Неизвестный геноцид: Преступления украинских националистов на юго-восточном пограничье Польши 1939-1946

Мечислав Альберт Кромпец Люблинский католический университет Тень неосужденных преступлений

Сегодня, на пороге третьего тысячелетия, после атаки на наиболее сильную мировую державу, когда во Всемирном торговом центре, здании, символизирующем экономическую мощь Соединенных Штатов Америки, нашли смерть более 3 тысяч человек, проблема терроризма стала особенно различима. Однако, не будем забывать, что терроризм существует давно, хотя на него закрывали глаза. Десятками лет, пока ему не было ни названия, ни лекарств, он потихоньку развивался, рос и набирал силу. Нападение 11 сентября 2001 г. может иметь переломное значение ввиду повсеместного осуждения террористических действий и объявления войны терроризму практически всей мировой общественностью.

Сегодня я сочувствую американцам, которых коснулась эта трагедия, но одновременно во мне оживают воспоминания о терроре, который коснулся поляков на Кресах[456]. И приходится с горечью констатировать, что терроризм мог стать первоочередной проблемой в мире только тогда, когда тысячи людей были погребены на глазах миллиона телезрителей под развалинами величайшей постройки в самой могущественной державе мира. В то время как того, что случилась уже почти 60 лет тому назад на Кресах, публичное мировое общественное мнение не осудило и не заметило. А ведь там безумствовал ужасный массовый террор огромного масштаба. Трудно было бы найти в истории человечества подобное нагромождение ужасных преступлений. Они поражают как своими размерами, так и способами совершения. Хорошо, что сейчас начинают публиковаться книги, документирующие эти события. Они показывают (а книга «Терроризм на По-долье»[457] тщательно делает это), каким образом, население Кресов, многие годы проживавшее в согласии, разделилось на две группы: преступников и жертв.

Я вырос на Подолье, под Збаражем. Естественно, с русинами, как мы тогда их называли, мы жили как в одной семье. Мы признавали их праздники и навещали их в их домах точно так же, как и они нас. До сих пор я помню украинские колядки и думки; так же и они пели наши. Никто не удивлялся, когда время от времени они приходили на службу в наш римско-католический костел, а мы в их церковь. Точно так же местная культура требовала, чтобы к русину, т. е. к украинцу, не обращались по-польски, а только по-русински, т. е. на украинском языке. Доверие было столь большим, что даже когда началась резня, в некоторых польских деревнях люди, вопреки фактам, до конца не верили, что им может что-то угрожать со стороны их соседей.

Однако братская связь поляков и украинцев на пограничье понемногу ослабевала и заменялась элементами национальной ненависти. Этот процесс, инспирированный еще Австрией, был доведен до трагического финала международным, главным образом гитлеровским, терроризмом. Сами по себе убийства польского населения — это результат холодного расчета руководящих кругов украинских националистов. Эти люди организовали националистические украинские банды, чтобы при помощи террора, направленного против безоружного населения, изгнать поляков с земель, принадлежавших — по их мнению — им. План был прост: нужно убить часть польского населения таким образом, чтобы остальные в ужасе убежали сами. Подобного эффекта при помощи подобных средств пытались достичь террористы, атаковавшие Международный торговый центр и другие цели в Америке. Смерть тысяч невинных людей должна была устрашить остальных. Этот крайний и наиболее извращенный вид терроризма, подразумевающий достижение политических целей путем массового истребления гражданского населения, точно так же зарождался и развивался на наших польских землях в националистических украинских кругах. В период межвоенного двадцатилетия stricte[458] террористические организации создавал проникшийся гитлеровской идеологией Ев-ген Коновалец. За ним шли Степан Бандера, Андрей Мельник, Роман Шухевич[459]. Это националисты, разработали и применили политику террора, чтобы — как они думали — освободить Украину и ее народ от угнетения поляков. К своей кровавой деятельности они приступили еще до начала Второй мировой войны. Существенным моментом было убийство министра внутренних дел Перацкого[460], за что к пожизненному заключению был приговорен Бандера, который, однако, в виду гитлеровской агрессии, был выпущен на свободу. Момент зарождения террора и его рост на польском пограничье я запомнил еще ребенком. Еще до 1930 г. украинские националисты сжигали польские хлевы и снопы хлеба. Я помню угрозу, исходившую от пылавших в ночи огромных скирд пшеницы, когда в моей родной деревни Березовице Малой уничтожали урожай богатого хозяина, пана Конопацкого[461]. Самое страшное было еще впереди. Через 10 лет с небольшим тот же самый Конопацкий погиб, когда украинские националисты сняли с него кожу живьем…[462]

В моей родной деревне и в сотнях ей подобных происходили вещи, которые невозможно себе представить. Головы младенцев разбивали о стены. Детей вешали на кишках их матерей. Священников распиливали на части и складывали в бочки и корыта, или прибивали гвоздями к дверям костелов. Неосужденные преступления порождают новые. Страшный террор, который захлестнул ни в чем не повинное польское население на бывшем пограничье Речи Посполитой, никогда не был осужден, и даже, в определенном смысле, снискал молчаливое одобрение. Преступники до сих пор не признают своей вины, а мир их не осуждает. Позже терроризм кочевал с места на место. Он, во имя различных безумных идей, абсолютно безнаказанно нападал и убивал. И только когда терроризм нанес удар по самому могущественному государству современного мира, ему объявили беспощадную войну. Если бы все же его сумели вовремя заметить, если бы геноцид на Восточном пограничье Польши в 1942–1945 гг. встретил осуждение мировой общественности, и виновные были бы привлечены к ответственности, возможно, убийство безоружных людей не стало бы способом разрешения конфликтов и доказательства своей правоты. В этом смысле за нападение на Америку ответственно все человечество, которое вовремя не среагировало на терроризм как на метод политической борьбы. Это зло продолжается уже десятки лет, и словно рак разъедает единую ткань человечества. Точно так же и сегодня оно угрожает всему миру. Именно в предчувствии этой угрозы терроризму была объявлена очередная мировая война.

Терроризм, как современный, так и тот, что остался в прошлом, должен встретить повсеместное осуждение, где бы он ни проявился и кого бы ни коснулся. Против него необходимо бороться и тогда, когда он атакует мировые державы, и тогда, когда он уничтожает бедные африканские племена. Необходимо открывать черные страницы терроризма прошлого, чтобы указывать на то, что угрожает в будущем.

Мирослав Гермашевский Трагическая мартовская ночь 1943 года[463]

Мои предки были родом из Конгресувки. К сожалению, я не знаю имени моего прапрадеда Гермашевского. Его «наследство» — это пятеро детей: Винцентий, Якуб, Сабина, Дорота и Катажина. Вин-центий, самый старший из детей (1808–1880), за участие в восстании был осужден и сослан в Сибирь. Вернувшись из ссылки, он поселился в Малыньске, а позже в Кшешове и, наконец, в Зурно, к югу от Сарн, на Волыни. Он женился на молодой Вильгемине Лисецкой. Как гласят семейные предания, она была очень способной ткачихой и делала коврики и шерстяные ткани. От этого брака на свет родились 9 детей: Сильвестр — мой дед, Петр, Ян, Лукаш, Юзеф, Анеля, Салеза, Люциан и Игнаций. В нашем роду появились фамилии Голубецких, Белявских, Раковских, Северинов, Словиньских, Томчиньских. Дедушка Сильвестр родился в 1853 г. в Зурном, в имении графа Малыньского. В детстве он сблизился с самым младшим сыном графа Эмануэлем Малыньским, с которым навсегда его связала большая дружба. В 26 лет он женился на 16-летней Марии Гутницкой. От этого союза на свет родились 16 детей, но только 11 из них дожили до зрелых лет: Юлия, Теофиль, Михалина, Антоний, Казимеж, Роман — мой отец, Зофья, Мария, Зигмунт, Владислава и Тадеуш. В этом поколении к роду Гермашевских присоединились Плоцкие, Зыгадло, Словиньские, Лоси, Савицкие, Михалко, Багинь-ские, Врублевские, Зарчиньские, Урбановичи, а также семьи Бень, Дзивишек и Курьята.

Мои родители поженились в 1925 г. Мама, Камила из рода Белявских (дочь Дамазия и Зофьи), была родом из соседней Млодзянувки. Она была очень терпеливым человеком, но умела настоять на своем. Они с папой были образцовой парой для семьи и соседей. Родители с глубоким уважением и любовью относились друг к другу. Точно так же, как и их предки, они дождались многочисленного (ведь у них было семеро детей) потомства. Первой на свет появилась Алина, потом, один за другим, Владислав, Сабина, Анна, Тереза, Богдан и я.

К сожалению, это поколение Гермашевских не поддержало традиции. Алина родила Рышарда, Кшиштофа и Виолетту. Владислав — дочку Гражинку. Сабина — Алинку и Богдана. Анна — Ярослава, Тереза — Анджея, Богдан — Боженку, а я с женой Эмилией (урожденной Лазар) — сына Мирослава и дочку Эмильку. Пока мы дождались трех внучек: Юлию, Амелию и Эмилию.

В Волов мы приехали, наверное, в июне 1945-го. Как говорили старшие, тут пахло порохом, железом и смертью. Мы приехали с Волыни, там запах смерти был повсюду. На этой измученной земле наших предков остались могилы моего отца, деда, теток, дядей и сотен тысяч соотечественников. После свадьбы родители жили в маленькой деревеньке Полицы в Костопольском повяте, к северу от Ровно, в лесах, богатых всяким добром. Они вели хозяйство на 25 гектарах земли. Когда семья начала расти, родители, с помощью живших в округе братьев отца, построили в находившихся рядом Липниках новый дом и все хозяйственные постройки. Отец был рачительным хозяином, но точно так же, как дед Сильвестр, интересовался не только делами ближней округи. Ему хотелось открыть далекий незнакомый мир. Сведения о нем он черпал из редко появлявшихся здесь газет и сельскохозяйственных журналов, которые он выписывал, а также из рассказов дедушки, который, будучи управляющим имением графа Малыньского, немало поездил с графом по миру, в том числе по Америке и Африке, где они охотились.

Имение графа Малыньского — это не только земля и леса, но и прекрасный особняк, собственная электростанция, освещенная дорога до станции Моквин, а также самолет, напоминавший этажерку — деревянный биплан Фармана. Его периодические полеты по округе вызывали изумление взрослых и радость детворы. Именно тогда заболел авиацией и мой брат Владислав. Это случилось в ту минуту, когда самолет упал, а граф серьезно побился.

У дедушки первого в округе появилось радио, которое он привез из дальних стран. Бабка Мария, не одобряла этого изобретения и говорила, что «это дьявол там болтает», поэтому, вечерами, после работы дедушка забирался на чердак и там, сидя в наушниках, поглощал вести со всего мира. Он обожал рассказывать детям об этом другом, таинственном и интересном мире. Но этого моя детская память не сохранила.

Из семейных рассказов я знаю, что моему отцу не было равных в столярном деле. Он сам делал мебель и всю самую необходимую утварь. Еще задолго до рождения своего первого ребенка он смастерил удобную кроватку и причудливо украшенную резьбой колыбельку. Детская мебель была постоянной частью обстановки нашего дома, потому что каждые 2–3 года она находила себе нового хозяина. Через 2 года после рождения самой старшей сестры, Алины, мама уже укачивала Владека, позже — Сабину, потом Анну. Самая старшая сестра, Алина, дождалась почетной обязанности укачивать следующую сестру — Терезу, и Богуся. А о том, как укачивали и нянчили меня, вспоминают уже абсолютно все из моих братьев и сестер.

Там, на Кресах, мы жили спокойно, в согласии и достатке. Со временем родители расширили хозяйство, прикупив еще больше земли и косилку. Отец очень гордился этой машиной, которую он купил по совету мамы, еще девушкой изучавшей сельскохозяйственные науки в Торговой школе в Коло. Мама побывала в Варшаве, Гдыне, и, когда я ее спрашивал, рассказывала мне о тех временах, о бале в королевском замке, море и кораблях. Но лучше всего я запомнил описание окрестностей Липников, красоты лесов, радости весны, запаха цветов и трав летом, описания праздничных обычаев и санных поездов, ездивших по округе. В памяти у меня остались поговорки дедушки и то, как мой папа обожал детей. Когда он шел по деревне, его всегда сопровождала стайка ребят. Я помню мелодии украинских думок, протяжных, тоскливых и настолько прекрасных, что их мотивы до сих пор меня трогают.

Идиллию прекратила трагедия, которую мы пережили в Лип-никах в ночь с 25 на 26 марта 1943 года. Тогда одичавшая орда украинских резунов, среди которых были знакомые и соседи липни-чан, вооруженные кольями, секирами, вилами, косами, цепями, огнестрельным оружием и всем, чем можно не только убить, но и причинить как можно больше страданий, окружило спокойно спавшую деревню. Они подожгли постройки и начали резню. Убивали жестоко, не глядя на пол и возраст, грабили имущество. В эту памятную кошмарную ночь погибло 182 жителя моих Липников. Самому младшему из них еще не было года, а самому старшему было 90 лет. Погиб мой дедушка Сильвестр, которого несколько раз ударили штыком. Он до конца верил в нашу безопасность. «Что же плохого могут сделать нам братья-украинцы?» — говаривал он, когда ему шептали, что приближается недоброе. Жители Липни-ков понимали, что опасность возрастает месяц от месяца. Убийства поляков в соседних деревнях, сначала единичные, случались все чаще. Однако поляки не предвидели массовой ненависти, ведь этому мешало царившее всюду согласие, почти братство, а нередко и польско-украинские семейные узы. Спонтанно создававшиеся группы самообороны пробовали отследить действия бандеровцев, но не могли узнать времени и места планировавшегося нападения. Из рассказов мамы и старших сестер и братьев я знаю, что в ту ночь ударил сильный мороз и ярко светил месяц. Из-за нараставшего беспокойства отец решил, что вся семья должна спать в одежде. У каждого ребенка был сверток, содержавший все необходимое, а у мамы был свой — его содержимым был я, полуторагодовалый карапуз. Это состояние готовности держало нас в напряжении уже с начала марта. Мама, измученная почти 20-дневным напряжением и зачарованная прекрасной лунной ночью («в такую ночь ничего плохого случиться не может»), решила, что все должны хорошо выспаться. Вечером, когда все привели себя в порядок, она переодела детей в льняные рубашки и уложила спать самых младших. Бодрствовали Владислав, Алина и папа, который был в отряде самообороны. Трагедия началась за несколько минут до полуночи. Мы услышали нарастающий грохот повозок, песни и вой незваных гостей. Внезапно наступила минута тишины, после чего раздались пулеметные очереди. Зажигательные пули сделали свое дело: ночь обернулась днем. Вой бандитов нарастал. В дом ворвался отец с винтовкой в руке. Он крикнул: «Бегите!» — после чего растворился в темноте. Мама наспех одела младших детей, сунула им в руки приготовленные свертки и вывела ребят из уже горящего дома. Увидев это ужасное зрелище и воцарившийся всюду хаос, услышав стоны жертв, мычание горевшего заживо скота, вопли резунов, мама, парализованная страхом, тем не менее, не потеряла инстинкта сохранения детей. Она звала их к себе, когда ей преградили дорогу четверо выродков — «солдат» УПА. Издевательски улыбаясь, они закричали: «Стой, ты, польская морда! Ты не тикай, мы тебя все равно зарежем!» Призрак жесткой смерти, которую она минуту назад уже видела, словно бы придал маме сил. Она сумела отбежать от преследователей. Те же, не желая бросать начатое, принялись стрелять в одинокую женщину с ребенком на руках. Один из них догнал ее и приставил винтовку к голове. Выстрел был точный. Пуля задела висок и разорвала ухо. Ошеломленная выстрелом и залитая кровью, мама, потеряв сознание, упала и замерла. Преследователи, уверенные в своем успехе, вернулись в деревню, чтобы продолжить свою бандитскую расправу. Кровь и шок, вызванные выстрелом, привели к тому, что мама была не в состоянии действовать рационально. Она просто побежала вперед. Бежала очень долго, а когда к ней вернулась способность логически мыслить, она поняла, что стоит босая, в легком платье, среди знакомых украинок у околицы соседней деревни Бялка в 6 км от Липников. Женщины причитали над ее судьбой. Кто-то подал ей кожух, чтобы отогреть замерзшую, кто-то вытер с ее лица кровь, чья-то рука дала кусок хлеба. Эти проявления человечности объяснили маме весь ужас ситуации: «Где мой ребенок?» — крикнула она срывающимся голосом. «Там остался.» — показали ей рукой на кровавое зарево. Она бросилась туда, но благоразумные украинки силой удержали ее: «Там верная смерть», — говорили они в один голос.

В это время мой отец вместе с другими членами отряда самообороны пробовал отбить атаки одичавших резунов. Им удалось прорвать кольцо окружения и через образовавшийся прорыв вывести из деревни обезумевших от страха и боли, потерявших родных женщин и детей. Единственно возможный путь эвакуации шел в направлении поселения Зурно и проходил по дну глубокого, но узкого оросительного канала. По нему можно было передвигаться только гуськом, что значительно замедляло бегство. Ошарашенные беженцы натыкались друг на друга. Поднялся страшный переполох, возник затор. Нападавшие догнали поляков и с воплями и проклятиями начали очередную резню. Они методично кидали вниз гранаты и расстреливали собравшуюся толпу. Тот, кто пытался выскочить изо рва, сразу же падал обратно с раскроенной секирой головой. Пали десятки беженцев. Погибла пани Багиньская. Падая, она сумела заслонить собой сына, который был ранен той же самой пулей. Там же Эвелина Гайдамович, спасая раненого сына, получила ранение в оба глаза, и зарева пожаров были последним, что она видела. После «успешной операции» резунов канал был заполнен принявшими мученическую смерть поляками.

С рассветом самые смелые мужчины из соседних деревень поспешили в Липники. Уже издалека был виден масштаб трагедии: догорающие хозяйства, бродящий искалеченный или обожженный скот. Чем ближе, тем яснее были видны хаос разрушения и картины, которые трудно было описать. Лишь немногие жертвы пали под пулями. Некоторые лежали без голов, без конечностей, пропоротые вилами, забитые кольями. Детей находили в колодцах, нанизанных на колья плетней или разорванными. Среди тех, кто искал родных, шли мой отец и брат Владислав. Родного дома не было, только горячее пепелище. Недалеко от плетня, на замерзшем поле, отец вдруг заметил знакомое одеяло в клетку, в нем неподвижного сына Ми-река, а вокруг на снегу много крови. Папа был уверен, что я умер. Я был бледный, но когда он потряс меня, я открыл глаза и сказал: «папа, си», — что означало огонь, и «бух» — то есть то, чего и так было много, и переводить не надо.

Польская деревня Липники, как и многие подобные польские поселения, была стерта с лица земли, исчезла с карт. Но там осталась польская кровь и кости принявших мученическую смерть. В сердцах липничан остались боль и отчаяние. Мы потеряли все имущество. Мы чувствовали страх, сомнение в завтрашнем дне и боль от утраты самых близких. Мы стали беженцами. Однако призрак голода был сильнее рассудка. Чтобы найти хоть что-то из осенних посевов, отец с братьями мамы собрался на наши поля. Это было последнее путешествие моего папы к родным местам. Вернулся он с пулей в груди, в него выстрелили из засады, когда они возвращались домой. Замечательный многоуважаемый доктор Туркевич был бессилен: пуля повредила предсердие. Я помню отца, который лежал на кровати за стеклянными дверями в больнице. Грудь у него была перевязана бинтами. Я не мог понять, почему он не берет меня на руки. Почему во время очередного посещения мама разбила на лестнице банку с компотом и почему она так страшно плакала. Кажется, я успокаивал маму: «Мама, тише, папа спит». В моей памяти остался образ похорон. Все очень плакали, а мама потеряла сознание. Только через несколько лет я понял: мы остались без отца, остались наполовину сиротами. Приходской священник ксендз Россовский в уведомлении в день похорон написал: «Роман Гермашевский, с. Сильвестра и Марии из дома Гутницких. Родился 10.11.1900, умер от огнестрельной раны легкого в Березном дня 28 августа 1943 года. Оставил жену Камилу, детей: д. Алину, с. Владислава, д. Сабину, д. Анну, д. Терезу, с. Богуслава и с. Мирослава».

И так началась следующая трагическая глава нашей семейной эпопеи. После смерти отца мама пережила шок, но не сломалась и пришла в себя. У нее ведь было семеро детей. Она не могла рассчитывать на чью-либо помощь, потому что все были в такой же ситуации, как и она. Она работала, не щадя сил: была прачкой, портнихой, кухаркой, но для нас она всегда была мамой. Она не показывала усталости, и каждому из нас дарила материнскую любовь. Меня она особенно любила: я был самым младшим ребенком и как бы чудом спасенным. Трудолюбие и усердие моей мамы были необычайны и достойны глубочайшего уважения. Когда голод заглянул нам в глаза, мама без колебаний сняла обручальное кольцо и отдала его за две, буквально за две буханки хлеба. Она сумела убедить конвоира-фольксдойча, что от нас не будет никакой пользы в Германии. И — о чудо! — из вагона нас отвели «домой». Этим домом было помещение бывшей городской бойни, без стекол в окнах, с бетонным полом, который был заботливо прикрыт соломой, раздобытой мамой. В этой безнадежной ситуации руку помощи нам протянул всегда благожелательный ко всем ксендз Россовский. В своем приходе в Березном он приютил маму с большой толпой ребятишек. Мы поселились в комнатке на втором этаже, с видом на обширный парк. Там на высоких деревьях целый день пронзительно каркали вороны. Около дома приходского священника стоял внушительный костел с двумя башнями, а у каменной ограды была колокольня.

Брат приходского священника, пан Ян, особенно полюбил меня. Целыми днями, даже тогда, когда он звонил на службу, я сидел у него на коленях и цеплялся за его штаны. Он брал меня с собой гулять на берег реки Случ, и с высокого берега показывал мне русских солдат, которые отрабатывали стрельбы. Пел, подымал высоко над головой, проносил меня в воздухе, подражая полету птиц, и говорил: «Ты орел». Будучи уже офицером, в 60-е гг., я тайно навещал ксендза Россовского и его брата пана Яна в их приходе в Згеже; он гордился мной — я был птицей. Сейчас оба они покоятся на кладбище в Мольной. Когда я получил звание генерала, то навестил это место. Местные жители были удивлены, глядя на какого-то важного генерала в мундире стального цвета, который кладет цветы на могилу ксендза и стоит задумавшись.

Забота о детях пробуждала нашей маме скрытые силы. Она смогла подготовить свою, как она говорила, «детвору», к путешествию в неизвестность, на Запад. Мы ехали, это я уже помню, в товарном вагоне вместе с какой-то другой семьей. Путешествие поездом было для детей изрядным приключением. Я чувствовал себя беззаботно, тем более что я не понимал, почему взрослые так горько плачут. Сквозь щели в досках мы старались рассмотреть новый, другой, неведомый мир. Я в первый раз увидел большие дома — «здания», а появление автомобиля вызывало неописуемый восторг. Все путешествие сопровождалось непрестанным грохотом, стуком колес, фырканьем, свистками паровозов. Все постоянно качалось, дергалось, то и дело переставляли вагоны. На одной из многочисленных остановок мама решила приготовить горячую пищу и пошла зачерпнуть воды. Наклонилась и упала в каменный колодец с вертикальными стенами. Плавать она не умела, и отчаянно цеплялась за траву, которая росла по стенам водосборника. Та обрывалась, мама захлебывалась и тонула. Она уже готова была смириться со своей судьбой. Чтобы оставить что-то после себя, она выбросила на поверхность кастрюлю, за которую до того судорожно цеплялась. Такая кастрюля в то время была настоящим сокровищем. Тут она внезапно вспомнила детей, и это прибавило ей сил. Новая попытка выбраться из ловушки оказалась удачной. Измученная, мокрая, продрогшая, она вернулась в вагон и как ни в чем не бывало приготовила еду. Только через много лет она рассказала правду. Путешествие продолжалось, и только в конце июня эшелон достиг окрестностей Вроцлава. Мы оказались счастливчиками, потому что не разделили трагической судьбы тысяч волынцев. Мы пережили наш, польский Холокост, и оказались на незнакомой, чужой земле. Мы поселились в Волове. Первые две недели вместе с многими семьями мы провели «на платформе», т. е. в зале паровозного депо. Мама с тоской высматривала нашу коровку. Через неделю, вместе с сотнями других, появилась наша кормилица, которую мама распознала по тоскливому мычанию в стаде, насчитывавшем несколько десятков голов. Они узнали друг друга, потому что корова сразу сменила грустное мычание на радостный рев и разделила радость мамы, сердечно облизав ее шершавым языком. Мы поселились на окраине города, на первом этаже дома на улице Костюшко. Нам не хватало брата Владека, который во время перевозки заболел тифом. Без сознания его забрали в госпиталь где-то в Катовицах. Когда он выздоровел, то несколько недель блуждал по Возвращенным землям в поисках своих. Он искал во Вроцлаве, Щецине, Квидзыне. Послушав интуицию, он вернулся в Нижнюю Силезию. Однажды, когда мы с сестрой Сабиной смотрели в окно на улицу, обсаженную каштанами, я заметил, что по тротуару шагает парень — босиком, в порванных коротких штанах, а на голове у него выгоревшая шапка. «Владек!» — крикнула сестра. Он посмотрел — и сразу же одним прыжком оказался рядом с нами. Тогда я увидел, как плакала мама. Это были слезы счастья.

Вскоре мама получила квартиру поближе к центру, в здании на улице Берута. Здание было более чем скромным, и по виду мало чем отличалось от соседних домишек. Этот дом точно отражал наше материальное положение. У нас было две кровати, шкаф, столик и большой стол с несколькими стульями. Подвала в доме не было, но зато у него было неоценимое достоинство: рядом во дворе находились маленький хлев и крошечный садик, а посередине двора росла большая черешня. Вместе с братом Богданом и ребятами со двора мы просиживали на ней с ранней весны до поздней осени. В хлеву похрюкивала свинка и мычал теленок. За стайкой кур присматривал солидный петух, который, к огорчению моей сестры Терезы, провожал ее в ближайшую школу. В саду росли овощи и абрикосы, за забором был большой парк, а рядом с ним мрачное кладбище — вот мир моего детства. Я изучал окрестности и природу, и очень часто жаловался маме на воробьев с соседней крыши, которые, как мне казалось, передразнивали меня и чирикали: «Мирек — дурик». Я очень сердился на них, и при помощи собственноручно изготовленной пращи пытался восстановить справедливость.

Мама полностью посвятила себя детям. Мы считали, что она может все. Из старого плаща она сшила нам элегантные костюмы. Когда оказалось, что выращенная свинка больна и ее даже нельзя съесть, мама достала где-то каустической соды и сделала из нее мыло, которого тогда очень не хватало. Каждую субботу меня и Богдана тщательно мыли («драили»), а вода после мытья была грязная, «как с собаки». Затем нас одевали в длинные рубашки, и после обязательной молитвы мама укладывала нас в кровати с туго накрахмаленным бельем. Перед сном мама рассказывала сказки или пела песенки. А когда к нам привязалась чесотка, от которой мы очень страдали, она не растерялась и, воспользовавшись чьим-то советом, разбирала минометные снаряды, добывала изнутри желтый тротил и варила его с дегтем. Тщательно вымыв, она мазала нас этой ужасно смердевшей, но единственно доступной тогда мазью.

Чтобы улучшить быт семьи, в соседнем доме на главной улице мама открыла магазинчик. Помещение было маленькое, а в нем сплошные сокровища: конфеты, пирожные, леденцы и, конечно, соль, мука, крупа, подсолнечное масло и т. д. Я любил там сидеть, иногда мне перепадало что-нибудь сладкое. Я до сих пор люблю пирожные, проложенные белым ароматным кремом. Как-то раз мама оставила меня в магазине на минутку. Тогда появился маленький человечек. «Ты один?» — спросил он. «Да», — ответил я. «Я тебе дам злотый на конфеты, а ты скажи, где мама прячет папиросы», — предложил он. Я почувствовал себя хозяином и уверенным движением руки показал: «Вот здесь, под печкой». Пришелец улыбнулся, вытащил из-под печки дрова и вынул из глубины две длинные желтые коробочки с силуэтом странного коня (это был верблюд на «Кэмэле»). Он положил их на прилавок. «Ну что ж, подождем маму», — сказал он. Человек распахнул полы пиджака, а за поясом у него был револьвер. И вот так, за обещанный злотый, я разоблачил мою маму. Злотого тот пан мне не дал. Он забрал маму «в УБ», как тогда говорили взрослые, на противоположной стороне от нашего парка. Целых две недели, пока мамы не было, мы бродили по округе, как оголодавшие волчата. Сестра Ханя взяла меня в парк. «Сейчас мы поедим», — сказала она и дала мне гроздь ягод бузины. Ел я жадно, потому что был голоден. Ягоды были сладковатые и от них тошнило. В определенный момент я вывернул наружу все содержимое желудка в страшных судорогах. Даже теперь, когда я прохожу рядом с кустами бузины и вижу спелые ягоды, я чувствую, как внизу все сжимается, и спешно отхожу. Эта реакция — наверняка кара за предательство собственной матери. Кара, которая не имеет срока давности.

В 1983 г., вместе с женой и дочкой, я навестил родные места. Меня очень сердечно встретили местные жители. В 60-е годы на месте трагедии рядом с бывшим Народным Домом, где похоронили убитых липничан, на братской могиле насыпали высокий курган. Табличка гласила: «Здесь покоятся останки 182 невинных жертв». Я знаю об этом по рассказам брата Владислава. Когда я приехал, кургана уже не было. Местные утверждали, что он мешал полевым работам. Останки замученных с почестями перенесли на кладбище в соседней деревне Бялка. Поставленное там надгробие ничем не выделялось на фоне других могил. Маленькая табличка потрескалась и надпись стала неразборчивой. Я не жалею, что не запомнил ужасных сцен той страшной ночи. А две мои сестры, Анна и Тереза, и брат Богдан еще много лет после этих событий вскакивали по ночам с криками ужаса.

Ян Кульмановский «Ко мне подошли трое украинцев и начали колоть меня штыками» (Сообщение бывшего жителя селения Углы на Волыни)[464]

Я родился в деревне Углы, Сарнского повята, Волынского воеводства [.][465]. Я жил [там] вместе с родителями, братьями и сестрами до памятной ночи 13 мая 1943 г.

Углы были окружены украинскими бандами с юго-востока, потому что там ближе всего к деревне подходил лес. С другой стороны были пахотные поля и территория была свободная. В ночь с 12 на 13 мая на рассвете начался обстрел деревни зажигательными пулями. Дома, крытые соломой, и хлева начали гореть. Среди проснувшихся жителей поднялась паника […].

Все в горячке стали убегать, каждый в сворю сторону. Мама с младшей сестрой, 8-месячной Халинкой на руках, папа с двумя сестрами — Антосей и Янкой, и я с самой старшей сестрой Констанцией, которая схватила меня на руки, обернула старым ватником и побежала в сторону деревни. В деревне была такая старая курная изба. Там мы встретили маму с ребенком, мама была ранена в бок. Мама с ребенком побежала к соседям за помощью. А мы с сестрой стали убегать в сторону полей. Через несколько сотен метров сестре попала в голову пуля, и я остался на этом поле один. Через минуту ко мне подошли трое украинцев и начали колоть меня штыками. Когда они посчитали, что уже хватит, и увидели, что я лежу весь в крови, они ушли. Так я остался на этом поле уже один и лежал там до следующего дня. Помню, что кто-то принес мне простокваши в крынке.

Когда на следующий день [уцелевшие] собирали раненых, то меня нашли и забрали. Всех раненых положили на дровни, на которых было немного соломы. Там я встретил старшую сестру Ядзю, которая была ранена. У нее был прострелен локоть левой руки и правая нога выше щиколотки. И также на этой телеге была моя двоюродная сестра, Кульмановская Станислава. У нее было раздроблено плечо.

Нас привезли на железнодорожную станцию Немовичи, где я увидел солдат в зеленых мундирах[466], которые о нас позаботились и доставили в госпиталь в Костополе, где я пребывал до августа. Оказалось, что у меня было 11 колотых ран от штыка, в том числе 2 тяжелые: одна до сердца, где была задета сердечная мышца, а другая повредила артерию на шее. Когда я вышел из больницы, узнал, что бульбовцы[467] добили маму, а младшую сестричку разорвали. Еще нескольких раненых они побросали в кучу, обложили соломой и сожгли.

Когда сожгли Углы, мы поселились в старой смолокурне рядом со станцией Немовичи. Все время нам приходилось бежать на ночь в лес, потому что банды рыскали и убивали людей.

Я помню, как сначала ехали немцы, а потом русские поезда[468], нагруженные пушками, автомобилями и даже самолетами. Мы ходили на станцию, чтобы получить у военных что-нибудь поесть. Отец, чтобы заработать на еду, работал на железной дороге. Отца хотели забрать на фронт[469], но, поскольку он был один с четырьмя маленькими детьми, и работал на железной дороге, его оставили в покое.

Помню, как самолеты летели и бомбили Сарны. Это было после полудня и до позднего вечера. Были видны зарева пожаров и слышны взрывы бомб. В 1944 г., в ноябре, нам велели собирать вещи и прибыть на станцию, куда должны были подать поезд. Когда мы прибыли на станцию, оказалось, что поезда нету. И так до марта 1945 г. мы на платформе ждали, пока прибудет обещанный поезд. Наконец подошел долгожданный поезд. Это были открытые вагоны, т. е. для угля. Тогда мы начали наконец грузиться по две-три семьи в вагон. Когда погрузились, оказалось, что локомотив не может справиться, и надо было ждать другой локомотив. Так мы начали свое путешествие на Возвращенные земли, через Мысловице, Торунь. До Гдакова мы доехали под конец июня.

Амелия Мамчар, урожд. Миллер «Или меня застрели, или меня выпусти, пусть меня не сжигают живьем с этими детьми» (сообщение жительницы поселения Пендыки на Волыни)[470]

[.] Мой дедушка [Эмиль Миллер], отец моего папы, был немецким колонистом и приехал на Волынь со своими родителями […] из-под Берлина. Здесь они купили себе землю в деревне Пендыки[471], Костопольского повята, Волынского воеводства. Они построили дом и вели сельское хозяйство.

Мой дед [.] женился на польке, т. е. моей бабке со стороны отца, которую звали Станислава […]. В свою очередь, мой дед Валентий [Томчик] тоже приехал на Волынь, только не знаю, с кем и при каких обстоятельствах[…]. Моя бабка Виктория, как и дед Валентий, поселились в селе Людвиковка[472], гмина[473] Млынов, Дубненского повята, Волынского воеводства […]. Как-то раз играли свадьбу в семье, на которой была моя мама Хелена […] [и] она познакомилась с моим папой Мечиславом. Мой папа был на этой свадьбе музыкантом […]. Через некоторое время […] мама вышла замуж и поселилась с моим папой в деревне Пендыки [.].

В деревне жили поляки, было две семьи украинцев. Люди жили спокойно, друг другу помогали на полевых работах и при постройке домов [.]. По соседству с нами жила украинская семья. Наши семьи всегда помогали друг другу. У моего папы был лес, так вот он дал этому украинцу дерево для постройки дома. И еще дал ему взаймы денег на эту стройку. Словом, среди соседей было согласие и взаимная соседская помощь […].

Наступил 1943 год, а вместе с ним начался настоящий ад для поляков. Сперва до нас доходили слухи об отдельных убийствах поляков, которые совершали бандеровцы. Вскоре начали нападать, убивая целые семьи и жечь целые деревни, а нажитое поляками грабили украинцы.

Рано утром 29 марта 1943 г. бандеровцы напали на деревню Пендыки. Моя мама в это время пошла в хлев доить коров, а папа пошел чинить инвентарь. Мы с сестрой спали сладким сном, и тут вдруг мама с папой вбежали в дом и вырвали нас из теплого спокойного сна. Папа взял на руки меня, а мама сестру. Мы вылетели из дома и отправились в сторону леса. Не знаю, как это случилось, только папа с нами попрощался. Я до сих пор помню, как крепко он нас сжимал. Маме сказал, чтобы она вернулась домой за одеждой для нас, потому что мы были в том, в чем спали. Когда мама решила зайти в дом, это заметил бандеровец и впихнул нас в конюшню, в которой содержался скот, но его выпустили. В конюшне уже были женщины и дети. Конюшню подожгли. Я, будучи ребенком, не очень понимала, что происходит, и судорожно сжимала правую руку моей мамы. Моя сестра и другие старшие дети вырыли дыру в навозе и звали меня, говоря, что мы спрячемся в мы в эту дыру, а то того и гляди рухнет горящая крыша. В этот момент к тому украинцу, что стоял с винтовкой в дверях, подошел второй украинец. О чем-то они поговорили, и первый ушел, а второй с винтовкой встал в дверях. Моя мама узнала этого, второго. Это был наш сосед, которому папа дал дерево на постройку дома и одолжил денег. Моя мама взяла в левую руку сестру, а в правую меня, подошла к этому украинцу, назвала его по имени, которого я не помню, и сказала: «Или застрели меня, или выпусти. Пусть меня не сжигают живьем с детьми». Он сказал: «Удирай до лиса». Так мы избежали смерти. А остальные сгорели живьем.

Я до сих пор помню этот побег в лес по мерзлым бороздам вспаханного поля. Я помню большое восходящее солнце красного цвета. Я видела ребенка, который наклонился над убитой матерью и просил ее, чтобы она встала, но безрезультатно. На поле лежали мертвые тела, одеяла и подушки. Моя сестра во время побега подобрала на поле одеяло в клетку, а я подобрала маленькую подушечку в крапинку, и просила маму, чтобы она остановилась, чтоб я лучше ухватила эту подушку. Мама не остановилась […]. Подушка выпала у меня из руки на поле. Когда мы вошли в лес, то встретили там моего дедушку Эмиля, женщин с детьми и пожилых мужчин. Мой дедушка спросил мою маму: «Хеля, где Метек?» — то есть мой папа. Мама ответила, что убежал в лес. Мама нарвала мху, завернула нас в одеяло, которое Крыся притащила в лес, и усадила нас на этот мох под деревом. Приближался полдень. Мы были голодны и нам было холодно. Дедушка сказал моей маме, что пойдет посмотреть, горят ли еще Пендыки [.]. Через некоторое время он вернулся, с белым как мел лицом. Мама просила, что случилось, и он, задрав рубашку, показал, как ему попали пулей в живот [.]. Дедушка сказал нам, чтобы мы все убегали подальше в лес, а то придут бандеры и нас прибьют. Мама уложила дедушку на мох и накрыла его одеялом. Мы попрощались с дедушкой и, замерзшие, вместе со всеми остальными, кто был в лесу, пошли еще дальше в лес. Среди нас, детей, был 13-летний мальчик, которого послали в Цумань[474], чтобы сообщить, что в лесу женщины с детьми и старики. Под вечер приехал немецкий грузовик, а с ним мой папа. Нас погрузили на этот грузовик и отвезли в собор Святых Петра и Павла в Луцке[475]. Дедушка остался в лесу, и думаю, что он там скончался, поскольку у нас больше никогда не было от него вестей. Собор был превращен в склад зерновых, но, поскольку был конец марта, хлеба уже не было, только немного соломы [.]. Мы были очень голодны, и люди, как узнали, что в соборе собрались люди из сожженных деревень, принесли нам кое-что поесть [.]. Люди из Луцка приходили и забирали детей, а чтобы родители позднее смогли забрать своих своих детей, давали свой адрес. Я с сестрой тоже жила в одной семье, фамилии не помню. Там было тепло, нам дали еду, одежду, и эта пани даже купила моей сестре розовую шапку и розовый шарфик, а мне белую шапку и белый шарфик. Когда родня из Людвиковки узнала, что Пендыки сожгли, а те, кто уцелел на пожаре, теперь живут в соборе в Луцке [.], то брат моей мамы, Станислав, приехал за нами на телеге. Мы поселились у бабки Виктории в Людвиковке [.]. Деревня Люд-виковка расположена была в такой низине у леса. Там было много фруктовых садов и много зелени [.]. Только жить в ней становилось все печальней, потому что все чаще доходили слухи про убийства бандеровцами польского населения.

Как-то раз семья собралась у бабушки и решила, что будут копать схрон, вход в который будет в кладовой […]. Выкопали большой схрон, из которого был еще выход в поле […]. Крестьяне из Людвиковки организовали самооборону и по ночам несли вахту, а женщины с детьми прятались в схроны или шли на ночь к родственникам в Млынов, к этому времени некоторые семьи уже переехали в Млынов, так как считали, что там будет безопасней. Мы, с мамой и папой тоже поселились у тети Юзефы [в Млынове]. [.]

В воскресенье мои мама с папой решили поехать в Людвиков-ку, чтобы испечь у бабушки хлеб и привезти его к тете в Млынов. Меня и сестру тоже взяли с собой. В понедельник бабушка испекла свежий хлеб, но сказала моей маме, чтобы та ехала в Млынов только завтра, чтобы хлеб лучше остыл. Следующую ночь мы провели в схроне, который был выкопан под полом кладовой для зерна. Вход в схрон был так ловко замаскирован, что если кто чужой об этом входе не знал, то не заметил бы […]. В схроне была солома, перины, подушки, питьевая вода и ведро, чтобы дети и взрослые могли справлять свои физиологические потребности.

Именно в эту ночь на 13 июля случилась страшная трагедия. Немцы вместе с бандеровцами окружили деревню и жестоким образом с ней расправились. Из этой напасти мало кто выбрался живым, особенно мужчины. У бабки в схроне скрывались мама, папа, сестра и я, а еще сама бабка, сын Станислав, Францишка и Аделя […]. Были еще другие семьи с детьми […]. До схрона доносился вой собак, выстрелы винтовок и взрывы гранат. Последней в схрон на ночь входила бабка с дочкой Аделей. Аделя, последней входя в схрон, зажала дверьми в схрон какую-то тряпочку. Когда перед самым полуднем 13 июля немцы вошли в кладовую, они заметили тряпку между половицами, и так обнаружили вход в схрон. Они начали звать всех выйти из схрона. Мой дядя Станислав убежал из схрона через выход [.] в поле, на котором было много высокого хлеба. Так дядя остался жив и дожил до 1991 года. А вот остальные — женщины с детьми, мой папа и дяди — были вынуждены выйти из укрытия. Нас всех согнали к лесу, там отделили женщин с детьми до 14 лет, а старших мальчиков и мужчин поставили отдельно. У меня и сейчас в ушах стоит плач детей, матерей, и прощальное отчаяние отцов. Женщины с детьми остались у леса, а мужчин и молодых парней погнали в сторону хлевов, которые еще не сожгли. Некоторые пытались бежать, их сразу расстреляли. Картина расставания была очень жестокой. Я помню, как папа последний раз обнимался с нами […].

Женщины с детьми стояли большой группой, в ужасе от той судьбы, какая их вскоре должна постичь, потому что нас тоже должны были расстрелять. В какой-то момент моя мама и другие женщины попросили разрешить им помолиться. Немец дал согласие на молитву, и мы начали читать [.] Кто в опеку доверится Господу своему […]. Во время молитвы приехал немец на машине и дал приказ немцам, чтобы женщин с детьми не убивали. Через некоторое время приехали немецкие грузовики, погрузили женщин и детей и отвезли их в лагерь в Дубно. Мужчин и парней расстреляли и сожгли в хлеву. Тогда погибло очень много людовичан, а вдобавок погибли те, которые приехали в Людвиковку, чтобы скрыться от смерти […].

В лагере в Дубне были очень плохие условия жизни. Там было очень много женщин, детей и стариков, которым было нечего есть. Люди из Дубна приносили свертки с едой […]. Знакомая моей мамы из Дубна, когда узнала, что мы в лагере, а папа погиб, принесла для нас две маленькие наволочки от подушек и пшеничные сухари […]. Мама завязала эти наволочки в форме рюкзака и надевала нам на спину […]. Лагерь был огорожен сеткой, но в сетке была дыра, и многие женщины, рискуя жизнью, бежали через эту дыру […]. Пришла новость, что будут грузить людей на поезд и повезут в Польшу. Моя мама договорилась с подругой [Парадовской], и они решили, что поедут вместе […].

Нас, женщин, детей, стариков, погрузили в вагоны для скота. Мы начали спасительное путешествие в Польшу. Людей в вагоны погрузили столько, сколько влезло. Там были женщины с детьми, старики и одинокие люди. Поезд шел только ночью, а днем была стоял. Во время стоянки была возможность выпросить что-нибудь поесть, хотя у нас с сестрой были сухари, которыми мы даже делились с другими детьми, у которых ничего не было.

[…] Ехали в очень плохих условиях. Мы, дети, свои физиологические потребности справляли через дырку, прорубленную в полу вагона, а взрослые — через отодвинутую доску в дверях вагона. Конечно, друг друга они должны были держать за руки.

Как-то раз мы сидели с мамой на нашем скромном насесте. Смотрим, а тут через толпу к нам пробирается маленькая девочка, примерно трех лет, звали ее Целина. Она подошла к моей маме и попросила, не могла бы та быть и ее мамой тоже. Она говорила, что у нее была мама, но [ее] в доме убили украинцы, сказала: «Я тоже была убитая, деревяшкой от винтовки». Оказалось, что Целинка говорила правду, потому что она ехала со своей теткой, которая, как она говорила, не знала, сумеет ли она управиться с ребенком. Тетка подтвердила, что Целинка говорит правду. Моя мама обняла этого ребенка и дальше мы уже эти сухари из рюкзака из наволочек грызли вместе [.]. Наконец мы доехали до города и поезд остановился. Поднялся такой переполох, [что] неизвестно было, что происходит. Наконец началась селекция: женщин с детьми и стариков в одну сторону, а тех, кто помоложе и поздоровее — в другую сторону. Так начался наш третий круг ада [.]. Нас заключили в пересыльный лагерь в Люблине[476], а поезд со всеми остальными поехал дальше, в Германию. В пересыльном лагере мы были недолго. Я помню кровати в несколько ярусов, сколоченные из досок, и на них немного соломы, чтобы спать [.]. Через несколько дней нас перегнали в лагерь в Майданек. Мы жили в деревянном бараке, а спали на земле, на которой было немного соломы. Там не было условий, чтобы мыться, размножились вши и чесотка. Туалет я запомнила, что там были только такие дыры [.]. Сухари уже кончились. Мы получали такой черствый хлеб, что его нельзя было разгрызть, а еще такой вонючий суп из брюквы [.]. Была зима 1943-1944-го, нам было очень холодно. Если кто-то не возвращался на свое место, то наперегонки разбирали его лохмотья [.]. Наконец, в конце марта 1944 г. по лагерю разошлась новость, что стараниями Красного Креста женщин и детей должны будут начать отпускать из Майданека [.]. Мы должны были покинуть лагерь, но ботинки у нас были так изношены, что их нельзя было носить! Моя мама пошла с нами к куче обуви, оставшейся от сожженных заключенных. Мама что-то нашла, сестра тоже что-то выбрала, у Целинки были свои хорошие ботинки, а я если находила один, то второго ботинка к нему не хватало. Наконец я нашла два одинаковых тряпочных шлепанца в клеточку. Они застегивались на пряжку и были на резиновой подошве, но вся беда в том, что они были на пять размеров больше […].

Однажды нас погрузили в вагоны для скота, на этот раз в открытые, и мы отправились. Мы доехали до города Ченстоховы, где нам приказали выходить из вагонов и прогнали через весь город в так называемый рабочий лагерь, не знаю, на какой улице это находилось […]. Хуже всего было то, что я, в этих ботах на пять размеров больше, не могла идти. Я все время цеплялась носками за камни, а идти надо было очень далеко. Мама несла Целинку, потому что она была меньше всех, а мы с сестрой держались за мамину одежду, потому что руки у мамы были заняты: на одной руке она держала Целинку, а в другой был узелок с одеждой. Когда мы подходили к этому лагерю в Ченстохове, то вдоль дороги по обеим сторонам стояли жители и присматривались к истощенным людям, которые еле шли. В какой-то момент одна пани подошла к моей маме и сказала, чтобы та отдала ей одного из троих детей. Я была от мамы справа, так эта пани показала на меня, что меня возьмет. «А с двумя вам будет проще», — сказала она. Мама сказала, что «этой не отдам, потому что она похожа на отца, а он был убит». Тогда та пани говорит: «Так отдайте мне эту, вторую», — то есть мою сестру, — «потому что этой (на руках) вы мне не отдадите, она же маленькая, ей нужна мать». Мама ей сказала, что этой тоже не отдаст, «потому что это моя дочка, она на меня похожа; если вы так хотите, то я вам дам того ребенка, который на руках, потому что он не мой, я о нем только заботилась». Пани спросила про имя, а ребенок сам сказал, что ее зовут Целинка. Пани протянула руки к Целинке, а та сама протянула ручки к пани, и женщина взяла ее на руки. Я помню, как Целинка повернулась к маме, поцеловала ее, обняла и сказала: «Спасибо тебе, мамочка. Теперь у меня будет другая мамочка». Та пани сказала свой адрес, но мама в этой неразберихе забыла. Я запомнила Целинку, потому что на щеке у нее был шрам от удара винтовкой того бандеровца. Она была завернута в шерстяной платок, вязанный на спицах: платок был розового цвета и на спине был завязан узлом. Мы больше никогда не встречали Целинки, а она, наверное, уже и забыла, каким образом оказалась в Ченстохове. А мы дошли до этого лагеря [.].

Стефания Каминьская Ультиматум бандеровцев и советская «помощь» (сообщение свидетельницы преступления в деревне Просовцы в Тарнопольском воеводстве)[477]

Я — Ратушная Стефания, сейчас Каминьская, дочь Стефана и Марии, урожденная Ратушная из деревни Просовцы, гмина Скорики [.], Збаражского повята, Тарнопольского воеводства — внучка убитой Ратушной Катажины (64 лет) и сестра убитого Ратушного Якуба (15 лет) [.].

Отец мой, Ратушный Стефан, и два дяди — Ратушный Базыль и Ратушный Станислав, а также другие поляки, такие как: Гладын Петр, Назар Владислав и Назар Василь, работали на железной дороге в Тарнополе. Рабочих […] железной дороги не брали [после прихода советских войск в 1944 г.] на войну. Начальником был русский по фамилии Юдим. В это время украинцы убегали из русской армии и вступали в банды УПА. Местные бандеровцы вместе с другими бандитами из соседних деревень, обычно ночью, до 24:00, нападали и убивали поляков. Сначала мы прятались на чердаке амбара у украинца по фамилии Лупкович Теодор. Лупкович, узнав, что это украинцы убивают поляков, не отказался дальше укрывать нас на чердаке амбара.

Однажды ночью, в марте 1944 г., мы ночевали у моей бабки, Ратушной Катажины. Ночью пришли бандеровцы и потребовали, чтобы мой отец и двое братьев моей мамы в течение двух дней вернулись в Просовцы и вступили в банду УПА. Они пообещали, что если те не согласятся на их условия, то всю семью нашу повесят на деревьях перед нашим домом. Мама моя, Ратушная Мария, получила от бандеровцев пропуск на выход из деревни Просовцы. Мама поехала к моему отцу с ультиматумом, который дали бандеровцы. Отец мой, Ратушный Стефан, направился к русскому командиру и умолял, чтобы тот дал ему советских солдат, чтобы перевезти семью в Тарнополь. Командир дал 200 русских солдат и 1 танк. Отряд пришел из Подволочиск[478] в нашу деревню Просовцы на следующий же день, 4 марта 1944 г. Очень многие семьи в этот день бежали в Под-волочиски. В Подволочисках было безопасней, потому что там стоял истребительный батальон[479]. Поляки собирались в спешке, потому что армия через час должна была выйти из деревни. Приближалась ночь. Люди с малыми детьми на руках, с узлами за спиной убегали пешком и на телегах. Дороги развезло, телеги и сани увязали в грязи и в снегу. Единственная дорога на Подволочиски — это дорога через деревню Медин[480]. Деревня Медин была гнездом украинских националистов, членов банд УПА, бандитов и грабителей.

В Просовцах 4 марта 1944 г. колонна телег с поляками собралась на дороге у выезда из деревни. Я два раза возвращалась из колонны в дом моей бабушки, Катажины Ратушной, и просила, чтобы они убегали, а то их убьют бандеровцы. Бабушка собирала какие-то вещи и плакала. Бандеровцы уже до этого вырубили в доме двери и почти все вынесли. Мой брат Якуб в сарае откапывал ящик с пшеницей. Я сказала ему: «Бросай это все и беги, а то тебя убьют». Брат ответил мне: «Я уже очень устал, беги хоть ты!» Это был последний раз, когда я их видела. Из-за бессонных ночей и постоянного страха перед пытками и смертью мы тогда очень устали физически и психически.

Днем 4 марта 1944 г. местные украинцы дали самогону и сала местным русским солдатам, которые напившись водки, отпустили пойманных бандеровцев, а сами сели по машинам и уехали в Подво-лочиски. Командир колонны заявил: «Наши русские солдаты каждый день гибнут на фронте, так и вы тоже можете гибнуть!» Люди остались без защиты. Поляки, в панике, разбежались кто куда мог! В сторону Подволочиск бежали по дороге и через поля. Телеги увязали в грязи, лошади падали от натуги, и каждый уже убегал сам по себе. В это время в Медине раздалась стрельба. Подожгли [хату] у дороги. Бабка моя […] и мой брат […] были отрезаны от убегавших поляков. В Медине известный бандеровец Лызун [Лизун] изображал, будто подталкивает телегу, на которой ехал мой брат [.]. На другой телеге ехала моя бабка […].

С одним из последних эшелонов репатриантов, которые приехали на Возвращенные земли, была женщина, Пизяк Стефания, которая рассказывала, что бабушка моя и брат были убиты Лызуном и другими бандеровцами в Медине. Их, начиная с ног, по 10 см, порубили секирами. Порубленные тела бросили в ящик, а остальное выкинули в воду. Бабушка моя сильно плакала и просила: «Убейте меня и оставьте жизнь моему внуку, он еще такой молодой!» Несмотря на просьбы бабушки, их изрубили секирами, и они оба умерли в муках […].

В Просовцах в сентябре 1944 г. […][бандеровцы] убили Теклу Юзьвин (30-ти лет), и ее Сына Генрика Юзьвин (2-летний ребенок). Это была польская семья. Муж Теклы, Юзеф Юзьвин, был на войне.

Текла Юзьвин рассказывала моей маме, Ратушной Марии, и своей свекрови, Юзьвин Теодорке, что однажды ночью бандеровец, ее сосед, Рыбак Володимир, вместе с другими пришли к ней домой и велели ей подняться на чердак, собираясь ее там повесить. Текла отказалась и сказала, что если они хотят ее повесить, пускай сперва убьют ее сыночка, поскольку она хочет освятить тело сына Генрика святой водой. Святая вода у нее была приготовлена в бутылке. Бан-деровцы отказались от своего плана и задумали для нее преступление еще хуже — смерть в мучениях.

Каждое утро поляки бежали к своим семьям и проверяли, кто еще живой. То же самое делала свекровь Теклы, Юзьвин Теодорка. Однажды утром она нашла дом Теклы открытым, на столе стояла открытая бутылочка со святой водой. В чулане следы крови на стенах и платок с головы Теклы лежал на полу. Следы крови свидетельствовали, что Теклу пытали.

Юзьвин Теодорка 2 месяца искала свою невестку Теклу и внука Генрика. Она нашла свою невестку мертвой, стоящей в воде. Юбка у нее на воде поднялась, как зонтик, а к руке у нее был привязан маленький сыночек Генрик. Ребенок лежал в воде, а Текла Юзьвин стояла, как будто хотела сказать: «Я здесь, мама!»

Юзьвин Теодорка потеряла невестку Теклу, внука Генрика и сына Бернарда Юзьвина, который погиб в батальонах, охраняя польское население. Вот так вот выродки из УПА убивали ни в чем не повинных поляков […].

Мы с родителями в июле 1945 года покинули подольскую землю и выехали в Польшу, на Возвращенные земли.

Станислав Пелиховский «Мне чудом удалось остаться в живых» (сообщение жителя деревни Гербутов в Станиславовском воеводстве)[481]

Я родился и жил в Гербутове, гмина Большовцы, Рогатинского повята, Станиславовского воеводства.

Гербутов — это большая деревня, в которой было 177 хозяйств и 1 120 жителей, из которых примерно 32 % составляли поляки. Гербу-тов располагался в живописной долине реки Нараивки, вдоль горных хребтов, поросших грабами и буками. Поляки жили по правой стороне, а украинцы по левой стороне реки. Через территорию, заселенную поляками, проходила железнодорожная ветка из Станиславова на север. Кроме того, здесь находились римско-католический костел, начальная школа, Народный Дом, почта, ремесленные мастерские, магазины и большое имение Корнеля Кшечуновича[482]. С украинской стороны была православная церковь, школа, римско-католическое и православное кладбища, магазины, ремесленные мастерские и т. п.

До начала немецко-польской войны в 1939 г. отношения поляков с русинами складывались хорошо. Не возникало никаких трений на национальной почве. После того как на восточных территориях установилась советская власть, жизнь стала тяжелой и полной беспокойства. Со временем началось сотрудничество украинцев с оккупантами. Начались доносы на польское население и высылки в Сибирь [.][483]. Опасаясь высылки в Сибирь, семья моя, как и другие семьи, вынуждена была скрываться в разных местах. Я помню многие ночи, проведенные в страхе перед высылкой в Сибирь. То, что нам приходилось прятаться в самых разных условиях, привело к появлению у меня многих болезней, в том числе воспаления суставов, которым я страдаю и сейчас.

В июне месяце 1941 г. на Восточное пограничье пришли немцы. После прихода немецкого оккупанта для поляков начался новый ад. Советская оккупация сменилась немецко-украинской. Советскую власть, преследовавшую поляков, весьма успешно заменили украинцы. Мы ни часа, ни минуты, не были уверены в том, что выживем. Мы боялись немцев, боялись созданной ими украинской полиции, боялись банд УПА. Молодежь из деревни угоняли на работы в Германию, в первую очередь вывозили поляков […][484].

С 1943 г. отношения с украинцами обострились. До нашей деревни стали доходить беспокойные известия об убийствах и грабежах, чинимых бандеровцами над полякам. Пан Францишек Окенко, отец моего приятеля, в ноябре 1943 г. поехал на мельницу в Шумлянах[485]и на дороге был убит бандеровцами. Также приходили многочисленные известия о нападениях на польское население, проживавшее в таких деревнях как: Слободка[486], Кукольники[487], Подшумлянцы[488], Быбло[489], Дитятин[490] и др. […].

Жители герутова, в связи с многочисленными нападениями банд УПА, организовали группы численностью в несколько человек — отряды самообороны. В них состояли пожилые жители и молодежь разного возраста. С целью охраны жителей от нападения начали организовывать караулы и патрули. Выполнить эту задачу самообороне было трудно из-за отсутствия огнестрельного оружия […]. В тоже время, бандеровцы огнестрельным оружием располагали.

Мне тогда было 13 лет. Вместе с приятелем Эугениушем Петровским и другими ребятами мы в это время были связными между соседними с Гербутовым деревнями. Нашим заданием было потихоньку подслушивать разговоры украинцев, враждебно настроенных к польскому населению. Так мы добывали информацию о готовившихся нападениях. Эти сведения передавали старшим из отряда самообороны. После этого жителям отдавались соответствующие рекомендации, которые касались того, как укрывать женщин и маленьких детей в заранее подготовленных схронах и подвалах.

Бандеровский террор все шире разрастался в нашей округе. В нашей деревне украинцы избегали встреч с поляками, делая вид, что ничего не происходит, хотя в соседних деревнях и поселениях все больше убивали поляков.

Я помню разговоры старших соседей, которые советовались, как убежать от банд УПА. Некоторые жители оставляли свои хозяйства вместе со всем, что накопили за жизнь, и только с небольшим багажом бежали в безопасные места, а больше всего в Станислав. Другие говорили, что, может, банды и опомнятся, особенно потому, что с украинским населением мы до сих пор жили в добрых отношениях. А другие жители днем высматривали, не приближается ли банда УПА, а вечером прятались в заранее приготовленных убежищах, чтобы пережить наступавшую ночь.

В ночь 4 марта 1944 г. в Гербутов неожиданно ворвалась банда УПА, которая перебила многих встреченных по дороге жителей. Спаслись пожилые мужчины-соседи, которые успели укрыться в заранее приготовленных укрытиях. В том числе спасся второй муж моей мамы Ян Черкавский (отец мой умер в 1936 г.).

В эту ночь я пережил самую большую трагедию в моей жизни. Пока моя семья спала, бандиты выломали двери в наш дом и на моих глазах убили мою маму и старшую сестру Янину, а также гостившую в это время у нас двоюродную сестру Станиславу Рыбчиньскую.

В ту же самую ночь погибли и другие члены моей семьи, в том числе Изидор Пелиховский, Альбина Пелиховская и Станислав Стрый-ский.

Мне чудом удалось остаться в живых. Когда я услышал, как с грохотом выламывают двери в наш дом, я локтем отодвинул кровать от стены и спрятался под ней. Однако очередь, выпущенная по моей маме, задела и меня, я был ранен в правую ногу. Когда бандиты вышли из дома, я убедился, что родная и двоюродная сестры мертвы. Мама еще подавала признаки жизни и сказала мне: «Прячься, сын». Опасаясь, что бандиты могут вернуться, и убедившись, что мама уже мертва, а мои младшие брат и сестра, 2-летняя Ванда и 4-летний Войцех спят, я обернул кровоточащую рану куском ткани и как можно скорее покинул дом.

Выйдя из дома, я укрылся в сарае, в заранее приготовленном тайнике, где и оставался до утра. Из укрытия я вышел после того, как услышал крики и громкие разговоры соседей, которым удалось спрятаться от бандитов. Кровоточащую рану мне перевязали соседи, и вместе с ними с колонной венгерских и немецких войск я был вывезен в Станислав.

После трагической ночи 4 марта 1944 г. я узнал, что многие семьи из Гербутова укрылись в Станиславе. В апреле 1944 г. некоторые из них отправились в родную деревню за продовольствием. Поскольку через Большовцы не было железнодорожного сообщения, в обратный путь отправились пешком. По дороге на них напали бандеров-цы. Были убиты: Мария Огоновская, Хелена Огоновская, Кароль Огоновский, Стефания Пелиховская, Кароль Стрыйский, Геновефа Стрыйская, Хелена Вонсович, Ян Зелиньский. Спаслись только мой друг Казимеж Вонсович и мать Эугениуша Петровского — свидетели убийства. В Гербутове погибло много других, но их имен и фамилий я не помню.

В Станиславе я пребывал какое-то время у брата моего отца Юзефа Пелиховского. Из-за тяжелой ситуации у моих родных и знакомых меня отдали в бездетную семью Домбровских, хозяев большого магазина товаров для дома в Станиславе. Там мне, несмотря на то, что у меня еще долго болела и гноилась рана на правой ноге, пришлось тяжело работать. В выходные и после работы я часто бывал у родственников и знакомых. Благодаря старшему двоюродному брату Казимежу Войцеховскому и его друзьям Здиславу Турневичу и братьям Слобода, я был принят в специальную рабочую группу, которая работала в кухне, чистила оружие, сапоги и автомобили немецких солдат, которые возвращались с фронта. Благодаря этой работе мы, с риском для жизни, добывали оружие, боеприпасы и продовольствие. Я до сих пор помню, как чувствительно меня избил ногами немецкий солдат за то, что я вынес из машины 2 буханки хлеба для голодавших друзей. В результате этих побоев мне долгое время было тяжело ходить и дышать из-за сломанных ребер; у меня были травмы головы и синяки по всему телу. Но я не мог признаться в этом хозяину магазина, на которого работал. Головная боль и головокружение проявляются у меня до сего дня. Оружие и боеприпасы, которые мы добывали, передавались моему двоюродному брату Казимежу Войцеховскому, а тот отдавал их своему отцу, который состоял, как и мы, в отряде самообороны в Станиславе (район Гурки). После того как Станислав был занят Советской Армией, дядя 7 июня 1945 г. был арестован НКВД по обвинению в хранении оружия, того, что он собирал во время немецкой оккупации, и с тех пор о нем ничего не известно. [.] В марте-апреле 1945 г. товарным поездом вместе с родными и знакомыми мы приехали в Польшу.

Войцех Орловский товарищество «Гута Пеняцкая» Доказательство преступлений, совершенных в Бродском повяте Украинской Повстанческой Армией против польского населения Дело Володимира Чернявского, командира куреня УПА из Черницы, Бродского повята

Многие украинские историки, а также и часть польских историков, годами отрицают, что члены Организации Украинских Националистов и Украинской Повстанческой Армии самостоятельно, и взаимодействуя с гитлеровскими захватчиками, совершили во время последней войны массовые убийства гражданского польского населения, а также убийства украинцев, евреев и армян. Эти авторы забывают, что в польских архивах находится множество документов и показаний свидетелей, которые однозначно подтверждают преступный характер действий этих формирований. Одним из основных доказательств являются материалы, собранные во время судебного процесса командира куреня УПА, действовавшего в Бродском повяте, Володимира Цернявского. Он участвовал в нападениях на польское население в Гуте Пеняцкой, Паликровах и Подкаменье, где совершил многочисленные преступления. Он был разоблачен семьями жертв, когда после войны скрывался в Польше. Это были жители окрестностей Волова из Нижней Силезии[491], которые ранее проживали на Восточном пограничье Второй Речи Посполитой. Преступное прошлое Чернявского было выявлено благодаря показаниям свидетелей: Юзефа Олендера, Якуба Боярского, Францише-ка Ганицкого, Антония Бернацкого, Романа Сливиньского, Юзефа Бонковского, Францишека Генсёрека, Антония Околты[492].

В начале 1944 г. положение польского населения в Бродском повя-те было трагическим. Их жизни и имущество находились под постоянной угрозой, исходившей как от немцев, так и от украинских националистов. Немногочисленные на этой территории отряды Армии Крайовой, в преддверии прихода Красной Армии, вынуждены были сражаться на два, и даже на три фронта. В этой ситуации они не могли обеспечить охрану гражданского населения, особенно в деревнях и малых населенных пунктах. Хуже того, в ряде случаев доходило до негативного вмешательства некоторых командиров АК в местные оборонительные союзы, заключенные между отрядами самообороны из польских деревень и поселений, и советскими партизанами, которые единственные могли прийти к ним на помощь[493].

В рапорте Армии Крайовой из этого района можно найти информацию, что 4 марта 1944 г. в районе Ямполь-Лановицы, на ширине около 30 км, русские прорвали фронт. Подволочиски должны были защищать части дивизии СС «Адольф Гитлер», а украинская дивизия СС «Галичина» была размещена батальонами на линии Зборов-Заложцы-Подкамень-Броды. Кроме того, на территории Тарнополя доходило до взаимодействия УПА с немецкими частями. По дороге Заложцы-Зборов-Поможаны, совместно с отрядами немецкой полиции и жандармерии, шла банда УПА силой до 600. Отмечено было также взаимодействие между дивизией СС «Галичина» и УПА в нападениях на Олейов, Тростянец и Гуту Пеняцкую, где были уничтожены польские гражданские лица, включая женщин и детей[494]. Несмотря на трагическое положение, в других деревнях поляки старались выживать и даже сражаться, если была такая возможность.[495]

Сведения об убийствах поляков в Гуте Пеняцкой мы можем найти в многочисленных документах, которые сегодня хранятся в Институте Национальной Памяти. Большую их часть составляют показания свидетелей преступлений. Примером могут послужить показания Станислава Вежбицкого, который в АК носил псевдоним «Слодкий». Он пишет следующее:

«Командиром отряда самообороны был Марцин Серочук (псевдонимы “Жбик” и “Сенатор”). К группе самообороны принадлежали Юзеф Ковальчиковский, Зигмунт Кобы-ляньский, Болеслав, Войцех и Эдвард Вежбицкие. Я помню, что ранее мы отбили два нападения УПА. Помню, что слышал голос какого-то ребенка, который явно обращался к эсэсовцу. Ребенок просил убить его около матери, но издалека. Я услышал выстрел. Когда я вышел из укрытия, то увидел, что убитым ребенком была моя двоюродная сестра Анеля Рысицкая. Недалеко от нее лежала ее мать и еще несколько человек. От двоюродной сестры Анели Совиньской после войны я узнал, что через братскую могилу в Гуте Пеняцкой была проложена дорога. Она рассказывала мне, что была там несколько лет назад и видела выступающие черепа»[496].

Следует привести воспоминания Юзефы Стефанюк (во время проживания в деревне Гучиско Пеняцкое она носила фамилию Максимув и ей было 15 лет)[497]:

«Я помню, тех, кто погиб в моей деревне от рук УПА. Знаю их фамилии: Легежиньский, Кобыляньский Ян, Максимув Влодзимеж. Также были убиты мои родители, старший и младший братья. С тремя детьми убили сестру моей мамы. Погибла также Орловскя Эугения с тремя девочками — Янинкой и Хеленкой, последнего имени не помню. Убили Геновефу Орловскую с тремя детьми (Вандой и Ядвигой). Всего погибло 60 семей. Поляки бежали в Гуту Пеняцкую. В Гуте Пеняцкой из жителей моего Гучиска Пеняцкого убили моего брата Юзефа, который в сторожке задохнулся от дыма. Сейчас в Гучиске Пеняцком стоят два брошенных дома. После войны в Гучинске Пеняцком с детьми жила Ле-гежиньская. Она была санитаркой в Пеняках. Из этой семьи наверняка погиб Юзеф. Старостой Гучиска Пеняцкого до войны был Юзеф Ковальский, и он тоже погиб со всей своей семьей в Гуте Пеняцкой»[498].

В показаниях Мариана Музыки о карательной операции в Гуте Пеняцкой[499] мы читаем:

«Во время операции поехали в украинский Жарков, находившийся в 2 км от польской Гуты Пеняцкой, и забрали Войцеха Шатковского с его женой Зофьей, и их дочь. Их доставили в костел в Гуте Пеняцкой, и там они были убиты»[500].

В показаниях свидетелей также появлялись фамилии командиров УПА, участвовавших в убийствах поляков:

«В деревню прибыл большой советский партизанский отряд. Они простояли 2 дня и ушили в сторону Львова. После их ухода в деревню прибыл немецкий патруль. Наш отряд АК открыл огонь, и тот отряд отступил. Это было точно в Пепельную среду. Я знаю, что одним из главных украинских командиров из Жаркова был Гриць Панько»[501].

И далее:

«Во время расправы в Гуте Пеняцкой мне тогда 18 лет. Одним из командиров УПА был Гриць Панько из украинского Жаркова. Нас вели эсэсовцы, и один из них, по-польски, сказал мне, что он меня спасет. Раньше меня вел украинец, который расспрашивал, говорю ли я по-украински. Когда я ответила ему, что «родилась и умру полькой», он хотел меня ударить прикладом карабина. Тогда мать заслонила меня от удара. По деревне ходили слухи, что это староста Федычковский уведомил немцев о советских партизанах»[502].

Далее:

«Михал Федычковский был жестоким образом убит украинцами из Жаркова — он был весь изрезан и окровавлен. Вместе с ним украинцы убили Юзефу Релих (18-ти лет). Украинцы вырезали ей язык, выкололи глаза и отрезали грудь. Юзефа умерла в страшных мучениях. Припоминаю, что Василий Паньков, уже после карательной операции в Гуте Пеняцкой, велел сжечь остальные постройки, которые уцелели. Помню, что немецкие солдаты носили эмблему СС на воротнике мундира, а с другой стороны — число 44[503].

А вот показания Станислава Соболевского, который разъясняет причины нападения на Гуту Пеняцкую, считая, что ею было пребывание в деревне советских партизан. Станислав Соболевский из Драньчи Польской на Волыни в течение года и одного месяца прожил в Гуте Пеняцкой.

«В деревне находился обученный диверсионный отряд АК (около 50 человек). Он входил в состав 8 роты 52 пехотного полка Злочевского инспектората АК. Командование отряда предложило людям украинской национальности покинуть деревню. В феврале в деревню прибыл советский партизанский отряд около 200 человек — все были очень истощены и у них было много раненых. Я помню, что советские партизаны находились в деревне примерно за 2 месяца до этого. Позже в Гуту Пеняцкую прибыл большой советский отряд около 1000 бойцов под командованием Ковпака. Этот батальон вошел в деревню в конце декабря или в начале января 1944 г., и находился в деревне около 56 дней. По прошествии 20 дней после ухода советских партизан из Гуты, немцы выслали отряд в 30 человек, чтобы произвести разведку и распознавание местности. Если бы командование АК знало, что это было не УПА, а отряд СС, принимать бой в деревне было бы бессмысленно. Я не знаю, кто первый открыл огонь. Я участвовал в этом бою. Бой продолжался около часа»[504].

Следователь ИНП и прокуратура обратились за выяснением обстоятельств преступления к командиру разведывательной группы советских партизан[505]. Вот фрагмент его рапорта, относящийся к Гуте Пеняцкой и содержащий ответы на вопросы польской прокуратуры о действиях советских партизан в период, предшествовавший карательной операции в деревне:

«До нашего прибытия в Гуту Пеняцкую деревня насчитывала 1 000 жителей. Их число возросло в результате действий ОУН-УПА и гитлеровцев. До января 1944 г. в деревне были и действовали 2 отряда самообороны. Одной группой руководил Казимеж Антонович Войцеховский, старший группы АК. В Гуту Пеняцкую он прибыл с женой Ривой (Брониславой) и ее дочкой Яной (вторую его дочку звали Тося). Войцеховский командовал “шестеркой” людей в составе: Билевич Михал (погиб 28 февраля 1944 г.), Ковальчиковские Гжегож и Петр, Серочук Юзеф (сводный брат), Ковальчиковсковский Юзеф, Серочук Мечислав. Они подчинялись инспекторату АК Злочев.

Когда в деревню 28 февраля 1944 г. пришли каратели, жена Войцеховского, из подаренного мной пистолета, застрелила офицера. Она была убита и сожжена вместе с дочерью. Самого Казимежа Войцеховского, на глазах жителей деревни, сожгли перед костелом. Кроме того было ликвидировано около 1 300 жителей деревни.

Второй группой АК командовал Михал Федычковский. Его группа была подчинена АК в Бродах. У него на квартире стоял на постое наш разведчик Б.П. Харитонов.

В группу Армии Крайовой М. Федычковского входили: Адашиньский Роман (род. 1905 г. участвовал в обороне Гуты Верхобуской); Адашиньский Юзеф (род. 1907 г.); Адашиньский Юзеф (род. 1914 г.); Вежбицкий Болеслав (много помогал советским партизанам); Вильк Ян; Веселовский Михал; Жучковский Ян; Ковальчиковский Юзеф; Ковальчи-ковский Августин; Ковальчиковский Ясь (наш боевой товарищ, погиб вместе с женой и 8-месячным сыном); Кобыляньский Антоний, Кобыляньский Михал; Кобыляньский Каетан; Кобыляньский Ян (его жена Хелена бежала с тремя сыновьями в Гуту Верхобускую; его сына поймали и замучили в деревне Жарков, второй его сын погиб в Гуте Верхобуской, и еще один сын теперь в Польше); Липка Францишек; Михальский Станислав; Орловский Войцех (погиб в бою); Орловский Бронислав (остался в живых, служил в Войске Польском; Орловская Паулина, его сестра, погибла в Гуте Пеняцкой); Пузыняк Францишек; Строкаш Омар; Цалый Влодзимеж (позднее подполковник); Федычковский Антоний. Мы объединили обе группы, и их командиром был Войцеховский, а заместителем Федычковский, у которого был большой авторитет. Кроме того, в деревне был доктор Голинберг (Hollingberg) из Подкаменья. Так же я знаю, что Бжушек Флориан (во время карательной операции ему было 10 лет) поселился в Пеняках, где работал в колхозе».

В распоряжения ИПН находятся также показания Бориса Крутикова:

«На бывшей австро-венгерской границы мы дошли до места между Радзивилловом и Бродами. Мы использовали знаки различия ОУН и их контакты. Так мы дошли до Драньчи Русской. Несмотря на то, что мы назвали пароль и знакомые фамилии, нас приняли там с очень большим беспокойством. Нам предложили (украинцы) перейти в Драньчу Польскую, в которой уже прошла “операция ОУН”. Они перебили население и сожгли деревню. Позднее мы узнали, что там нам приготовили засаду. Затем мы пошли дальше и сняли камуфляж, т. е. знаки отличия ОУН. Мы провели переговоры и нам предложили польскую деревню Гута Пеняцкая как место назначения (за украинской деревней Жарков). У нас был условленный пароль, и 10 января 1944 г. мы выступили в Гуту Пеняцкую. До этого мы снова надели знаки различия группы ОУН. Около полудня мы достигли Жаркова, где нас предупредили, чтобы мы не шли в Гуту Пеняцкую, а держались линии лесов, которые контролировала сотня “Лука”. Поэтому мы сделали обходной маневр и прошли через Гучиско Пеняцкое. Там, на месте, мы застали бандитов, которые заканчивали свою кровавую работу по уничтожению населения. Дома пылали, на улицах лежали трупы. Несколько полуодетых женщин метались по деревне и молились богу. Чтобы отомстить, мы вступили в бой, но большинство бандитов смогло бежать, и только некоторые были убиты. На пороге чьей-то хаты лежала изрубленная прекрасная девушка, и у нее на груди лежал мальчик (около года). Мы забрали ребенка и с ним пошли в Гуту Пеняцкую. Позже мы узнали, что отряд ОУН приготовил нам засаду на дороге Жарков-Гута Пеняцкая. Пройдя через Гучиско Пеняцкое, мы с нашим отрядом избежали этой засады ОУН. В Гуте Пеняцкой ударом в повешенный кусок рельса мы дали знать, что мы здесь. В нашу сторону бросились вооруженные мужчины во главе с Кази-межем Войцеховским. Нам не поверили, что мы советские партизаны. Один из наших бойцов, Леонид Клепацкий, знал школьного товарища, Влодзимежа Цалого, который жил в Гуте Пеняцкой, и это облегчило нам переговоры. У Казимежа Войцеховского был радиоприемник. Тогда в отряде самообороны в Гуте Пеняцкой было 16 человек. Они были плохо вооружены и без военной подготовки. Постоянные тесные контакты с Казимежем Войцеховским позволили установить, что они не до конца искренни в разговорах с нами. Позднее мы установили, что у них были планы от нас избавиться и завладеть нашим оружием. Моя хозяйка просила меня, чтобы я нигде в деревне не принимал угощения. Позднее оказалось, что по ночам в лесу жгут костры, давая знаки самолетам из Лондона, которые должны были доставить им оружие и военных инструкторов (для отрядов АК сбрасывали грузы и оружие в рамках плана “Буря”). С Волыни в Гуту Пеняцкую прибыло немногим более 100 человек, которые организовали отдельный отряд. Их командир был моим заместителем. После того как мы ушли из Гуты Пеняцкой, половина их осталась там и была уничтожена. С утра прибыла “львовская” группа (25 человек), которая пришла в Гуту Пеняцкую и раздала жителям оружие. 20/21 февраля в деревню прибыл батальон Ф.С. Михайлова под командованием Корнецкого, и 25 февраля мы вышли из деревни»[506].

Некоторые сведения о том, что случилось после убийства жителей Гуты Пеняцкой, мы можем найти в приложении к рапорту АК. В частности, в нем написано:

«29 февраля 1944 г. была послана экспедиция для спасения раненых в Гуте Пеняцкой, которые частично находились в Майдане и частично в Гуте Верхобуской. Выслали четыре санитарки ксендза Ченьского. Санитарная экспедиция в Гуту Пеняцкую получила разрешение на помощь раненым — перевязки и похороны — от немецкого СС в Злочеве.

Во время богослужения в Гуте Верхобуской деревня была окружена украинскими частями СС, что вызвало панику. Население начало бежать. Украинские СС стреляли по бегущим людям, убив двух мужчин и ранив женщину. Заслуга в предотвращении резни, подготовленной украинцами в Гуте Верхобуской, принадлежит одной “рейхсверке”, это Элеонора Клодыньская, которая была немкой и женой поляка. На основании ее показаний немецкие офицеры, командовавшие украинскими эсэсовцами, запретили репрессии и грабежи. От раненых в Гуте Пеняцкой я узнал, что командовавшие украинскими СС немецкие офицеры во многих случаях помогали полякам бежать или прятали раненых от глаз украинцев. Украинские эсэсовцы разыскивали в деревне “Сатира” (псевдоним Казимежа Войцеховского, командира АК в Гуте Пеняцкой — В.О.), не зная, что он погиб»[507].

По окончании военных действий украинские националисты, такие как Влодзимеж Чернявский из Черницы, попадали вместе со своими семьями на так называемые Возвращенные земли. По иронии судьбы, преступники нередко попадали в те же самые населенные пункты, что и их жертвы. Украинские националисты, опасаясь мести и наказания со стороны Красной Армии, вступившей в 1944 г. на земли Восточной Малопольши, скрывая свое недавнее прошлое, бежали на Запад. При этом они часто использовали фамилии своих жертв, которых ранее убили или лишили документов. Так было и в случае Влодзимежа Чернявского, который вместе с тестем Миха-лом Райко (такжев прошлом бывшем в структурах УПА), затаился на территории Возвращенных земель под чужой фамилией. Однако, этот человек, был опознан жителями Волова и Лососёвиц. Они знали, что Чернявский командовал УПА на территории Бродского повята неподалеку от Подкаменья, Гуты Пеняцкой и Паликров. Жители этих деревень, которые попали в Нижнюю Силезию, а особенно из Подкаменья, дали показания на процессе, который раскрыл истинный характер деятельности Чернявского в годы войны. Как показало следствие, Влодзимеж Чернявский, командир куреня из Черницы, непосредственно участвовал в уничтожении польских деревень в Бродском повяте: Гуты Пеняцкой, Паликров и Подак-менья[508]. Определенный свет на обстоятельства, при которых Чернявский скрывался на Возвращенных землях, пролили документы Управления Безопасности. В одном из сообщений, датированных: Козьле, 30 ноября 1948 года, направленных в Управление Безопасности повята в Волове, читаем:

«Местное управление ведет следствие против Влодзимежа Чернявского и его тестя Михала Райко, подозреваемых в принадлежности в годы оккупации к националистическо-фашистской банде под названием “Бандеры”, действовавшей в Тарнопольском воеводстве на территории Бродского повята. Он подозревается в том, что принадлежал к банде и занимал там руководящие должности, выполняя функции судьи и обвинителя. Подозревается в вынесении смертных приговоров полякам и убийстве беременных женщин, а также маленьких детей. В связи с вышеизложенным, просим выслать протоколы допросов: Войцеха Прущовского, Францишека Молиньского, Михала Молиньского, Чеслава Свентоянь-ского, Павла Езерского, Яна Банковского, Яна Константинова, Владислава Константинова, Яцека Врублевского, Стефана Билецкого»[509].

Показания относительно деятельности Чернявского и его подельников дали множество свидетелей[510]. Так, свидетельница Ядвига Солтыс, поселившаяся на улице Вольности в Волове, показала:

«Во время оккупации Чернявский жил в Подкаменье, а его жена была из Черницы. В Подкаменье обвиняемый жил у Спульников. Я знаю, что в Подкаменье командиром бандеровцев был Павлюк, кто его убил — не знаю. Поэтому сын Павлюка перебил поляков в Паликровах. Знаю об этом от женщин из Паликров».

Свидетель Казимеж Кавецкий из Лососёвиц, гмина Волов, показал, что во время оккупации жил в Паликровах. По рассказам людей, в нападении на Паликровы принимал участие сын Павлюка: «во время нападения я укрылся в сарае и тогда видел, как украинцы убили мою жену». Свидетельница Станислава Кравчук из Волова, проживавшая на улице Сцинавской, во время оккупации, проживала в Паликровах, Бродского повята. Свидетельница показала, что 12 марта 1944 г. деревня Паликро-вы была окружена:

«Я с подругой хотела узнать новости и отправилась на ближайшие луга, где была задержана патрулем солдат в немецких мундирах, которые спросили меня полька я, или украинка. Я в присутствии командира призналась, что я украинка. Тот рекомендовал мне, чтобы я, вместе с жителями всей деревни, отправилась на луг за деревней. Я отправилась в деревню и предупредила жителей, что вокруг находятся бандеровцы. Затем бандиты начали сгонять людей на луг за деревней. Это началось в 11:00. Я видела, как начала гореть деревня. В это время раздались выстрелы. Я влезла на дерево и видела, как расстреляли людей на лугу. Считаю, что командиром этой группы был тот черный украинец, и я в этом уверена».

Свидетель Бронислав Валихновский из Козьле дал показания офицеру следствия капралу-подхорунжему Роману Громяку из Управления Общественной Безопасности Козельского повята. В них он объяснил, что Влодзимеж Чернявский принадлежал к украинской банде и является националистом. В то время когда украинские банды рыскали по территории Украины, именно Влодзимеж Чернявский был главарем банды и судьей, выносившим приговоры. Его тесть, Райко, был обвинителем при исполнении казней польского населения. Валиховский указал очевидцев: Петра Бучковс-кого, Ковальчиковского, Юзефа Олендера, Масловского.

Свидетель Петр Бучковский дал показания офицеру следствию Станиславу Оливе из Управления Безопасности Козельского повя-та, что знает Влодзимежа Чернявского, который во время оккупации состоял в банде УПА:

«В 1942 г., после прихода немцев, Чернявский был организатором банды украинских убийц. Банду эту он организовал у своего тестя, Райко, который жил на проселке Черницы в фольварке Антоновка, гмина Подкамень, Бродский повят. В этой банде Чернявский был одновременно главарем и судьей. Он отдавал приказы, кто должен умереть и каким образом он должен быть убит. Чернявский также направлял банду политически. Он жестоко издевался над поляками. В феврале 1944 г. он начал первую операцию против поляков в Залесье, где секирами и из огнестрельного оружия были убиты 25 семей. Я видел этих убитых, когда на следующий день ехал в Броды. После этого в деревне Паньковье было убито 6 семей. Подобный факт имел место в Шкляной Гуте, где всю деревню согнали в хлева и затем заживо сожгли. В монастыре в Подкаменье от бандеровцев укрылись 3 000 человек. 12 марта 1944 г. банда во главе с Влодзимежем Чернявским и его тестем, вместе с офицерами СС, провела акцию уничтожения 500 поляков. Это я видел своими глазами. В тот же самый день в Паликровах было убито 385 поляков. В период 12–15 марта в уличных стычках в Подкаменье было убито 78 человек. 15 марта Чернявский прекратил убийства и вместе со своей бандой отступил из Подкаменья на запад».

Все нападения УПА на польские деревни и поселения носили исключительно жестокий и кровавый характер. Армия Крайова была очень сильно рассеяна по территории, что облегчало бандеровцам захват и уничтожение польских поселений на Кресах. В то же время отважно защищались формирования польской самообороны. Даже разбитые польские отряды старались не позволять УПА и кущовым виддшам разворачивать свои базы или полностью занимать завоеванную территорию. Ведь защитники знали, что националисты не щадят ни женщин ни детей, а смерть от их руки — это смерть в мучениях. На территории Бродского повята важными фигурами в структурах УПА были Влодзимеж Чернявский и его тесть Михал Райко. Они совершили множество преступлений против польского гражданского, в том числе женщин и детей. Несмотря на это, после войны они решили скрыться в Польше — в Нижней Силезии, и, что особенно возмутительно, использовать для этих целей польские организации. Быть может, для них это было только этапом побега на Запад, где многие убийцы-бандеровцы обеспечили себе удобную жизнь в достатке. И все же он был опознан и осужден[511]. К сожалению, многие убийцы из Организации Украинских Националистов и Украинской Повстанческой Армии (в том числе указанные в показаниях свидетелей), так и не понесли наказания за развязанный ими геноцид. А сегодня их наследники не только на Украине, но и в Польше считают их героями.

Окружная прокуратура в Гливицах, действуя на основании Декрета от 28 июня 1946 г. об уголовной ответственности за отречение от польской национальности во время войны 1939–1945 гг. /Dz.U.R.P. nr 41 poz. 237/ ст. 1 пкт. 2 и Декрета от 31 августа 1944 г. о вынесении наказания для фашистско-гитлеровских преступников, согл. Заявлению Министерства внутренних дел от 11 декабря 1946 г. /Dz.U.R.P. nr 69 poz. 377/, обвиняла Влодзимежа Чернявского,

«Обвиняю Влодзимежа Чернявского, сына Юзефа и Марии, урожденной Иловской, родившегося 11 августа 1907 г. в Подкаменье Бродского пов., инженера-агронома, не судимого / в настоящий момент арестованного с 9 октября 1948 г., в том, что он:

Во второй половине 1941 г. в Чернице в Бродском повяте, будучи польским гражданином, объявил о своей принадлежности к привилегированной немцами украинской национальности. В период с декабря 1943 по март 1944, действуя на территории Бродского по-вята в интересах немецкой государственной власти, принял участие в совершении убийств лиц польской национальности. Будучи организатором и главарем вооруженной преступной банды, так называемых бандеровцев, состоявшей из нескольких сотен членов, и взаимодействовавшей на данной территории с немецкими властями, он совершил действия, ставшие в том числе причиной смерти: Михала, Яна, Марии Коженев; Юзефы Бигошевской; Францишека, Станислава, Мариана, Яна и Альберта Ютшенок; Игнация и Леона Цеглиньских; Бенедикта Дмитро; Гжегожа, Петра и Владислава Ба-ковских; Яна Смака; Болеслава и Феликса Масловских; Антонины Оленек и Анны Бой, которые были убиты вышеупомянутой бандой. Также в период времени и в месте, указанных в п. II, действуя в интересах немецкого государства, причинял вред лицам польской национальности, поскольку, будучи организатором и главарем вооруженной преступной банды, состоявшей из нескольких сотен членов, так называемых «бандеровцев», и взаимодействовавшей на данной территории с немецкими властями, устраивал членами вышеупомянутой банды поджоги хозяйств, принадлежавших полякам, разграбление их имущества, а также избиения и пытки. Эти действия являются составом преступления, предусмотренного ст. I Декрета от 28 июня 1946 г. об уголовной ответственности за отречение от польской национальности во время войны 1939–1945 гг. На основании ст. 10 вышеприведенного Декрета от 17 октября 1946 г. об упразднении Особых Дисциплинарных Судов, дело подлежит рассмотрению Окружным судом в Гливицах в составе одного судьи и двух заседателей.

В 1942 г. по мере поражений, наносимых советской армией гитлеровским войскам, фашиствующие элементы среди украинцев создали на территории бывшего Тарнопольского воеводства и на территории других волостей, в настоящее время принадлежащих Советскому Союзу, вооруженные банды, которые должны были стать зародышем фашистской Украины. Украинские фашистские банды действуя при негласном одобрении и поддержке немцев, которые, несмотря на то, что им было известно о преступлениях, совершаемых бандеровцами против польского населения, не боролись с бандами и не предоставляли никакой охраны польскому населению. Ареной подобных преступных действий стала гмина Подкамень около Бродов в бывшем Тарнопольском воеводстве, где обвиняемый лично принимал участие в преступлениях. Подозреваемый, сын отца-украинца и матери-польки, в 1935 г. сменил вероисповедание, объявив себя поляком. С момента захвата восточных территорий гитлеровскими войсками, он на каждом шагу подчеркивал свое украинское происхождение. Однако только преступления, совершенные подозреваемым в 1943 г. против польского населения, указывают на его отречение от национальности. Заключив брак с дочерью украинского фашиста Михала Райко, Чернявский в 1942 г. поселился на фольварке Райки — Антоновке, входившей в состав деревни Черница. На территории этого фольварка, находившегося в 2 км от деревни Черница, подозреваемый Влодзимеж Чернявский, при помощи своего тестя, организовал банду, которая состояла из нескольких сотен человек. Члены банды были одеты в немецкие мундиры, и вооружены немецким огнестрельным оружием. 26 декабря 1943 г. банда Чернявского похитила из деревни Волохи Игна-ция и Леона Цеглиньских, а также Бенедикта Дмитро, а затем, подвергнув их пыткам, убила их и закопала в лесу вблизи фольварка Райки.

13 февраля 1944 г., около полудня, банда украинских фашистов под командованием Чернявского напала на Гучиско Бродское. Бандеровцы, вооруженные автоматическим оружием, обстреляло население, которое возвращалось из костела. Части людей удалось спастись бегством, поэтому жертвами банды пали только 30 человек. Преступники не щадили даже детей, в которых стреляли из огнестрельного оружия или насаживали на штыки.

В одном из эпизодов подозреваемый Чернявский вместе со своей бандой остановил в лесу Гжегожа Ковальчиковского, которому приказал содрать кожу с рук. Затем свой приказ отменил и велел доставить четверых поляков, которых назвал по фамилиям.

Смерть от рук банды Чернявского приняли также 2 польки: Анна Бой и Антонина Оленюк, которые были задержаны в лесу бандеров-цами, после чего их разорвали лошадьми. В этот период подозреваемый Чернявский в сопровождении четырех бандеровцев напал на хозяйство Болеслава Масловского в Чернице, и его сына Феликса, и велел расстрелять их в овине. В другом эпизоде отряд польских партизан в погоне за бандой Чернявского нашел в его фольварке останки двух поляков. Также в 1944 г. банда Чернявского напала на деревню Черницу и убила 18 человек. Банда Чернявского также совершала нападения на территории Злочевского повята. Так было совершено нападение на семью Марцина Кошиковского, которого застрелили, его дочь тяжело ранили, хозяйство же сожгли. В ходе поисков банды Чернявского было найдено его укрытие и обнаружен список членов банды, включая самого Чернявского. К массовым убийствам польского населения относятся действие бандеровцев Чернявского в Гуте Пеняцкой, Подкаменье и Паликровах. В частности, в феврале 1944 г. подозреваемый Чернявский, установив, что советский партизанский отряд перебазировался из Гуты Пеняцкой в другое место, вместе со своей бандой напал на Гуту Пеняцкую, а затем, заперев жителей в их собственных домах, приказал их расстрелять, а деревню сжег, облив дома бензином.

12 марта 1944 г. подозреваемый Чернявский появился с бандой из 150 человек в деревне Паликровы. Подозреваемый был одет в немецкий мундир и отдавал приказы на немецком языке. По приказу, отданному подозреваемым, польское население, невзирая на пол и возраст, было согнано на луг, где его окружили бандеровцы и расстреляли из автоматического оружия. Таким образом в Паликровах погибло 487 человек, в том числе: Михал, Ян и Мария Кожени, Юзефа Бигочевская, Францишек, Мариан, Ян и Альберт Ютшенки.

На другой день подозреваемый Чернявский вместе со своей бандой напал на монастырь доминиканцев в Подкаменье, где беспощадно вырезал около 500 человек.

С того времени следы Чернявского теряются, до тех пор пока в октябре 1948 г. подозреваемый не был опознан родственниками жертв. Вышеизложенный состав преступления был подтвержден показаниями свидетелей: Юзефа Олендера, Якуба Боярского, Францишека Ганицкого, Антония Бернацкого, Романа Сливиньско-го, Юзефа Бонковского, Францишека Генсёрека, Антония Околты, Юзефа Бернацкого, Анджея Бонковского, Бронислава Иловского, Владислава Иловского.

Апелляционный суд в Катовицах на выездной сессии в Козьле, в составе председательствующего судьи Францишека Матляка, заседателей Казимежа Чаха и Владислава Ямки, а также секретаря Стефана Кравчика, в присутствии прокурора Белецкого в течение 5, 6, 7 декабря 1949 г. и 13 января 1950 г. рассмотрел дело Влодзимежа Чернявского, сына Юзефа и Марии, урожденной Иловской, родившегося 11 сентября 1907 г. в Подкаменье в повяте Броды, инженера-агронома, сына мясника, женатого, двое детей, без имущества, обвиняемого в том, что:

I. Во второй половине 1941 г. в Чернице на территории Бродского повята, принадлежащей в настоящее время Советскому Союзу, будучи польским гражданином, объявил о своей принадлежности к привилегированной немцами украинской национальности.

II. В период с декабря 1943 по март 1944, действуя в интересах немецкой государственной власти на территории Бродского повята, принял участие в совершении убийств лиц польской национальности. Будучи организатором и главарем вооруженной преступной банды, так называемых «бандеровцев», состоявшей из нескольких сотен членов, и взаимодействовавшей на данной территории с немецкими властями, он совершил действия, ставшие причиной смерти: Михала, Яна, Марии Коженей; Юзефы Бигошевской; Францишека, Станислава, Мариана, Яна и Альберта Ютшенок; Игнация и Леона Цеглиньских; Бенедикта Дмитро; Гжегожа, Петра и Владислава Баковских; Яна Смака; Болеслава и Феликса Масловских; Антонины Оленек и Анны Бой, которые были убиты вышеупомянутой бандой.

III. В период времени и в месте, указанных в п. II, действуя в интересах немецкого государства, причинял вред лицам польской национальности, поскольку, будучи организатором и главарем вооруженной банды «бандеровцев», своими действиями вызвал массовые поджоги хозяйств, принадлежавших полякам, разграбление их имущества, а также избиения и пытки.

Действия, указанные в п. I, образуют состав преступления, предусмотренного ст. 1 Декрета от 28 июня 1946 г. об уголовной ответственности за отречение от польской национальности во время войны 1939–1945 гг. Действия, указанные в п. II, образуют состав преступления, предусмотренного ст. 1 пкт. 2 Декрета от 31 августа 1944 г. о вынесении наказания для фашистско-гитлеровских преступников, согл. Заявлению Министерства внутренних дел от 11 декабря 1946 г., действия же, указанные в п. III, являются преступлением, предусмотренным ст. 2 вышеназванного Декрета. На основании ст. 10 вышеупомянутого Декрета [Суд] постановил:

I. Признать обвиняемого Влодзимежа Чернявского виновным в совершении действий, описанных в п. I, образующих состав преступления ст. 1/1 Декрета от 28 июня 1946 г. об уголовной ответственности за отречение от польской национальности во время войны 1939–1945 гг., и приговорить его на основании ст. 1/1 к 7 годам заключения.

II. Признать обвиняемого Влодзимежа Чернявского виновным в том, что он в период с декабря 1943 до марта 1944 на территории Бродского повята, принадлежащей в настоящее время СССР, действуя в интересах властей немецкого государства, принимал участие в совершении убийств лиц польской национальности, поскольку, будучи одним из членов командования вооруженной преступной банды, состоявшей из нескольких сотен членов, так называемых «бандеровцев», участвовал в истреблении поляков в Паликровах, Гуте Пеняцкой и других населенных пунктах, и приговорить его на основании ст. 1. Декрета от 31 августа 1944 г., с поправками от 11 декабря 1944 г. /Dz.U.R.P. nr 69 poz. 377/ и ст. 7 того же Декрета, к смертной казни и утрате публичных и гражданских прав навсегда, а кроме того признать конфискацию всего имущества приговоренного. Освободить приговоренного от возмещения расходов следствия и судебных издержек.

Ромуальд Недзелько Институт Национальной Памяти Об украинцах, спасавших поляков, приговоренных к уничтожению ОУН-УПА

Ниже я привожу избранные материалы из моей книги «Кресовая книга праведников 1939–1945. Об украинцах, спасавших поляков, подвергавшихся уничтожению ОУН и УПА» (Kresowa księga sprawiedliwych 1939–1945.0 Ukraińcach ratujących Polaków poddanych eksterminacji przez OUN i UPA), изданной в 2007 г. Институтом Национальной Памяти.

Требует пояснения использованное в заглавии условное определение «праведник». В своем специфическом значении это слово функционирует в общественном сознании с тех пор как полвека назад иерусалимский институт Яд Вашем начал присваивать почетный титул Праведника народов мира. Эту титул получают не-евреи, которые во время Второй мировой войны с риском для собственной жизни спасали от гибели евреев (среди около 22 тыс. «правдеников» до сего дня оказалось 6 тыс. поляков и более 2 тыс. украинцев). Я использую термин «праведники» для обозначения украинцев, которые спасали поляков, считавшихся врагами украинцев, и приговоренных к смерти или подвергавшихся преследованию. Пожелание увековечить память часто оставшихся неизвестными «правдеников» украинцев и хотя бы таким способом выразить им благодарность за спасение, уже давно изъявляли сами спасенные. Один из них, Вацлав Хмелевский, родом из Ковалёвки (Ковельский повят, Волынского воеводства), в 1997 г. в письме к послу Украины в Польше писал по поводу украинца Омельяна Бойчуна, который за предупреждение жителей Ковалевки о нападении был казнен уповцами:

«Эта позорная смерть тяготит мою совесть. Я последний из поляков, который может обратиться к Вам с просьбой воздать долг чести […]. Обращаюсь к Вам, господин посол, за помощью, чтобы вернуть Омельяну Бойчуну его человеческие честь и достоинство, вернуть его доброе имя семье и обществу [.]. Он погиб, как предатель Украины и враг украинского народа. На самом деле он был героем и выступил против тысяч жаждущих крови националистов. Он не хотел убивать невинных людей и безоружных соседей».

Уже во второй половине 80-х, когда общество ветеранов 27-й Волынской пехотной дивизии Армии Крайовой инициировало сбор воспоминаний о резне на Кресах, в разосланной анкете фигурировал пункт, касавшийся помощи, полученной со стороны украинцев. В 1999 г., по инициативе Товарищества по Увековечиванию памяти жертв преступлений украинских националистов, во Вроцлаве был открыт памятник-мавзолей польских жертв украинского геноцида на Кресах, в котором находится урна с землей с могилы украинцев, убитых ОУН и УПА. В 2002 г. на памятнике была размещена табличка в память об украинцах, которые погибли, спасая поляков. Опубликованы сборники воспоминаний, посвященные украинцам, поддерживавших поляков. Особенно следует подчеркнуть исследовательские и редакторские заслуги Леона Попека и Леона Карловича, бывшего солдата 27 ВПДАК, который участвовал в акциях возмездия против УПА. Карлович издал книгу со знаменательным названием «Человекоубийцы и люди» (“Ludobójcy i ludzie”. Lublin, 2000).

Я выделил более 10 видов гуманитарной помощи, которую оказали украинцы:

1) предупреждали о запланированном на конкретный момент или на неопределенное время нападении;

2) во время нападения указывали путь к бегству;

3) укрывали поляков от ожидаемого нападения, предоставляли им убежище в ходе нападения либо после него;

4) вводили нападающих в заблуждение, уверяя, что разыскиваемый является украинцем — членом семьи или знакомым, а не поляком; утаивали местопребывание разыскиваемых; занимали нападавших разговорами или угощением, чтобы преследуемые успели спрятаться или бежать; направляли погоню в другую сторону;

5) перевозили преследуемых из укрытия в безопасное место (напр. в город), или давали им лошадь либо телегу;

6) оказывали первую помощь раненым, перевозили их к врачу или в госпиталь;

7) снабжали спасшихся продовольствием, а для облегчения побега — украинской одеждой;

8) информировали близких об обстоятельствах смерти членов их семей (особенно если сами были свидетелями преступления), указывали, где находятся останки;

9) выступали посредниками в контактах между скрывавшимися и разыскивавшими их членами семей;

10) брали под опеку сирот или детей, потерявшихся при нападении;

11) оказывали помощь в погребении убитых, особенно если участие в похоронах угрожало расстрелом; ухаживали за могилами, ставили кресты и т. п.;

12) не выполняли приказ убить члена собственной семьи (жену, мужа, родителей, детей); отказывались выполнить приказ, бежали вместе, укрывали лицо, приговоренное к смерти;

13) отказывались участвовать в нападении, карательной операции или иной репрессивной акции;

14) выражали публичный протест (на сельских сходах, с церковного амвона) против преступлений и применения насилия;

15) спасали жизнь жертвам нападения, приговоренным к смерти или настигнутым погоней (например, инсценировали казнь, сознательно «не замечали» разыскиваемого или укрытия);

16) освобождали арестованных.

При этом было необходимо отделить случаи, когда о возникшей опасности тех, кому она угрожала, предупреждали по доброй воле, от случаев сознательного введения в заблуждение, напр., побуждения поляков к выезду, чтобы убрать их из деревни. Имели место также случаи изощренного коварства, напр. когда гарантировалась безопасность с целью усыпить бдительность потенциальных жертв и облегчить задачу нападавшим. Вот один из примеров фальшивой помощи: в июле 1943 г. один из уповцев предупредил жителей поселения Шерока (Гроховский повят, Волынское воеводство), о том, что должна начаться немецкая карательная операция. Он советовал, чтобы поляки убегали не по одному, а группой, и направились в сторону поляны у леса, где он окажет им помощь. По прибытии на место поляки были окружены уповцами и расстреляны. Однак, довольно частыми были также случаи, когда поляки гибли, поскольку игнорировали предупреждения.

Оказание помощи не было явлением повсеместным и массовым. В многочисленных польских свидетельствах подчеркивается абсолютное отсутствие какой бы то ни было поддержки со стороны украинских соседей. Оказать ее решались немногие, большинство вело себя пассивно. Украинцы, пытавшиеся сохранить нейтралитет, также подвергались сильному давлению, ведь в убийствах нередко участвовали их знакомые из соседних деревень и даже ближайшие соседи либо родственники, а не только вооруженные формирования националистов или оснащенная оружием крестьянская самооборона. Если страх среди поляков, подвергавшихся уничтожению, был так велик, что инстинктивно диктовал немедленно спасаться бегством, иногда даже не оглядываясь на самых близких людей, которых убивали поблизости, то и для украинцев, наблюдавших этот ад вблизи, страх должен был быть парализующим. Тем более что даже за попытку оказания помощи самому можно было расстаться с жизнью.

Кем же были люди, которые, несмотря на все это, сумели решиться на жест человеческой солидарности, а нередко отважится и просто на героические поступки? Мы знаем о них гораздо меньше, нежели о жертвах, свидетелях и даже о виновниках преступлений; по большей части, настоящие герои остаются безвестными. Кажется, что идейная мотивация, напр. отличавшиеся от националистических политические взгляды (демократические или коммунистические), играла здесь меньшую роль. Среди спасителей преобладали наиболее близкие спасаемым люди, сильнее всех связанные с ними эмоционально, т. е. члены смешанных семей и родственники. Во вторую очередь, это были дружески настроенные соседи, скорее украинцы старшего поколения, часто те, которые спасали своих ближних из религиозных побуждений, ставя заповеди веры выше национальной или групповой солидарности. Интересен тот факт, что гораздо более «заметны» здесь не представители наиболее многочисленных, доминирующих вероисповеданий (православные на Волыни и греко-католики в Малопольше), а баптисты, Свидетели Иеговы или штундисты — члены протестантской секты, которая исповедовала принципы пацифизма, общественной собственности и духовной независимости от властей. Масштаб помощи, оказанной полякам, трудно обозначить. В учтенных учтенных мной по всей территории польского пограничья 500 населенных пунктах (а геноцид затронул более 4 000 населенных пунктов), от рук ОУН-УПА погибло около 20 000 поляков (это лишь немногим более 10 % всех жертв). Благодаря проявлению солидарности и милосердия, остались в живых как отдельные личности, так и целые деревни (всего более 2 500 человек). В том или ином виде помощь полякам оказали более 1 300 украинцев. Несколько сотен из них, уповцы, проводившие «антипольские акции», обрекли на смерть, поскольку практически все проявления положительного отношения, на которые решались украинцы по отношению к полякам, являлись, с точки зрения политики ОУН-УПА, актами сотрудничества с врагом и предательством национальных идеалов, что влекло за собой жестокую месть.

Вот избранные показательные примеры помощи со стороны украинцев: около 80 человек, известных по фамилиям или неизвестных, которые по одному или целыми семьями спасали поляков. Часть фамилий могла быть искажена, спасенные не всегда правильно их запоминали. Некоторые благодетели были для спасенных совершенно чужими людьми, поэтому они навсегда останутся безымянными. Но есть и такие правденики (это касается даже их потомков), которые желают сохранить анонимность и не хотят афишировать свои героические поступки, не соответствующие общественному климату, созданному вновь оживающим культом ОУН-УПА.

1. Киселин, гмина Киселин, Гороховский повят — местечко, в котором проживала 61 еврейская семья (до ликвидации гетто в 1942 г.), 57 польских семей и по крайней мере 48 украинских.

11 июля 1943 г. большая группа уповцев напала на поляков, собравшихся на воскресное богослужение. Погибло свыше 90 человек.

О спасшихся от резни в костеле членах семьи Зюлковских, а особенно о раненом Антонии Зюлковском, позаботился украинец Никон Дацюк. Помощь полякам оказывали также украинцы: Сава Ковтунюк, который несколько недель укрывал и кормил в своем хозяйстве три семьи Славиньских и семьи Романовских, Мацяшеков и Окульских, а затем маленькими группами выводил их в лес; Виктор Падлевский, помогавший семьям Филипеков, Романовских и 2 сестрам Славиньским — Юзефе и Веронике; Володимир Палачук, позаботившийся о семьях Павловских и Багнецких; Петро Парфе-нюк, который защитил Червинеков и семью Петра Славиньского; а также Остап Коханский и 60-летняя Параска Падлевская, которая на лошадях отвезла в госпиталь в Локачах раненого Влодзимежа Славоша Дембского.

Дембский также получил помощь от Любы Парфенюк.

«После убийства в костеле и сопротивления, во время которого я был ранен, меня перевезли в ее хозяйство. Там я лежал в хлеву до четверга, когда меня отвезли в госпиталь. Здесь укрывался также мой отец, и здесь были сложены наши личные вещи и некоторые ценные предметы. Через две недели родители были похищены и убиты уповцами, когда отправились к себе домой. Уповцы многократно приставали к Любе, чтобы она отдала им наши вещи, но она не отдала»[514].

2. Люлювка Венгерщизна, гмина Браны, Гороховский повят — польское поселение.

В результате нападения украинцев 16 июля 1943 г. погибло более 80 поляков. 14-летняя Иоланта Савицкая, раненная во время бегства, несколько дней лежала без сознания в нескошенном хлебном поле, после чего сумела добраться до знакомой украинской семьи Юрия Павлюка. Точно так же, как и 2 ее младшие сестры, Алина и Кристина, которые два дня прятались в поле.

«В этот момент, — вспоминает Иоланта Дудковская, урожденная Савицкая, — вышла жена Павлюка и начала причитать и просить, чтобы мы у них не оставались. Говорила, что они тоже погибнут, если будут помогать полякам. Она дала мне кусок хлеба и простокваши, перевязала раны [.]. Мы прятались в хлебах и спали в кустах малины. Мы знали, что если бы нас там нашли, тогда бы мы все погибли вместе с Павлюком».

Павлюки оказали помощь 21 поляку. Благодаря им группа поляков укрывалась в Люлювке в течение 3 недель. Сведения о поляках, укрывающихся у Павлюков, при помощи других украинцев, дошли до семьи Савицких из Горохова, которые организовали транспортировку выживших в город[515].

3. Каменка, гмина Людвиполь, Костопольский повят — немецкая колония, после выезда в 1940 г. немцев в Рейх — украинскопольское поселение.

В июле и августе 1943 г. уповцы убили около 20 поляков. Местные украинцы, братья Александр, Макар и Прокоп Майструки, содействовали спасению многих польских жителей Каменки и соседнего Городища, предостерегая их об опасности и оказывая помощь. 23 июля 1943 г. к Прокопу Майструку пришло 10 уповцев с приказом перебить всех поляков в Каменке. Затягивая время, Майструк угощал их, а в это время его жена предупредила потенциальных жертв, благодаря чему оставшиеся в Каменке поляки, в том числе семья Багиньских, успели убежать в лес и в поля. После чего выехали в Костополь и Березное.

Украинцы из Погореловки Шрамко и Грицько Опанасы отвозили на телеге убегающих поляков, за что были повешены уповцами в хлеву. Такая же судьба ждала украинца Нечипора, который предупредил польские семьи Файферов, Миллеров и Созаньских, а семью Гдовских отвез на телеге в Костополь — он был убит вместе с семьей из 5 человек[516].

4. Александровка, гмина Купичев, Ковельский повят — поселение, насчитывавшее 25 польских и 8 украинских хозяйств.

В 1943 г. поселение трижды — в ночь с 15 на 16 июля, 29 августа и 4 сентября — атаковали уповцы. Вместе с местными украинцами они убили 80 поляков.

Среди уцелевших были Стефания Бродзиньская с мужем. Укрытие им предоставили украинские семьи Атабашей и Левчуков. У украинца Пахома укрывались Камиля и Витольд Зюлковские.

Благодаря помощи украинца Герасима Лукайчука, осталась в живых Леокадия Новакович, во время нападения 15 июля раненная в ногу и скрывавшаяся в поле, а также ее брат.

«Мы шли полем, а когда находили лежащие останки, закапывали их на месте[…]. В этот момент я услышала над собой голос украинца Герасима, которого мои родители хорошо знали […]. “Не двигайся отсюда, может, тебя и не увидят. А я вечером приду за тобой. Твой брат у меня” […]. Он сказал, что нельзя ждать, а надо ехать в госпиталь в Ковель. Перевязал мне лицо платком и положил меня в торбу, из которой кормят лошадей. Он присыпал меня сверху сечкой и положил в телегу. Брата посадил рядом с собой, и мы отправились в дорогу. Когда мы доехали до леса, то выскочили люди из банды и стали у него выспрашивать, куда он едет и зачем. Он объяснил им, что везет тяжелобольного сына к врачу, и показал на брата. Нас оставили в покое и пропустили. Герасим отвез нас в Ковель в больницу. Там нас приняли и сделали мне операцию».

Семья Адамовичей после июльского нападения пряталась у украинцев Павло Кыца и Миколы Кореня, а позднее в семье Прокопов.

«К нам сразу пришел Кыц, — вспоминает Тереза Радзи-шевская, урожденная Адамович, — чтобы мы не ночевали дома, потому что никогда не знаешь, что будет, а лучше всего бы было, чтобы мамочка с детьми отправилась к ним на ночь […]. Едва мы успели дойти до их построек, как на другом конце Александровки раздались выстрелы. Кыц быстро отвел нас к Кореню, рядом, и там нас спрятали в кладовке, закрыв дверь на ключ [.]. Мы замерли от ужаса, когда бандиты ворвались в дом и спрашивали про поляков, но когда раздался ответ, что тут нету таких, они вышли. Было нас в этой кладовке четверо маленьких детей. Мне было 8 лет, брату 5, сестре 3 и братику 1,5 года. Все мы сидели не двигаясь и старались даже не дышать. Когда выстрелы стихли, а банда ушла, Корень проводил нас в сарай, где было сделано укрытие. В сусеках было сложено сено, под ним был проход к стене, а там большая брешь, где можно было свободно сидеть».

Во время следующего нападения Тереза Адамович с братом укрылась в скирде хлеба.

«Когда уже совсем стемнело, украинка Прокоп ходила по полю и искала нас, потому что видела, как мы убегали. Прокоп была вдова, ее дочка Женя была моей подружкой. У нее нас ждали мои родители с другими братьями и сестрами, и бабушка. Тут приняли решение, что мы с бабушкой пойдем к деверю Прокопихи, а родители с остальными детьми спрячутся в другом месте […]. В течение 3 или 4 недель Прокоп прятал нас на сеновале, высоко на соломе […]. Дедушку нашего прятал Кыц Павел аж до самого освобождения, когда территорию заняли советские войска. А потом уже дедушка спас жизнь им […]. Семья, которая нас укрывала, страшно рисковала. Известно было, что за укрывание поляков грозила смертная казнь всей семье»[517].

5. Дошно, гмина Датынь, Ковельский повят — польская деревня, насчитывавшая около 60 хозяйств.

28 августа 1943 г. группа уповцев, прибывших из соседней Даты-ни, вырезала более 50 человек.

Некоторым жителям удалось бежать. Большую помощь им оказали украинцы из деревни Велимче, о которой до войны говорили, что там живет украинская шляхта. Многие из них были баптистами, и по этически-религиозным причинам сопротивлялись насилию. Они кормили и укрывали уцелевших, и препровождали их лесами в безопасные места, хоронили убитых. Василь Бурко с риском для собственной жизни спасал поляков, евреев и цыган.

Трое уцелевших детей Казимежа и Марии Едыновичей спрятались у соседа-украинца, который их накормил и показал дорогу на Велимче. Среди поляков, которые сумели спастись, была Франциш-ка Косиньская с 2-летней дочкой Мирославой.

«Мы вошли в хату украинца […]. К дому на конях подъехала банда, может 30, а может 40 человек […]. Один вошел и с порога спросил: “Хде тут полячка Франя?” […]. Я ему ответила по-украински: “А ежели это я полячка Франя, так мне нельзя жить?” Ребенок вцепился мне в шею и шептал: “Не говори по-польски, не говори по-польски”. Я молилась, глядя ему прямо в глаза, которых я никогда не забуду[.]. Мой хозяин тем временем убеждал украинца, что тут нет никакой полячки Франи, а эта — “полоумная”. “А где она венчалась?” — допытывался тот. “Ну как где? В церкви, а где могла венчаться?” [.]. Бандиты стали уезжать [.]. Вдруг я услышала за собой какой-то грохот. Это хозяин, пытаясь сесть на стул, свалился на пол. У меня начались какие-то судороги, зуб на зуб не попадал[.], а остальные домочадцы стояли, как загипнотизированные [.].

Заботились о нас украинцы из Велимча, которые принесли молоко для ребенка и еду.

Около 10 дней мы прятались в лесу […]. Украинец Сав-лук сперва взял мою мать и Юзю, и перевез их в Ратно, а через пару дней другой украинец, фамилии которого я не знаю, а только его прозвище, Гремучий Романко, отвез меня с ребенком, мужа и его двоюродного брата тоже в Ратно. Дочка его, Мария, принесла буханку хлеба и клин сыра в дорогу, провожая нас с плачем. В Ратно всеми беженцами из Дошно занимался и очень помогал украинец Козёл, а также его жена».

В 1990 г., в сорок седьмую годовщину трагедии, в Дошно открыли пять мраморных досок с фамилиями убитых поляков. Украинские власти пригласили на церемонию Францишку Косиньскую и ее дочь[518].

6. Ковалёвка, гмина Тужиск, Ковельский повят — польское поселение с 2 украинскими семьями.

29 августа 1943 г. от рук УПА погибло около 20 поляков. Некоторые из жителей успели покинуть послеление и добрались до Владимира Волынского. О запланированном нападении их предупредили украинцы из соседних Рёвушек — Омельян Бойчун и Миколай Са-рапко. Бойчун за помощь полякам заплатил жизнью.

Другой украинец, Иван Березюк, прятал в своем доме и тайно вывез во Владимир Анелю Табурскую и ее сына Веслава. Семья Березюков укрывала и кормила также двоих молодых поляков — Зофью Пущевич и Виктора Коссаковского, которые затем были выслежены и погибли[519].

7. Старый Вишневец, гмина Вишневец, Кременецкий повят — украинская деревня, в которой также проживало 50 польских семей.

В феврале 1944 г. уповцы заперли и сожгли в костеле Св. мученика епископа Станислава несколько десятков поляков. Те, что остались в деревне, прятались в укрытиях, в т. ч. в семьях украинцев Сороко, Гала, Наталки и Князя. Они с риском для жизни укрывали поляков из семей Стемплёвских, Круликовских и Дутковских, всего 28 человек. Они были выслежены уповцами и 26 февраля убиты.

Мария Стемплёвская вспоминала, как ее и ее дочь приютила украинка Мендзалиха:

«“Мужу и детям, которые погибли, уже не поможешь, ты должна сама позаботиться о своей безопасности”. Она укрыла нас обеих в своем доме. Ночью пришли бандеровцы, чтобы убить ляшку с ребенком. На защиту меня и моего ребенка встал сын Мендзарихи, тоже бандеровец, и не позволил совершить очередное убийство».

Выжила также Антонина Свентковская с четырьмя детьми, — пишет о своей тетке Стефания Круликовская. Украинка спрятала их в яме, выкопанной под хлевом. Идя доить коров, украинка приносила им хлеб, а самых маленьких детей взяла домой и прятала их в хлебной печи[520].

8. Кошув [Кошiв], гмина Торчин, Луцкий повят — украинскопольская деревня.

29 июня 1943 г. уповцы убили тридцать одного поляка, немногим удалось спрятаться. Укрытие и помощь им предоставляли украинские семьи Сапожников и Шереметов, семья Константина Бойчука, а также Иван Гродский и Семен Яцюр.

Одна из польских семей за 2 часа до нападения практически силой была отведена знакомым украинцем, сыном Петра Бамбулы из Линёва (гмина Свинюхи, Гороховский повят) в хозяйство его отца. Там они прятались несколько дней. Раненую жену Юлиана Соколовского украинцы отвезли в больницу, а двух спасшихся детей взяли под опеку.

Семью Марианны Бонк предупредила о нападении 23-летняя Шура Сапожник.

«Мы чудом уцелели, — пишет Ирена Юстина, урожденная Бонк. — Мы сидели все время на этом сеновале, и никто нас не выдал. Некоторые украинцы относились ко мне очень хорошо и с симпатией, например, Бойчук Костик — мы вместе с ним выкопали такой бункер. Наверху была подвижная крышка, на ней росла трава. Часто мы там прятались от бандитов. Ивасик Шеремет, молодой украинец — ему было 13–15 лет — информировал нас о намерениях и передвижениях банд. Также некоторые украинцы, которые сочувствовали полякам, разделили с ними ту же самую судьбу.

Шура Сапожник, самая красивая девушка в деревне […]. Я помню, как она оплакивала вместе с моей мамой мою сестру Ванду и сочувствовала полякам […]».

В июле 1943 за сочувствие к «ляхам» и отказ выдать укрытие ее брата Толика, который отказался участвовать в акции против поляков и вступать в УПА, Шура Сапожник была убита уповцами.

От их рук, за сокрытие места, где прятался их брат Роман, женатый на польке и отказавшийся вступать в УПА, участвовать в убийствах поляков и убить свою жену, погибли украинцы братья Ян и Петро Черваки.

12-летняя Ольга Червак спасла польку, свою младшую подружку:

«Однажды я пошла с ней в церковь в Садове, — вспоминает Сабина Круликовская, урожденная Тарнавская. — Там происходило что-то очень необычное. Украинцы приносили секиры, вилы, ножи, а поп святил их, чтобы они шли убивать поляков и этим заложить фундамент свободной Украины. Тогда она тихонько вывела меня из здания и показала тропинку, велев быстро убегать».

В конце августа 1943 г., когда семья Тарнавских бежала в Локачи, украинец с польской фамилией Войцеховский привез им хлеб.

«Привез он нам в Локачи кварту пшеницы и кварту ржи. Он сказал тогда отцу: “У тебя, Мариан, нету хлеба, так я тебе привез, потому что я взял твой хлеб”. Когда он возвращался домой, его встретили националисты и так сильно избили, что он умер. А такое страшное наказание получил за то что возил поляку хлеб»[521].

1. Новосельцы, гмина Бортники, Бобрецкий повят — деревня со значительным перевесом украинского населения над польским, насчитывала около 1 400 жителей.

Ксендз Роман Даца пережил нападение УПА на свой приход, произошедшее в ночь с 28 на 29 сентября 1943 г.; в ходе нападения погибли его мать и хозяйка.

«Прочие мои домочадцы, — пишет он в воспоминаниях, — которых в это время было много, а среди них украинец Федьо Костышин, были избиты до потери сознания только лишь за то, что не показали моего укрытия и не выдали меня.

Как только настал рассвет 29 сентября 1943 г., опухший и израненный Федьо Костышин со своей неразлучной секирой, начал поиски, чтобы разыскать “его милость своего ксендза” […], в опустошенном, заваленном обломками, страшно разрушенном и ограбленном дочиста приходе лежали останки убитых женщин. При виде их все домочадцы в ужасе разбежались в разные стороны, остался только он один, Федьо Костышин, мой служка. Он начал искать меня среди обломков и развалин, и стремился спасти меня даже ценой собственной жизни, потому как хотя он украинец, но если бы бандеровцы узнали об этом, он не избежал смерти от их рук. Это добрый и верный, самоотверженный слуга, с которым во время работы у меня не раз бывали и хлопоты. В этот раз, после этой трагической ночи, ранним утром он пришел вместе со своей неразлучной секирой и разыскал меня, спрятавшегося в схроне под полом. С помощью своей секиры он отодвинул крышку и нашел меня там полуживого, уже не способного сделать ни одного движения, окостеневшего, вымазанного склизкой смесью плесени и вонючей грязи».

Ксендз Даца приводит также более ранние случаи из своей жизни, когда он столкнулся с благожелательностью со стороны украинцев:

«После 17 сентября 1939 г., в первые дни войны, когда мне грозила опасность со стороны украинских националистов, мне очень помог и просто спас жизнь д-р Стефан Сенигиновский, украинец из Ходорова, рисковавший при этом собственной жизнью. В 1940 г. этот же врач-украинец, в необычайно трудных и тяжелых операционных условиях спас жизнь моей матери, проведя переливание крови, в котором я был донором […]. Бог необъятным своим могуществом и милосердием […] в следующий раз также спас мне жизнь руками и деянием благородного человека, которым оказался церковный дьяк греко-католического обряда в Но-восельцах, украинец Березовский. Летом 1942 г., когда мне грозила смерть от рук украинских фашистов, он спрятал меня в своей избе между перинами и подушками.

Точно так же я был спасен зимой, под конец 1942 г., когда ночью проезжал через украинскую деревню Вербица. Внезапно посреди деревни меня задержал вооруженный отряд украинцев. Скорее всего, это был местный отряд УПА, который вел ночные учения [.]. На моей телеге нашли мешок ржи […]. Это расценивалось в то время, как нанесение ущерба немецкому государству. Перевоз хлеба карался смертью. Командир этого отряда, от имени немецких властей, вынес мне смертный приговор. Меня должны были расстрелять [.], но тут внезапно вокруг меня собралась огромная толпа женщин и детей со всей деревни. Они начали громко кричать и плакать, выкликать по имени своих мужей и сыновей и всех стоявших там “стрельцов”. Они стали кричать: “Не убивайте его как собаку, отпустите его с миром. Это его милость польский ксендз из Новоселец, который лечил и спасал здоровье и жизнь нашим детям и нам тоже”.

В отряде наступило замешательство. Вынесенный приговор отменили, меня отпустили. И — о чудо! — те же, что должны были меня расстрелять, для моей собственной безопасности провожали меня почти до самого прихода. Прощаясь, мне сказали, что это мое счастье, и чтоб я в другой раз был осторожней и не показывался в их краях»[522].

2. Раковец, гмина Красов, Львовский повят — польско-украинская деревня, насчитывавшая свыше 600 жителей.

«26 марта 1944 г, — пишет Болеслав Беднарский, — в деревне Раковец во время проповеди ксендза Блажея Юраша в костел ворвались вооруженные мужчины, одетые в немецкие мундиры. Они избили собравшихся, выгнали их из храма и поставили по трое. Всего, вместе с ксендзом, было 96 человек, в том числе 9 мужчин. Нападавших было 36, они окружили своих жертв и погнали их по дороге, ведущей в лес. При побеге погибли Хелена и Мария Чубатые с ребенком, Янисов из деревни Новосёлки, была ранена Марыся — служанка Хор-кавого, и ранен Ян Олещук, который умер через 2 дня.

На поляне у леса случилось нечто неожиданное. Туда, вместе со старостой Пташником и греко-католическим священником Березюком из деревни Поляны, прибыли местные украинцы, и вступились за своих польских соседей. Своим поведением они спасли жизнь полякам. Нападавшие удовлетворились выкупом: тремя парами коней с санями, значительным количеством хлеба и 10 тысячами злотых. После нападения жизнь в деревне замерла. Мужчины укрылись в схронах, а некоторые семьи покинули деревню»[523].

3. Волица, гмина Великие Мосты, Жолкевский повят — деревня с перевесом польского населения над украинским, насчитывавшая около 1 000 жителей.

С осени 1943 до весны 1944 года, в период грозивших деревне нападений УПА, некоторые украинцы, в том числе: Мария Хижин-ская, Микола Хижинский, Анна Голота, Серафин Гуманюк, Василь Иваневич, Андрий Нагирный, Катерина Нагирная, Катерина Стодольная, Роман Стодольный, помогали своим соседям-полякам, принимали на ночлег пожилых людей и детей, а молодым позволяли спать у себя на сеновалах и в конюшнях.

В ночь со 2 на 3 апреля 1944 г. от рук УПА погибло около 20 человек. Во время этого нападения 2 польские семьи укрылись у Степана Мармаша. Он и его мать Анастасия оказали значительную помощь в перевозке останков убитых в Великие Мосты. В 1944 г. Степан Мармаш был похищен УПА и убит за оказание помощи полякам[524].

1. Новосёлка Бискупя, гмина Новосёлка Бискупя, Борщевский повят — деревня с перевесом польского населения над украинским, насчитывавшая свыше 1 100 жителей

17 ноября 1944 г. переодетые в советскую форму бандеровцы убили 40 поляков, в том числе директора местной школы Мечислава Вежбицкого. Его жене и дочери в это время помог сосед-украинец по фамилии Синчук:

«Он посоветовал нам сейчас же спрятаться и предупредил, что нам тоже грозит опасность. Благодаря этому мы обе остались в живых. На следующий день, когда мы с мамой нашли останки моего отца, тот же украинец посоветовал нам скорее бежать из деревни, а он постарается перевести тело отца в Мельницу. Что он и сделал, рискуя собственной жизнью. Он положил его на телегу, прикрыл соломой и отвез в Мельницу, где помог нам с похоронами. Нам также помогла наша знакомая украинка по фамилии Гоик, которая переодела нас в деревенскую украинскую одежду и проводила до Мельницы Подольской»[525].

2. Августовка, гмина Конюхи, Бжеженьский повят — деревня с перевесом польского населения над украинским, насчитывавшая около 800 жителей.

По сообщению греко-католического священника Павло Олейника, украинец Петро Васильчишин, мобилизованный в Баудинст (немецкая принудительная строительная служба), осенью 1943 г. вступил в отряд уповцев, но через 3 месяца отказался участвовать в операциях против поляков. Он спрятался у родителей, но вскоре был схвачен и расстрелян Службой Безопасности ОУН, как пишет Олдейник, «партизанским гестапо»). Его родителей, громко причитавших по убитому сыну, также казнили[526].

1. Троица, гмина Заболотов, Снятыньский повят — деревня с большим перевесом украинского населения над польским, насчитывавшая около 3,5 тыс. жителей.

23 октября 1944 г. имело место нападение уповцев, в результате которого погибли 75 лиц польской национальности. В этот день некоторые украинские семьи, напр. Блошко, Гринько, Манилюки и Сахруки, предоставили убежище польским семьям и предупреждали их об опасности, благодаря чему многие поляки спасли свою жизнь. За помощь, оказанную полякам, их дома были сожжены бан-деровцами, а из семей Манилюков и Сахруков убито 9 человек. Станислав Янковский вспоминает, что о возможном нападении банде-ровцев на Троицу его семью предупредила встретившаяся по дороге соседка, украинка Маруся Блошко.

Францишка Мусёнек пишет, что в марте 1944 г., во время нападения на деревню «погиб от бандеровской пули украинец Петро Будзик, который сражался на стороне поляков». Сама она пряталась после нападения у соседа-украинца.

Дамьяну Ружицкому, украинцу по происхождению, воспитанному матерью-украинкой и отчимом-поляком, во время нападения бандеровцев 23 октября 1944 г. было 10 лет. Он вспоминает украинку из этой деревни, Гоциху, которая в этот трагический день захотела отвести его в безопасное место, к его бабке-украинке. По дороге она утешала и собиралась приютить плачущих от страха трех маленьких польских девочек, однако бандеровцы застали ее врасплох и убили вместе с двумя девочками. Ружицкому удалось бежать.

Богуслава Чижевская из соседних Матыевец была предупреждена о запланированном нападении бандеровцев на Троицу подругой детства, украинкой Марийкой Сорочинской, дочкой старосты. Марийка забрала ее на ночлег домой и спрятала от бандеровцев, когда те во время нападения пришли к Сорочинским[527].

1. Потужин, гмина Потужин, Томашовский повят — деревня с перевесом украинского населения над польским.

Станислава Старчевская сообщает о нападении уповцев на деревню 1 апреля 1944 г.:

«Меняразбудила стрельба […]. Я стала убегать, хотя не знала куда. Я заскочила в хозяйство украинца Елиша Радомяка. Там уже было несколько поляков. Мы умоляли спрятать нас. Хозяин без слов спрятал нас в своем доме. Благодаря ему нас спаслось, наверное, человек 15»[528].

2. Тарношин, гмина Тарношин, Томашовский повят — деревня с преобладанием польского населения над украинским, насчитывала свыше 1 200 жителей.

В ночь с 17 на 18 марта 1944 г. УПА убила около 80 человек. В эту ночь были отмечены также примеры героизма некоторых украинцев. Например, Василь Косцюх спрятал в своих постройках ок. 30 поляков, благодаря чему спаслись Францишек Вавжищук с семьей, Ян Копель, Владислав Петровский, Антоний Левандовский и др., а также Малонь и его семья из четырех человек.

Тадеуш Вольчик в своих воспоминаниях указывает, что его семью предупредил о нападении украинец Грохольский, а выжила она, спрятавшись в кладовой другого украинца, Максима Биды, который прятал там еще ок. 20 человек, в основном женщин с детьми[529].