Непогрешимый предводитель

Глава 3

— Я ничего не читаю.

Мне и не нужно читать. О нас пару раз писали в газетах, репортёры вечно крутятся около. Но я с ними не говорю, и я не читаю, что они там пишут. Поэтому я всегда хладнокровен. Какое бы ни было собрание у нас, я — самый хладнокровный человек среди всех. Это потому, что голова у меня ничем не забита. Даже в кино я редко хожу и телевизор почти не смотрю — только футбол. Я люблю футбол. Я люблю заранее угадывать, как пойдёт игра. Это — как в жизни угадывать — понимаете, что я имею в виду? Ребята там, па поле, каждую минуту думают, ждут опасность и автоматически реагируют. До того, как я окончил Уитмен — это средняя школа на Крествью, — я тоже был в футбольной команде. Это единственная толковая вещь, которую я вынес из школы, — я был в команде. Я нападающим не был — просто рядовой игрок. Сами видите, я здоровый малый, а тогда был чуть ли не больше. И вот это навсегда осталось со мной — мой опыт в футбольной команде. Футбол по телевидению помогает мне расслабиться и принять решение. Чтение меня только сбивает с толку. А у человека должна быть всегда ясная голова.

Ну, значит, Мейс притащил мне газету во вторник и прочёл мне о том парне, которого взяли легавые, и что он, может, как-то связан с тем бородатым, которого застрелил Чинго со своими ребятами. В газете было сказано, кто был этот убитый — какой-то фраер по имени Эндрю Кингсли, и вроде он недавно приехал из Калифорнии. Ну, и сидел бы дома, не совался. Там не говорилось, что он делал в хате у этих кофеев (презрительная кличка пуэрториканцев за их цвет кожи – примечание переводчицы), и про них тоже не сказано, кто они были. Вот это важно. Насколько я знаю про этих «Масок смерти» (тьфу, ну и имечко), они никогда в полицию не бегают и своих не выдают. У нас здесь полицейские — всегда морока, с кем бы вы там ни были. Вы их просите помочь, потому что вам кто-то перебил ноги клюшкой, и хлоп! Вы уже в тюрьме — видите ли, испачкали тротуар своей кровью. «Рожи» знают, что их президент убит и брошен в яму, но они не побегут рассказывать полиции. Полицейским придётся поломать голову над этим. Судя по тому, что мне Мейс читал из газеты, они пока не больно преуспели. И «Алые» тоже ничего не скажут легавым. Если они в чём и замешаны, то сами будут сводить свои счёты. Вот почему мы были так осмотрительны в первые дни после нашего удара.

У нас прекрасная система обеспечения безопасности. Мы никого не подпускаем близко. На крышах домов, и на перекрёстках у нас всегда есть часовые. Никто никогда не может подобраться к клубу без того, чтобы мы об этом не были бы предупреждены. Даже прежде, чем Мейс постучался ко мне с газетой, я уже знал, что он сейчас придёт. Я не доверяю никому, даже Мейсу. У всех членов клики есть приказ, что президент должен быть оповещён, кто бы ни подходил к клубу. Пусть это даже свой. За четыре минуты до прихода Мейса ко мне прибежал гонец и сказал, что тот идёт ко мне. Вот это — по моему вкусу. Наш клуб размешается на четвёртом этаже заброшенного дома на Пятьдесят Седьмой. Мы там внутри все покрасили, в абстрактном стиле, шикарной люминесцентной краской. Наш Пуля — не только опытный вояка, он ещё и художник оказался. Он разрисовал стены, а потом раскрасил, привлёк наших юниоров к работе.

У нас на стенах не увидишь похабных картинок, как в некоторых кликах. Никаких голых женщин, ничего такого. Я этого не люблю, и я всем нашим членам дал понять, что ничего подобного в клубе не потерплю. Секс — это частное дело, и вы им занимайтесь за закрытой дверью и с тем, кого любите. Я не люблю грязных дел и не терплю грязных разговоров. Вы слышали, чтобы я хоть одно неприличное слово употребил в разговоре с вами? То-то, что нет. И я этим горжусь. Конечно, я знаю, что куда легче выражать свои мысли на неправильном языке. Но я никогда не был человеком, который предпочитает лёгкий путь. Это не то, что я стараюсь всё усложнять. Нет. Просто я думаю, что это моя натура — требовать, чтобы всё было правильно, понимаете? Это относится и к моему языку. Вот почему я никогда не ругаюсь, я даже никогда не говорю «чёрт» и «гад». Сейчас говорю это только для примера. И другим вокруг меня я тоже не позволяю ругаться. Конечно, я мог бы ко всему этому относиться терпимо — пусть ругаются, как им нравится, пусть приводят своих девчонок и заваливают их прямо в клубе, пусть курят наркотики — всё, что угодно. Но я в это не верю. Это всё не хорошо, все эти штуки делать нельзя.

Я знаю, что в стране были всякие комиссии, и они изучали гашиш, и сказали, что курить его можно, это не приносит вреда и привычка не образуется, и всё такое. А мне плевать на то, что там эти комиссии говорят. Пока я президент, я прислушиваюсь только к собственному сердцу и собственной голове — они мне говорят, что хорошо и что плохо. И вы мне не говорите, что все эти фильмы в видюшниках, журнальчики на прилавках и грязные книжонки в магазинах — это всё хорошо. Потому что это не так, это всё плохо и нельзя. Точно так же, как нельзя ругаться. Когда я был в уитменской футбольной команде, тренер, услышав ругань от кого-нибудь, сразу назначал ему пробежать восемь кругов по стадиону. Вы когда-нибудь обегали футбольное поле восемь раз? Живо отучишься ругаться.

Мейс сказал, что полицейские — может быть, это вы были? — схватили какого-то бандита по имени Дэвид Харрис, который стал стрелять в них через дверь, только они постучались. Про него написали, что он безработный, без профессии и имел судимость за нападение и взлом. И что на допросе он признал, что накануне он вломился в склад спиртного на Калмс-пойнте, и когда они постучались и сказали, что полиция, он решил, что его засекли за вооружённый грабеж. А они стали его допрашивать о его связях с этим фраером Эндрю Кингсли, которого Чинго с ребятами пришили накануне, вместе с президентом «Рож» и его девчонкой. Харрис сказал, что он этого Кингсли почти и знать не знает. Он его встретил в баре неделю, что ли, назад, и, мол, разговорились о жизни на побережье, где Харрис тоже был некоторое время — скорее всего, сидел, — и потом Кингсли даже пригласил его домой к себе. Вот так. Харрис сказал, что сестра Кингсли ему не больно понравилась, уж очень важничает. Ещё он сказал, что для него новость, что Кингсли найден мёртвым во рву в Северном районе, потому что этот Харрис (как и я) газет не читает. Ну, всё складывалось хорошо. Полицейские, значит, и не знали, кто там был во рву, да и как они могли узнать? Но тут Мидж замяукала.

Телефон на столе у Кареллы зазвонил в два пятнадцать в среду, 9 января, на следующий день после того, как они захватили Дэвида Харриса и предъявили ему обвинение в вооружённом грабеже. Сообщение об этом аресте появилось в обеих утренних газетах и было расписано с броскими подробностями в дневной бульварной газетке. Во всех трёх газетах ещё мелькали снимки шести неизвестных жертв, и Карелла всё ещё слабо надеялся, хотя, в сущности, не ожидал, что кто-то вдруг опознает их. Опознание Эндрю Кингсли не только не упростило, но, наоборот, ещё больше запутало дело для Кареллы и Клинга, которые до этого считали, что шестеро убитых — результат действий организованной преступности. (Ведь надо исходить из какого-то предположения, а организованная преступность — неплохое предположение, от которого можно отталкиваться, найдя шесть трупов в открытой траншее). Их предположения были не совсем необоснованными; вся полиция города была поставлена на ноги из-за участившихся перестрелок — результата борьбы между бывалыми белыми рэкетирами и наглыми новобранцами — чёрными и пуэрториканцами.

Причина этой борьбы была классически проста. Белые бандиты уже очень давно держали под полным контролем сверхдоходную торговлю наркотиками, и если они ничуть не возражали против продажи наркотиков чёрным и пуэрториканцам, то не стали радоваться тому, что те, осмотревшись и поняв, что к чему, вломились в их процветающий уютный рынок, пытаясь заграбастать и себе часть доходов. Есть только один надёжный путь ограничить свободное предпринимательство, а именно — послать пулю в лоб вашему конкуренту. Неопознанные трупы то и дело появлялись в пустынных переулках, на автомобильных стоянках или в багажниках брошенных «плимутов» неизвестного года выпуска. И так как подпольный мир (белый ли, чёрный ли) жестко соблюдал закон omerta, приблизительно переводимый с итальянского «молчок, голубок», редко находился кто-нибудь настолько смелый или глупый, чтобы выступить и опознать анонимный труп. Поэтому существовала вероятность того, что эти шесть тел в траншее были связаны с расовыми разборками торговцев наркотиками. Но тогда было необъяснимо присутствие белого бородатого мужчины — Эндрю Кингсли, не имевшего никаких судимостей, и — по словам его сестры — преследовавшего благородные цели в своих делах на западном побережье. Как потом оказалось, полицейские правильно рассматривали это дело под углом зрения войны преступных банд, но они несколько преувеличивали подлинный масштаб. Звонок от девушки по имени Мидж заставил их перевести мушку прицела чуть пониже.

— Стив, это Дейв Мэрчисон, с пульта.

— Ага, Дэйв? — отозвался Карелла.

— Тут у меня девушка звонит, хочет поговорить с кем-нибудь, кто занимается этим траншейным делом. Наверное, тебя нужно дать, а?

— Давай, переключай её на меня, — сказал Карелла и придвинул к себе блокнот.

— Алло? — послышался голос девушки. Она или говорила шёпотом, или была очень простужена, Карелла сразу не разобрал.

— Вас слушает детектив Карелла, — сказал он — Чем я могу помочь вам, мисс?

— Детектив... как фамилия? — прошептала она.

— Карелла. Кто со мной говорит?

— Мидж.

— А как ваша фамилия, Мидж?

— Неважно, — сказала девушка. — Я очень тороплюсь. Я сейчас пока одна, но они вот-вот вернутся. Если они увидят, что я звоню вам...

— О ком вы говорите, Мидж?

— О тех, кто убил тех шестерых в траншее. Я не знала, что там и ребёночек. Как только мне Джонни сказал, что ребёночка тоже застрелили...

— Какой Джонни?

— Ну, неважно. Он сказал мне ещё до того, как я увидела фото в газете. Я сказала ему, что позвоню вам и скажу, кто это сделал. А он сказал, что они мне переломают руки-ноги.

— Кто, Мидж?

— Чёрный в траншее — это Люис Аткинс, он президент клуба «Алые мстители». Девушка — его жена. Вы слушаете?

— Я слушаю, Мидж, — сказал Карелла.

— Это их ребёночка застрелили. Так ведь нельзя.

— Я сказала Джонни, что так нельзя, и он сказал, что он выступит на совете.

— Как фамилия Джонни?

— Я не хочу подвести его, — ответила она. — Он уже и так раз попал в беду из-за меня, когда заступился. Я не хочу, чтобы опять...

— Кто ещё был в траншее? Можете это сказать?

— Латиноамериканец — это президент «Масок смерти». Его зовут Эдуардо Портолес, но он себя зовёт Эдуард Первый. Насчёт девушки точно не знаю, но, наверное, это Константина, хоть я не уверена.

— Кто их убил, Мидж?

Ответа не было.

— Мидж, откуда вы говорите?

Никакого ответа. Карелла сразу почувствовал, что телефон отключился. Не было характерного щелчка в трубке, когда её кладут обратно. Кто-то или перерезал провод, или выдернул вилку из розетки.

— У нас и раньше были неприятности с Джонни и его цыпочкой, так что это не новость. Только на этот раз всё серьёзнее. Первый случай с ними, это когда Мидж забеременела и захотела сделать аборт. Я знаю, что в нашем штате аборты разрешены законом, но я считаю, что это убийство. Мидж была в нашем женском вспомогательном отряде и, следовательно, являлась членом нашей клики, а значит должна была соблюдать наши правила, а в правилах сказано: «Не убивать, кроме как при защите». Я хочу особо пояснить это. Всё, что случилось с «Алыми» и «Масками», и всё, что было потом, — было в самозащиту. Всё было сделано во имя общего блага членов клуба. Защитить нашу клику.

То, что сделали с Мидж, тоже было сделано во имя защиты клики. Мы с ней обошлись мягко, потому что она девушка. Первый шум был из-за аборта, ещё в апреле прошлого года, ещё задолго до того, как меня переизбрали. Я ничего не говорю о том, что происходит персонально между членами клики и их цыпочками, лишь бы это было не публично в клубе. Согласен. Джонни должен был бы быть поосторожнее, а он не был. Мидж забеременела и приходит ко мне, говорит, что собирается в клинику на аборт. Сначала объясню про эту девицу Мидж. Прежде всего — болтает!.. И не только болтает, но и очень громко. Всегда с телефоном в руке. Я думал, что я чемпион по телефонным разговорам, но когда Мидж тут — куда мне. Правда, телефон у меня не для пустой болтовни. Я могу звонить кому-нибудь, чтобы поздравить, допустим, парня, если он точно выполнил мой приказ. Надо его поощрить. Или вот ещё, я частенько звонил на радио. Ещё пару месяцев назад, до того как одна радиостанция не послала репортёра для бесед со всеми клубами, и он у всех взял интервью, кроме нас. Конечно, они нас обливали грязью, хотя ничего не знают о том, что мы делаем или какие у нас замыслы. Теперь я туда не звоню, а раньше звонил диск жокеям и говорил, что, мол, вот я президент клуба в Риверхеде, и мы сейчас слушаем его передачу и считаем, что это у него замечательно получилось и пусть они для нас исполнят то-то. Знаете, так по-дружески с ними. А теперь я с ними никаких дел не желаю иметь, раз они всякие гадости про нас передают. И подчёркиваю, что впредь им нужно будет хорошенько думать, когда будут говорить о нас — как по-вашему, это в газеты попадёт? — да, хорошенько думать! У нас в клике масса членов. Масса.

Ну, а Мидж как сядет на телефон, так начинается болтовня. Ну, только что-нибудь случится, что-нибудь мы сделаем — всё! Она уж вовсю звонит языком всем девчонкам в клике. Болтушка жуткая. И всегда со всеми обнимается; не успел войти в клуб, она тут же со своими объятиями, и все у неё «дорогой», «миленький», «чудный мой». Безобразие. Мне эта цыпа никогда не нравилась. Я её терпел только из-за Джонни, считал, что он ценный парень. Нам нужно было бы быть с ней пожёстче, а может быть, и с ним тоже. Не было бы таких неприятностей. Ну, на всех бывает проруха. Я всегда стараюсь распутываться со всякими делами сразу, только не всегда они такие, как заранее просчитаешь. Вот тут-то и надо ломать голову, рассчитывать и предусматривать, не теряя присутствия духа. Вот тогда видно, как важно хладнокровие и умение не паниковать.

И вот в апреле я ей сказал: «Никаких абортов». Она спрашивает, что ей делать. Ей было всего пятнадцать тогда — куда ей ребёнок, да и мать Джонни против их женитьбы. Я сказал, пусть ребёнка отдадут на усыновление. И ещё сказал, что ей нужно купить пилюли, или колпачок, или спираль. (Это не похабный разговор был. Я с ней говорил... ну, как доктор или священник). Чтобы исключить подобные случаи в будущем. Она родила в ноябре, и ребёнка у неё сразу забрали на усыновление, она даже его и не видела. Она даже и не знает, кто это был: мальчик или девочка. Болтуха, конечно, объявила всем, что это я у неё украл её ребёнка. Когда это дошло до меня, я чуть не дал ей в зубы. Джонни просил простить её, потому что она очень возбудимого типа, и у неё эмоциональная встряска, потому что у неё забрали ребёнка. Я Джонни так и сказал, что как раз она-то и хотела убить ребёнка, если на то пошло, так что теперь нечего поднимать крик из-за этого. Джонни пообещал поговорить с ней и успокоить её. Но, парень, если у тебя такой большой рот, как у Мидж, то ничего ты с этим не поделаешь, если не возьмёшь её к ногтю. Мы это и сделали, когда обнаружили, как она болтает по телефону.

Кстати, это Джонни поднял шум на совете, когда узнал, что Чинго ненароком застрелил ребёнка. Потом выяснилось, что он говорил как раз то, что ему велела сказать Мидж. Знаете, вроде такой психологической пьесы, где всё начинается ещё в прошлом, из-за того, что у неё взяли ребенка на усыновление. Тут меня не расспрашивайте, я в психологии не специалист. У меня в жизни была неприятность, когда я попался, вот меня тогда и заставили ходить в психушку к врачу. Это потому, что я был условно осуждён, понятно? Никакой пользы мне не было от этого типа. А уж потом, когда меня впервые выдвинули на кандидатуру президента нашей клики, кто-то и объявил про это — ну, тактика опорочивания кандидата, верно? — что я, мол, у психиатра лечился и что не имею права быть президентом, и всё в этом роде. Потому что от президента ожидают быстрых, хладнокровных решений и присутствия духа. И этот тип, который начал эту компанию (забыл, как зовут, он переехал в Чикаго с матерью), сказал, что я, может, ненормальный, раз ходил к психиатру, для того чтобы полицейский инспектор был доволен. Но я всё равно одержал победу на выборах. Да ещё и был переизбран на следующий срок.

Но я продолжаю вот о чём: у Мидж всё перепуталось — и ребёнок, которого Чинго ненароком пристрелил, и ребёнок, которого у неё отобрали для усыновления в ноябре, вот она и начала пилить Джонни, чтобы он это поднял на совете — чего он хотел добиться, не знаю. Ребёнок-то всё равно мёртв, не так, что ли? И когда он к ней вернулся и сказал, что я его лишил слова и велел проветриться и остыть — ну, тут у неё в голове вообще закипело, и она решила настучать полиции. Это было в доме ещё одной девчонки — Элли её зовут, и ещё двое ребят там с ними были. Им захотелось пиццы, и тогда Элли и двое ребят пошли купить и оставили её дома одну. Мидж ведь без телефона не может. Она видит телефон, хватает его и начинает разевать рот. Так и тут, как только она осталась одна, она позвонила в полицию и начала вываливать имена убитых, тех, в траншее. А тут Пуля входит — забыл свои сигареты — и слышит, что она болтает. Он тут же выдернул телефон из розетки.

Мы её судили на внутреннем совете. Для Джонни это было, конечно, тяжело. Ведь это его девчонка, и она, действительно, совершила очень серьёзный проступок, а он был одним из тех ребят, которые должны решить, к какому наказанию ее присудить. Мы с ней могли сделать всё, что угодно. Мать у неё умерла, а отец её — законченный алкоголик — изнасиловал её, когда ей было одиннадцать лет. Она с ним в одном здании боялась оставаться. Чаще всего она и спала в клубе, хотя там никакого отопления нет, кроме этих керосиновых горелок, что мы принесли. Это здание ведь намечено на снос, я вам говорил? По-моему, да. Так вот, мы могли сделать с ней всё, что хотели, никто бы и не узнал и никто бы и не пожалел её, кроме Джонни, разве. Мы вполне могли её убить. Она угрожала всей нашей безопасности.

Совет вынес решение отрезать ей язык.

Джонни просил снисхождения, и я его даровал. Совету не понравилось, что я наложил своё вето, но, если совет не прав, мне всё равно, что они там решили. Вот на Рождество они решили, что деньги из нашей казны нужно передать одной соседней группировке, которая пытается превратить один из пустырей в парк. Покрасить стены зданий вокруг него — ну, понятно, и поставить скамейки, может быть, зелень посадить. У нас в казне 260 долларов. Я не мог допустить, чтобы их тратили на какой-то пустырь, когда нам нужно ещё оружия и боеприпасов для защиты клики. Я сказал: нет. Я президент, и у меня право наложить вето. Но совет вторично принял свое решение и снова проголосовали, чтобы дать деньги. Что я сделал? Я сказал Биг Энтони — он казначей и распоряжается счетом клики — чтобы он взял из банка деньги, оставил бы там пару долларов, чтобы сохранить счёт, и принёс их мне. Он принёс двести пятьдесят пять долларов, и я их официально оставил у себя. Они и сейчас у меня. Они в надёжном месте, и я ни цента из них не трону, потому что они общественные. Но и не собираюсь отдавать их этим соседним доброхотам, как бы там ни голосовал совет.

Почему я наложил вето на их приговор — отрезать язык Мидж? Это ничего общего не имеет с жалостью по отношению к Джонни. Я рассуждал так, что она уже причинила нам вред, уже настучала полицейским. Значит, теперь они будут разыскивать её и попытаются выудить у неё всё остальное. Следовательно, мы должны или её убить, чтобы она замолчала, или же её нужно где-то скрыть. Я обычно безжалостен, у меня это принцип. Но, видно, в тот день я был великодушным. Я мог бы сказать: «Убрать её», и Чинго или Пуля мигом бы сбросили её в реку. Но вместо этого я подумал об одном местечке. Это в соседнем штате, у тётки Биг Энтони, куда она ездит летом, как раз за мостом Гамильтон-бридж. Она даже там что-то выращивает, славное местечко. Зимой дом заперт, но у Биг Энтони есть ключи, и мы иногда ездим туда с девчонками, костёр устраиваем и сидим вокруг. Я велел Биг Энтони взять с собой ещё какого-нибудь парня из клики, кого он хочет, и увезти туда Мидж, подержать её там не меньше недельки, пока тут всё не успокоится. И велел давать ей по двадцать плетей по спине и утром, и вечером, да чтобы она молчала. Если же будет кричать — а Мидж всё время стояла перед нами и всё слушала — чтобы доложить мне и тогда уж я больше не буду с ней миндальничать, и пусть совет делает с ней, что хочет.

Она это поняла. Или, по крайней мере, так показалось. Но даже несмотря на то, что нам потом пришлось сделать, я думаю в этот момент я принял правильное решение. Я вполне мог выйти из себя и дать волю совету, пусть делают, что хотят. Но нет. Вот почему я вождь, а они — совет. Если ты вождь, ты должен чувствовать, когда применить свою волю, а когда — нет. Временами ты должен быть абсолютно жёстким, а временами — умеренным. Надо уметь балансировать, вы меня понимаете? Когда меня снова избрали, я сказал маленькую речь в клубе. Я сказал членам клики, — я хочу, чтобы они молились о том, чтобы бог помогал мне, когда я принимаю решения, которые должны быть правильными для них.

Я сам молюсь богу каждую ночь, и я всегда поступаю правильно. Я думаю, что мои люди должны тоже молиться за меня, как я их просил. Потому что с Мидж я всё-таки поступил правильно, хотя я её и терпеть не мог, и даже хотя потом это могло бы оказаться ошибочным решением.