Неспокойные воды Жавель

Глава VII

Если верить ему, то звали его Кахиль Шериф или что-то в этом роде. Подобно большинству своих соотечественников, одет он был как придется, возможно, это этническая особенность, своеобразный природный дар. Любая одежка неизменно выглядела на них неумело пригнанным мешком. С невозмутимым видом он праздно сидел за чашкой кофе в табачной лавочке на площади Фернан Форе. Он ждал меня, глядя прямо перед собой, созерцая, быть может, сквозь стекло входной двери статую Свободы, вознесшую над мостом Гренель свой угасший факел. А может, обдумывал какую-то махинацию. Похоже, он располагал кое-какими сведениями и собирался продать их. Сведения касались Демесси.

Свидетель этот упал, можно сказать, прямо с неба. Хвала Аллаху. Если бы не он, я, возможно, отказался бы от дальнейших поисков семейного дезертира. Вернувшись ночью домой после своих обескураживающих демаршей, я забыл, ложась спать, завести будильник. И в результате встал я где-то около полудня с гнусным привкусом поражения во рту, хотя не исключено, что виной тому был белый ром, поглощенный в больших количествах на «Колониальном балу», либо свинина с картошкой и кислой капустой специального приготовления, съеденная мной в «Брассри Альзасьен» и обильно сдобренная эльзасским вином. Впрочем, особого значения это не имело. Времени, чтобы очнуться с похмелья, у меня было предостаточно. Демесси мог не опасаться. Начало оказалось неудачным, а типа, который, не говоря ни слова, втихомолку бросает свою жену, отыскать порою бывает труднее, чем… На эту тему я уже рассуждал, причем точно в таких же выражениях. Нечего повторяться. Ладно. Я снова сел в машину и отвез ее к механику в надежде, что он найдет возможность осветить заднюю табличку с номерным знаком люминесцентной лампой или еще чем, по своему усмотрению, только бы ее было видно ночью, чтобы у меня не возникало больше неприятностей с полицейскими патрулями. Затем, перекусив, отправился к себе в контору. Элен с мученическим видом висела на телефоне. Увидев меня, она с облегчением вздохнула.

– Подождите секунду,– сказала она в трубку, а затем продолжала, обращаясь уже ко мне:– Боже мой, патрон, как вовремя вы пришли…– И она протянула мне трубку.– Может, вам больше повезет, чем мне. Я ни слова не понимаю из того, что плетет этот бродяга араб.

Ибо это действительно был бродяга араб. Ну, или что-то вроде этого. Кахиль Шериф, сослуживец Демесси на «Ситроене». Парень, который, похоже, был в курсе пресловутого дела о наследстве (ну и ну!) и в случае, если я согласен подбросить немного деньжат, готов… Мне с трудом удавалось разобрать кое-что из его нескончаемого потока слов, ибо изъяснялся он на немыслимом тарабарском наречии, хотя и с завидным терпением… Он назначил мне свидание в тот же день, часов на шесть, в табачной лавочке на площади Фернан Форе, на углу улицы Линуа, как раз напротив помещения «Военно-морского бала», прилепившегося, казалось, к одной из пристроек завода «Ситроен».

И вот теперь я стоял перед ним.

Я сразу его узнал, этого Кахиля Шерифа.

То был араб с тонким носом, тонкими губами, тоненькой ниточкой усиков, заостренным подбородком и острым, проницательным взглядом. У него все было острое и тонкое. Но особенно, пожалуй, слух. Это был тот самый парень, который накануне вошел в бистро на площади Балар вместе с Буска и остальной компанией и тотчас рванул к стойке, где стоял паинькой, не упустив, видно, ни словечка из нашей беседы. И должно быть, он слышал, что мое имя фигурирует в телефонном справочнике; уж не знаю, сколько времени ему пришлось потратить после той нашей первой тайной встречи, чтобы отыскать номер моего телефона, но он таки его нашел, а следовательно, и меня тоже.

– Вот так встреча!– сказал я, присаживаясь за столик.

Он улыбнулся. Тонкой, с хитрецой, улыбкой. И только. Обрадовавшись клиентам, официант бросился к нам, интересуясь, что мы собираемся пить. Шериф заказал еще чашку кофе, а я – аперитив. И мы разговорились. Что касается речей араба, то я их лучше переведу. Так будет легче для всех.

– Мне нужны деньги,– начал он.

– Они всем нужны,– заметил я.

– Я – другое дело. У меня – расходы.

Я в этом не сомневался. С некоторых пор этих мусульман потрошили и справа, и слева, деньги вымогала то одна организация, то другая, и все – во имя величайших принципов, которые только можно себе вообразить. Правда, такое нередко случалось в разных местах, причем во все времена, словом, везде одно и то же. Метафизические подъемные краны, поднимающие на борьбу толпы дуралеев (конечно же, в приливе энтузиазма), не делают различия между разными расами и широтами.

– Хорошо,– сказал я.– Немного денег, согласен. А взамен что?

– Сведения насчет Демесси.

– Вы мне это уже говорили по телефону. Какие сведения?

– Его адрес.

– Мне он известен.

– Нет.

– Улица Сайда.

– Не улица Сайда. Другой.

– Где же это?

Он положил руку – ладонью вверх – на мраморный с прожилками столик. Руку смуглую. Руку тонкую.

– Монету.

Я решил доказать ему свои добрые намерения. И достал пятьсот франков. Он тряхнул головой.

– Дудки,– сказал он, на этот раз без всякого тарабарского акцента.

– В каком смысле – дудки?

– Мало.

– Дудки,– заявил я в свою очередь.

И быстро спрятал купюру.

– Ты – мелкий жулик, друг-приятель. И все, что ты плетешь,– чепуха. Хочешь надуть меня, вот и все. О Демесси тебе известно не больше моего. Я могу вложить в это дело немного денег, но только совсем немного, а главное, не могу терять попусту время. Я и так свалял дурака, придя на свиданку с тобой. Довольно того, что я потратился на дорогу и на угощение. Все это ты придумал сегодня ночью. Промахнулся, старик.

– Клянусь тебе, друг.

– Дудки. Слушай меня хорошенько. Я могу израсходовать три косых, чтобы узнать, где живет Демесси, если он вообще где-нибудь живет. Полторы тысячи я готов выложить за сведения заранее и столько же – после их проверки, если сведения подтвердятся. Если же они лопнут, у тебя в любом случае останется полторы косых. Я вроде бы все сказал, дело за тобой: хочешь – соглашайся, хочешь – нет. И притом, что бы я ни говорил, сам видишь, я – в дурацком положении, потому что ты можешь всучить мне любой адрес, и я останусь с носом. Я это чую заранее. Но что поделаешь, у меня слабость – потворствовать пороку. И все-таки не до такой степени, чтобы прослыть полным кретином.

Он все выслушал и все взвесил. Думается, мне удалось найти стоящую приманку.

– Согласен,– сказал он после короткого раздумья.

И добавив, что хватит уже торговаться – вот тебе на!– он завел долгий разговор, с тем чтобы расположить меня, доказать мне свои благие намерения и в то же время отработать свою выручку.

Как я и предполагал, он слыхал все, о чем мы – Буска с компанией и я – говорили в бистро у Фирмена. Точно так же раньше, в цеху, он слышал, как начальник, Рьессек, рассказывал им, что я разыскиваю Демесси и буду ждать их на площади Балар. Самому Шерифу никто ничего не говорил, и никто ни о чем его не просил, во-первых, потому что если он и знал Демесси, то не был с ним настолько близок, как другие; и во-вторых, что такое «грязный козел»[7]? На него порой и внимания-то никто не обращает, как будто его и вовсе нет. Но «козел» уж там или нет, а Шериф кое-что знал насчет Демесси, кое-что такое, чего другие не знали и о чем сам он, конечно, никому не рассказывал, вот он и пришел в бистро, чтобы разведать, откуда ветер дует. Когда я остался один, он не отважился подойти ко мне.

– Никогда не знаешь, как тебя примут, понимаешь, друг?

– Я не такой. Овернец, турок или мавр – для меня все едино. Особенно когда я при исполнении обязанностей.

Шериф не знал этого. И потому позволил мне тогда уйти. Зато ночью пораскинул мозгами и решил, что была не была, но если обломится хоть немного деньжат… Само собой, если меня интересует его мнение, три косых – это нежирно. Он рассчитывал на более значительную сумму. Тем более, что он, можно сказать, вошел в долю с приятелем.

– Как это?

– Я бедный круйа[8], друг…

Оказывается, он не умел читать. И вообще плохо разбирался в нашей цивилизации. Один приятель, который когда-то чему-то учился в школе, помог ему найти мой телефон в «почтовой книге» и позвонить мне. Шериф собирался расплатиться за эту услугу.

– Три тысячи,– сказал я.– И ни гроша больше. Хоть ты один, хоть вас целая шайка.

– А как же наследство…

– Брехня все это.

– Ну да?

– Точно.

– О чем тогда речь?

– Не твое дело. Адрес?

Он как раз подошел уже к этому моменту. На другой день после того, как Демесси не вышел на работу, он встретил его на улице Вожирар. Встретил и глазам своим не поверил. Демесси был неузнаваем, разодет, как милорд. Тут что-то не так, решил он, это не Демесси. Кто-то на него похожий, либо это его брат-близнец. Короче, с не совсем ясными намерениями (я высказал предположение, что он имел виды на кошелек Демесси, но Шериф заверил меня в своей честности) мой круйа увязался за элегантным господином. И кто бы это ни был – Демесси или его двойник,– он довел его до улицы Паен.

– Улица Паен?

– Это чуть пониже, если спускаться,– сказал араб.– В аккурат у того моста – моста Мирабо. Третий или четвертый дом справа по улице Паен, если идти от авеню Эмиль Золя. Улица Паен находится между авеню Эмиль Золя и улицей Жавель.

– Ты мог бы стать хорошим гидом. Шериф. Но хватит болтать. Ты пойдешь со мной, так будет проще. Если, конечно, ты не возражаешь.

Он молча заерзал на своем стуле.

– Ясно,– сказал я – Ты меня надул.

– Клянусь, друг, нет.

Он еще спрашивал, как же я не понимаю, Боже ты мой, что теперь он начинает задумываться, а не натворил ли он глупостей. В конце-то концов, если этот Демесси смотался из дома, с работы, в общем, отовсюду, а он, Шериф, увидел его разодетым в пух и прах, разве ему известно, что за всем этим кроется? Когда говорили о наследстве, это еще куда ни шло, но наследства-то никакого нет… Так что теперь ему кое-что стало виднее. Перспективы, прямо сказать, довольно мрачные. Разве не глупо будет вляпаться в какой-нибудь шахер-махер всего-то за полторы косых, а в лучшем случае – за три.

Тревога его была непритворной. Она-то и служила мне гарантией неоспоримой ценности его сведений.

– Да будет,– сказал я,– не надо бояться, старик. Да и чего тут бояться? Я слыхал, что с тех пор, как начались события в Алжире, у вас среди единоверцев случается грызня. Но Демесси-то тут ни при чем. Он ведь европеец.

– Эти-то как раз хуже всего.

– Ты говоришь о европейцах, которые вхожи в политические организации североафриканцев?

– Да.

– Ну и насмешил ты меня. Демесси плевать на политику, чья бы она ни была: североафриканская или какая-нибудь молдавская.

– Во всяком случае, живет он… не всегда, правда, но время от времени… в бистро-гостинице, которую держит мусульманин.

– Кроме шуток?

– Факт. Я там ночевал одно время. И знаю, о чем говорю. Я знаю тьму типов из наших, которые там живут. Вот так мне и стало известно, что он один занимает целую комнату, десятый номер, самый лучший… один. А в остальные Амедх – это хозяин – набивает нас по пять, по шесть человек.

– Десятый номер, говоришь? Да ты, я вижу, много чего знаешь!

– Я справлялся. Мне хотелось рассказать вам побольше всяких сведений. Только я рассчитывал на большее, а не на три тысячи.

– Вот они, держи,– сказал я, протягивая ему три ассигнации.– Думаю, ты говоришь правду. Тем хуже для меня, если я ошибся.

– Я же сказал.

– Боже мой! Что может делать Демесси в гостинице для арабов, да еще вдобавок разодетый, словно принц?

– Понятия не имею.

– Может, он прячется?

– Не знаю.

Я задумался на несколько секунд.

– Ну что ж, скоро все узнаем. Так ты говоришь, десятый номер?

– Да.

– И вход, конечно, через бистро?

– Нет. Сбоку есть коридор.

Придется попытать счастья.

В первый раз я проехал мимо бистро за рулем моей «дюга», просто чтобы определить место. Тусклый свет – что-то вроде смеси нищеты и порока,– который бистро отбрасывало прямо перед собой на тротуар, придавал ему сходство с несущим гибель маяком. Я поставил свою машину на некотором расстоянии, в той части улицы Паен, которая под прямым углом сворачивает к реке. Там стояло немало машин, и в частности одна американская, двухцветная, разукрашенная, точно ларец какой, за ней-то мне и удалось приткнуться. Пожелав от всей души, чтобы моя старая колымага устыдила владельца этой современной кареты, я направился в сторону бистро на своих двоих.

Окна, видимо, так давно не мылись, что стекла вполне могли сойти за матовые. Тем не менее, проходя мимо, я, не останавливаясь, попытался заглянуть внутрь сквозь покрывавшую их грязь. Слабый чахоточный огонек – отнюдь не лучезарный – едва освещал зал с низким потолком, стены которого были выкрашены чем-то вроде морилки. К одной из стен была прикреплена вырезанная из бумаги рука Фатимы[9] с загнутым большим пальцем. За стойкой восседала смуглая туша, величием своим не уступавшая расплывшемуся камамберу, а красочностью – лопатке для торта. Несомненно, тот самый Амедх. За столом темного дерева, возле исходившей дымом печи, трое задумчивых арабов играли в домино. Непохоже было, чтобы трактирчик сообщался с коридором, о котором рассказывал Кахиль Шериф.

Коридор этот начинался тут же, справа, за плохо закрывавшейся дверью с разбитой задвижкой. Я толкнул дверь. Против всякого ожидания, она без особого шума повернулась на своих петлях. Тем лучше. Я вовсе не хотел привлекать к себе внимание, и, если Демесси был здесь, я собирался застать его врасплох. Его странное поведение оправдывало мое.

Мы были на равных! Что он там затевал, в этом жалком трактире? (Заглядывая туда время от времени, по словам моего осведомителя.) Не изображал же он там, словно в театре при аншлаге, невесту пирата, ту самую, из песенки в «Трехгрошовой опере»:

Ну, прежде всего, лохмотьев он не носил. И даже совсем напротив. Бедуин уверял, будто он одет с иголочки, в самый модный костюм. Если это подтвердится, то, мне думается, дело тут уже не просто в бегстве из родного дома, от семейного очага.

Я шагнул в зловонный мрак коридора. Пошарил рукой по стене в поисках выключателя. Выключателя не было. Мне лишь удалось убедиться в том, что стена источает сомнительную влагу. Я двинулся вперед по узкому проходу. В доме не слышно было обычного шума, присущего в этот час дня всем домам. Возможно, еще не настал момент, когда клиенты Амедха, освободившись после работы на заводах, заполняют бистро и номера. Возможно. Где-то неподалеку раздавались звуки клавесина – это гнусавое радио пыталось хоть немного оживить обстановку, но безуспешно. Уличные шумы доносились сюда как бы издалека и звучали глухо, словно проделывали путь не в один километр. Хотя на деле все обстояло иначе. До авеню Эмиль Золя было рукой подать. А доносившийся до меня неясный гул был отзвуком идущих по ней автобусов и приглушенного громыхания поезда на линии Версаль – Дом инвалидов, проходящего в траншее между набережной Жавель и Сеной, которая тихо течет под мостом Мирабо и уносит множество всякой всячины, если верить поэту[11]. Короче, место было далеко не из веселых. Я имею в виду коридор, конца которому было не видать. Но вот он все-таки кончился. Нога моя наткнулась на что-то, оказалось – на лестницу. Радио стало слышно отчетливей. На меня пахнуло холодом. Сразу за лестницей коридор сворачивал и выходил во двор, в глубине которого высилось двухэтажное строение. Атмосфера тут была совсем иной. Большинство окон было освещено. Пьеса для клавесина, темперированного хрипом, доносилась как раз из одного окна. Я понял, почему в коридор мог войти любой, что поначалу, признаюсь, немного меня встревожило. Я плохо понимал резоны, по которым меня могли бы заманить в ловушку, но существует столько всяких вещей, которых мы не понимаем… Это было смешанное, пестрое строение, как в отношении конструкции, так и в отношении его использования и населяющих его людей. Отчасти гостиница, отчасти нет; наполовину арабы, наполовину европейцы. И коридор предназначался не только для постояльцев Амедха, которому, судя по всему, принадлежали всего-навсего бистро и этаж над ним, но и для тех, кто жил во дворе.

Вернувшись на лестницу, я стал взбираться по ней, держась за липкие перила. Добрался до площадки. Никакой музыки, только храп и поскрипыванье кроватей. Я чиркнул спичкой. Оказалось, я попал в другой коридор с дверями по обе его стороны; корявый пол коридора в последний раз подметали, видно, не иначе как по случаю Выставки искусства интерьера. Воняло плесенью, как из помойки. Спичка моя погасла. Я чиркнул второй. При ее дрожащем свете я увидел цифру 10, начертанную мелом на ближайшей ко мне двери. Новенький ключ без всякой этикетки или номера торчал в замочной скважине. Демесси был дома… если это и был его новый дом. Я бросил догоревшую спичку и прислушался. Мне показалось, будто из-за деревянной перегородки донеслось что-то вроде стона, затем послышалось какое-то шуршание, но я не был в этом уверен. Я повернул ключ и открыл дверь.

В комнате света не было никакого, но кое-что все-таки можно было различить. Мутный свет, излучаемый муниципальным канделябром, проникал через окно без малейшего намека на какие-либо занавески. Я увидел человеческое тело, распростертое на жалкой железной кровати и скрытое наполовину свесившимся до полу одеялом. И уловил тяжкое, прерывистое, стесненное дыхание. Переступив порог, я направился к спящему. Внезапно новый резкий запах ворвался в нездоровую атмосферу окружающей затхлости, я почувствовал за спиной чье-то присутствие и… слишком поздно! Какой-то тяжелый предмет вошел в далеко не дружеское соприкосновение с основанием главного моего мыслительного инструмента, и я отлетел вперед, счастье еще, что инстинктивно мне частично удалось отвести удар, хотя агрессор явно не жалел сил. Я плюхнулся со всего размаха, однако у меня хватило присутствия духа, чтобы в отчаянном порыве попытаться схватить что-то, оказавшееся у меня под рукой, мне думается, ногу, но нога оказалась проворнее моих рук, и я поймал только пустоту. Хлопнула дверь, вызвав в моей черепушке болезненное ответное эхо. И я остался лежать, приникнув ухом к полу – ни дать ни взять краснокожий из вестерна,– скорее оглушенный и ошарашенный, нежели действительно побитый или нокаутированный, вслушиваясь в резкий стук каблуков на лестнице, внимая тому, как он удаляется, как он замирает,– все вслушиваясь и вслушиваясь.

Совершенно ошеломленный, я встал. Прислонился к стене и попытался прийти в себя, глубоко втягивая воздух. В двух шагах от меня что-то, по всей видимости моя шляпа, выделялось более темным пятном на фоне окружающего полумрака. Я глядел на нее невидящими глазами. Человек на железной кровати, с каркаса которой свешивался плоский, как доска, матрас, не шевелился. Я вытащил свою пушку, дабы отразить в случае необходимости непредвиденный удар, подошел и склонился над этим типом. Света хватало, чтобы различить его черты, не спутать его лицо с кофейной чашкой. То был Поль Демесси. Демесси или кто-то другой, чертовски на него похожий. Ибо в последний раз, когда я видел Демесси, он был не так бледен и гораздо более подвижен. Правда, с тех пор… Ну что ж, дело его было дрянь, просто дрянь, до последней степени дрянь, но зато теперь по крайней мере все более или менее прояснялось. И не было никаких причин отказываться от полного прояснения этого дела, тем более что вокруг меня кое-кто начал давать дуба и в ход пошли дубинки.

Демесси был мертв, мертвее и быть уже не могло, даже если бы его мать решилась в свое время, когда носила еще его во чреве, прибегнуть к особым услугам ясновидящей Жозефины.

Так-то вот!

И теперь не оставалось ничего другого, как извлечь наибольшую выгоду (?) из сложившейся ситуации. При том положении, в котором я очутился… уберусь я чуть раньше или чуть позже… к тому же то, что мне предстояло сделать, займет не так много времени.

Я подошел к двери, от всей души желая, чтобы тот тип, уходя, не запер меня здесь в обществе жмурика. Нет. Я повернул ручку, и дверь отворилась. Ключ по-прежнему торчал в замочной скважине. Я вынул его. Прислушался. Ничего особенного, какие-то шумы, но самые обыкновенные. Те самые, что сопутствовали мне с той минуты, как я вошел в этот дом. Точно такие же и к тому же, как прежде, немногочисленные. Ничего нового или внушающего тревогу. Я вернулся в комнату и заперся изнутри.

Окно выходило на улицу. А точнее, на древесно-угольный склад, в этот час совершенно безлюдный. На фоне неба виднелась островерхая крыша ангара. И ни души в этих сверхтемных глубинах. Нечего было опасаться нескромных глаз; следить за мной было некому. Можно было бы зажечь свет, если бы в этой комнатенке отыскался какой-нибудь огарок. Я отправился на поиски выключателя. И нашел-таки его, хотя он едва держался. Я повернул выключатель, и на потолке вспыхнул свет, как и следовало ожидать, желтый и анемичный, похоже, такие лампочки слабого напряжения фабрикуются исключительно на потребу хозяев ночлежек, будь то арабы или овернцы.

Преодолев отвращение, я вернулся к Демесси и полностью открыл его тело, швырнув в сторону изъеденное молью одеяло. И правда, Демесси одет был что надо. Тут уж ничего не скажешь. Светлый костюм в клетку, сшитый, видимо, на заказ. Вполне сгодится для гроба. Я посмотрел, что с ним все-таки приключилось. Свернувшаяся кровь (вот только нельзя определить, давно ли) застыла на подушке, там, где покоилась его голова. И немного крови было на простыне, в области поясницы. Подушка и простыня вовсе не нуждались в дополнительных пятнах, чтобы превзойти все допустимые границы грязи. Я осторожно подвинул тело, повернув его на бок и поддерживая в таком положении. Демесси схлопотал классный удар по затылку. Он, верно, здорово прочувствовал его, если только не умер сразу. Надо будет проверить. На его великолепном новеньком пиджаке красовалась дыра возле лопаток, и почти по всей спине расползлось кровавое пятно. Ему, стало быть, всадили еще и нож. Это мне совсем не нравилось. Демесси, верно, тоже это не понравилось, но ему в отличие от меня не приходилось подгонять все под наспех придуманную теорию. Я положил труп в изначальное положение и обыскал его. Черта с два. В карманах было пусто. Я набросил на него одеяло примерно так, как было, когда я пришел.

В углу комнаты стоял хромоногий шкаф. Я открыл его. На полке лежал чемодан, содержимое которого я проверил. Тряпье, одно тряпье – то самое, которое описывала Ортанс, то есть одежда, в которой он ушел в тот день с улицы Сайда, чтобы никогда уже не вернуться, и еще другое – рабочие комбинезоны, на редкость замызганные. Я в самом деле не понимал, что все это означает. И у меня не было времени подумать над этим. Я исследовал карманы всех этих тряпок и ни черта, конечно, не нашел.

Поставив чемодан обратно в шкаф, я закрыл его, подобрал свою шляпу, все еще валявшуюся на полу, выключил свет и, прежде чем рискнуть выйти в коридор, прислушался – нет ли чего подозрительного. Похоже, что не было. Я выскользнул наружу, придержав дверь, чтобы замок защелкнулся бесшумно, и удалился прочь, унося с собой ключ. Он мне еще пригодится, если я вернусь… если надумаю вернуться. Без всяких заковык и неприятностей я выбрался на улицу Паен, унылую и пустынную, пронизанную резким ветром.

Я добрался до своей колымаги, сел за руль и, очутившись в полном одиночестве на темной улице, попытался дать роздых себе и своей ушибленной черепушке. Двухцветная американская машина, у которой я припарковался, за это время отчалила. И я все думал, устыдила ли моя «дюга» ее владельца. И еще я думал о том, выплачивает ли служба социального обеспечения хоть какую-то толику оставшемуся в живых члену неузаконенного семейства в случае смерти другого. Я ничегошеньки об этом не знал. С ума сойти, сколько всяких вещей я не знал, если вдуматься хорошенько. Спустя какое-то время я закурил трубку, включил сцепление и взял курс на улицу Сайда.

Но вовсе не для того, чтобы сообщить Ортанс о ее вдовстве.