая его на каждом собрании, — а уж в ее-то группе они проводились регулярно! — отстояла Ефима, когда у того случились проблемы с КГБ. Нет, он никогда не был диссидентом — слишком отстранен был от происходящих в обществе событий. Просто не смог выкинуть случайно попавшую к нему книжку стихов. «Поэзия в лагерях», нью-йоркское издание 1973 года. Ну не смог — и все!

Сейчас уже непонятно, почему прежняя власть так боролась с поэзией. Да и авторы того сборника — теперь не лишенцы и изгнанники, а добропорядочные граждане со славным прошлым. Некоторые нынче даже проклинают демократию, оказавшуюся не совсем той, о которой мечталось на кухнях и в лагерях.

Но в то время за такую любовь к поэзии легко можно было схлопотать семь лет. Тем более что Береславский не просто хранил эту «ужасную» литературу, а еще и давал ее почитать. Как оказалось, не тому…

Все могло кончиться сильно плохо, если бы не Маринкина бешеная активность. Имея по своей общественной деятельности во всех сферах, как она говорила, «дружочков», староста сумела замять скандал, объяснив все чудаковатостью (она применяла другое слово) персонажа. Все кончилось комсомольским выговором с занесением в учетную карточку, что было просто смешно по сравнению с величиной проступка.

Ефим же, сволочь, даже не оценил подвига. В то время он уже сам активно писал стихи. И, считая себя великим поэтом, не слишком вникал в происходящую вокруг себя суету. Это качество в значительной степени осталось в нем навсегда.

После института их дороги надолго разошлись, но Береславский старался не терять ее из виду. И, как только затеял свою фирму, сделал все, чтобы утащить даму из разваливавшегося оборонного НИИ. Маринка долго отбивалась: не хотела бывшая «краснодипломница» на, как ей казалось, неквалифицированную работу. Однако, не выдержав натиска, пришла на фирму. Да и безденежье подталкивало.

Время не изменило ее абсолютно. Такая же четкая и бескомпромиссная, она делала все так, как считала нужным.

Например, когда Ефим болел, она кормила его в кабинете таблетками. С иезуитской улыбкой Марина Ивановна наблюдала, как он, с детства ненавидевший лекарства, глотал мерзкие пилюли. Сначала ему удавалось, подержав их во рту, выбрасывать в стоявшую под столом корзину. Но уборщица «стукнула» Марине (у которой опять было полно «дружочков»: электрики, охранники, пожарники, уборщицы, продавщицы расположенного напротив магазинчика и т. д.), и та теперь дожидалась полного заглатывания.

Только Марина Ивановна могла, войдя в кабинет, заявить: «Какого хрена на столе бардак?» (Слишком вежливой она никогда не была.)

Или не позвать шефа к телефону во время звонка весьма влиятельного лица. Потому что шеф — кушает! А, принимая пищу, отвлекаться вредно.

Всем своим поведением Марина Ивановна заявляла: «Взял — терпи!» И Ефим терпел.

Зато в делопроизводстве царил порядок. Все взаимоотношения в коллективе, мягко, но настойчиво (и целеустремленно!) контролировались. Без какого-либо вмешательства начальника, который обычно узнавал о новостях последним.

А здоровье босса от планомерного применения пилюль не только не ухудшалось, но даже становилось лучше. (Марина Ивановна сама подбирала врачей, не доверяя случаю такой важный процесс.)

Ради этого стоило потерпеть. Да и не только ради этого. За довольно жесткой манерой поведения Береславский, как и другие сотрудники, легко читал доброту и абсолютную надежность этого человека.

В ее обществе — комфортно. А Ефим Аркадьевич, сам себя считавший законченным эгоистом, превыше всего ценил личный комфорт, как жизненный, так и душевный.

— Что случилось? — Марина устроилась поудобнее и закурила сигарету. Сам Ефим не курил, но только поморщился:

— Ты меня то таблетками кормишь, то дымом травишь. Капля никотина, между прочим, убивает лошадь!

— Тебя мой никотин не убьет, — парировала Маринка, — тебя скорее твоя лошадь убьет!

— Какая из? — поинтересовался Береславский.

— Обе, — сурово ответила референт. Маринка не любила обеих, называемых ею «лошадьми». Одна — новая Ефимова пассия, девушка ростом без малого два метра, умная в беседе и ненасытная в любви. И там, и там она уже здорово утомила Ефима.

Вторая — действительно лошадь. Береславский купил ее за двести долларов во Владимирской области и содержал на конюшне в Измайловском парке. Лошадь была беспородной и, как оказалось, малопригодной к верховой езде. Ее месячное содержание стоило не дешевле приобретения.

Марина Ивановна хорошо относилась к животным. Однако она не любила бесполезных деяний. Ефим даже и не пытался объяснять ей мотивы поступка. Да, лошадь престарелая. Да, ее должны были убить. Но не спасает же он десятки тысяч других животных, идущих на бойню! И главное, не мучается от этого. А наоборот, с удовольствием поедает хорошо приготовленную говяжью отбивную. И даже когда друг-татарин (вышеупомянутый Петя-прапорщик) угощает конской колбасой — не отказывается, а уплетает за обе щеки!

Ну, как объяснишь здравомыслящей Маринке, что случайно встретился глазами с ранее абсолютно незнакомой лошадью? (Ее везли в высоком фургоне на бойню.) Что, проехав уже 30 километров, вдруг развернул «Ауди» и вернулся! Что потратил еще полдня на организацию транспорта. И что ни капли обо всем этом не жалеет…

Потому как во сколько оценить удовольствие погладить спасенную тобой лошадь по длинному и мягкому — теплый живой бархат! — носу? Сколько стоит возможность поговорить с вряд ли понимающим тебя животным? Или ощутить мягкое осторожное прикосновение лошадиных губ, бережно снимающих крошки хлеба с ладони?

Да, после покупки лошади Марина Ивановна хорошо понимала свою необходимость этой фирме (ранее ее иногда посещали сомнения на этот счет). Усилий только Орлова для обуздания частых всплесков Ефимовых идей могло и не хватить. Она могла спокойно получать свою зарплату.

— Ладно, давай к делу, — взяла быка за рога Марина. — Что с Сашкой?

Здесь ее проницательность не впечатляла. Орлов всегда приходил первым, а если хотя бы на десять минут задерживался, то обязательно звонил.

— А что тебе Лена сказала? — поинтересовался Береславский.

— Ничего не сказала. Помолчала в трубку и все. А второй раз вообще не сняла.

«Это не Лена. Это Атаман», — подумал Ефим.

— Он в тюрьме.

— За что?

— На квартиру напали. Он убил троих в квартире и четвертого — на выезде.

— Это похоже на самозащиту? — Казалось, Марина не удивилась, узнав, что их увалень-бухгалтер «замочил» целую банду. Так оно и было: она отлично разбиралась в людях.

— Боюсь, что нет. Особенно тот, что на выезде.

— Ты собираешься что-то предпринимать?

— Я собираюсь устроить такой гам, что им проще будет его выпустить.

— А наших денег хватит?

— Не хватит — продам «Ауди», — с неподдельной печалью сказал Ефим. Марина подумала, что расстаться с квартирой ее шефу было бы куда проще. Тем более что с его любвеобильностью он всегда найдет где переночевать.

— А почему на Сашку был налет? Ошибка наводчика?

— Сам не пойму! Все странно, понимаешь? Но я разберусь. Я уж точно в этом разберусь!

Вот за это Марина и любила своего шефа. Когда дело касалось его друзей, Ефим быстро терял парнасскую отстраненность и превращался в человека, с которым не слишком приятно, — а иногда — опасно! — воевать. Войне, как и всему, что он делал, Ефим отдавался целиком, со всей страстью своей натуры.

Еще, как ни странно, она ценила шефа за… стихи. Ей сложно было определить профессионально, насколько они хороши, но она невольно верила заявлениям Ефима о его собственной гениальности: не так уж часто он ее обманывал.

Впрочем, сейчас явно было не до стихов. Надвигалось что-то серьезное. А Марина Ивановна никогда не избегала бурь.

— Действуй, Ефим Аркадьевич. Тебе виднее. В любом случае на меня можешь положиться.

— Не сомневался, — буркнул Береславский, уже набирая номер из заготовленного еще дома списка. — Алло, Льва Огонькова будьте добры.

— Что ему передать? — Голос секретаря был сухо вежлив. Ефим терпеть не мог такую формулировку. Сейчас там начнут выяснять, насколько Береславский нужен Огонькову. И если окажется, что кто-то другой — нужнее, то Ефиму ответят, будто Льва нет на месте. Все эти хитрости понятны, но у Ефима на них нет времени.

— Передайте ему, чтобы поскорее взял трубку.

— Алло, — пролился из микрофона густой бас Льва. Он вел популярную ежевечернюю передачу на 8-м канале. Теперь это был холеный мужчина лет за пятьдесят, непременный ингредиент всех светских тусовок. Бомонд, короче.

21 год назад

Ефим знал его давно, еще с тех времен, когда тот ведал отделом юмора в популярной молодежной газете. Береславский принес туда свой первый рассказик и дрожащими руками передал его редактору. Над обшарпанным столом Льва висела в рамке им лично украденная в бане (золотом по синему) вывеска: «Работает мозолист».

Лев взял листок с напечатанным на раздолбанной машинке рассказиком. Медленно побежал по строчкам глазами. Он вообще все делал медленно. Часто при этом успевая.

— Смешно, — печально сказал он, ткнув пальцем в строчку. — И здесь смешно… И вот тут.

Закончив читать, он положил листок на стол и, не обращая на Ефима внимания, занялся своими делами.

— А… как с рассказом? — растерялся молодой автор.

Лев поднял от стола свои черные грустные глаза.

— Старик, тебе это надо? — От него веяло выстраданной веками печальной мудростью.

— Что — это?

— Ну, литература, искусство, проблемы…

— Я бы не против… — робко сказал Ефим.

— Да ты не волнуйся. Рассказ хороший. Намного хуже печатаем.

— А… когда?

— Читай газету, — закончил аудиенцию властитель душ. И не обманул.

На следующий же день (!) газета вышла с рассказиком Ефима. Видно, все-таки неплохим. И смешным. Про таксиста, который возвращался домой на такси. Пожарника — на пожарной машине. И машиниста метро — соответственно. Уже после перестройки Ефим услышал свой сюжет в виде анекдота про нового русского.

Береславского потряс и гонорар, полученный им в кассе газеты. Ему заплатили за его первый литературный труд 3 р. 62 коп. Для тех, кто молод, нужно пояснить, что ровно столько тогда стоила бутылка водки. И когда Ефим принес «Столичную» в студенческую общагу, ее распили с гораздо большим уважением, чем обычные «банки». А литературные поиски Ефима перестали вызывать улыбку у самых закоренелых скептиков. Раз за рассказик, размером с гулькин нос, можно получить настоящую бутылку водки, значит, это кому-то нужно?

— Алло, — требовательно повторил Огоньков.

— Лева, это я, Ефим.

— Давненько не слышал.

— Лев, у меня для вас сюжет сумасшедший.

— Что такое?

— Мой бухгалтер отбил бандитский налет на свой дом. Спасая семью, убил троих бандитов, а потом психанул и застрелил их босса. Плюс еще одного ранил.

— Когда это было?

— Вчера днем.

— Странно.

— Что — странно?

— У нас свои люди в пресс-службе МВД. И ничего не сообщили.

— Лев, здесь многое странно. Здесь вообще нет ничего обычного.

— Ефим, это мне не нравится. А по другим каналам в криминале что-нибудь было?

— Пока нет.

— Очень странно. Не каждый день в столице мочат по пять бандитов. Чую носом, ты меня во что-то нехорошее тянешь.

— Лев, мужик в тюрьме. Давай, я вечерком позвоню и в прямой эфир выскажусь. Вы — ни при чем. Тема рейтинговая, ответственность — моя. Только сделай так, чтоб я дозвонился.

— Это как?

— Позвони сам. Сделаешь?

Минутная пауза. Потом на выдохе:

— Черт с тобой. Но мне все это не нравится.

— Спасибо, Лев. Я буду ждать в 22.30 по мобильному. Номер у тебя есть.

— Ладно.

В трубке зазвучали гудки.

Интересная вещь: человек, однажды сделав доброе дело другому, становится как будто его должником. Не наоборот, что было бы естественно, а именно так. Дальше он должен все время соответствовать имиджу, который для него привычен. И — делать новые и новые добрые дела.

Лева не хотел ввязываться. Но он уже помогал Ефиму и таким захотел в его сознании остаться. Хотя, может, все и проще: Огоньков никогда не искал особых приключений, но всегда считался порядочным человеком. Во всяком случае, Береславскому в этом смысле придраться не к чему.

А Ефим уже нажимал кнопки своего «Панасоника».

— Шалихина Ивана будьте добры! Скажите, Ефим хочет поговорить.

Ванькина секретарша была не столь строга. Едва прикрыв мембрану ладонью, она заорала куда-то вдаль:

— Ва-ань! Тут тебя мужики домогаются!

Иван взял трубку:

— Да-а!

Даже по голосу чувствовалось, что этот человек молод и с куражом.

Ефим рассказал о случившемся, чем необычайно воодушевил Ивана. Его газета боролась за право стать самой тиражной в России, а такие истории, безусловно, тираж поднимали.

— Нет проблем, Ефим. Сам напишешь или подошлем?

— Сам сделаю. К пяти часам курьер подвезет. Сколько знаков?

— Примерно пять тысяч. Ну, давай, старик. Жду материал.

Береславский понял, что пару секунд назад он перестал быть интересен для Ивана — человека новой формации. Отработал — отойди. А работа идет дальше. Процесс не должен останавливаться. Эта манера, может быть, чуть обидна, но, в Ивановом исполнении, надо признаться, чертовски эффективна!

2 года назад

С Иваном Ефим познакомился на семинаре в городе Нижне-Никольске. Береславский приехал туда в составе небольшой столичной делегации, чтобы провести рекламный семинар. И у него сразу возникло ощущение, что из ста семидесяти тысяч жителей этого славного старинного города рекламисты составляют минимум половину.

В городе выпускалось три бесплатные рекламные газеты, существовало полсотни рекламных агентств различного калибра и даже две жестоко конкурировавшие рекламные ассоциации.

Одна из них, в лице ее молодого руководителя Ивана Шалихина, и пригласила Ефима. Так сказать, для поднятия уровня местных профессионалов.

Ефиму в той командировке понравилось абсолютно все. Начиная с аэроплана, на котором летел. Ан-24 — маленький трогательный самолетик с двумя винтовыми двигателями на крыльях, которые так грохотали, что разговаривать в салоне приходилось, не щадя голосовых связок. Береславский почувствовал себя авиатором героических 30-х, когда летательный аппарат затрясло на грозовых «ухабах» возле самого Нижне-Никольска.

После на удивление мягкой посадки всех приглашенных подхватила теплая волна Иванова гостеприимства. Как положено, их поселили в бывшей обкомовской гостинице, а кормили в самом пристойном ресторане города, обильно и часто.

С обкомовской гостиницей у Ефима сразу не задалось. Сел не в свои сани, наверное. По приезде он немедленно приступил к тезисам завтрашнего доклада. Тут же зазвонил телефон.

— Чем занимаетесь? — поинтересовался приветливый женский голос.

Ефим попытался отождествить его с образами встречавших делегацию оргкомитетовских дам, но не смог.

— Тезисы пишу. На завтра, — ответил он.

— Так поздно?

— Что поделать? Надо.

— Могу ли чем-то помочь? — игриво спросила «оргкомитетовская» дама.

— Вряд ли, — ответил Ефим. Однако тут же подумал, что местные данные ему бы не помешали. — А вы в чем специализируетесь?

На том конце трубке произошло некоторое замешательство. После раздумья девушка твердо ответила:

— Я могу все.

Но Береславский уже за секунду до ее заявления определил девушкину специальность. Он засмеялся и положил трубку, чтоб вновь приступить к своим многотрудным изысканиям.

Не успел сосредоточиться, как телефон опять зазвонил.

Следующая девица не церемонилась:

— Мужчина, не желаете хорошо провести вечерок? — И, неверно оценив заминку, добавила: — Совсем недорого.

Ефим бросил трубку на рычаг. Потом было еще два звонка с аналогичными предложениями. Береславский был в бешенстве: больше всего на свете он не любил, когда его отвлекали от работы, которую все равно необходимо выполнить. Поэтому, когда постучались прямо в дверь номера, он встал и пошел убивать. Распахнув вандаммовским жестом дверь, Ефим, как и ожидал, обнаружил за ней даму. Единственно, что поломало заложенную программу, — вид девушки. Она, конечно, неплохо выглядела для своих пятидесяти пяти, но все же необычно для работниц этого направления. Кроме того, секс-ветеранша держала в обеих руках по авоське с продуктами.

Женщина не поняла, чем навлекла гнев столичного гостя, однако на всякий случай выпалила заранее заготовленную фразу:

— Я из оргкомитета.

Береславский расхохотался, не объясняя и без того напуганной даме причину своего веселья. Кстати, до того как он заснул, нимфы звонили еще трижды, но накал ситуации был уже пережит.

Еще раз посмеялся Ефим на следующий день. Корреспондентка местного радио вознамерилась взять у него интервью. Ан не тут-то было! Суровые стражи прохода не пустили девушку к Береславскому. Ефим возмущенно поведал им о ночных атаках проституток. Охранники оскорбленно закатывали глаза: в обкомовской гостинице это невозможно! В воздухе ощутимо запахло Кафкой. Наконец более умная (по сравнению с Ефимом) корреспондентка отослала его в номер, а через пять минут пришла туда и сама. Береславский понял, что есть области, в которых он безмерно усложняет проблемы, вместо того чтобы их односекундно закрывать.

Но речь не о девушках легкого поведения, а об Иване, человеке новой формации. Он прошел все этапы рекламной профессии: агент, социолог-интервьюер, менеджер, полиграфист. И еще чертову уйму. Все это — за пять лет. А самое главное — профессия радовала его чрезвычайно.

Ефима поражало не только то, что, казалось, Иван раздваивался и растраивался одновременно. Самое главное, он все время улыбался. Конечно, и потому, что это — вежливо. Но прежде всего — потому, что рабочая кутерьма ему была в кайф. Береславский был абсолютно уверен, что именно с таких людей — умеющих работать, любящих работать, и, что не менее важно, веселых! — начнется то самое возрождение страны, о котором так долго говорят все без исключения российские политики. Поэтому Ефим относился к Ивану не только как к человеку, но и как к явлению.

Каждый вечер после занятий, благодаря хлебосольству устроителей, гости изрядно «набирались». Ефим, не большой любитель алкоголя, тем не менее в предпоследний день тоже прилично выпил. И на заключительную сессию дошел с трудом.

Там и случился веселый казус. Местный начальник, желая сделать гостю приятное, с трибуны назвал Береславского «живым классиком». На что какой-то ехидный и озорной нижне-никольский рекламист откликнулся немедленной поправкой: «чуть живой классик». Этот веселый шепот услышали все, и, сопоставив с бледным (в прямом смысле слова) видом Ефима, долго и радостно смеялись.

В общем, веселый выдался семинар. Уже в аэропорту, запивая предстоящую разлуку пивом с водкой, Береславский предрек Ивану:

— Быть тебе в больших людях. Масштабы Мухосранска не для тебя.

— Легко, — секунду подумав, согласился Иван. — Я еще дам жару.

«Ну, что ж. Чем больше таких будет наверху, тем приятнее будет жить нашим детям», — думал Ефим, заедая последнюю стопку вкуснейшим маринованным огурчиком.

А Иван, как и обещал, дал жару многим, став за два года заместителем директора огромного предприятия, названного по имени одной из крупнейших центральных газет, но владеющего далеко не только ею.

Приятно, что при этом он не разлюбил улыбаться.

После Ивана Ефим побеспокоил еще четырнадцать человек: радийщики, газетчики, три телеканала (два центральных, один — кабельный), свободные журналисты. За исключением троих, все согласились помочь в его просьбе. Большинство — бесплатно. Общие расходы Ефима на первый медиа*-удар составили… 800 долларов — мизерную по пиаровским** понятиям сумму. «Не имей сто рублей, а имей сто друзей…» — говорит пословица, довольно точно выражающая суть российского пиара. Хотя сто рублей в медийной пропаганде тоже еще никому не мешали.

По привычке Ефим прикинул охват***. По мониторинговым**** данным получалось, что его реципиентами (рекламополучателями) станут более четырех миллионов человек, из которых более двух с половиной миллионов приходится на московский регион.

Реклама давно перестала быть уделом людей свободных профессий. Здесь навсегда обосновались социологи, психологи и математики.

Теперь, имея рейтинги* предыдущих периодов (различными методами устанавливаются количество и «качество» читателей тех или иных газет и журналов, зрителей и слушателей конкретных теле— и радиопередач (или временных интервалов вещания), «созерцателей» объектов наружной рекламы), можно с высокой степенью точности предсказывать эффективность рекламы будущей. Точнее, все-таки не прямую эффективность, а вероятность попадания рекламных обращений в поле зрения реципиентов из целевой группы**. Потому что эффективность связана и с творческой составляющей рекламы, которая пока, к счастью, математикой не определяется.

Для полноты ощущений Ефим оценил стоимость своего общения с массами. Получилось менее 0,02 цента на контакт, или 0,2 доллара за тысячу контактов (рекламисты используют термин CPT, Cost per thousand, — стоимость тысячи контактов). Очень довольный собой, он всласть потянулся и пошел в столовку обедать.