Его собеседником по телефону был свободный журналист, задумавший большую статью о влиянии телевидения на насилие в обществе. Нет, это не название, поспешно объяснил он.
Это только тема исследования. Заглавие должно быть кратким и броским. Заглавие, продолжал он своё объяснение, почти так же важно, как первая строчка в любом произведении, — это крючок, который должен сразу зацепить внимание читателя и уже не отпускать его, как бы он не извивался и не дёргался.
Собеседника звали Монтгомери Пиэрс-Хойт. Детектив Майер Майер — в норме, терпеливый человек — сразу почувствовал недоверие и стал слушать длинные объяснения его литературного замысла со скукой, граничащей с сомнабулизмом. Прежде всего, его недоверие было вызвано этой двойной фамилией. В его квартале у всех были простые фамилии, без претенциозных удвоений. Удвоение — прерогатива фасонистых компаний как Колгейт-Палмолив или Доу-Джонс. Затем Майер Майер никогда ещё не встречался ни с кем, кого бы звали Монтгомери. Единственный Монтгомери, о котором он слышал, был Монтгомери Уорд, но это совсем другая область. А сейчас он с кем разговаривает — с человеком или компанией?
Майер Майер был очень чувствителен в вопросе имён и фамилий, потому что его собственные всю жизнь навлекали на него неприятности и непонимание. Его отец (благослови, боже, его душу, сердце и чувство юмора) решил, что двойное прозвище поможет его отпрыску выделиться в мире безликих людей, и (будучи ещё и отъявленным шутником) посчитал его страшно смешным (да покоится он в мире, всегда думал Майер). Майер давно устал объяснять всем, каково это, еврею расти среди гоев, в нееврейском окружении, где его имя выкрикивали на американский лад, рифмуя с «пожаром», и один раз и вправду чуть не поджарили его где-то на заднем дворе, когда разношерстная компания мальчишек решила инсценировать собственную дразнилку. Они привязали Майера к столбу и развели костёрчик у ног, а потом ушли на урок Закона Божьего, где их учили почитать Христа даже несмотря на то, что Он был, возможно, еврей. Майер молился, но чуда не происходило. Терпеливо он продолжал молиться, со всё большим жаром и упованием. Начинало сильно жечь ноги в тряпичных тапочках. Терпеливо, не отчаиваясь, он всё молился и молился, и вдруг начался дождь, а потом с неба и совсем полило, загасив костёр. Странно, но после такого переживания Майер всё же не стал религиозным. У него просто возникла сильная симпатия к пожарным, а также к несчастным кавалерийским офицерам, которых свирепые краснокожие когда-то сжигали на кострах, привязав к столбу. Также у него развилось терпение, граничащее со святостью, что в конце концов, возможно, и было проявлением религиозности. В данный момент, его терпение кончалось. Совершенно лысый, громадный, с ярко-голубыми глазами (на которых веки были приспущены, как траурные флаги на мачте), он слушал по телефону Монтгомери Пиэрс-Хойта, а сам думал, не ответить ли ему по-свойски.
— Меня крайне интересует следующий вопрос, — чирикал Пиэрс-Хойт, — считаете ли вы, по своему опыту, что акты насилия, с которыми мы ежедневно сталкиваемся, провоцируются или стимулируются, будь это сознательно или подсознательно, какими-то сценами, которые преступник мог видеть по телевидению?
— М-м-м... — ответил Майер.
— Что вы думаете? — вопрошал ПиэрсХойт.
— Для кого, вы говорите, вы готовите эту статью? — спросил Майер.
— Пока не конкретно.
— Пока не конкретно, — повторил Майер и кивнул.
— Но я её пристрою, не беспокойтесь, — продолжал ПиэрсХойт. — Так что вы думаете?
— Вы хотите, чтобы я сказал вам по телефону? — сказал Майер. — Прямо сейчас?
— Ну, конечно, если...
— Невозможно, — сказал Майер.
— Но почему?
— Потому что, во-первых, я должен получить разрешение лейтенанта. И, во-вторых, как мне знать, что вы действительно мистер Пиэрс-Хойт, а не кто-то другой? И, в-третьих, мне надо собраться с мыслями.
— A-а... г-м-м... да, понятно, — ответил ПиэрсХойт. — Но, может быть, вы хотите, чтобы я приехал к вам?
— Нет, пока я не переговорю с лейтенантом и не получу от него согласия.
— А когда, вы думаете, вы сможете переговорить с ним?
Где-нибудь сегодня. Скажите мне ваш номер, и я утром сам позвоню вам.
— Прекрасно, — сказал Пиэрс-Хойт и продиктовал свой номер. Второй телефон на столе Майера все трезвонил. Он отрывисто попрощался с Пиэрс-Хойтом и снял трубку.
— Восемьдесят седьмой участок, детектив Майер, — ответил он.
Звонила женщина, которая видела фотографии жертв массового убийства в утренней газете и которая сказала, что знает имя белого мужчины с бородой.
Женщину звали Филлис Кингсли.
Она жила в Изоле, около реки Дикс, образующей южную оконечность острова. Если бы она жила двумя кварталами дальше от центра города, она бы находилась в том роскошном элитарном районе, известном как Стюарт-сити. Здесь же она жила в квартирке, соседствуя с несколькими мебельными складами и двумя автостоянками. Был вторник, 8 января. Карелла и Клинг добрались к ней к 11 часам. Термометр поднялся совсем немного, температура колебалась около пятнадцати градусов. Филлис Кингсли встретила их, завёрнутая в афганский домотканый плед и сказала, что всю ночь в доме не топили, и сейчас ещё отопление не заработало. Они вошли в гостиную, где стекла заиндевели.
— Мы поняли так, что вы можете опознать одну из жертв убийства, — сказал Карелла.
— Да, — ответила Филлис. Ей было под сорок, ярко-рыжие волосы и зелёные глаза придавали ей вид совершенной ирландки. Светлая кожа вся в веснушках. Отнюдь не красавица. Что-то в её манере говорило о беззащитности. Детективы ждали, что она скажет дальше после этого «да». Когда стало ясно, что ничего не последует, Карелла спросил:
— А кто он, вы можете сказать?
— Мой брат, — ответила она.
— Как его имя?
— Эндрю Кингсли.
— Сколько ему лет? — спросил Карелла. Как только женщина начала говорить, он молча обменялся взглядом с Клингом. Тот сидел немного сбоку от неё, не попадая в её поле зрения, и тут же записывал её ответы в блокнот, а Карелла продолжал задавать вопросы. Это позволяло человеку легче разговаривать.
— Ему было двадцать восемь, — ответила Филлис.
— Где он жил? — спросил Карелла.
— Здесь. Временно. Он приехал из Калифорнии несколько недель назад.
— У него была работа?
— Нет. То есть, там, на побережье, была. Но он бросил её и приехал сюда.
— Что это была за работа?
— По-моему, официант в ресторане на трассе. Там много таких, где гамбургеры подают проезжающим.
— А почему он приехал сюда, мисс Кингсли, вы можете сказать?
— Да знаете, он сказал, что многое повидал и передумал там, на западе, что он внутренне определился, понял, что ему нужно, и поэтому захотел вернуться на восток, чтобы воплотить свои идеи.
— А какие идеи?
— У него были всякие идеи о гетто и о том, как можно бы помочь там людям. Он работал здесь в Уоттсе.
— А что за работа была?
— Он организовал драматический кружок для чёрных ребят в Уоттсе. Когда он учился в колледже, он специализировался по режиссуре. Да, собственно, из-за этого он и уехал в Калифорнию. Он хотел найти работу или в кино или на телевидении, но, знаете... — она пожала плечами и сцепила руки на коленях.
— Когда он приехал сюда точно, мисс Кингсли? Из Калифорнии, то есть. Вы помните?
— Вчера было как раз две недели.
— И он жил здесь? В вашей квартире?
— Да. У меня есть лишняя комната.
— Он здесь кого-нибудь знал? Кроме вас?
— Он здесь родился и вырос. Он знал очень много людей.
— А другие, там, на фото в газетах?
— Нет, — она отрицательно покачала головой.
— Вы больше никого там не узнали?
— Нет.
— Вы не можете сказать, что кто-нибудь из них был знакомым вашего брата?
— Там для меня все неизвестные.
— А у него были знакомые среди чёрных? Или пуэрториканцев?
— Да.
— Вы когонибудь из них встречали?
— Нет.
— Но, может быть, хоть кого-нибудь видели?
— Да, один раз он приводил одного сюда вечером.
— Белого?
— Да.
— А его имя вы не помните?
— Дэвид Харрис.
— Ваш брат представил его как своего приятеля?
— По-моему, они только что познакомились.
— Вы не знаете, чем он занимается?
— Он не сказал. У меня такое впечатление... — она покачала головой.
— Да, да, какое?
— Мне он не понравился.
— Почему?
— Не знаю. Он показался... Мне кажется, он нехороший человек.
— Что вас заставило так думать?
— Он казался каким-то... жестоким. У меня было чувство, что он способен на что-то ужасное. Мне было не по себе. Я рада, что Энди больше его не приводил сюда.
— Какого он возраста?
— Думаю, за тридцать уже.
— Где живёт, не знаете?
— В Квортере, по-моему. Он упомянул Одибон-авеню. Это ведь Квортер?
— Да. Что ещё вы можете рассказать о нем?
— Вы думаете, это он убил моего брата?
— Пока мы ничего не можем сказать, мисс Кингсли.
— Уверена, что он, — сказала Филлис и тихо кивнула, — у него такой вид, что он может убить.
— Как он выглядел?
— Очень высокий и, скорее, красивый. Смуглый, каштановые волосы, довольно длинные.
— Когда они приходили к вам?
— Неделю назад? Шесть дней? Не помню точно.
— Когда вы в последний раз видели брата живым?
— Вечером в воскресенье.
— Он сказал вам, куда идёт?
— Сказал, что по делу, в центр.
— Куда именно?
— Сказал только, что в центр.
— А по какому делу?
— Не сказал.
— А во сколько он ушёл отсюда?
— Около шести вечера.
— Он сказал, когда вернётся?
— Нет.
— А вы ждали его назад?
— Да и так, и сяк. Он часто не возвращался на ночь. У него был свой ключ от дома. Он взрослый. Я поэтому никогда и не спрашивала его, когда да куда...
— В чём он был одет в тот последний раз?
— Флотская бежевая куртка, ковбойка, тёмные брюки... коричневые или синие, не помню.
— Шляпа? Перчатки?
— Чёрные кожаные перчатки, без шляпы.
— Шарф?
— Нет.
— Бумажник? Ключи?
— У него чёрный кожаный бумажник; думаю, он был с ним. Единственный ключ у него был — это ключ от дома.
— Нам крайне необходимо знать, куда он мог направиться в ту ночь, когда его убили, мисс Кингсли. Может быть, он вёл дневник или записную книжку или хотя бы календарь, где мог делать пометки?
— Я вам покажу его комнату, — сказала Филлис и поднялась с места, туже натянув плед на плечи. Она повела их по квартире. Всего было четыре комнаты — гостиная, в которой они разговаривали, кухня и две спальни.
Комната Эндрю Кингсли была в конце длинного глухого коридора. На стенах коридора висели фотографии людей, одетых по моде тридцатых, сороковых и пятидесятых годов. Карелла подумал, что это семейные фотографии. Они могли быть сделаны в любом ателье города. Или в любом ателье любого города, если на то пошло. Была фотография совсем маленького мальчика перед автомашиной примерно конца сороковых годов. Карелла задержался перед ней, и Филлис сразу сказала: «Мой брат. Ему было всего четыре года». Она продолжала: «Не могу поверить, что его нет. Он тут очень давно не жил, вначале уехал учиться в колледж, потом в Калифорнию, я его очень мало видела. И всё равно не могу поверить, очень трудно...».
— А ваши родители живы, мисс Кингсли? — спросил Карелла.
— Нет. Они погибли в автомобильной катастрофе во Франции, уже семь лет назад. Они впервые поехали в Европу. Моя мама так хотела туда всю жизнь, и вот, наконец, накопили денег... — она покачала головой и замолчала.
— А ещё братья и сёстры у вас есть?
— Нет. Я теперь одна осталась, — сказала она.
В комнате Эндрю Кингсли был комод и кровать. В комоде было совсем мало вещей, и ещё меньше их было в стенном шкафу. Не было ни дневников, ни записных книжек, ни блокнотов с адресами, ни календарей. В верхнем ящике комода лежала пачка дешёвой почтовой бумаги. Один лист был оторван, и на нём было начато письмо. Оно начиналось:
«Дорогая Лиза!
Как живёшь, золотая девочка? Я наслаждаюсь каждой минутой жизни здесь. Единственное огорчение, что тебя нет со мной, но я надеюсь, что ты уже серьёзно...»
— Это почерк вашего брата? — спросил Карелла.
— Сейчас взгляну, — ответила Филлис, беря листок. — Да.
— Кто эта Лиза, знаете?
— Нет.
— А это все его вещи?
— Да. Он... У него было мало всего.
— Мисс Кингсли, — сказал Карелла. — Не хотелось бы усугублять ваше горе, но, может быть, вы соберётесь с силами и съездите в госпиталь опознать своего брата...
— Да, но... это обязательно сегодня? Мне так нездоровится. Поэтому я не на работе.
— Кем вы работаете?
— Я бухгалтер. Я вчера ещё почувствовала себя плохо, приняла какие-то таблетки и сегодня была бы уже в порядке, если бы не авария с отоплением. Утром вообще была еле жива. Я и не встала ещё, когда соседка принесла показать газету, где фото брата.
— Вы можете поехать туда и завтра. Если вам станет получше, — сказал Карелла.
— Хорошо. Куда надо ехать?
— Госпиталь Буэна Виста, на Калвер-авеню.
— Хорошо, — ответила она. — Ещё что-нибудь нужно?
— Нет. Спасибо, мисс Кингсли, вы нам помогли.
Провожая их до двери, она сказала:
— Он был славный мальчик. Ещё не нашел себя, но старался. Я его очень любила. Мне без него будет так одиноко. Хотя я его так мало видела...
Она вдруг начала рыдать.
Она долго возилась с замком, наконец, отперла его, прижала одну руку к лицу, закрывая нос и рот, а слезы так и лились из глаз, когда она их выпускала и запирала за ними дверь. Спускаясь по лестнице, они ещё Слышали ее рыдания через закрытую дверь квартиры, В которой она осталась снова одна.
В телефонном справочнике Изолы числился один Дэвид Харрис на Южной Филби и второй на Игрек-авеню в Квортере. Посмотрев план города, они убедились, что Игрек-авеню пересекает улицу Одибон, и решили, что им нужен именно этот адрес. Они подошли к дому около полудня. Им пришлось стучать пять раз, прежде чем они услышали ответ, и то какой-то странный и заглушённый, как если бы он доносился из глубины квартиры. Они снова постучали.
— Иду, иду, — крикнули за дверью.
Они услышали приближающиеся шаги.
— Кто там? — спросили из-за двери.
— Полиция, — ответил Клинг. — Откройте, пожалуйста.
Они не были готовы к тому, что последовало.
Если они и считали Харриса возможным подозреваемым, это было только потому, что Филлис описала его как человека со злодейским видом. Больше у них не было никаких оснований думать, что именно он убил шестерых людей. Они пришли к нему выяснить, насколько хорошо он знал Кингсли. Они пришли сюда и потому, что Харрис был единственным звеном, позволяющим узнать, чем жил Эндрю Кингсли за пределами дома своей сестры. Они хотели узнать от Харриса хоть что-то об этой жизни, надеясь, что это прольёт свет
на то, как или почему Кингсли нашёл смерть в яме с пятью другими людьми. У них были вполне мирные намерения.
В следующие же десять секунд все изменилось. В следующие десять секунд или восемь, или шесть — сколько потребовалось человеку за дверью трижды быстро нажать на курок пистолета — они изменили и свои мирные намерения и взгляды на подозреваемых и на законы, запрещающие вламываться в дома. Выстрелы были страшно громкие, деревянная обшивка двери треснула, пули попали в штукатурку и отрикошетили во всех направлениях в узком коридорчике. Клинг и Карелла были уже на полу. Пистолет Кареллы был у него в руке, а Клинга — вынут из кобуры. Ещё три выстрела расщепили дверь, просвистев у них над головой, и прожужжали рикошетом.
— Шесть, — сказал Карелла.
Он отполз к боку двери и поднялся на ноги. Клинг переместился к другой стороне и тоже встал. Они посмотрели друг на друга и чуть помедлили, потому что решение, которое они сделают в следующую минуту, могло стоить жизни одному из них. Было шесть выстрелов. Кончились ли патроны в шестизарядном револьвере за дверью и его перезаряжали? Или у него в руках был автоматический пистолет, где некоторые вмещали по одиннадцать патронов? Карелла услышал, как тикают его часы. Если ждать ещё, тот успеет перезарядить, даже если у него револьвер. Он мгновенно отступил к противоположной стене, упёршись в неё спиной, поднял согнутую ногу и выбросил её, ударив в замок. Замок хрястнул, и Карелла ворвался в распахнувшуюся дверь с Клингом по пятам.
Громадный, сумрачно-красивый мужчина вставлял патрон в барабан револьвера, похожего на кольт 38-го калибра. Он стоял в пяти футах от двери, в одних пижамных брюках, и когда Карелла и Клинг ворвались, он выронил патрон из ладони левой руки и замахнулся револьвером. Карелла, давно усвоивший, что крик эффективнее шёпота, закричал: «Бросай!». И Клинг сзади гаркнул: «Бросай пушку!». Человек, которого они считали Харрисом, заколебался на мгновение, переведя взгляд с одного на другого, и вовремя принял верное решение, потому что через секунду оба застрелили бы его на месте. Он с грохотом бросил пистолет на пол. На нём были только пижамные брюки, но они всё равно с размаха прижали его к стене, обхлопали по бокам, обыскивая, и защёлкнули на нем наручники.
Оба тяжело дышали.