Не стреляйте в рекламиста

ГЛАВА 17

Ефим и Василий Федорович подошли к машине.

— Ну, ты буржуй! — восхитился Ивлиев. Он еще не видел «Ауди» Береславского. Машина стояла перед подъездом, поблескивая выверенными мускулистыми формами. — Когда отхватил?

— Месяца три уже. Я ж вам рассказывал.

— Мать честная. — Василий Федорович ощупывал кнопки и рычажки роскошного салона. Он, конечно, не первый раз ехал в хорошем автомобиле, просто любил немного повыступать. — Вот куда деньги-то народные уходят!

— Ладно трепаться, коммунист нашелся! — с пол-оборота завелся Ефим. — Ты посмотри, на чем твои лидеры ездят, защитники трудового народа! — Когда Береславский злился на старика, то переходил на «ты». В отличие от Ивлиева, который в хорошем расположении духа «тыкал», а в плохом — был принципиально вежлив.

Ивлиев еще немного позлил Ефима, а потом неожиданно спросил:

— А куда мог деться разноглазый?

— Кто? — сразу не врубился Ефим.

— Сосед Сашки Орлова. У него глаза разные. Из-за которого весь сыр-бор.

— А ты откуда про соседа знаешь? Я тебе не рассказывал. — И тут Береславского озарило. — Так вот почему ты из отпуска сорвался! Партийное поручение? За нас что, твоя КГБ взялась?

— Не КГБ, а ФСБ, дурень. И не за вас, а за убийц.

— Один черт, не хочу с КГБ иметь дел.

— Тебя не спросят, Ефим Аркадьевич. Хочешь, не хочешь — какая разница?

— Есть разница. Если и узнаю чего, ни с кем делиться не стану. Они там, уж прости, такие же продажные, как и везде.

— Это ты зря, пацан. — Старик насупился. — Ты, между прочим, против них ничего не имел, когда я твою фирму от чеченов прикрывал. Ты же знал, откуда ветер.

— Ладно, Василий Федорович, — решил мириться Ефим. — Я не лезу в твои дела, ты — в мои. И мы с тобой хорошо ладим, ладно? Для тебя КГБ — твои друзья боевые, а для меня — очко играющее, когда я от них стихи прятал. Не могу любить тех, кого боялся.

— А сейчас не боишься?

— Сейчас я об этом не думаю.

— Значит, что-то изменилось. А ты все дудишь свое.

Они некоторое время ехали молча. Потом старик опять задал вопрос:

— А ты этого Кенгуренко знаешь, что ли?

— Кунгуренко, — поправил Ефим. — Знаю.

— Я смотрю, ты чегой-то больно многих знаешь. Коррупционер, что ли?

— Опять заводишь? Не выйдет.

— Нет, ну, смотри сам. Генерал милиции тебе звонит, справки дает. К полковнику милиции посылает.

— Причем не одного, а в обществе подполковника КГБ. Они вам хоть платят за внештатную работу?

— А мне моей зарплаты в фирме хватает. — «Это точно», — подумал Ефим. Больше старика в «Беоре» получали только они с Сашкой. — На родину я бесплатно работаю. — Василий Федорович достал расческу и начал старательно причесываться.

Это зрелище всегда радовало Береславского необычайно. Аккуратное небыстрое причесывание пяти раздельно растущих волосинок — и все без тени иронии.

— Что ты ржешь, как конь? — недовольно заметил Ивлиев. — Никакого уважения к старшим. Мало тебя отец порол!

Оба они знали, что отец никогда ни при каких обстоятельствах не порол Ефима. Но если Береславский считал такой подход педагогически единственно верным, то Василий Федорович объяснял большинство неприятных ему Ефиминых свойств характера именно этим досадным упущением.

А Ефим уже рассказывал Ивлиеву про полковника Кунгуренко. Правда, тогда он был старлеем.

17 лет назад

— Вот это — один из лучших наших оперов. — Майор представил Ефиму крепкого парня в модном по тем временам прикиде: рубашка-батник, расклешенные брюки. — Старший лейтенант Кунгуренко.

— А это, — теперь он обращался к оперу, — один из лучших репортеров «молодежки» Ефим Береславский. Его, — он печально вздохнул, — прислали к нам по разнарядке горкома. Освещать и популяризировать. — Мог бы — обоих бы убил, — читалось в интонациях. Журналиста — за то, что везде сует свой обширный нос. А за что опера — Ефиму еще предстояло выяснить.

Уже уходя, майор опять повернулся к оперу:

— Только без глупостей, Кунгуренко.

— О чем это он? — поинтересовался Береславский.

— А бог его знает, — задумчиво ответил опер, ковыряя в зубах стильной, явно импортной зубочисткой, извлеченной им из специального чехольчика. — Что-то, видно, его тревожит. Геморрой, наверное.

Оперу геморрой явно не грозил. Высокий, подтянутый, спортивный, с щегольскими тонкими усиками на крупном скуластом лице, он совсем не походил на милиционера в привычном представлении Ефима.

— Меня, кстати, Володей зовут.

— Ефим. — Володино рукопожатие, на взгляд Береславского, было излишне крепким. — Пошли смотреть жизнь?

— А не обоссышься? — придирчиво оглядел журналиста Кунгуренко.

— Не должен, — подумав, ответил Ефим. Ответ, а главное, пауза перед ответом Кунгуренко понравились.

— Ладно, сработаемся.

И они пошли смотреть жизнь.

Береславский действительно увидел много необычного. Например, позвонив в квартиру, где жил недавно освобожденный малый, Кунгуренко повел себя не совсем так, как его коллеги из мосфильмовских детективов.

Заяц (так звали парня), увидев, кто к нему пришел, попытался сразу закрыть дверь. Но нет тут-то было! Опер врезал по ней ногой! А потом очень эффектно, с правой, заехал Зайцу по морде. Тот грохнулся прямо в узеньком квартирном коридорчике.

Ефим почувствовал себя крайне неловко. То, что он наблюдал, называлось предельно просто: полное беззаконие.

— Что ж так гостей встречаешь? — улыбаясь, спросил Кунгуренко у поверженного. — Или ты мне не рад?

— Рад, Владимир Степаныч. Очень рад, — выпучив глаза и приподнявшись на локте, ответил Заяц.

— Видишь, какая сволочь? — обратился Кунгуренко к Ефиму. — Ему по морде, а он очень рад. Разве с такими можно ходить в разведку?

Из комнаты на шум выбежала заспанная и непричесанная, но все равно очень красивая девчонка. Если Зайцу было лет двадцать пять, то ей вряд ли больше двадцати.

— Ой, что ж вы делаете, Владимир Степаныч? — запричитала она. — Лешик, Лешенька, — присев около Зайца, девушка обхватила его голову, закрывая от любых возможных превратностей судьбы.

— Так нельзя, — наконец решился Ефим. — Его не за что бить. Ты же власть.

Глаза Кунгуренко стали бешеными.

— Выйдем, поговорим. — Он дернул журналиста за рукав и потащил на лестничную клетку. — Двери не закрывать! — бросил на ходу обитателям. — Мы с тобой одна команда? — свистящим шепотом спросил он у Береславского.

— Нет, — тихо ответил Ефим, мысленно представляя, как и ему сейчас врежут.

Кунгуренко неожиданно успокоился и расхохотался:

— Ты, наверное, диссидент. Борец за права человека. — Потом, помолчав, неожиданно для Береславского, продолжил: — Это, кстати, не худший случай. А Зайца ненавижу. Как взгляну на эту заячью морду, хочу задавить.

— Что он тебе такого сделал?

— Мне — ничего. К сожалению. Если бы мне сделал — больше бы никому не сделал.

— Так чего ты взъелся?

— Он шел по групповому изнасилованию. Он единственный совершеннолетний. С ним — три малолетки. Девчонку совсем измордовали. Сплошные разрывы. После танцев, прямо за Дворцом культуры, на снегу. Пацана ее избили сильно. А как суд — все твердят, что Заяц ее не трогал. Все трогали, а Заяц — нет. Даже пытался других отговорить. Но не послушали. Прямо орден надо давать.

— А девушка?

— Подтвердила.

— Так может…

— Не может! — Опер с силой шарахнул кулаком по перилам. — Он все устроил. Хитрая падаль! И девчонку запугал. А дядька его отмазывал.

— Крупная шишка?

— Не очень. Но из капитанов в старлеи перевел.

— За что?

— За зубы Заячьи. Я тогда прямо на суде сказал, что он у меня сядет. И подловил через полгода.

— На чем?

— Неинтересно. Интересно то, что эта сволочь по полсроку вышла. Так что я обязан контролировать условно-досрочников. По должности.

— Все равно, Володь, так далеко зайти можно. Ты за справедливость, а кто-то может ее по-другому понимать. Все равно закон нужен.

— Скучный ты, Ефим, — вздохнул опер. — Ладно, пойдем с Зайцем пообщаемся.

Они вошли в прикрытую, незапертую дверь, застав на кухне трогательную картину. Заяц сидел на табуретке, прижав к губе мокрое полотенце (Ефим отметил, что губа даже не разбита: удар Кунгуренко рассчитал точно). А девушка обняла его, прижавшись губами к нерасчесанным зайцевым волосам.

— Заяц, поговорим? — предложил опер.

— А у меня есть выбор? — огрызнулся тот.

— Конечно. Ты же свободный гражданин. Можешь написать на меня жалобу. Или рассказать товарищу журналисту историю своей паскудной жизни.

— Зачем вы так, Владимир Степанович? — заступилась за любимого девушка.

— Молчи, Ксюшка, — неожиданно беззлобно оборвал ее Кунгуренко. — Пусть твой ублюдок сам вещает.

— А что говорить? Сижу дома, никого не трогаю. Вы через день заглядываете.

— Правильно, сука. Не могу чаще. Дел много. А то б каждый день заходил. Так мне твоя рожа интересна. Расскажи журналисту, откуда деньги на жизнь черпаешь?

— Я ничего незаконного не делаю.

— Опять верно. Он, Ефим, свою Ксюшку под любого подкладывает, у кого 25 рублей есть. Так, Заяц?

Заяц молчал.

— Я сама! — вступилась девчонка. — Он меня никогда не заставляет!

— Не дергайся, Ксюш, — остановил ее опер. — За сутенерство этого урода не притянуть. Но я его все равно посажу. Нужно только выждать, пока он свою подлую натуру проявит. Слушай. — Он с неожиданным интересом развернулся к Ксюше. — А ты-то что в нем нашла? Ведь падаль! Всегда был падаль и будет падаль! Ни деловой, ни мужик, ни мент. Никто. Что ты в нем видишь, Ксюшка? Ты же не дура! И красивая такая.

— Я его люблю, — тихо ответила девушка.

Опер вздохнул и встал.

— Ладно, девочка. Ты его, конечно, еще разлюбишь. Но как бы поздно не было. И не ходи больше к «Березке». Увижу — привлеку.

Ефим бродил с Кунгуренко по подвалам, ресторанам и блатхатам еще недели две. Береславский увидел много интересного, но ничего — сверхъестественного. Кое о чем догадывался, кое-что видел раньше. Когда опер попытался попугать его предстоящим визитом к «крутым», он рассказал ему об одном из первых своих детских воспоминаний. Никому не рассказывал, а тут вот захотелось.

Главным визуальным центром у них была здоровенная «заточка»: напильник, обработанный до почти полного исчезновения насечки, и острый, как бритва. А длинный, как обычный напильник.

Вот такая заточка торчала из спины Олежки, его старшего товарища, если так можно сказать про друзей четырех и двадцати лет. Но они и в самом деле дружили.

Олежка катал пацана на раме «взрослого» велосипеда и сделал ему автомат из доски. А Ефим хвастался своим другом в дитячьей компании, и все ему по-черному завидовали.

Олежка был веселый и смешливый.

Теперь он лежал на траве, лицом вниз, а из спины у него торчала «заточка».

Когда во дворе крикнули «Убили!», все ломанулись к месту события. Ефим, понятно, среди первых. На пути был узкий прогон между двумя заборами. Вот здесь Ефим впервые понял, что взрослые умеют не только улыбаться детям. Но еще и придавливать их с такой силой, что маленький Береславский аж взвыл от боли. Его прижали к серым некрашенным штакетинам, и он буквально всем нутром ощутил свою ничтожность. Он ясно понимал, что если толпа еще раз качнется в его сторону, то курячьи косточки треснут, и его не станет. Это было так страшно, что он совершенно дико заорал. Давление сразу ослабло: детей в России убивают только по недомыслию, ненарочно. Еще через пару секунд, пробивая дорогу, как ледокол «Ленин» во льдах (только не атомной энергией, а отборным матом и кулаками: научилась за семь лет отсидки), к нему пролезла няня — баба Дуня. С ней предпочитали не связываться даже те, кто и в «зоне» мало кого боялся.

— Б…и ср…е, чуть детку не задавили! — вскричала она, прижимая к могучей груди перепуганного Ефима. Он облегченно уткнулся в родное тепло, куда частенько выплакивал свои мелкие обиды (надо признаться, мальчиком он был рефлексивным). Баба Дуня, ощутив рядом ребенка, мгновенно сменила лексику:

— Что, зайчик, напугали тебя? Зайчик мой черненький.

Но унять теперь уже своего любопытства не смогла и подалась к месту происшествия. Вот там и увидел Ефим Олежку. Хоть и ребенком был, но сразу понял: это насовсем. Слишком странной виделась торчащая из спины железина. Взрослый Ефим подумал бы «несовместимо с жизнью». Маленький таких слов не знал. Но от этого вовсе не было легче.

Рядом суетился Ефимин папа, командуя своим рабочим (Олежка тоже работал в его цехе, или, как все говорили — цеху), как ловчее положить Олежку в папину машину — «Москвич-407» (в городе их было три). Но Ефим уже все понял. Олега больше не будет никогда.

Баба Дуня весь вечер успокаивала мальца и, исчерпав запас песен и приговорок, полезла за бутылочкой красного.

— Господь простит, а Ольга не узнает, — пробормотала она. Ольга, Ефимина мама, как, впрочем, и папа, в это время пребывала на заводе. Береславский-старший командовал цехом, а она работала врачом в заводской санчасти: нормальная итээровская семья с неудачным распределением.

Нянька налила себе стакан, а пацану — полрюмочки, долив до краев чаем.

— Прости меня, грешную, — сказала она и выпила содержимое. Ефим тоже не заставил себя упрашивать. Ночь проспал хорошо, и наутро жизнь уже не казалась ему столь отвратительной.

Вспоминая этот случай, Береславский понимал, почему он ни разу в жизни так и не смог извлечь из своего сердца гневных филиппик по поводу отечественного пьянства. Жуткая жизнь и сладостный сон — притягательная сила алкоголя была прочувствована Ефимом с раннего детства.

Кунгуренко внимательно выслушал Ефима. Ничего не сказал, не выдал в ответ никаких своих страшных душевных тайн. Но понимать друг друга они стали лучше.

Он даже привел Ефима в секцию карате, что было доступно не всем. Береславский, откровенно говоря, так ничему и не научился. Лениво было бегать, прыгать. Но поучительный случай видел, причем опять при помощи неугомонного опера.

Сенсэй у них был тоненький, худенький. Как говорил Кунгуренко — струей перешибу! На спарринги аккуратно надевал щитки. Нелишняя предосторожность: тот же опер никак не мог поверить, что перед ним не враг, а спарринг-партнер. И махал своими кувалдами по-настоящему.

В тот день сенсэй щитки забыл. А Володя был не в духе и сражался особенно рьяно.

Если считать очки, то Кунгуренко не набрал ни одного. Все его удары купировались блоками сенсэя. Но уж больно мощны были удары! Один из них причинил сэнсэю нешуточную боль, и обычно терпеливый наставник на этот раз сорвался.

Щелчок кимоно хлопнул, как выстрел из «мелкашки». Кимоно щелкает — удар хороший. Маленький кулачок легонько коснулся могучей Володиной груди и… у колосса оказались глиняные ноги! Кунгуренко покачался и рухнул.

Сенсэй подошел, пощупал пульс, заглянул под веко, и, объявив, что ничего страшного не случилось, попросил оттащить тело на скамейку. Группа восхищенно молчала. Состояла она наполовину из ментов, на треть — из комсомольцев-активистов (для приема необходима была рекомендация из горкома ВЛКСМ) и на остаток — из людей, по жизни увлеченных рукопашным боем. Там, в частности, занимался Флер и многие его будущие бойцы. Удар никто не видел, тем он был и прекрасен.

Занятие продолжилось, а Ефим присел на скамейку рядом с оживающим опером. Это было, с одной стороны, гуманно, с другой — оправдывало высокими соображениями его нечеловеческую лень.

— Что это было? — спросил Кунгуренко.

— Тебя отымели, — по-доброму объяснил Береславский.

— Умеешь, сволочь, утешить, — усмехнулся опер. До конца занятий он так и не вышел в зал.

А воображение Ефима навечно запечатлело этот римейк истории про Давида и Голиафа. В мечтах Береславский не раз ловко расправлялся с врагами примерно таким же образом. Но в жизни просачковал большую часть даже тех занятий, на которых присутствовал.

Кстати, из репортажа, написанного тогда после двух недель работы, в печать не пошло ничего. Куцую заметку об активном опере Ефим даже подписывать не стал. Да он и не надеялся. О чем писать? О менте, ногой открывающем двери частной квартиры? О сволочи, ушедшей от суда с помощью дяди? О том, как они бесплатно обедали в ресторане «Березка»? Ефим очень переживал, но деньги у него отказались брать просто категорически! Или о том, что печень Кунгуренко прострелили потому, что после работы положено сдавать оружие? Причем, только ментам. Блатные после работы «ствол» в оружейную не сдают. Это, конечно, не остановило отчаянного опера, но сколько можно с саблями на танки?

С Кунгуренко же Ефим общался довольно долго. И до, и после ранения. Пока не потерял интерес к тематике. Но и потом встречались, перезванивались.

Кстати, опер оказался на восемь лет старше Ефима, что сильно удивило Береславского. Значит, сейчас ему, — Ефим наморщил лоб, подсчитывая, — либо под пятьдесят, либо даже чуть за.

«Ауди» мягко подъехала к недавно построенному зданию ОВД.

— Смотри, какая ментовка шикарная! — восторгался Василий Федорович.

— А в КГБ хуже, что ли?

— В ФСБ, — поправил Ивлиев.

— Один хрен, — сделал вывод Ефим.

Старик махнул на бестолкового рукой, и они прошли к начальнику.

Располневший, но все еще крепкий Кунгуренко встретил Ефима с распростертыми объятиями.

— Сколько лет, сколько зим! Все пописываешь?

— Пописывают при простатите, — поправил Ефим. — А я пишу.

Ивлиев за спиной возмущенно крякнул: он-то знал, как мучительно полночи простоять над унитазом, так и не сумев опорожнить мочевой пузырь. И никак не мог привыкнуть к манере Ефима смеяться над всем, даже самым несмешным.

С другой стороны, именно неуважительный Ефим отвел его к «импортным» врачам, которые за полтора месяца почти вернули утраченное в этом плане. Даже желания молодые появились.

— Я б хотел поговорить со злодеем, — приступил к делу Береславский. — Тебе Иванов должен был позвонить.

Кунгуренко вопросительно посмотрел на Ивлиева.

— Мой заместитель по безопасности, Василий Федорович, — отрекомендовал Ефим. Ивлиев протянул Кунгуренко удостоверение. Если даже начальнику ОВД и не понравилось присутствие «соседа», хоть и бывшего, он этого ничем не выказал.

— Подождет ваш злодей. Сначала отметим встречу, — и широким жестом пригласил к столу.

«Действительно, куда торопиться?» — подумал Ефим. Если работа мешает выпивке, надо, как известно, бросать работу. Тем более на столе стояли: бутылка коньяка «Дербент», бутылка водки «Гжелка», половина роскошной дыни, порезанные сыр и колбаса. Ивлиев потер руки. Он любил нечаянные радости жизни, хотя никогда выпивохой не слыл.

Они уселись. Кунгуренко приказал дежурному по мелким проблемам не беспокоить.

— Ну, за успехи? — с вопросительной интонацией провозгласил бывший опер.

— Точно. И за здоровье. — Ефим поднял рюмку. Вообще-то он за рулем не пил. Но рюмка — не много, а до дома 10 минут. Опять же, если права отберут, Ивлиев принесет обратно. У нас же не Америка. Все по уму.

После первой погрузились в воспоминания. Даже Ивлиев рассказал, как в Анголе впервые оказался в небоеспособном состоянии: и враги, и друзья, на европейский взгляд Василия Федоровича, были абсолютно на одно лицо.

Потом старик отошел в туалет, и Ефим задал полковнику почему-то занимавший его вопрос:

— А помнишь, мы с тобой Зайца навещали? Там еще Ксюша была.

— Помню, — неохотно ответил Кунгуренко. Но в Ефиме уже проснулся журналистский зуд.

— Что с ними стало?

— Ксюша умерла.

— Как? — Тут только Ефим сообразил, что эта девушка, может быть, вызывала у опера не просто симпатию.

— Так. Сдал ее этот подонок компании кавказцев. Они «дурь»* возили в Москву.

Ефим вспомнил, что в те годы, когда столицу не сотрясали выстрелы, а наличие в деле автомата было сенсацией, самыми опасными при задержании считались наркодельцы.

— Их поймали?

— Да. МУР. Я отношение не имел.

— А Заяц?

— Исчез. — Глаза бывшего опера злобно сверкнули.

— Куда?

— Просто исчез.

— Искали?

— Ефим, ты все такой же. Пристал, как клещ к жопе.

— Как банный лист.

— Что?

— Если — к жопе, то как банный лист. А если как клещ, то часть тела без разницы. Это я тебе как литератор говорю.

Ефим не стал больше расспрашивать полковника. Полковник Кунгуренко не знает, куда делся Заяц. Но Береславский готов поставить свою «Ауди» против «Запорожца», что старший лейтенант Кунгуренко — знает.

Тем временем вернулся Ивлиев.

— В наше время менты так не жили. Даже рукосушки в сортире. Спонсоры, что ли, поставили?

— В наше время много чего не было, — не отвечая, согласился Кунгуренко. — Чтоб такой раздолбай, как Ефим, имел заместителя по безопасности! И кого: подполковника ГБ!

— Что вам далась эта ГБ? Что она вас так дергает? — Ивлиев после водочки подобрел и смотрел на собеседников, как на расшалившихся пацанов. — Единственная неразложившаяся сила.

— К борьбе с мировой закулисой и космополитизмом всегда готовы! — подхватил Ефим.

— Я знаю, что сделаю, — сказал Василий Федорович. — Ты ж, паразит, срочную не служил? Мы тебя на сборы оформим. А там ты сам выберешь: в минометную роту или журналистом в газету «На страже». Чтоб язык не пропадал.

Ефиму пришлось признать поражение. Он бы выбрал газету. Миномет больно тяжелый. Он часто хвастался тем, что в его материалах за двадцать лет ни разу не было прямого вранья. Но разве умолчание лучше? Или раздувание мелкой радости на фоне утаивания крупных гадостей? Не стоит кидаться камнями в стеклянном доме…

— Пошли к злодею, — закончил вечер воспоминаний Ефим.

Но все вышло иначе. На столе Кунгуренко требовательно зазвонил телефон.

— Да! — резко сказал он в трубку. — Что? Мертвый? Где нашли? Скоро буду. — И, обращаясь к гостям: — Убили Митрошкина Семена.

— Кто это?

— Мой опер. — Выражение лица Кунгуренко очень напомнило Ефиму, как тот смотрел на исчезнувшего впоследствии Зайца. — Это он поймал вашего киллера.

— Как убили?

— Пулей. Через дверной глазок. Ах, Семен! — Полковник в ярости стукнул кулаком по столу. Аж бутылки звякнули. — Азартные все больно! Пошли к ублюдку. Я уверен, Семена он вывел на убийцу.

В комнате следователей они подождали Петруччо, которого привели из помещения для задержанных. Он сел на стул, напротив — трое вошедших и конвоир. Кунгуренко отпустил сержанта.

— Куда ты послал опера? — спокойно спросил полковник.

— Какого опера? — не понял или сделал вид, что не понял, Петруччо.

— Митрошкина. Который тебя задержал.

— Я его никуда не посылал.

— Ты его на пулю послал, сука. И если сейчас до дна все не вывалишь, пеняй на себя.

Человек, способствовавший гибели милиционера, не должен ожидать ничего хорошего от их общества. И Кунгуренко давил так, как делал всегда в похожих случаях. Не может быть, чтобы убийца мента (или его пособник), попав в руки к друзьям убитого, не дрогнул.

А вот с Петруччо этого как раз и не происходило. Поняв, что сломавший его опер мертв, он буквально воспрянул духом. Мало того что исчез недомерок, внушавший ему такой страх. Ставился под сомнение сам факт страха и процесса «ломания». Ведь еще три часа назад Сеня казался ему его личным злым роком, непобедимым и неумолимым. А сейчас его тело лежит в каком-нибудь больничном морге с биркой на большом пальце. Ну, какой же он после этого злой рок? Просто на Петруччо нашло затмение, вот и все.

Кроме того, Митрошкин — фактически единственный свидетель, который реально мог дать показания на Петруччо. Нет свидетеля — нет дела.

Петруччо даже заулыбался. Сейчас его, конечно, начнут бить. Или делать «слоника». Или «вытяжку». Но, господи, сколько раз в его жизни ему делали «слоника»? Ни разу не умер. Попрессуют и отпустят. Не он же убил маленькую сволочь, хотя очень бы того хотел.

Кунгуренко тоже почувствовал перемену в настроении задержанного. Не понимал ее сути, но видел, что добиться чего-либо от Петрова Петра Николаевича будет сложно. И все же он, безусловно, применил бы все силы, поскольку других выходов не видел.

А вот Ефим видел. Не будучи большим сыщиком, но имея профессиональную наблюдательность и два года занятий психологией в МГУ, он отметил реакцию Петруччо на косвенно сообщенное известие о смерти Митрошкина. Если его смерть сделала уголовника неприступным, значит, опера нужно оживить. Хотя бы на время. Этических переживаний Береславский в этом плане вообще не ощущал: Семен шел на смертельный риск, задерживая бандита. И уж тем более бы не обиделся, узнав, что его смерть «отсрочили» в интересах следствия.

— Может, я и ошибаюсь, но, по-моему, вы рано радуетесь, — мягко заметил Ефим.

Петруччо с интересом воззрился на полного очкарика с редкой прической. Его вид был нетипичен в милицейских коридорах. И речь была нетипичной. Он, скорее, напоминал адвоката. Может, это и есть адвокат? Все-таки Петруччо работал на солидную фирму!

— Семен Митрошкин, как бы это сказать, — готовил бомбу Ефим. — Он, вообще-то, не совсем умер.

Лицо Петруччо вытянулось. Особенно тяжело возвращаться на фронт из санатория.

— Точнее, он даже совсем не умер, — продолжил пытку Ефим. — В него стрелял ваш друг. И ранение очень неприятное. — Петруччо опять почувствовал надежду. — Очень неприятное, хотя и неопасное для жизни. — Ефим не торопился, кидая Петруччо из надежды в ужас, «раскачивая» его не слишком устойчивую психику. — Вообще неопасное. Короче, жить будет долго, но безрадостно. Завтра вы его увидите здесь. И он будет очень не в духе, потому что его свадьбу придется теперь надолго отложить («Прости, Сеня!»). А может, навсегда.

Петруччо был раздавлен. Похоже, его Заказчик отстрелил недомерку яйца, и завтра весь гнев страшного сыскаря будет обрушен на его голову. Ведь это он, Петруччо, обозвал Заказчика бизнесменом. О, господи!

— Сейчас он в 57-й больнице, но уже к ночи будет тут, — включился в игру Кунгуренко. — Просил тебя в СИЗО не отправлять.

— Я же не знал, что тот будет стрелять. (Знал! И подсознательно на это надеялся! Но вон как все получилось…)

— Я не хочу, чтобы опер сводил с тобой счеты, — сказал полковник. — Мне это не надо. Мне нужна информация.

— Я его не знаю. Он каждый раз менял имя. Последний раз — Николай Петрович, по-моему. Адреса другого я тоже не знаю.

— Ладно, — поскучнел полковник. — Не хочешь по-хорошему. Давай пиши все, что знаешь. И побыстрее. Через час-полтора приедет Митрошкин. Потом поедешь фоторобот делать. Если сможешь…

— Я могу без фоторобота, — хватаясь за соломинку, вдруг сказал Петруччо.

— Как это?

— Я все сделаю без Митрошкина.

— А при чем здесь фоторобот?

— Я его нарисую. Мне только нужен очень мягкий карандаш: 3М или художественный. И гарантии.

— А ты умеешь? — недоверчиво спросил Ефим.

Петруччо посмотрел на Ефима, но ответом не удостоил:

— Вы кто? — Он уже понял, что заинтриговал собравшихся.

— Генерал Береславский, — спокойно ответил Ефим. — Что ты хочешь за рисунок? Только реальное.

Петруччо лихорадочно соображал. На генерала мужик не очень походил. Но сейчас все шиворот-навыворот. И полковником он точно командует, иначе бы сюда не вошел. А полковнику Петруччо не доверял.

— Я думаю, тебе не хочется встречаться с Митрошкиным, — спокойно, как бы размышляя вслух, продолжил Ефим.

Петруччо согласно кивнул.

— Я не могу полностью отстранить опера от дела, — доброжелательно начал Береславский. — Кроме того, надо будет выверить ваши показания по задержанию. Но я могу сделать так, чтобы он тебя больше не допрашивал.

— Согласен, — выдавил Петруччо. — И он обещал, что на меня не повесят трупы с «грязного» ствола. Это не мои.

«Молодец, Митрошкин», — подумал Кунгуренко.

— Это уже моя забота, — сказал полковник. — Раз обещали — сделаем. Если трупы и в самом деле не твои.

Петруччо получил пачку карандашей и принялся за работу под присмотром двух сержантов (ему сняли наручники). А Ефим, полковник и Ивлиев вернулись в кабинет.

Говорить не хотелось.

На лице Кунгуренко явственно проступил возраст. Смерть подчиненного еще долго будет его мучить.

Наконец сержант принес рисунок. Собравшиеся ахнули. Петруччо, безусловно, Репиным не был. Однако портрет был выполнен так, что сыщик, встретив изображенного, узнал бы его моментально. Это вам не туманный фоторобот. И еще из портрета было видно, что художник портретируемого не любит.

— Такие таланты пропали, — с сожалением констатировал полковник.

— Почему же пропали? — сказал все время молчавший Ивлиев. — Очень даже пригодились. Мне тоже нужна копия.

— Сделайте несколько ксероксов, — приказал Кунгуренко сержанту.

Через несколько минут, получив копии, Ефим и Ивлиев покинули здание ОВД.

Береславский подвез Ивлиева до прямой ветки метро.

— Пока, генерал! — хохотнул старик. Он был в хорошем настроении. Смерть незнакомого человека не слишком затронула подполковника. Он повидал много и относился к подобным происшествиям без лишних волнений. И еще Ефиму показалось, что Ивлиев был сильно рад рисунку Петруччо. Гэбэшникам он, наверное, тоже понравится, что для Сашки Орлова хорошо. Если это коснулось ФСБ, то можно надеяться, что его семью больше не тронут.

Ефим включил левый поворотник, но от бордюра не отъезжал. Домой, в пустую квартиру, не хотелось. К Ленке с Атаманом — лишний раз светиться. В ресторан или ночной клуб — не успевал: должен был позвонить Огоньков, чтобы пустить Ефима в прямой эфир.

Решение пришло неожиданно и естественно. Уже через секунду он не мог понять, почему размышлял так долго.

Он хотел к Наташе. Береславский не видел ее месяца три и, как оказалось, соскучился неимоверно.

Ефим вставил шнур питания «мобильника» в прикуриватель, аккуратно вырулил на дорогу и поехал в Чертаново.

21 год назад

Наташку Ефим заметил сразу. Еще бы не заметить! Немного ходило по их институту стройных тонкобровых таджичек! Или киргизок: с антропологическими знаниями у Ефима было негусто.

А эта шла, как Гюльчетай из любимого фильма Береславского. Гордо несла свое тело. Не слишком высокая, она тем не менее маленькой не казалась. А идеальные пропорции фигуры подчеркивались облегающим черным платьем.

Чтобы привлечь к себе внимание, этой девчонке не надо было укорачивать юбку.

И вот она подошла прямо к курящему недалеко от деканата Ефиму. Почему выбрала его? Кто ж это знает? Тем более что не руку и сердце предложила, а спросила, как найти деканат факультета кибернетики.

Найти было элементарно: двадцать метров по коридору направо. Непонятно почему, — может, из-за общей шкодности характера, а может, чтоб доказать самому себе, что красотка его не взволновала, — Ефим показал налево.

Так тоже было можно: старый и новый корпуса института были закольцованы коридорами. Просто раз в двадцать дальше.

Послал и забыл. Докурил, пошел на лабораторную. В перерыве вновь вышел с ребятами на то же место.

И снова увидел восточную красавицу. И снова она подошла к Ефиму.

— Спасибо, — мягким волнующим голосом сказала она. — Я нашла.

Даже наглый Ефим почувствовал неловкость. Посмеяться над шуткой, пусть и глупой — еще куда ни шло. Но благодарить…

— Вообще-то в другую сторону — чуть ближе, — сознался он.

— Ничего, главное — результат, — весело ответила девушка.

— А вы сегодня вечером что делаете? — не придумал захода интереснее Береславский.

— Ничего, — рассмеялась она. — У меня первый вечер в Москве. А зовут меня Наташа.

— Меня — Ефим, — смутился Береславский. Хоть и говорят, что вместе проведенная ночь еще не повод для знакомства, но все же по жизни перед приглашением лучше назвать свое имя. — Встретимся в четыре на «сачкодроме»?

— Где это? — не поняла Наташа.

— Внизу у главного входа, место для курения.

— Хорошо, — улыбнулась она.

— Ну, ты даешь! — восхищенно сказал Орлов, когда девушка отошла. У него такое общение с прекрасным полом не получалось.

— Учись, Толстый, — удовлетворенно сказал Ефим. Хотя ему чуть ли не в первый раз в жизни показалось, что в данном случае выбирал не он. Кстати, за последующие двадцать лет знакомства Наташа так и не созналась Ефиму по двум волнующим его вопросам: а) поняла ли она тогда, что он послал ее в другую сторону, и б) случайно ли она подошла к Ефиму! Единственно, в чем «раскололась» Наташка, — и то не сразу, — что это был не первый ее день в Москве, а девятый, и что она уже видела Ефима на поэтическом вечере, где он выступал со своими нетленными произведениями.

Береславский пришел к «сачкодрому» в пять минут пятого. Наташа уже ждала. Ее пунктуальность вообще была уникальной и порой выводила разгильдяя Ефима из равновесия.

Они гуляли по Басманной, ели мороженое в саду Баумана, бродили по дворикам, в одном из которых родился Пушкин.

Ефиму вдруг показалось, что он знает эту девчонку лет двадцать. Как сестру. Хотя, искоса поглядывая на ее ноги, испытывал совершенно небратские чувства.

Говорили без умолку.

Наташа из Ташкента. Папа — узбек (а не киргиз. Хотя Ефиму — без разницы. Хоть японец.). Мама — полячка, осталась в Узбекистане со времен эвакуации. Говорит по-узбекски, по-русски, по-польски, а сейчас учит хинди. Зачем? Просто так. Нравится. Сейчас она переводилась со второго курса ташкентского вуза на их первый курс. На специальность, по которой Ефим через полгода выпускался.

Потеря года ее расстраивала, и она советовалась с Ефимом, как ее избежать. Жить собиралась у тетки, в знаменитом доме на Набережной, увековеченном пером Трифонова.

Похоже, Наташкина семья была не из простых. Снедаемый гордыней Ефим инстинктивно сторонился девочек из «крутых» семей, не желая хоть в чем-то оказаться слабее. Здесь же и это обстоятельство никак его не останавливало.

А она явно принадлежала к людям, ни в чем себе не отказывающим. Ефим сам был таким, поэтому с опаской относился к аналогам. Но она просто обволокла, отуманила его. Ему хотелось смотреть и смотреть на нее, слушать ее голос. На самом деле ему много еще чего хотелось, но он даже и помыслить об этом не смел!

К вечеру ноги у них просто гудели. И Ефим пригласил даму в ресторан «Яхта». Предварительно он долго ощупывал в кармане брюк деньги, пытаясь тактильно определить имеющуюся сумму, чтобы не опозориться при расчете.

В «Яхте» было два этажа. Первый — собственно ресторан. На него нащупанных денег явно не хватало. На втором — бар, с приятным полумраком. Там кроме алкоголя подавали чай и пирожные.

— Там лучше, — сказал Ефим и потянул девушку наверх. Она послушно пошла за ним.

Свободный столик нашли на удивление быстро. Ефим принес несколько пирожных и чай — здесь было самообслуживание. А сам пристроился поближе к Наташе. Она не возражала.

Он осторожно взял ее за руку. Она не оттолкнула!

В голову пришла свежая мысль о том, что можно и жениться. «Гюльчетай, я ведь не просто так! Я и жениться могу!» — вспомнилась бессмертная сцена. Обычно уже сама мысль о браке пугала Ефима безмерно. Но в данном случае страха не почувствовал.

«Вот так гибнут самые великие», — с привычной скромностью подумал он и положил ладонь на Наташино колено. Она нежно провела своей ладонью по его руке и… мягко столкнула зарвавшуюся Ефимову длань.

Тут любовно одурманенный Береславский наконец обратил внимание на соседний столик. За ним сидели три парня. Один, в середине, постарше, и двое, по краям — примерно ровесники Ефима.

Средний и правый что-то обсуждали. А левый курил, вольготно облокотившись на спинку стула и сбрасывая пепел в блюдечко с Ефимовым пирожным.

По быстрому взгляду Наташи Береславский понял, что девушка заметила происходящее раньше.

— Мне тут надоело. Пойдем погуляем, — предложила она, берясь за сумочку. Ей вовсе не улыбалась драка в баре, и она давала своему парню возможность уйти без моральных, а может, и физических потерь.

— Нет, — отрезал Ефим. — Мы еще тут посидим. Мне еще не надоело.

Его голова лихорадочно соображала. Каратистские спарринги разве что позволили Ефиму не набрать слишком много килограммов. Он бы и с одним вряд ли справился. А тут трое!

Но ведь и уйти невозможно! Его же попросту обосрали! Причем перед той, на которой в мыслях уже чуть не женился.

Береславский сидел, абсолютно не представляя, что сделает. Одно он понимал твердо: просто так, неотмщенным, не уйдет. Пусть это как угодно глупо.

Ситуация разрешилась сама собой. Троица встала и пошла вниз. Ефим ринулся за ними, не забыв сунуть в карман тяжелую, под хрусталь, пепельницу. Участь героического «Варяга» никогда его не вдохновляла, но бывают в жизни моменты, когда мозги отключаются.

Ефим, спустившись, повертел головой, и увидел их за ресторанным столиком. Парни несколько странно начали трапезу: с десерта. Но это было не главной их ошибкой.

Дальше Береславский действовал по наитию. Он подошел к их столику, вежливо представился:

— Андрей Белогорский. — И добавил: — Я вами недоволен. — Добавил строго, но без вызова.

Наглый, сыпавший ему пепел в блюдце, аж рот раскрыл от удивления. Старший с ухмылкой разглядывал Ефима.

— Тебе чего, Андрей? Жить надоело?

— Не горячитесь, ребята, — очень тихо и очень спокойно сказал «Андрей». — Давайте обсудим. Я сижу с девушкой. Она мне нравится. Я привел ее в хорошее место, куда ходят хорошие люди. И вдруг мне сыплют пепел в пирожное. Это ведь обидно, правда?

Старший слегка смутился. Действие ему начинало не нравиться. Уж больно уверен в себе фраер. Но не хотелось терять лица.

— Тебя ведь не тронули? Ну и иди себе спокойно, пока не передумали.

Береславский еще понизил голос. Теперь, чтобы его услышать, шпане приходилось напрягаться.

— А меня нельзя трогать. Разве вы не знаете, что в нашей стране не всех можно трогать?

— Ты мент, что ли? — не выдержал главный Ефимов обидчик.

Ефим даже глазом в его сторону не повел. Он разговаривал только со старшим. С «мелочью» не общаемся. Правой рукой он сжимал в кармане пепельницу. Это, кстати, старшего сильно напрягало: вряд ли он ожидал пистолета, — в те годы редкость, — но рука противника в кармане — всегда неприятно. Однако главное, что напрягало старшего, — полная непонятность врага. На том и строился весь расчет.

— Вы похожи на разумного человека, — сомнительно польстил Ефим старшему. — Я думаю, вы справедливо разберетесь в ситуации.

— А если не разберемся?

— Это будет ваше решение, — загадочно улыбнулся Ефим. Он уже не боялся парней. Артист боится только до выхода на сцену. На сцене же артист живет. Береславский уже и сам отчасти верил в свою принадлежность, может, к КГБ, может, к еще какой-то тайной, но могущественной структуре. Но хороший артист всегда должен уметь вовремя кончить. — В общем, так, уважаемые. Я сейчас поднимаюсь наверх и жду, пока этот… — Ефим презрительно показал пальцем, — извинится. И не передо мной, а перед девушкой. Жду пять минут.

— А если нет? — вылез молодой. Его остановил старший, но Ефим успел ответить. Теперь уже — с откровенной угрозой:

— А вы попробуйте, — и с печальной улыбкой добавил: — Почему-то никто не учится на чужих ошибках. Все делают собственные.

Он с достоинством направился к лестнице — и увидел Наташку. Она смотрела на него, а в ее левой руке была зажата точно такая же увесистая пепельница, что и у Ефима — в правой.

— Ты левша? — не к месту спросил Ефим. Оба расхохотались.

Они вернулись за свой столик.

— Чего ты им сказал?

— Попросил, чтобы извинились.

— А они?

— Думают. — Ефим очень бы хотел узнать результаты их раздумий, но ему ничего не оставалось, как ждать. Вероятность того, что ему все-таки набьют морду, еще была, но небольшая. Более вероятно, что они смоются. А это уже полпобеды.

Наглый пришел минуты через две. Что-то мямлил про дембель, про то, что девицы к солдатам плохо относились, и прочую муть. Ефим его благосклонно простил. Он крепко опасался, что старший передумает.

А потом Наташа пригласила его в гости к тетке.

— Я опоздаю на автобус.

Ефим жил под Москвой.

— Там можно остаться. Квартира большая.

— А тетка?

— Нет проблем.

Ефим согласился. Он окончательно потерял голову. Позвонил только маме, предупредил, что останется у друга в общаге.

Квартира оказалась роскошной. Комнаты три, а может, и четыре. Потолки высоченные! Очень удивительно после Ефимовой «хрущобы». Поверху — у самого потолка — лепнина.

Все поражало Ефима. Но больше всего — известие, что тетки нет, и сегодня уже не будет: уехала к сестре в Подольск, с ночевкой.

Береславский ничего не понимал. Поэтому с удовольствием отключил голову, предоставив все судьбе.

Наташа напоила его чаем с домашним вареньем. Потом включила стереомагнитофон с огромными катушками и здоровенными, подвешенными к потолку, колонками. Живут же люди!

И пригласила Ефима на танец.

«Битлы» пели что-то нежное, Ефим обнимал свою Гюльчетай. Она мягко, но четко очертила круг, доступный для его рук. Он не был слишком широк.

— Ты что, влюбился в меня? — наконец спросила она.

Береславский терпеть не мог литературных штампов, но, заглянув в ее глаза, не вспомнил ни одного эпитета, кроме «бездонные».

— Похоже, — внезапно охрипнув, ответил он.

— А раньше не влюблялся?

— Много раз, — честно ответил он. И честно же поправился: — Так — ни разу.

— Подожди меня, — прошептала Наташка, даже не дождавшись конца танца. Вернулась минут через пять, в желтом махровом халатике, под которым не было ничего.

…Ефиму весь день суждено было удивляться. Он просто-таки уже привычно удивился, поняв, что он — первый Наташкин мужчина. Видно, судьба.

На следующий день они объявили о предстоящей свадьбе. Два месяца из трех положенных они буквально не расставались. И, что поражало Ефима, ему ни капли не надоедало. Всю юность он боялся свадьбы, и вообще — моногамных отношений. Ведь надоест же рано или поздно. А здесь не только не надоедало, а становилось своего рода наркоманией. Уже и два часа учебной пары было трудно высидеть, чтобы не увидеть ее.

Береславский прекрасно понимал, что всем верховодит Наташка. Она все решала за обоих, несмотря на всю его «крутость». Но почему-то и это обстоятельство его никак не расстраивало.

Значит, судьба. Эту фразу с идиотской улыбкой на челе он повторял теперь часто.

Родители и того и другой не были в восторге от их матримониальных планов. Но, зная своих деток, понимали, что сопротивление бесполезно. А потом — уж слишком много счастья было в глазах ребят.

А еще через несколько дней Береславский уехал на сборы. Безумно скучал, понятно. И Наташка безумно скучала. Еще месяц — и была бы другая история. Но Наташка пошла на вечеринку к двоюродной сестре. И там познакомилась с Никитой.

Так себе Никита. Не Ефим. Но в упрямую Наташкину голову вдруг заползла идея, что до свадьбы нужно что-то попробовать еще. Убедиться, что ли? А тут подвернулся Никита.

Наташка попробовала. Убедилась. Тут же впала в истерику, до полусмерти перепугав ни в чем неповинного Никиту. Проревела два дня. Подумывала, не отравиться ли?

Но здоровое начало взяло верх, она пошла в институт, а там втянулась.

Когда Береславский вернулся, она, чтобы все было по-честному, рассказала ему о случившемся. Он выслушал молча. Потом повернулся и вышел. На четыре года.

За это время он многое успел. Например, жениться и развестись. Написать повесть и кандидатскую диссертацию. Сделать кучу глупостей, которые и перечислять-то неохота.

Она окончила вуз, распределилась в Москву. При встречах (были общие знакомые) не подходила, но он часто ловил на себе ее взгляды. Замуж не выходила, детей не рожала. Зато быстро делала карьеру, что при ее характере и теткиных связях было логично.

Через четыре года они снова встретились в пансионате. Ефим думал, что случайно. Наташка знала, что нет. Все закрутилось снова, но уже без семейных ожиданий.

С тех пор так и тянется. Иногда Береславский и год не заезжает. А иногда — по два раза в неделю. Последний раз — месяца три назад.

Странный роман.

* * *

Дом у Натальи хороший. С консьержкой. Она Ефима знает. Здоровается.

И лифт неисписанный. Ни в каком смысле. Звонок с мелодией.

— Привет, Наташка.

— Заходи.

Ни удивления, ни смятения в раскосых восточных глазах. Она и сейчас безумно красива. В руке — дорогая шариковая ручка.

— Я тебе не помешал? — на всякий случай спросил Ефим.

— Ты мне никогда не мешаешь. Раздевайся, я тебя накормлю.

— А чего с ручкой встречаешь?

— Завтра мой доклад у министра.

— Может, все же потом заехать?

— К черту министра! — жестко сказала Наташка и обняла Ефима.

«Опять меня, кажется, изнасиловали», — смущенно подумал Береславский. Максимум, что он мог сделать самостоятельно — это расстаться с Натальей. А вот сблизиться — тут инициатива ему не принадлежала.

Потом Наташа писала свой доклад, а Ефим смотрел телевизор, держа наготове «мобильник».

Огоньков, точнее его ассистент, позвонил вовремя. Береславский проговорил текст сначала ему, потом в прямой эфир. Сашка в его речи был почти былинный герой, а ошибка гангстеров была расписана в деталях: как весь дом маялся во время евроремонта настоящей мишени, как тот вовремя смотался и как подставились, как всегда, простые скромные труженики. Заканчивался взволнованный спич тирадой о том, что если б все были, как Сашка, проблема бандитизма решалась бы на корню.

Ефим был профессионал, и, хотя говорил подозрительно связно, вряд ли кто-то из слушателей заметил сговор между позвонившим и ведущим. А слушателей было ни много ни мало — под два миллиона.

Наташа с большой тревогой выслушала Ефима с телеэкрана. Ее глаза теперь не были решительными, а сама она не походила на целеустремленную деловую женщину.

— Давай тебя в Ташкенте спрячем, — тихо попросила она. — Мои друзья там теперь в больших чинах.

— Обойдется. Не переживай.

Но Наталья переживала. Тихо поплакала в ванной. Бросила возню с докладом. Ефим с огорчением заметил, что его мучительница-соблазнительница сильно постарела. Менее заметно, чем он сам, но все равно заметно. И к его обычным чувствам к Наташке добавилось еще одно: жалость. И пронзительное понимание: она — часть его жизни.

А другой жизни уже не будет.