Нежность

64

И тут случился какой-то перелом. Совершенный пустяк, который вдруг разрастется до масштабов решающего события. Все шло точно так же, как в первый вечер. Обаяние действовало и даже усиливалось. Маркус выходил из положения весьма изящно. Он улыбался самой не шведской улыбкой, на какую был способен; почти испанской улыбкой, вроде того. Сыпал вкусными анекдотами, умело сочетал культурные аллюзии со ссылками на личный опыт, ловко переходил от субъективного к всеобщему. Весьма мило приводил в действие механизм светского общения. Но в самой сердцевине его непринужденности вдруг проклюнулось смятение, уже готовое пустить под откос всю машину: он ощутил присутствие меланхолии.

Вначале это было крохотное пятнышко, что-то похожее на ностальгию. Но нет: при ближайшем рассмотрении уже были различимы лиловые очертания меланхолии. А если еще приблизить, становилась видна истинная природа чего-то очень грустного. В единый миг, словно в порыве какого-то болезненного пафоса, перед ним вдруг предстала вся бессмысленность этого вечера. Он спросил себя: а зачем я пытаюсь выставить себя с самой лучшей стороны? Зачем стараюсь смешить эту женщину, зачем лезу из кожи вон, чтобы ее обаять, ведь она для меня решительно недоступна? Его прошлое, прошлое не уверенного в себе человека, вдруг резко и грубо заявило о себе. И мало того. Этот регресс получил трагическое ускорение после еще одного критического события: он пролил на скатерть бокал красного вина. Он мог увидеть в этом простую неловкость. И даже, быть может, неловкость очаровательную: Натали всегда была чувствительна к неловкости. Но в тот миг он уже о ней не думал. Он усмотрел в этом невинном пустяке куда более важный знак: красный цвет. Вечное вторжение красного цвета в его жизнь.

— Это не важно, — сказала Натали, заметив опрокинутое лицо Маркуса.

Конечно нет — это было не важно. Это было трагично. Красный цвет отбрасывал его назад, к Бригитте. К образу всех женщин мира, отвергающих его. В его ушах гудели насмешки. В памяти всплывали картины всех его неприятностей: он был мальчишкой, над которым издевались в школьном дворе, он был новобранцем, которого чморили, он был туристом, которого кидали. Вот что означало расплывающееся на белой скатерти красное пятно. Ему казалось, что все на него смотрят, все шепчутся у него за спиной. Костюм обольстителя был ему не по росту. Ничто не могло остановить эту паранойю. Паранойю, предвестницей которой стала меланхолия и ощущение, что он думает о прошлом как об убежище. Настоящего больше не существовало. Натали была тенью, призраком из мира женщин.

Маркус встал и на секунду завис в молчании. Натали смотрела на него и не знала, что он скажет. Что-нибудь забавное? Что-нибудь нудное? В конце концов он произнес ровным тоном:

— Мне лучше уйти.

— Почему? Из-за вина? Но… это с каждым может случиться.

— Нет… не потому… просто…

— Просто что? Я вам надоела?

— Нет… конечно же нет… вы мне даже мертвая не можете надоесть…

— Тогда что?

— Тогда ничего. Просто вы мне нравитесь. Вы мне действительно нравитесь.

— …

— Мне хочется только одного: опять вас поцеловать… но я даже на миг не могу вообразить, что нравлюсь вам… так что, по-моему, нам лучше больше не видеться… я точно буду страдать, но такое страдание приятнее, если можно так выразиться…

— Вы все время вот так сидите и думаете?

— А как я могу не думать? Как я могу просто так сидеть напротив вас? Вот вы бы могли?

— Сидеть напротив меня?

— Вот видите, я несу какую-то ерунду. Мне лучше уйти.

— Я бы предпочла, чтобы вы остались.

— Зачем?

— Не знаю.

— Вы-то зачем тут со мной сидите?

— Не знаю. Я только знаю, что мне с вами хорошо, что вы естественный… предупредительный… деликатный. И знаю, что мне это нужно, вот.

— И это все?

— Это уже много, разве нет?

Маркус по-прежнему стоял. Натали тоже встала. С минуту оба так и стояли, застыв в неуверенности. На них стали оборачиваться. Не двигаться, когда стоишь, — довольно-таки редкий случай. Тут можно, наверно, вспомнить картину Магритта, где мужчины свисают с неба, как сталактиты. В общем, в их позе было что-то от бельгийской живописи: ничего не скажешь, не самая утешительная картина.