Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах

IL

Новости, доходившие до меня из Дворца правосудия меж стрекозой и муравьем по телефону были столь несуразны, что мне захотелось навсегда отказаться от врачебной миссии ради места правого крайнего.

Человечество, глухое к моим прозорливым увещеваниям, замкнулось в хаосе за крепостной стеной, которую оно воздвигло, поскольку, как известно, повадился кувшин по воду ходить, для нашей изоляции. Миазмы от этой крахмальноворотничковой аберрации были столь ядовиты, что я подумывал, не брать ли напрокат противогаз для воскресных дней и для пущей неблагопристойности.

Подумать только, что над таким непоколебимым эстетом, как Тео, вершили неправедный суд, и все из-за смешной настолько же, насколько и ужасающей истории, которую можно назвать зачисткой. Бедный Тео! Всю жизнь злая судьба преследовала его в хвост, в гриву и во все лопатки. Будучи еще юнцом при общем котле, он был вынужден отказаться от карьеры баритона, которая открывалась перед ним, как воды Красного моря перед Великим Моголом, ибо понял, что в ней не преуспеть, не научившись петь. И этот меломан, столь же порочный, сколь и взыскательный, так вульгарно и аэростатично страдал от правосудия и запаха газа – ну просто сердце разрывалось по швам.

Тео, вероятно, подозревал, что за его спиной что-то затевают, подливая масла в огонь. Он без огонька брался за щетку, когда наступало время чистить зубы или подметать пол. Правда, из чистой жалости Панургова стада к ближнему он всегда позволял умирающим себя утешать; но сколько раз – до того был деморализован – не снимал при этом даже носков! Я не хотел знать, что делает он с Сесилией, малиновкой моей лесной, и потому подсматривал за ними, Бог в помощь, через замочную скважину.

Тео так жестоко страдал! Всю жизнь он подвергался гонениям; еще его родители, когда он был ребенком, скрепя сердце признавали за ним право на гражданство.

Когда в стенах Корпуса я видел Тео в постели, обнаженного, с Сесилией, царицей моей ноябрьской, тоже обнаженной, в объятиях, на меня накатывало сам не знаю что, столь бурное, что хотелось чихнуть. Когда терлись друг о друга их губы (...и даже языки), я понимал, что мир, при всей его солипсичности, действует тонизирующе, как универсальная отмычка.

Я был так взволнован и готов разрыдаться, созерцая их ритмичное, подобно шагреневой коже соитие, что, когда мне позвонили из резиденции президента, прочел моим собеседникам любовные сонеты собственного сочинения, хоть и подписанные Уильямом Шекспиром.