Несчастье на поводке

30

— О чем вы думали, сидя перед монитором вашего компьютера? — спросила судья. — О только что совершенном преступлении? Вы испытывали страх, грусть, горе, хотели спрятаться?

Она даже не поняла, что столько времени просидела перед компьютером. Возможно, она его машинально включила. И потом забыла о нем, потому что на столе лежали непрочитанные письма.

— Вы предвзято относитесь к каждому ее действию, — протестовал адвокат. — Вы воспринимаете против нее все, что она делает, как доказательство ее холодности и коварства. А вдруг она все это делала по привычке, без расчета, начиная со звонка Джеффа, который она не слышала или не поняла и до прихода уголовной полиции в кабинет. А вдруг каждое утро она просиживала по часу перед компьютером, глядя в никуда, чтобы снять напряжение. Это — ее шлюз между домом и работой. Содержимое жесткого диска проверяли?

— Значит, о смерти мужа вам сообщили полицейские, — продолжала судья, обращаясь к Кэти. — В 8.10 вы еще об этом не знали, а в 9.30 вы уже в курсе. Из отчета полицейских следует, что вы не сильно удивились. Сотрудники службы водоснабжения и те больше были потрясены произошедшим. Вас нельзя назвать ошарашенной от новости, что он мертв, но вы почему-то сами делаете вывод об убийстве. Вы описываете своего мужа как бабника, двуличного распутника, за которым гоняются все ревнивцы на земле. Вы говорите: «У него хватало врагов». И направляете следователей по ложному пути Франка — мужа Малу. Вы им сообщаете, что тот кричал во всеуслышание, что спустит с него шкуру. Когда Франка отпускают из-под стражи, вы выдвигаете предположение, что другие обманутые мужья вполне могли позаботиться о Тони. Вы также не исключаете возможности заказного убийства. Но ни разу вы не признались, что этот убийца — Джефф, а заказали его — вы. Почему вы не говорите правды? Если бы вы сказали, еще тогда худшего можно было избежать.

Нельзя было допустить, чтобы убийцей признали Джеффа, все версии были хороши, только не Джефф. Донести на Джеффа, это значит указать на себя. Франк, чья фотография царственно возвышалась над столом Малу, за кадром был идеальным виновным, убийцей, у которого были все существующие на свете мотивы, чтобы покончить с Тони, палачом, с которым со времен их разборки она не поддерживала никаких отношений. И все потому, что его лучший друг обрюхатил его же законную жену, он больше всех пострадал. Он больше всех оскорбился тем, что его бросили, и официально находился в стадии войны за право опеки над детьми. Со дня на день его жизнь будет разрушена. Он плакал на глазах у всех, он рассыпался угрозами. Он спровоцировал Тони на глазах у сотрудников фирмы по кондиционерам. Они даже как-то подрались на том же паркинге возле дома. Он и убил его. Не Джефф, и не она.

Она была права. Франк был куда более правдоподобным убийцей, чем это умалишенное животное в лице Джеффа, на которого никто и не подумал. Пока одна бригада полицейских шла по следу пса, вторая — раскручивала версию обманутого мужа… Он был первым арестованным по делу. Это никого не удивило, никого не возмутило. У него была своя правда, и «было за что». А по логике Кэти, по которой судьба рано или поздно должна была настичь Тони, все вообще стало на свои места. Отвечая на вопросы судьи, она даже могла сказать, что жестокая смерть мужа ее нисколько не удивила, потому что, по ее мнению, он того заслуживал. Именно благодаря этой уверенности, а не равнодушию, в котором ее обвиняли, она нашла в себе силы пережить тяжелые дни. Как будто она с самого начала просто знала, что Тони — обречен. Знала, что полиция рано или поздно придет сообщить ей о его смерти. Знала, что ей придется опознать его тело, присутствовать на его похоронах. Она все это уже пережила заранее.

Она сожалела только о том, что как законная жена, — и об этом она сообщила полицейским, — имела обязательства — бесплатный бонус к супружеской измене — которые должны были лечь на плечи Малу. И чтобы не привлекать особого внимания она, негодуя, делала то, чего ждала от нее полиция. Вытащили ящик, открыли простынь. Это был Тони, но она его не узнала. Что-то знакомое было в чертах лица, узкий нос, например, но в грузном теле ничего родного не было. Как плохой его портрет, который художник обесцветил и обернул в белые бинты. Она не испугалась, не расстроилась.

Полицейский заметил ее холодный взгляд. Ни слезинки, ни вздоха, только побелевшие пальцы, сжимающие ручку сумки. Все, что судебный медик постарался затушевать, сшить и связать, он тот час распутал, чтобы пробудить в этой суровой женщине хоть какую-нибудь эмоцию, он в подробностях рассказал ей о литрах потерянной крови, оторванной голове, лопнувшем животе. Она слушала его, глядя на труп. Она не видела крови, не видела оторванной головы, не видела дырок от пуль. Большая кукла, чистая, хорошо одетая, осталось сложить в коробку. И закопать.

Поначалу Кэти даже слушать ничего не хотела о похоронах. Мать потратила не один час, чтобы уговорить ее пойти туда. Ради Тони, — умоляла она. Нет. Ради Оливье и ребенка, это его сыновья не смотря ни на что. Что уж тут поделать. Ради людей, которые не поймут. Она решилась, но не в черном, не в шляпке, не в трауре, она — не его вдова. Она пойдут в подвенечном платье, как тогда, когда в этой же церкви он поклялся любить ее до конца своих дней. «Ты с ума сошла, — сказала мать, — совсем чокнулась. Ты не знаешь, что говоришь!».

Мать прошла вперед по проходу среди скамеек с Оливье, поближе ко всей семье, она же скромно осталась сидеть в глубине зала в своей бежевой куртке, нарочито держась поодаль от остальных. Она видела, как прошла Малу в черных очках — общепринятый признак траура, с Анжело на руках. Она видела, как раскачивался гроб над головами собравшихся. Танец кружевных вуалей, черных покрывал, цветов. Почти как праздник моря. Она не подошла сказать ему за упокой. Едва выдержала речи председателя клуба любителей горного велосипеда, тренера по футболу, представителя ассоциации рыболовов, и безутешного коллеги из фирмы по кондиционерам. Они передавали друг ругу микрофон, как в караоке.

По случаю смерти церковь организовала церемонию, прославляющую тело. Потому что именно тело Тони нахваливали все собравшиеся, его скорость на велодорожке, точность стрельбы в тире, ловкость на рыбалке. Велосипедисты, пришедшие исполнить хвалебную песнь товарищу, были ограничены в воображении в силу специализации. Метафоры они брали из лексикона гонщика, угол вершины, сила ветра. Смерть — это финишная прямая, восхождение в одиночном разряде. Еще на похоронах отца она пожалела, что священник сошел с пути Писания, который вел всех к Апокалипсису, в пользу газона стадионов. Не то чтобы, ее отец, который был когда-то мэром Паланса, сводил свою деятельность к тому, что «выкладывался по полной» ради майки лидера или закупки новых мячей для юношей из футбольного клуба. То ли дело раньше, во времена бабушки и дедушки, когда церемонии проводились действительно для того, чтобы отдать должное умершим душам, находящимся в ожидании Последнего суда.

Малу раздула трагедию, рассказав в микрофон со всхлипами и рыданиями, что Тони был всем в ее жизни, в ее любви, что пал он от ударов ненависти и жестокости, что был воплощением доброты и храбрости, а погиб от рук труса и злодея. Изменщица сжимала микрофон, как певичка во второсортном кабаре, и рассказывала на глазах у сокрушенных спортсменов, как Тони наполнил силой ее тело, насытил душу. Она рыдала над тем, что осталось от их разрушенного счастья, семьи, изрешеченной пулями, которые прошли насквозь мышц его тела. Приступы ее горя, протеста, злости — это приступы любви, что ей еще остается, как только любить его. И тут разревелся детеныш, да так, что его срочно нужно было зажать на трепещущей груди трясущимися от нервов руками, и этот рев был воспринят общественностью как вопль беспризорника, крик отчаяния.