Не стреляйте в рекламиста

ГЛАВА 24

Дождик расходился все сильнее, но это никак не нарушало приятно-равнодушного мироощущения Атамана. Он стоял под козырьком служебного подъезда пятиэтажного «сталинского» дома и смолил сигаретку. Получая истинное удовольствие от процесса.

Одно из немногих преимуществ «зоны»: кто не дурак, тот учится извлекать истинное удовольствие из самых простых вещей. Кто не научится — тому гораздо сложнее выжить.

Этим подъездом жильцы не пользовались. Он вел только на первый этаж, в служебные помещения продуктового магазина, витрины которого выходили на противоположную сторону дома. И в подвал с тремя дверьми, закрытыми на простейшие навесные замочки.

Из чистого любопытства Атаман открыл ножиком одну из дверей. Там было помещение метров в пятнадцать, на треть заставленное поломанным дворницким инвентарем.

Так ему и стоять, поскольку вряд ли какой коммерсант захочет тут поселиться: подвал маленький и запаренный. Здесь хорошо только плесени, обильно выступившей на стенах и потолке. А зимой и вовсе будет невмоготу.

Зачем ему нужны эти изыскания, Атаман не думал. Так, на всякий случай. И козырек над подъездом ему нравился не только тем, что закрывал от дождевых капель. Отсюда замечательно был виден вход в районный онкодиспансер, куда, несмотря на строгие указания Ефима, все-таки пришла Лена.

Лена удобно устроилась на своем стульчике. Белый халат привычно облегал плечи. Все здесь было свое, родное. Даже тоскливый больничный запах приятно щекотал ноздри. «Вот я и вернулась», — подумала она, перебирая карты больных, пришедших на прием.

Когда Лена категорически заявила, что сидеть дома больше не может, Атаман позвонил своему работодателю. Марина Ивановна сообщила, что Ефим еще не появлялся и не отзванивал. В ее голосе Атаман услышал тревогу.

Повесив трубку, он попытался отговорить Лену от ее намерений. Но это не удалось. Атаман вздохнул, и пошел одеваться.

Ее сейчас никто бы не отговорил. Может, только Сашка или сам Ефим. Она устала сидеть дома, устала от неизвестности, от невозможности влиять на происходящее. И пошла на работу.

Береславский не разрешил ей идти на свидание с мужем, и этот приказ она не осмелилась нарушить. Ее коротенькую записку к Сашке забрал курьер от адвоката Климашина, на которого теперь вся надежда.

Лена чувствовала, что машина по освобождению мужа начала набирать обороты. Она слышала выступление Береславского по ТВ, ей уже звонила подруга и говорила про большую статью в популярнейшей газете. Обещала к вечеру привезти, если Лена не купит в киоске.

То есть были все основания надеяться на Ефима.

Впрочем, на него всегда можно было положиться. Лена положила на стол карту, но больного из коридора не вызвала. Только тихо вздохнула. Она до сих пор помнит руки Ефима, когда тот обнял ее в походе. Запах свежего сена, обильно настеленного на пол палатки, кружил голову. И если бы только он…

Ей было ужасно стыдно — за тонкой, нагревшейся к вечеру брезентовой стенкой, где-то совсем рядом, был Сашка, который и привез ее сюда. Сашка, который за последние годы стал ее тенью. И без которого ей уже самой было как-то непривычно.

Но она не стала протестовать против совершенно недвусмысленных действий Ефима. Даже когда его руки стали совсем уж бессовестными. Даже когда поняла, что еще секунды — и события станут необратимыми.

Она молчала, понимая, что совершает нечто невозможное. Но это невозможное было столь притягательным, что не Лена остановила стремительно развивавшиеся события.

Она тогда испытала сразу два чувства: некоторого облегчения (все-таки предательство не ее стихия) и жгучей обиды. Если он сумел остановиться, когда она сама бы уже не смогла, значит, не настолько она для него притягательна. И из них двоих потеряла голову лишь она.

Это унизительно для любой женщины. Хотя умом всегда понимала, что, по большому счету, для Береславского не было разницы, с помощью кого закрывать в сердце брешь, пробитую «надменной чукчей».

Лена тогда чуть не уехала. Не могла смотреть ни на Ефима, ни на Сашку. Но потом решила, что все происшедшее (точнее, непроисшедшее) — ей в наказание за недостаточную праведность. Правда, свадьбу с Сашкой, неофициально спланированную на следующую зиму, отложила. Как выяснилось — на семь лет. Подсознательно переложив на него свою обиду за то, что он не сумел ее в себя по-настоящему влюбить.

За эти семь лет она получила определенный жизненный опыт. И вернулась к Саше, уже уверенная, что сможет прожить с ним всю жизнь.

И действительно, жизнь с Сашей была хорошей. Лишь изредка — и то, в основном, в первые годы — настроение портили сны, в которых она вновь оказывалась в палатке с Ефимом. Причем, в отличие от реальности, в ее сне его нисколько не волновала моральная ответственность перед другом…

Ну, ладно. Хватит сантиментов. Уж это точно не вопросы жизни и смерти. А в ближайшие четыре часа ей предстояло заниматься именно таковыми.

Она поправила халат, провела ладонями по лицу и попросила медсестру вызвать первого пациента.

Атаман докурил сигарету, по привычке поплевал на окурок (последние годы в «зоне» работал на автозаправке) и бросил его под ноги. Стоять ему еще не меньше полутора часов.

Это никак не беспокоило Атамана. Время тянется так, как хочет человек. Если он, конечно, умеет владеть собой.

Атаман умел.

Его научили этому не столько годы, проведенные за колючкой, сколько недели, отсиженные в «крытке», внутренней тюрьме «зоны», куда тот частенько попадал по молодости. Вот там, если не владеть искусством управления временем, можно очень быстро потерять разум.

Через полтора часа он встретит Лену на крыльце и проводит домой. Та относится к нему с недоверием. Не выгоняет только потому, что так приказал Береславский. Но Атаману плевать. Ему тоже приказал Береславский, и Атаман умеет быть исполнительным. Слово «преданность» вообще не присутствовало в лексиконе Атамана. Просто Ефим был тем человеком, от которого Атаману меньше всего хотелось бы слышать упрек.

Внезапно Атаман насторожился. На крыльце появился явно знакомый человек. Атаман аж глаза раскрыл пошире. Тут и думать было нечего: в онкодиспансер заявился гражданин Псих. Личной персоной. Он огляделся, открыл тяжелую дверь лечебного учреждения и зашел внутрь.

Атаман стремительно (насколько позволял протез) сорвался с места и пошел за ним. Он, прихрамывая, поднялся по ступенькам, открыл дверь, прошел мимо регистратуры (был уже здесь утром: Лена брала у него пункцию из новообразования, для исследований в Онкоцентре) и прямиком двинулся к кабинету Орловой. Еще из-за коридорного поворота услышал голос Психа: «Здесь принимает врач Орлова?» Ответа не расслышал. Но подоспел вовремя.

Псих пытался без очереди пройти в кабинет, однако получил достойный отпор от трех больных, пришедших раньше него. Смирившись, развернулся к выходу и нос к носу встретился с Атаманом.

— Привет! — сказал Атаман. Его прямо распирало от радости. Он успел вовремя. Что Псих искал Орлову не просто так, Атаман даже не сомневался.

— Здорово, — ответил Псих. Его как раз встреча не обрадовала. Но Псих всегда с достоинством принимал удары судьбы. — Ты тоже болеешь?

— Ага. — Атаман даже справку достал об освобождении по болезни.

— Зачем она мне, — отвел рукой бумажку Псих. Но отвел медленно, успев прочитать про опухоли. — Я ж не надзор.

Больные, сидевшие в коридоре, с интересом прислушивались к беседе мужчин. Это никак не входило в планы Психа.

— Может, займешь очередь, да пойдем, пройдемся? — предложил он Атаману. — Быстро здесь не получится.

Такой вариант полностью устраивал Атамана. К тому же он опасался, что из кабинета по каким-нибудь своим надобностям выйдет Лена, и ситуация осложнится.

— Идет, — согласился Атаман. Он занял очередь, и «друзья» вышли на улицу.

Собственно, они и являлись друзьями. Являлись бы, если б их общение происходило на воле. В «зоне» же с настоящей дружбой сложнее: недаром сложена поговорка: «Сегодня — кент, а завтра — мент». Но выживать все-таки легче сообща: они три года были членами лагерной добровольной семьи, точнее, на том языке, «семейки». В нее входили несколько человек, ладивших друг с другом, и готовых делиться едой, деньгами, приходящим с воли «гревом», а иногда и объединявших силы для того, чтобы отбиться от враждебных поползновений чужих. Не будучи членом одной из таких «семеек», жить в «зоне» гораздо тяжелее.

Они вышли на улицу.

— Надо же, — удивлялся Псих. — Вот это встреча!

— Не так и случайно, — заметил Атаман. — Я уж давно болею. Поэтому и выпустили, ты же знаешь. А ты что, тоже заболел?

Суеверный, как многие арестанты, Псих про себя трижды сплюнул.

— Провериться надо, — односложно ответил он. Атаман не расспрашивал. Если бы он поверил, расспрашивать было бы неудобно. Но он не поверил, а потому вопросы вообще были бессмысленными.

— Пивка примем? — предложил Атаман. — Покрепче перед врачом неудобно. А так — можно. Тут, за углом, есть местечко.

— Ты даже местность изучил, — одобрил Псих.

— А как же! Я ведь двор соседний убираю. Можно пивко взять и ко мне в дворницкую зайти. Три минуты делов.

— А никто косо не взглянет?

— А там некому смотреть. Я один, — рассмеялся Атаман.

— Идет.

Они взяли четыре бутылки пива и пошли к дворницкой.

Псих был расстроен тем, что теперь ему придется убрать Атамана. Но оставлять такого свидетеля на месте убийства он никак не мог.

Его истязатель-командир приказал во что бы то ни стало убрать семью Орлова или, по крайней мере, его жену. Псих с большим трудом подавил желание придушить своего работодателя. Тем более что в таком состоянии он видел того впервые.

Беланов принимал его в новом помещении, которое по неуловимым, но заметным признакам не было похоже на конспиративную квартиру. Обычная «однушка», но — ухоженная. Пусть даже и не женскими руками. Еще более поражал внешний вид заказчика. Плачевный, прямо скажем, вид. Обычно бодрый и подтянутый, шеф сейчас полулежал в кресле. Лицо бледное, глаза красные. Но дело даже не в этом. И не в перевязанной правой руке, подвешенной на полотенце к шее. Дело в том, что из начальника Психа как будто выпустили воздух. Он потерял стержень.

Первой мыслью Психа было удавить своего занемогшего «друга». Он даже машинально сделал к нему шаг. И наткнулся на обнаженный ствол. Большой пистолет, направленный умелой рукой, глядел прямо в лоб Психа. Может, это и не остановило бы его, если бы не прежний, твердый и ироничный голос:

— Ты что, разлюбил дочку?

Псих не разлюбил дочку и, тяжело дыша, остановился. Значит, он по-прежнему на крючке, а свобода ему только пригрезилась.

Далее — как всегда. Шеф аккуратно и точно изложил задание. Передал фотографии. Посоветовал в дом не лезть, а искать на работе или ловить, когда жертва пойдет в магазин. Наверняка наружная охрана снята, а лезть в квартиру — всегда риск.

Самое важное — он обещал Психу свободу после этого дела. Сказал, что сам увольняется, а потому не будет и его, Психа, больше мучить.

У Психа мелькнуло предположение, что его работодатель уже уволился. Если это так, тогда его можно убрать. Даже пистолет не поможет, если развернувшись от двери быстро и точно метнуть нож. Но где гарантия, что его девочка не пострадает? Ведь если шеф еще в команде, Психа просто так не отпустят.

Псих с сожалением отказался от своей идеи и решил еще разок сплавать по течению. Ясно, ему не хотелось убивать незнакомую женщину. Но, если говорить откровенно: выбирая между жизнью своего и чужого ребенка, что бы выбрала его сегодняшняя мишень? Так что муки совести Психу не грозили. Он имел в этой жизни обязательство только перед одним человеком. За его жизнь и шло сражение.

По той же причине сейчас предстояло умереть Атаману, с которым проведены не лучшие, но уж наверняка запомнившиеся обоим годы. Псих не хотел, чтобы Атаман насторожился раньше времени, поэтому взял все четыре бутылки в обе руки, самим своим видом демонстрируя безоружность. Он не опасался инвалида. Просто, помня Атамана по лагерю, не хотел усложнять обстановку.

Сейчас они зайдут в дворницкую. Там Атаман тихо умрет (это важно, чтобы тихо). Причем не сразу, примерно через полчаса, чтобы поменьше оставалось ждать доктора Орлову. Удар ножом в коридоре диспансера — и быстрый отход. К сожалению, больные-свидетели в «уголовке» могут вспомнить про встречу двух старых приятелей. Ведь Атаман записан на прием. Могут даже составить его фоторобот, особенно если свяжут смерть докторши со смертью Атамана. Но здесь очень много факторов, которые помешают ментам докопаться до него: неизвестно, когда обнаружат труп Атамана, объединят ли дела по двум убийствам, найдут ли свидетелей их встречи, которые, строго говоря, свидетелями убийства уже не будут, так как наверняка покинут диспансер раньше.

Короче, на взгляд Психа, все складывалось не слишком удачно, но уж точно не провально. Штатный расклад.

Болтая о том, о сем, они дошли до дворницкой. Псих поспрашивал об общих кентах, обитавших в столице. Атаман ответил, что больше не поддерживает с ними никаких отношений. Не та у него болезнь, чтобы думать о делах. Это тоже понравилось Психу. Одно дело — убрать никому не ведомую врачиху, другое — достаточно авторитетного блатного. Подойдя к парадному, оба с облегчением обнаружили, что во дворе никого нет. В подъезде, когда они спускались в подвал, тоже было пусто.

Псих, почуяв ароматы подвала, недовольно повел носом:

— Что-то у тебя здесь не очень…

— Меня устраивает, — ответил Атаман, ловко ковыряясь в навесном замке.

— А что, ключа нет? — удивился гость. Не то чтобы насторожился, просто странно.

— А зачем? — засмеялся Атаман.

— И в самом деле, — улыбнулся Псих, вспомнив одну из главных специальностей своего кента.

Атаман распахнул дверь и единственной рукой широким жестом пригласил гостя в комнату. В дворницкой было темно, но Псих, нагруженный бутылками, шагнул вперед.

Он понял свою ошибку сразу, даже в полутьме (два грязных окошка в приямках давали очень мало света): в комнате не было ни стола, ни стульев. Зато на полу, кроме тех мест, где густо валялись тряпки, был слой пыли, в котором частично впечатались утренние шаги Атамана. На то, чтобы оценить обстановку, ему и полсекунды не понадобилось. Еще полсекунды ушло на то, чтобы освободить руки: человек, даже тренированный, так устроен, что ему жалко просто так бросить на пол четыре бутылки пива.

В итоге получилось, что Псих перехитрил сам себя. Потому что, когда он, выхватив нож, повернулся к Атаману, в его спину, справа, под ребро, была уже вогнана по рукоятку большая отвертка.

Псих сразу понял, что умрет. Особой боли не было. Крови тоже было немного. Зато была слабость. Та, что называют предсмертной и которую не дай Бог никому почувствовать. В его руке был зажат нож. До инвалида, который и не думал бежать, оставалось полшага. Но ноги словно приросли к полу. А потом подогнулись, и Псих, поддерживаемый Атаманом, мягко завалился на бок.

— Ловко ты меня, — прошептал он.

— Прости, — сказал Атаман. — Ты бы убил докторшу.

— А ты что, на службе?

— Вроде того.

— Ты ведь кента завалил, Атаман. Я умру скоро.

— Ты сам знаешь, Псих. Или я, или ты.

— Знаю. Но убил ты, а не я. — Слова давались раненому все с большим трудом. — Тебе перед Богом отвечать.

— Отвечу, — спокойно сказал Атаман. Ему было жалко Психа. Жизнь сволочная!

— Выполни мою просьбу последнюю, Атаман. Я тебя прощу. Еще молиться за тебя стану.

— Что ты хочешь?

— Дочка у меня, Лариса. Из-за нее меня в петле держали. Она в школе частной, под охраной. Адрес в записной книжке, в кармане.

Атаман полез к нему в карман, но Псих остановил.

— Потом успеешь. Слушай, пока я говорить могу.

— Говори. — Атаман сел на пыльный пол, чтобы лучше слышать шепот.

— Один гад меня за горло держал. Дочкой. Забери дочку. Меня нет, значит, ей ничего не грозит. Но одной сейчас плохо, ты же знаешь. Помоги ей. Деньги у меня есть. В кармане карточки на предъявителя. И адрес запиши, там еще кой-чего лежит. — Он с трудом продиктовал адрес. Даже в полутьме подвала было видно, как бледнеет его лицо. — Ты обещаешь мне, Атаман? — с тоской спросил Псих. — Дай умереть спокойно!

— Куда мне за человека отвечать? — размышлял Атаман. Просьба застала его врасплох. У него и своих-то детей никогда не было, а тут чужие. Но и ситуация тоже не типовая.

— Я тебя прокляну, если не поможешь! — Силы совсем покидали раненого. — Кроме нее, у меня никого больше нет! Помоги, Атаман! Это ж ты меня убил… — Псих заплакал.

Атаман принял решение:

— Ладно. Не брошу твою девчонку.

— Спасибо. Спасибо тебе, — пожалуй, никому в жизни Михаил Федорович Федотов не был так благодарен, как человеку, пять минут назад засадившему ему под ребро отвертку.

«Чудны дела твои, Господи», — подумал Атаман. Они оба понимали, что давший обещание при таких обстоятельствах будет выполнять его по гроб жизни.

Псих в изнеможении прикрыл глаза. В своем нынешнем положении он получил от жизни по максимуму.

— Один вопрос, — приблизился к его лицу Атаман. — Кто тебя держал за глотку?

— Не надо, — прошептал раненый.

— Скажи. Он свое получит.

— Нет. Ты его не знаешь. Он убьет тебя, и Лариса будет одна, — говорить ему становилось все труднее.

— Не убьет. Подскажи, где его искать.

— Нет. Прошу тебя, не надо. Ты обещал мне…

— Скажи, кто это? — не отставал Атаман. — Он же за нами охотится!

Но Псих уже не внимал никаким доводам. То ли потерял сознание, то ли умер.

Атаман достал из карманов Психа все бумаги. Деньги — оставил. Потом, помогая себе единственной рукой, встал. В скудном свете, насколько мог, осмотрел себя. На одежде крови не обнаружил.

Потом протер дверную ручку, обтер пустые, упавшие на тряпки и не разбившиеся бутылки. Затем, с особой тщательностью — рукоятку отвертки, которую так и не вынул из тела жертвы, и те места, где мог оставить «пальцы». Еще раз осмотрел «поле боя», перекрестился и вышел из дворницкой. Там прислушался: в подъезде никого не было. Он закрыл замок и тяжело поднялся к выходу, так никем и не замеченный.

С Леной Атаман встретился у подъезда их дома. Та с неудовольствием посмотрела на навязанного ей квартиранта и, ничего не сказав, прошла в подъезд. Атаман — за ней. Его ничуть не огорчало поведение спасенной им женщины. Гораздо больше его огорчило бы, если б докторша узнала о случившемся.

И еще одно не давало покоя. Девочка. Не было забот… Он и своих-то, может быть, разбросанных по стране детей не воспитывал. А тут — дочь убитого им человека.

Однако он был обязан выполнить предсмертную просьбу Психа. Ведь, может, тот, кто там, наверху, специально это делает? Может, таким образом, Атаман исполняет главное свое предназначение в этой жизни?

Он вздохнул. Такие моральные напряжения напрягали его больше, чем происшедшая смертельная дуэль.