Несущественная деталь

ГЛАВА 5

Откуда-то возникла мысль, что существует множество различных уровней сна, бессознательного состояния, а значит, и пробуждения. В разгар этого приятного пьяноватого спокойствия — теплого, приятно спеленатого, калачикообразного самообъятия и какой-то красноватой темноты за веками — было легко и сладко размышлять о многочисленных способах отсутствовать, а потом возвращаться.

Иногда ты засыпаешь на мгновение — клюешь носом и тут же просыпаешься, все это длится секунду. Или ты задремываешь ненадолго, включая внутренний будильник и зная, что ограничен всего несколькими минутами или, скажем, получасом.

Конечно, существует и классический старый добрый ночной сон, как бы ни мешали ему такие вещи, как перелеты из системы в систему, круглосуточная работа всевозможных заведений, наркотики и городское освещение.

Потом существует более глубокое бессознательное состояние, когда тебя вырубают: осторожно подвергают какой-нибудь медицинской процедуре или шарахают чем ни попадя по голове, даже не зная твоего имени. А еще люди иногда впадают в кому и выходят из нее очень медленно; наверно, это странное чувство. И какое-то время на протяжении нескольких последних веков существовал гиперсон (хотя теперь он и использовался редко, потому что технологии ушли далеко вперед) путешествий в глубокий космос, когда тебя погружают в глубокую долгосрочную спячку на долгие годы, при этом твое тело охлаждается и ты практически не подаешь признаков жизни, но по прибытии на место тебя оживляют. Некоторых людей держат в таком состоянии и у них дома в ожидании достижений в области медицины. Пробуждение из такого состояния, должно быть, штука довольно странная, подумала она.

Она почувствовала желание повернуться, словно лежала в сказочно удобной кровати, но провела слишком много времени на этом боку и теперь должна была поменять положение. Она поняла, что испытывает необыкновенную легкость, хотя стоило ей только подумать об этом, как она почувствовала некоторую ободряющую тяжесть.

Она почувствовала, что делает глубокий здоровый вдох, и, как подобает, повернулась, глаза ее продолжали оставаться плотно закрытыми. У нее возникло туманное ощущение, что она толком не знает, где находится, но ее это не волновало. Обычно это чувство немного тревожило ее, редко вызывало сильный страх. Но не теперь. Она почему-то знала, что в безопасности, что о ней заботятся, что ей ничего не грозит.

Ей было хорошо. Больше того — очень хорошо.

Подумав об этом, она поняла, что даже не может вспомнить, когда ей было так хорошо, так безопасно, так замечательно. Она почувствовала, как чуть морщится ее лоб. Да брось ты, сказала она себе. Наверняка, ты и раньше чувствовала что-то такое. К легкому, но безусловному ее огорчению, у нее были лишь смутные воспоминания о том, когда она в последний раз испытывала такое же безмятежно-счастливое ощущение. Может быть, на руках матери, когда была маленькой девочкой.

Она знала, что если проснется полностью, то вспомнит по-настоящему, но, как бы ни хотела одна ее половина полностью пробудиться, чтобы ответить на этот вопрос и поставить точку, другая ее половина была абсолютно счастлива тем, что она лежит там, где лежит, сонная, уверенная в своей безопасности и довольная.

Это чувство было ей знакомо. Оно составляло лучшую часть любого дня, правда, потом ей предстояло встать и в полной мере окунуться в реалии мира и обязанности, которые свалились на нее. Если тебе повезет, то ты спишь, как младенец, — полностью, глубоко, беззаботно. И только просыпаясь, вспоминаешь обо всем том, что тебе предстоит, обо всех обидах, что не забываешь, обо всех жестокостях по отношению к тебе. И тем не менее, даже мысль об этом мрачном процессе не могла уничтожить это настроение легкости и счастья.

Она вздохнула долгим, глубоким, здоровым вздохом, хотя и не без сожаления, что сон уходит от нее, как туман, сдуваемый ветерком.

Накрывавшие ее простыни были необыкновенно роскошными на ощупь, мягкими, текучими. Они поползли по ее обнаженному телу, когда она завершила вздох и чуть шевельнулась под этим теплым материалом. Она подумала, что и у Самого нет таких необыкновенных…

Она почувствовала судорогу, дернулась. Перед ней стал появляться ужасающий образ, чье-то ненавистное лицо, а потом — словно какая-то другая часть ее мозга решила уменьшить ее страхи — этот страх стих, и тревогу словно сдуло, как пыль.

Она больше могла не бояться того, чего боялась прежде. Что ж, это неплохо, подумала она.

И еще она подумала, что ей и в самом деле пора просыпаться.

Она открыла глаза. У нее было смутное впечатление о широкой кровати, белых простынях и большой комнате с высоким потолком, большими открытыми окнами, на которых сквознячок слегка шевелит полупрозрачные белые занавески. Ее обдувал теплый, пахнущий цветами ветерок. Сквозь проемы окон внутрь проникали косые золотистые солнечные лучи.

Она заметила, что изножье кровати светится каким-то неясным сиянием, которое обрело резкость, и она увидела слово: ИМИТАЦИЯ.

«Имитация?» — подумала она, садясь и протирая глаза. Когда она снова их открыла, комната качнулась и обрела резкость. Это место выглядело абсолютно, совершенно реальным, но комната больше не интересовала ее. Челюсть у нее отвисла, и рот так и остался открытым, стоило ей осознать то, что ее взгляд ухватил мельком, когда она несколькими мгновениями раньше поднесла руки к лицу.

Она очень медленно опустила голову и снова поднесла руки к лицу, посмотрела на тыльные стороны ладоней, потом на ладони, потом — на предплечья, потом еще наклонила голову, чтобы увидеть свои груди. Она отпрыгнула назад к изголовью кровати, сбросив с себя при этом простыню, и уставилась на свое обнаженное тело.

Она снова подняла руки, уставилась на них, разглядывая пальцы, ногти, изучала их, словно пытаясь увидеть что-то очень маленькое — такое маленькое, что почти и не увидеть. Наконец она подняла голову, обшарила взглядом комнату, потом вскочила с кровати — слово ИМИТАЦИЯ оставалось на своем месте, в поле ее зрения в изножье кровати — и подбежала к большому зеркалу между двумя высокими окнами с их чуть колышущимися занавесками.

И на ее лице тоже ничего. Она разглядывала себя.

Прежде всего, у нее изменился цвет кожи. Она должна была быть абсолютно черной, как сажа, а вместо этого… она даже не могла подобрать название для этого цвета. Грязно-золотой? Глинистый? Нечистого солнечного заката?

Уже одно это было плохо, но она увидела и кое-что похуже.

«Где, черт побери, моя интаглия?» — спросила она у самой себя.

ИМИТАЦИЯ — гласило слово у ее ног, а она продолжала разглядывать себя — перед ней стояла красивая, но без единой телесной завитушки молодая обнаженная светлокожая женщина. Вроде бы похожая на нее, подумала она, по костной структуре и общим пропорциям тела, но и то с большой натяжкой. Ее гладкая кожа стала светлой, красновато-золотистой, и волосы совершенно не те — слишком длинные и слишком темные.

ИМИТАЦИЯ — не гасло слово. Она стукнула кулаком по раме зеркала, ощутила боль именно такой интенсивности, какую и предполагала, и втянула сквозь зубы теплый, ароматный воздух (зубы тоже были без всяких меток, слишком ровные и белые, как белки ее глаз). Когда она ударила по раме, та задрожала, и все зеркало сдвинулось на несколько миллиметров по полированному деревянному полу, чуть изменив угол наклона.

«О-го-го», — пробормотала она, тряся ушибленной рукой и переходя к ближайшему окну. Чуть наклонив голову, она отодвинула в сторону прозрачную, невесомую занавеску.

Она смотрела с изогнутого каменного балкона, поднятого на этаж над землей, и видела перед собой залитые солнцем просторы, высаженные аккуратно подстриженными зелеными и голубыми деревьями, покрытые желтовато-зеленой травой, дальше, у подножий чуть беспорядочных лесистых холмов лежал туман, самые дальние их вершины голубели на фоне далеких высоких гор, верхушки которых сверкали белизной. С одной стороны, за лугом, на котором паслось стадо маленьких черных животных, посверкивала в бело-желтых лучах солнца река.

Она некоторое время вглядывалась в этот пейзаж, потом отошла назад, ухватила колышущуюся внушительных размеров занавеску и поднесла к глазам. Нахмурилась, разглядывая почти что микроскопическую вязь кружев. За спиной у нее остались ставни и стеклянные окна; она снова мельком увидела себя в окне, тряхнула головой, — какие непривычные ощущения вызвал у нее этот жест из-за длинных волос, — потом опустилась на одно колено у каменной балконной ограды, потерла двумя пальцами ее красноватую широкую верхушку, ощутила зернистость камня, эта шероховатость осталась, когда она потерла пальцы один о другой. Она нагнулась над оградой — та пахла камнем.

И, тем не менее, слово гласило: ИМИТАЦИЯ. Она вздохнула еще раз, теперь с раздражением, и посмотрела на небо, усеянное множеством белых облачков.

Она уже знала, что такое имитация, успела побывать в виртуальных средах, но даже те из них, что основывались на применении определенного типа наркотиков, с помощью которых ты сам создавал детали, не были так убедительны, как эта. Имитации, в которых она бывала раньше, больше походили на сны, чем на реальность. Они выглядели довольно убедительно, но стоило тебе начать искать пиксели, или зерна, или фракталы, или как уж они там называются, как ты их находила. То, что она видела — и чувствовала, и обоняла — здесь, было совершенно, категорически безупречным. У нее на мгновение закружилась голова, она было поплыла, но тут же снова все вернулось в норму — она даже качнуться или споткнуться не успела.

И тем не менее, небо было слишком уж голубым, солнечные лучи слишком золотистыми, холмы и в особенности горы не подергивались дымкой и не терялись вдалеке, как на настоящей планете, и хотя она чувствовала себя полностью собой внутри себя (так сказать), находилась она в теле, которое было совершенно, категорически лишенным каких-либо рисунков, отчего она чувствовала себя такой обнаженной, как никогда прежде. Никакой интаглии, никаких татуировок, никаких значков — ничего. И это было самым весомым доводом в пользу того, что все это не на самом деле.

Вернее, вторым по весомости; было еще это красное парящее слово, всегда в нижней части поля ее зрения. ИМИТАЦИЯ. Оно не оставляло никаких сомнений.

Она с балкона осмотрела здание — насколько это можно было сделать оттуда. Довольно большой вычурный дом из красного песчаника с множеством высоких окон, какими-то выступающими частями, несколькими башнями, у основания дорожка, вымощенная мелкими камушками. Она чутко прислушалась — звуки, похожие на игру ветерка в вершинах ближайших деревьев, несколько высоких, чуть жалобных криков — вероятно, голоса птиц, тихое мычание, доносящееся из стада пасущихся на лугу четвероногих животных.

Она вернулась в спальню и замерла в ее относительной тишине. Откашлялась.

— Ну, хорошо, это имитация. Есть тут кто-нибудь, с кем я могла бы поговорить?

Никакого ответа. Она набрала воздуху в легкие, собираясь сказать что-то еще, но тут раздался вежливый стук в одну из двух широких деревянных дверей.

— Кто там? — спросила она.

— Меня зовут Смыслия, — ответил приятный женский голос. Она догадалась, что голос этот принадлежал относительно пожилой женщине, которая улыбалась, произнося эти слова. У нее была любимая тетушка, которая говорила на такой манер, хотя, наверно, и не так правильно.

— Минуточку. — Она посмотрела на себя. Вообразила, что на ней простое белое платье. Ничего подобного. Ее тело упрямо оставалось обнаженным.

Около дверей стояло что-то вроде высокого деревянного шкафа. Она распахнула дверцы, сама не понимая, для чего делает это. Она же в имитации, и это тело даже не похоже на ее, а ведь она никогда не обращала особого внимания на свою физическую форму — да и как она могла обращать, будучи интаглиткой? Эта мысль могла бы показаться забавной, если бы не сопутствующая ей горечь. И еще она тем острее чувствовала свою наготу, что на ней не было ее знаков, а общее ощущение и изысканная, очень дорогая обстановка имитации вроде бы требовали соблюдения этикета.

В шкафу обнаружилось несколько довольно роскошных платьев, но она натянула на себя простое темно-синее вроде бы из того же материала, что и текуче-мягкие простыни. Она встала перед широкой дверью, снова откашлялась, подтянулась и потащила за ручку размером с кулак.

— Привет, — сказала стоявшая за порогом довольно простенькая с виду, хотя и приветливая женщина средних лет в строгом темном костюме. За ней был широкий коридор с дверями с одной стороны и перилами с другой, за которыми виднелся двухуровневый холл. — Могу я войти? — У нее были связанные в пучок седые волосы, веселые зеленые глаза.

— Прошу вас, — ответила она.

Смыслия оглянулась, тихонько хлопнула своими хрупкими ладошками.

— Присядем на балконе? Я попросила доставить нам что-нибудь выпить.

Они вытащили два тяжелых парчовых стула через среднюю балконную дверь на самый большой из балконов комнаты и сели.

«У нее глаза все время слишком широко раскрыты, — поймала она себя на этой мысли. — Она сидит лицом к солнцу; реальный человек уже сощурился бы, разве нет?»

На карнизе вверху вроде бы дрались две маленькие синие птички, в ярости поднимаясь друг против друга на трепещущих крылышках и чуть не соприкасаясь грудками, прежде чем снова опуститься на карниз, и все эти движения сопровождались громким высоким чириканьем.

Смыслия тепло улыбнулась, сцепила пальцы.

— Итак, — сказала она, — мы в имитации.

— Я это поняла, — сказала она; само это слово было отчетливо пропечатано у ног сидящей напротив женщины.

— Мы это удалим, — сказала Смыслия. Слово исчезло из поля ее видения. Она на мгновение почувствовала испуг, хотя предположительно все время находилась под чьим-то контролем в имитации. Смыслия чуть подалась вперед. — Хотя это и может показаться странноватым, но не назовете ли вы мне свое имя?

Она уставилась на другую женщину. Ей пришлось напрячь мысли, но всего на мгновение. Как же ее звали?

— Ледедже И'брек, — сказала она, чуть не выпалила. Конечно же.

— Спасибо. Понятно. — Смыслия подняла голову на двух яростно чирикающих птичек. Шум внезапно прекратился. Еще секунда — и обе птички слетели вниз, мгновение они посидели на одном из пальцев Смыслии, а потом вспорхнули и полетели в разных направлениях.

Еще одна почти неуловимая пауза.

— Итак… я, значит, из свиты Вепперса, — сказала она. «Вепперс», — подумала она. Как это необычно — думать о нем без страха. Словно все это было в иной жизни, в которую ей никогда не придется возвращаться. Она задумалась, взвесила эту мысль, которая не наполняла ее страхом. Она попыталась вспомнить, где находилась в последний раз, перед тем как оказаться здесь. Она вроде бы пряталась от себя, словно какая-то иная ее часть скрывалась от нее. — Я родилась в городе Убруатер и воспитывалась в особняке имения Эсперсиум, — сказала она Смыслии. — В последнее время я все еще обычно проживаю в Убруатере, в Эсперсиуме или иногда там, где может находиться господин Вепперс.

Смыслия кивала, устремив взгляд куда-то вдаль.

— Так-так! — сказала она, откинувшись к спинке и улыбаясь. — Убруатер, Сичульт, система Квин, скопление Рупрайн, рукав Один-один, Ближний конец.

Ледедже узнала Квин — название солнца, применявшееся во всей остальной галактике, слышала она и словосочетание «скопление Рупрайн». Она понятия не имела, что такое «рукав Один-один, Ближний конец». Наверное, это часть галактики, подумала она.

— Где я? — спросила она, когда появился небольшой с толстым донышком поднос — вплыл на балкон из комнаты. На нем стояли стаканы и графин с бледно-зеленой жидкостью, в которой плавали кубики льда. Устройство опустилось между ними, выполняя роль столика.

Смыслия налила жидкость в стаканы.

— В настоящее время, — сказала она, снова откидываясь к спинке и раскручивая жидкость в стакане, — вы находитесь в вычислительном субстратном узле Бессистемного корабля «Здравый смысл среди безумия, разум среди глупости», который сейчас двигается к лиавитцианской Вспучине в районе, называемом Божье Ухо, Ротационное.

Ледедже не пыталась объять все услышанное — она думала.

— Корабль? — переспросила она. — Типа «Колеса»?.. — Она отхлебнула из стакана. Светло-зеленая жидкость, хотя, вероятно, и безалкогольная, была великолепна на вкус.

Смыслия неопределенно улыбнулась.

— «Колеса»?

— Ну, вы же понимаете — «Колесо», — сказала Ледедже и тут поняла, что они недоуменно разглядывают друг друга.

Неужели эта женщина не знает, что такое «Колесо»?

Наконец лицо Смыслии прояснилось.

— А, понимаю — «Колесо»! Это название с большой буквы. Ясно. Да, извините. Теперь я поняла. — Она рассеянно отвела взгляд в сторону. — О да, замечательная вещь… — Она отрицательно покачала головой. — Нет, не типа «Колеса». Чуть побольше. Бессистемный корабль — ВСК — класса «Плита», длина около ста километров от носа до хвоста наружных полевых структур и четыре километра в ширину по одному только корпусу. Приблизительно шесть триллионов тонн, хотя оценка массы чертовски затруднительна, потому что двигатели сделаны из довольно экзотической материи. Сейчас на борту около четверти миллиарда пассажиров. — На ее лице мелькнула улыбка. — Не считая тех, кто находится в виртуальной среде.

— А как он называется — еще раз?

— «Здравый смысл среди безумия, разум среди глупости». — Смыслия пожала плечами. — Отсюда и мое имя — Смыслия. Я — аватоид корабля.

— Судя по всему, это корабль Культуры, — сказала Ледедже, почувствовав вдруг, как тепло разливается по ее телу.

Смыслия посмотрела на нее с искренним удивлением.

— Господи боже, — сказала она. — Вы хотите сказать, вы даже не знаете, что находитесь на корабле Культуры, что вы вообще оказались в Культуре? Я удивлена, что вы не дезориентированы еще сильнее. А где, по-вашему, вы еще могли находиться?

Ледедже пожала плечами. Она все еще пыталась вспомнить, где находилась перед тем, как пробудилась здесь.

— Понятия не имею, — сказала она. — Я никогда не была в такой правдоподобной имитации. Не уверена, что у нас они есть такого качества. Я думаю, что таких детализированных нет даже у Вепперса.

Смыслия кивнула.

— Так где же я нахожусь на самом деле? — спросила Ледедже.

— Что вы имеете в виду?

— Где находится мое реальное «я»? Мое физическое тело?

Смыслия снова уставилась на нее. Она поставила стакан на висящий в воздухе поднос, на лице ее застыло непроницаемое выражение.

— Так, — сказала она. Сложив губы колечком, она засосала в себя воздух, повернула голову и осмотрела парковый ландшафт вокруг дома. Потом повернулась к Ледедже. — Что последнее вы помните, перед тем как пришли в себя здесь?

Ледедже покачала головой.

— Не помню. Я пыталась вспомнить.

— Не слишком напрягайтесь. Насколько мне известно… у вас были травматические события.

Ледедже хотела что-то ответить на это, но на ум ей ничего не приходило. «Травматические события? — подумала она, испытывая неожиданный прилив страха. — Это что еще значит?»

Смыслия глубоко вздохнула.

— Позвольте мне начать с объяснения — мне никогда ни у кого не приходилось спрашивать его имя в подобных обстоятельствах. Я хочу сказать — ни у кого вроде вас, никто прежде не появлялся так из ниоткуда. — Она покачала головой. — Такого не бывает. Мыслеразумы, души, полные динамические комплексы мозговых процессов — они всегда приходят с подробными сопроводительными документами. У вас ничего такого. — Смыслия снова улыбнулась. У Ледедже создалось неловкое впечатление, что другая женщина изо всех сил пытается успокоить ее. Из своего жизненного опыта Ледедже знала, что подобное всегда является предвестником чего-то дурного, и она почти не сомневалась, что и сейчас в этом смысле ничего не изменится. — Вы просто возникли здесь вне материальной оболочки, моя дорогая, — сказала ей Смыслия, — в ходе однократной, односторонней трансляции в рамках заместительно унаследованной устаревшей системы критического реагирования; такие события у нас, Разумов, обычно называются «событие со смехотворно высокой степенью невероятности». Но самое странное то, что вы появились без каких-либо сопроводительных… назовем их так… бумаг, без всякой документации. Никаких сопутствующих материалов. Без досье.

— Это необычно?

Смыслия рассмеялась. У нее был на удивление низкий, почти сипловатый смех. Ледедже поймала себя на том, что улыбается, невзирая на всю серьезность ситуации.

— Необычно — не то слово, — сказала Смыслия. — Точнее сказать, это беспрецедентное событие за приблизительно последние полторы тысячи лет. Откровенно говоря, мне самой в это трудно поверить, и можете не сомневаться, в настоящий момент я с помощью множества других аватар, аватоидов, агентов, зондов и обычных старых запросов пытаюсь выяснить, известно ли кому-либо о подобных событиях. Пока все безрезультатно.

— И поэтому вы вынуждены были спросить, как меня зовут.

— Именно. Будучи Разумом корабля, — или даже любым другим Разумом, или искусственным интеллектом, — я имею что-то вроде запрета слишком глубоко вторгаться в ваши мысли, но мне все же пришлось совершить небольшое погружение, чтобы составить для вас подходящий телесный профиль и вы, пробудившись, не получили бы еще дополнительного потрясения здесь, в Виртуале.

«Но это не совсем получилось, — подумала Ледедже. — Я не приемлю мой нынешний цвет и… Где мои татушки, черт побери?!»

Смыслия продолжила:

— Кроме того, очевидно, существуют еще и языковые протоколы. Вообще-то они довольно сложны, но имеют высокую степень локализации по области рассеяния панчеловечества, так что определить происхождение не составляло труда. Я могла бы проникнуть и глубже и узнать ваше имя и другие подробности, но такие действия были бы недопустимо грубыми. Но я, следуя древним инструкциям (они такие неясные, что мне пришлось немало с ними поработать), составленным именно для таких случаев, проделала то, что называется «срочная оценка чрезвычайной посттравматической трансляции психологического профиля». — Еще одна улыбка. — Так что ситуация, которая внезапно вызвала необходимость вашей срочной трансляции там, откуда вы появились, не препятствовала вашему безопасному переходу в Виртуал. — Смыслия снова подняла стакан, посмотрела на него и поставила назад. — И я обнаружила, что вы пережили травматическое событие, — быстро произнесла она, избегая взгляда Ледедже. — И я, так сказать, отодвинула его на задний план, вырезала из ваших перенесенных воспоминаний до времени, пока вы не придете в себя, не освоитесь. Вы меня понимаете.

Ледедже уставилась на нее.

— Правда? Вы умеете делать такие вещи?

— Ну, технически это не представляет никакого труда, — с облегчением в голосе сказала Смыслия. — Тут действуют исключительно нравственные ограничители, основанные на правилах. И, конечно, когда вы полностью освоитесь, воссоединение с самой собой будет зависеть только от вас. Хотя я на вашем месте не торопилась бы.

Ледедже изо всех сил пыталась вспомнить, что было до ее появления здесь. Она помнила, что была в Эсперсиуме, помнила, как гуляла в одиночестве по трехполосной аллее имения, думая о том… что ей пора бежать.

«Гммм», — подумала она. Это было интересно. Может быть, именно это и случилось? Неужели она наконец нашла надежный Вепперс-непрошибаемый способ бежать от этого ублюдка и всех его денег, власти и влияния с помощью этой сети? Но все равно оставался вопрос: а где же ее настоящее «я»? Не говоря уже о том, почему она помнит так мало и что это за «травма», о которой говорит Смыслия?

Она допила жидкость из стакана, выпрямилась на стуле.

— Расскажите мне все, — попросила она.

Смыслия посмотрела на нее. Вид у нее был взволнованный, озабоченный, сострадательный.

— Ледедже, — медленно, осторожно начала она, — как по-вашему, вы психологически устойчивый человек?

«Вот черт», — подумала Ледедже.

Во времена ее детства был период, который она все еще помнила, когда ее любили, холили, когда она была особенной. Это было нечто большее, чем чувство счастливой исключительности, которое дают ребенку все хорошие родители. Оно было, это чувство, что ты безусловно в центре внимания и забот, но в какой-то период, когда она уже достаточно выросла, она понимала: ей повезло, и у нее есть нечто большее. Прежде всего, она жила в огромном прекрасном доме, построенном в центре громадного имения, отличавшегося необыкновенным, даже уникальным величием. И, во-вторых, она была совершенно непохожа на других детей, так же как и ее мать, которая была не похожа на всех других людей в доме.

Она родилась интаглиаткой. Она явно принадлежала к человеческому виду, сичультианской разновидности (раньше она узнала, что есть и другие типы людей, но то, что сичультианцы — лучшие из них, считалось само собой разумеющимся); но она была не простой сичультианкой, а интаглиаткой, чья кожа, все тело, каждый внутренний орган и каждый элемент внешности отличались — заметно отличались — от того, что было у всех остальных.

Интаглиаты только своими формами или в темных помещениях, где их толком невозможно было разглядеть, походили на других людей. Включи лампу или выйди на дневной свет — и сразу увидишь, что они — те самые сказочные существа, какими они и были. Интаглиаты с ног до головы были покрыты так называемыми врожденными татуировками. Ледедже родилась татуированной, появилась из чрева, разрисованная самым замысловатым образом, эти татуировки были неуничтожаемо закодированы на клеточном уровне в ее коже и всем теле.

Обычно настоящий генный интаглиат, признанный судебной и административной системами Сичульта, рождался с млечно-белой кожей, на которой тем виднее были классические чернильно-черные изображения. Те же рисунки были и на их зубах, белках глаз, прозрачных ногтях, под которыми виднелись такие же рисунки на подногтевых подушечках. Поры у них на коже располагались в строго определенном, не случайном порядке, и даже едва видимые сосуды их капиллярной системы имели такой же рисунок, а не располагались, как попало. Вскрой интаглиата — и на поверхности внутренних органов увидишь все тот же рисунок, линии которого найдешь и на сердце, и на желудке. Сними мясо с его костей, и на бледной поверхности каждой из них проступят эти линии, высоси костный мозг, разломай эти кости — всюду увидишь рисунок. На всех уровнях своего существа интаглиат носит этот знак, отличающий его от белого листа, каким являются другие люди, а также от тех, кто просто решил тем или иным образом пометить себя.

Некоторые из них, а чаще это стало случаться на протяжении последних лет ста, рождались черными, как ночь, а не белоснежными, и их кожа была покрыта особенно замысловатыми и красочными рисунками, которые нередко действенно использовали переливчатость, флуоресценцию и эффект ртутного серебра, а все это лучше проявлялось на черной коже. Ледедже была одним из таких наиболее живописно разрисованных существ, элитой из элит, как она чувствовала и думала в то время.

Ее мать, носившая собственные знаки на своей гораздо более светлой коже — хотя у нее это были самые обычные чернила, — любила Ледедже, поощряла в ней это чувство, и девочка чувствовала себя счастливой оттого, что она — то, кто она есть. Она гордилась тем, что ее рисунок гораздо более замысловатый, чем у матери, и что у них обеих такие безумно вихрящиеся линии на теле. Даже в те времена, когда она была маленькой, едва доходила до пояса матери, она видела, что хотя площади на коже матери было куда больше и рисунок — просто великолепен, ее собственная кожа имела более изысканный рисунок, более точные и тщательно прописанные значки. Она обращала на это внимание, но предпочитала помалкивать — ей было немного жалко мать. Она думала, что, может быть, когда-нибудь на коже матери возникнет такая же изысканная интаглиация, как у нее. Ледедже решила, что вырастет богатой и знаменитой и даст матери деньги, чтобы и у нее была такая же красота. От этих мыслей она чувствовала себя взрослой.

Другие малыши и дети из имения, когда она стала общаться с ними, казалось, побаивались ее. Одна из причин состояла в том, что все они были разноцветными, а многие из них имели светлую, бледную кожу, она же была абсолютно черной. Но важнее было то, что у других детей не имелось значков-меток, никаких удивительных рисунков на коже или где бы то ни было, будь они скрытые или на виду, медленно растущие, постепенно вызревающие, слегка изменяющиеся и постоянно усложняющиеся. Они уступали ей, ставили ее желания и требования выше своих, казалось, чуть ли не боготворили ее. Она была их принцессой, их королевой, чуть ли не богиней.

Но постепенно ситуация менялась. Она подозревала, что ее мать использовала все свое влияние, чтобы как можно дольше защищать своего единственного ребенка от унизительной истины, возможно, жертвуя при этом собственным положением в доме.

А истина состояла в том, что интаглиаты были не просто экзотической разновидностью среди людей. Они были одновременно и больше и меньше, чем экстравагантное украшение в доме и свите богатых и влиятельных, их демонстрировали, как ходячее живое ювелирное украшение на важных светских приемах и в домах финансовых, общественных и политических воротил; хотя они определенно именно этим и были — украшением.

Они были трофеями, сданными знаменами поверженного врага, актом капитуляции, подписанным побежденным, головами свирепых животных, украшающими стены в домах их хозяев.

Интаглиаты одним своим существованием подтверждали падение своих семей, стыд родителей и дедов. Эти отметины означали наследственный долг, который ты должен был искупать своей жизнью.

Согласно сичультианскому закону (перенесенному из практики конкретной нации-касты, которая двумя веками ранее одержала победу в сражении за право вести дела по-своему в образующемся государстве), если коммерческий долг не возвращается в полной мере или если условия той или иной сделки признаны не вполне удовлетворительными ввиду нехватки средств или товаров у одной из сторон, то сторона, которая не в состоянии частично или полностью выполнить свои обязательства, может компенсировать потери другой стороны, обязав одно или два следующих своих поколений стать интаглиатами и, таким образом, передавая по меньшей мере часть своих детей и внуков (правда, обычно не на весь срок жизни) под попечение и руководство, а на самом деле во владение тех, кому они были должны или в отношении кого не выполнили обязательств.

Сичультианцы, встретившись с галактическим сообществом (что произошло после контакта с ними вида под названием флекке), обычно с негодованием утверждали, что их богатые и влиятельные любят своих детей не меньше, чем богатые и влиятельные любого другого цивилизованного вида, просто они обладают повышенным уважением к букве закона и к обязательству уплачивать долги вовремя, и им вовсе не свойственно презрение к правам малолетних или тех, кто в целом ни в чем не виноваты, но являются должниками по наследству.

При этом они подчеркивали, что права и благополучие интаглиатов защищены целой системой строго применяемых законов, которые не позволяют их фактическим владельцам пренебрегать ими или плохо к ним относиться, и вообще меченых можно даже считать самым привилегированным слоем, поскольку они существуют на вершине роскоши, общаются со сливками общества, посещают все важнейшие общественные и официальные придворные мероприятия, к тому же никто никогда не требует от них, чтобы они отрабатывали свое содержание. Большинство людей с радостью отказались бы от своей так называемой «свободы», чтобы жить такой жизнью. Они ценились, почитались и были почти — хотя и не совсем — бесценны. Чего еще мог просить тот, кто в ином случае вынужден был бы влачить жалкое существование в тисках бедности?

Как и многие общества, которые вдруг обнаруживали, что их прежде не подвергавшиеся сомнениям традиции и этические нормы никак не согласуются с умопомрачительно утонченной аккумулированной нравственностью мета-цивилизации, которая бесконечно старше, громаднее и уже по определению мудрее, чем ты, Сичульт ринулся на защиту своих цивилизационных ошибок и не пожелал отказаться от того, что часть из них если не считала, то хотя бы объявляла одной из своих определяющих социальных характеристик и жизненно важной и животрепещущей частью их культуры.

Конечно, не все сичультиане соглашались с этим; всегда существовала оппозиция идее интаглинации, как и самой политико-экономической системе, которая допускала такую возможность (несколько ненормальных негодяев и отъявленных смутьянов даже позволили себе покуситься на верховенство частной собственности и беспрепятственного накопления капитала), но большинство сичультианцев приняли эту практику и некоторые искренно ею гордились.

Насколько это касалось других видов и цивилизаций, то они смотрели на сичультианцев как на очередных маленьких сумасшедших, каковыми всегда кажутся новые члены сообщества, этакая деревенщина, которая со временем приобретет пристойные манеры, найдя свое место за громадным банкетным столом всегалактической попойки панвидов.

Ледедже все еще помнила, как к ней приходило осознание того, что ее отметины свидетельство вовсе не величия, а позора. Все эти рисунки на ней вовсе не выделяли ее как кого-то более важного и привилегированного по сравнению с остальными — они лишь показывали, что она собственность, давали понять другим, что она ниже их: рабыня, не принадлежащая себе, трофей, признание семейного поражения и стыда. Этот этап ее жизни был и оставался самым важным, определяющим ее характер и унизительным.

Она сразу же попыталась убежать, прямо из детской, где другой ребенок, немного старше ее, наконец, совершенно недвусмысленно объяснил ей, каково на самом деле ее положение; но ей не удалось уйти дальше, чем до одного из нескольких десятков спутниковых куполов, окружавших особняк, — едва ли на километр от той самой детской.

Она выла и кричала на мать за то, что та не сказала ей правду о татуировках. Она бросилась в свою кровать, и никто ее не видел несколько дней. Сжавшись под одеялом, она слышала, как плачет в соседней комнате мать, и это доставляло ей мимолетную радость. Позднее она стала ненавидеть себя за эту ненависть к матери, и они плакали вместе, обняв друг друга, но возврата к старому уже не могло быть — ни между матерью и дочерью, ни между Ледедже и другими детьми — она теперь чувствовала себя их низложенной королевой.

Лишь годы спустя смогла она оценить, сколько сделала мать, чтобы защитить ее, что даже тот первый обман, та нелепая выдумка о ее привилегированном положении была попыткой укрепить ее, подготовить к превратностям, с которыми она непременно столкнется во взрослой жизни.

По словам матери, причиной того, что она насильно подверглась татуированию, а Ледедже родилась интаглиаткой (какими родятся и один или двое ее детей, которых она обязана была произвести на свет по условиям контракта и связанная договором чести), была излишняя доверчивость ее покойного мужа Граутце, отца Ледедже.

Граутце и Вепперс со школьных лет были лучшими друзьями, а с начала коммерческой карьеры совместно занимались бизнесом. Оба происходили из очень влиятельных, богатых и известных семей, и оба стали еще более влиятельными, богатыми и знаменитыми, заключая сделки и зарабатывая деньги. И оба, конечно, заработали себе и врагов, но если занимаешься бизнесом, это неизбежно. Они соперничали, но соперничали по-дружески, и у них было множество совместных предприятий и равных партнерств.

Потом перед ними замаячила возможность великолепной сделки, гораздо более выгодной и важной, чем все, что было у них раньше, — судьбоносной, поднимающей их репутацию на небывалую высоту, исторической, меняющей лицо мира. Они торжественно поклялись, что будут работать по этой сделке вместе, как равные партнеры. Они даже стали кровными братьями, чтобы закрепить эту сделку и подчеркнуть ее важность для них обоих; они воспользовались парными ножами, подаренными много лет назад прадедом Ледедже деду Вепперса, разрезали себе ладони и обменялись рукопожатием. Никаких документов между ними не было подписано, но ведь они всегда вели себя по отношению друг к другу как люди чести, и для них было достаточно слова.

Подробности предательства и медленная разорительная раскрутка этого обещания были таковы, что даже целые команды юристов не смогли прийти к согласию, а в результате отец Ледедже потерял все, а Вепперс приобрел все и даже больше. Семья ее отца тоже потеряла почти все, финансовый ущерб претерпели братья, сестры, родители, тети, дяди и кузины с кузенами.

Вепперс активно изображал лояльность; сделка трещала по всем швам, и при всей сложности происходящих процессов главный ущерб предприятию наносили другие соперники по бизнесу, а Вепперс скрупулезно скупал долговые обязательства, полученные ими от отца Ледедже, но его действия никогда не были направлены на то, чтобы предотвратить катастрофу. И последним этапом предательства, когда все иные способы платежей были исчерпаны, стало требование к Граутце согласиться на мечение его жены и на то, чтобы следующий его ребенок (и все будущие дети этого ребенка) стал генным интаглиатом.

Вепперс всем своим видом демонстрировал, что он в отчаянии оттого, что дело пришло к такому результату, но говорил, что не видит иного выхода; это дело чести, и другого способа его разрешить не существует, а если у них нет чести, то что тогда у них остается? У него нашлось много сочувствующих — ведь на его глазах пострадали его лучший друг вместе с семьей, но он при этом показал себя человеком твердых убеждений, и несмотря на личные переживания, которые достались на его долю, настоял на том, что именно так и следует поступить; богатые не могут и не хотят быть выше закона.

Первая часть приговора, утвержденная высшим судом Сичульта, была приведена в исполнение; мать Ледедже забрали, ввели в состояние, напоминающее кому, и татуировали. Тем вечером, когда ее забрали, ее муж перерезал себе горло одним из тех ножей, которыми было торжественно закреплено первоначальное катастрофическое соглашение.

Тело Граутце было обнаружено довольно быстро. Врачам удалось забрать жизнеспособный образчик его семени. Соединив его с яйцом, забранным у его вдовы, пока она все еще находилась в состоянии комы, в полученный эмбрион внесли необходимые изменения с тем, чтобы будущий младенец родился интаглиатом, а потом внедрили его в чрево вдовы. Большинство той команды, которая осуществляла процедуру интаглинации эмбриона, считала, что проделала лучшую в своей жизни работу. В результате на свет появилась Ледедже.

Основой необыкновенного рисунка, покрывающего каждый квадратный сантиметр ее кожи, была первая буква имени Вепперс и названия принадлежащей ему корпорации — «Вепрайн». Другие элементы включали одинаковые перекрещенные ножи и изображения того объекта, который и стал предметом роковой сделки: солетты Сичульта — гигантского космического сооружения, которое защищало планету от части солнечных лучей.

Ледедже еще девчонкой не раз пыталась убежать от Вепперса, но ее почти сразу же ловили. Приблизительно в то время, когда она стала воспринимать себя как молодую женщину, а не девочку, и когда ее интаглия стала раскрываться в своем истинном, зрелом, удивительно замысловатом и красочном великолепии, она начала понимать, насколько сказочно богат ее хозяин господин Вепперс и как далеко простираются его власть и влияние. Она оставила попытки бегства.

И только несколько лет спустя, когда Вепперс начал насиловать ее, она обнаружила, что чем богаче предполагаемый преступник, тем в большей мере все те якобы строго проводящиеся в жизнь законы касательно прав интаглиатов становятся похожи на, так сказать, благие пожелания, общие слова, а не на надлежащим образом исполняемый закон. Тогда она снова стала предпринимать попытки к бегству. В первый раз ей удалось добраться до границы имения в девяноста километрах от дома, пройдя через лесную чащу по одной из дорог, которые вели к периметру имения.

За день до того, как Ледедже поймали и вернули в дом, ее мать в отчаянии бросилась с одной из башен вблизи дома; Ледедже и ее друзья называли место, где находилась эта башня, водный лабиринт.

Ледедже никогда не говорила матери, что Вепперс насилует ее, потому что он после первого раза сказал ей: если она сообщит матери, то больше никогда ее не увидит. Все очень просто. Но она думала, что ее мать подозревает правду. Может быть, именно по этой причине она и покончила с собой.

Ледедже казалось, что она понимает, почему ее мать предпочла смерть. Она даже подумывала о том, чтобы и самой сделать то же самое, но не могла заставить себя пойти на это. Одна ее часть хотела лишить Вепперса самого драгоценного владения в его домашнем хозяйстве, но более важная ее часть не желала сгибаться перед ним, самоубийством показывать свое поражение.

Вепперс решил, что потеря матери — явно слишком маленькое наказание. И она понесла еще одно наказание за попытку бегства; относительно свободная от рисунка часть ее тела в районе поясницы была дополнительно покрыта великолепно вырисованным, изящно детализованным (хотя для нее и бесконечно грубым) изображением чернокожей девушки, бегущей по лесу. Даже сам процесс нанесения рисунка был болезненным.

И теперь, когда Смыслия медленно вернула ей воспоминания, она знала, что во время второго своего побега она находилась в городе — в столице Убруатере. На сей раз ей удалось быть в бегах дольше — пять дней, а не четыре, — хотя она и прошла по Убруатеру всего два километра, и ее похождения закончились в оперном театре, финансировавшемся самим Вепперсом.

Она поморщилась, вспомнив, как нож вонзается ей в грудь, проскальзывает между ребер, входит в сердце. Вкус его крови, ужасное ощущение, когда она пережевывала кончик его носа и глотала его, унизительная непристойность пощечины, когда она уже фактически была мертва.

Теперь они были где-то в другом месте.

Она попросила Смыслию изменить цвет ее кожи с красновато-золотистого — слишком похожего на цвет кожи самого Вепперса — на темный, матово-черный. По ее просьбе в одно мгновение изменились и дом с ландшафтом.

Теперь они стояли у более скромного одноэтажного здания из крашенных белой краской глинобитных кирпичей, перед зданием находился небольшой зеленый оазис среди дюн бескрайней пустыни черного песка. Вокруг прудов и ручейков в тени высоких краснолистых деревьев стояли красочные палатки.

— Пусть здесь будут дети, — сказала она, и дети сразу же появились, около десятка, они не замечали двух женщин, наблюдающих за ними от стоявшего на небольшом холме дома из глинобитного кирпича.

Смыслия предложила сесть, прежде чем она откроет воспоминания Ледедже о последних днях и часах ее жизни. Они сидели на ковре, устилавшем деревянный настил перед домом, и она вспоминала нарастающий ужас тех событий, что привели к ее смерти. Они на обычном верхолете добрались из имения до города, Вепперс доставлял себе удовольствие, закладывая виражи и делая «свечки», от которых ее чуть не выворачивало наизнанку, а по прибытии ее поместили в ее комнату в городском доме, — еще одном особняке, но расположенном в центре города, — а потом, во время посещения кутюрье, она ускользнула, вытащив из левой подошвы маячок, который обнаружила там несколько месяцев назад. Она захватила заранее приготовленную одежду, косметику и кое-какие пожитки и скрылась на улицах и переулках города. В конечном счете она оказалась в оперном театре.

Смыслия возвращала ей эти воспоминания так, что она будто смотрела на происходящее со стороны, словно в театре или кино; при первом просмотре ее пощадили, не дав в полной мере прочувствовать весь ужас случившегося, но при желании она могла вернуться к этим событиям еще раз и рассмотреть их во всех подробностях. Она решила так и сделать. И делала это теперь. Она снова поморщилась.

Ледедже снова поднялась, приходя в себя после потрясения. Смыслия встала рядом.

— Так я мертва? — спросила она, так и не понимая до конца.

— Ну, — сказала Смыслия, — явно не так уж мертвы, если вы задаете этот вопрос. Но технически — да.

— А как я попала сюда? Посредством этого самого критического реагирования?

— Да. Видимо, у вас в голове имелся какой-то аналог неврального кружева, завязанного на устаревшую систему, которую я унаследовала от соответствующего корабля.

— Какого соответствующего корабля?

— Мы еще вернемся к этому.

— И что еще за дурацкое невральное кружево у меня в голове? — спросила она. — Нет у меня там никакого кружева.

— Видимо, все же есть. Единственная другая возможность — кто-то поместил что-то вроде неврального индукционного устройства вокруг вашей головы, и таким образом был считан ваш мыслеразум, когда вы умирали. Но это вызывает у меня большие сомнения. Вы такими технологиями не обладаете…

— У нас есть инопланетяне, — возразила Ледедже. — В особенности в Убруатере… это столица планеты, всей системы, всего Энаблемента. Там повсюду инопланетные посольства. У них есть такие технологии.

— Да, такое возможно, но зачем они бы стали кодировать ваш мыслеразум и передавать его на расстояние три с половиной тысячи лет на один из кораблей Культуры без сопроводительной документации? И кроме того, нахлобучив индукционный шлем, пусть и самый совершенный, на умирающую в последние несколько секунд ее жизни, невозможно получить столь подробное и сообразное состояние ума, какое было получено в вашем случае. Даже с помощью самой совершенной медицинской аппаратуры, имея достаточно времени на подготовку и субъекта в стабильном состоянии, невозможно передать до тонкостей все подробности, с которыми появились вы. Полномасштабное защищенное невральное кружево растет вместе с мозгом, частью которого является, оно притирается с годами, настраивается на отражение малейших нюансов мозга, с которым оно взаимопереплетается и сосуществует. Именно это, видимо, и имелось у вас. Кроме того, у вашего кружева явно имелась встроенная опция критического реагирования.

Она посмотрела на Смыслию.

— И значит, я… полноценная? Идеальная копия?

— Абсолютной уверенности у меня нет, но я убеждена, что так оно и есть. Почти наверняка, между вами той, которая умерла, и той, какая вы сейчас, меньше различий, чем будет между вами той, которая ляжет спать, и той, которая проснется утром.

— И это тоже благодаря этому критическому реагированию?

— Частично. Копии по обе стороны процесса должны быть абсолютно идентичны, при условии, что первичная часть пары уничтожается.

— Что?

— Критическое реагирование — великая вещь, когда оно работает, но в двух процентах случаев оно отказывает; вернее сказать, не срабатывает вовсе. Вот почему этой системой почти никогда не пользуются — слишком высоки риски. Ею пользуются в военное время, когда это все же лучше, чем ничего, и, возможно, несколько агентов ОО были подвергнуты этому процессу, но в остальных обстоятельствах — никогда.

— И все же мои шансы были высоки.

— Безусловно. И это лучше, чем умереть. — Смыслия помолчала. — Но все равно, у нас нет ответа на вопрос, каким образом у вас в голове появилось невральное кружево, способное к полномасштабному копированию и оснащенное опцией критического реагирования, нацеленной на давно вышедшую из употребления субсистему, о которой все давным-давно забыли. — Смыслия повернулась, посмотрела на Ледедже. — Вы нахмурились.

— Просто мне пришла в голову одна мысль.

Она познакомилась с ним (впоследствии оказалось, что «он» — не совсем тот, за кого она его приняла) во время приема на Третьей Эквабашне, в космопорту одного из пяти экваториальных космических лифтов Сичульта. Корабль джхлупианской культурной и торговой миссии только-только причалил, из него вышли несколько важных персон из Джхлупе, цивилизации высокого уровня, с которой у Вепперса были коммерческие связи. Карусель, где проходил прием, представляла собой гигантский тор (один из нескольких), постоянно вращающийся под округлым основанием причальных доков, а сквозь наклонные окна можно было видеть постоянно меняющийся ландшафт планеты.

Глядя на джхлупианцев, вспомнила она теперь, можно было подумать, что они состоят из одних локтей. А может, колен; это были неловкие на вид существа с двенадцатью конечностями, напоминавшие гигантских сухопутных крабов в мягкой скорлупе; их кожа, или панцирь, отливала ярко-зеленым переливчатым цветом. Из свернувшихся в шар туловищ, чуть крупнее человеческого, торчали по три глаза на стебельках. Они не пользовались своими многочисленными хилыми ногами, а парили на чем-то похожем на металлические подушки, из которых доносились их переведенные речи.

Это случилось десять лет назад. Ледедже тогда было шестнадцать, и она понемногу начинала привыкать к тому, что стала женщиной, а ее окончательно созревшая интаглиация будет предметом восхищения, где бы она ни появилась; с точки зрения Вепперса и остального мира, в этом и состояло ее единственное назначение.

Ее только-только начали вывозить на такие приемы, и она ждала каждого случая оказаться в свите Вепперса. А свита в тот раз была самая пышная и многочисленная, включала всевозможных держателей портфелей и телохранителей — последней линией обороны был Джаскен. Вепперс принадлежал к той разновидности олигархов, которые чувствуют себя чуть ли не голыми в отсутствие пресс-секретаря и лоялитиков.

Она так толком и не знала, чем занимаются лоялитики, но, по крайней мере, от них была какая-то польза, что-то они делали. А про себя она в конечном счете поняла, что она — не больше чем украшение, предмет, которым восхищаются, который вызывает удивление, на который глазеют, глядя на который цокают языком, что ее обязанность — иллюстрировать и преувеличивать великолепие и богатство господина Джойлера Вепперса, президента и главного исполнительного директора корпорации «Вепрайн», богатейшего человека на планете, во всем Энаблементе, владельца самой мощной и прибыльной компании, которая когда-либо существовала.

Глядевший на нее человек казался ужасно старым. Это был либо слишком сильно измененный сичультианец, либо инопланетный пангуманоид; гуманоидный тип оказался наиболее часто встречающейся в галактике формой жизни. Вероятно, все же это был инопланетянин, доведший себя до такой худобы, до такой скрипучей старческой немощи, что в этом проглядывало что-то порочное, странное, таинственное. Теперь даже беднякам были по карману процедуры, которые позволяли вам выглядеть молодым и привлекательным до самой смерти. Она слышала, что этому вроде бы сопутствовало гниение изнутри, но это была небольшая цена за привлекательный внешний вид, сохранявшийся до самого конца. И к тому же присутствие бедняков на этом приеме не предполагалось — собралась элитарная маленькая группка, при всем том, что число собравшихся составляло около двух сотен.

На приеме присутствовало лишь десять джхлупианцев, остальные — сичультианские капитаны бизнеса, политики, чиновники, пресса, а с ними всевозможные слуги, помощники и прихвостни. Она решила, что относится к категории прихвостней.

Обычно ей полагалось находиться рядом с Вепперсом, производить на всех впечатление своей сказочной экзотичностью: вот каким человеческим материалом может себе позволить владеть хозяин. Однако на сей раз он с небольшим кружком переговорщиков оставил свиту, чтобы побеседовать с двумя гигантскими людьми-крабами, обосновавшись в неком подобии эркера под охраной трех зеев — внушительных, накачанных клонов-телохранителей. Ледедже уже поняла, что нередко ее ценность по большому счету состояла именно в способности отвлекать внимание; рабыня, к услугам которой прибегали, когда это требовалось Вепперсу, ослепительная и очаровательная для тех, кого он хотел ослепить и очаровывать, и нередко для того, чтобы они не заметили чего-то или чтобы привести их в нужное ему расположение духа. Джхлупианцы, возможно, были в состоянии понять, что она своим внешним видом значительно отличается от всех вокруг нее, — темнее, с необычной татуировкой, — но сичультианцы в любом случае были таким далеким от них видом, что вряд ли это могло произвести на них какое-то впечатление, а это означало, что ее присутствие было необязательно, когда Вепперс вел с ними переговоры о каких-либо важных вещах.

Но вниманием она все же вовсе не была обделена — при ней находился один из зеев и доктор Сульбазгхи.

— Этот тип смотрит на тебя, — сказал Сульбазгхи, кивая головой в сторону слегка сутулого, абсолютно плешивого человека в нескольких метрах от нее. Что-то с ним было не так, он казался каким-то отклонением от нормы: слишком худой и — при всей его сутулости — слишком высокий. Лицом и головой он слегка напоминал труп. Даже одет он был как-то необычно: в плотно обтягивающую, простую, ничем не примечательную одежду, которую никак нельзя было назвать модной.

— На меня все смотрят, доктор Сульбазгхи, — ответила она ему.

Доктор Сульбазгхи был коренастый желтокожий человек, с лицом, изборожденным морщинами, и редкими, скудными каштановыми волосами, что свидетельствовало о его или его предков происхождении — он родился на Кератии, первом среди субконтинентов Сичульта. Он легко мог бы изменить свою внешность к лучшему, по крайней мере сделать ее не столь отталкивающей, но предпочитал оставаться таким, какой он есть. Ледедже это казалось дикой странностью, даже извращением. Зей, находившийся поблизости, — строго одетый, с постоянно двигающимися глазами, обшаривающими помещение так, словно он наблюдал за какой-то игрой в мяч, невидимой для остальных, — в сравнении с доктором был красавчиком, но при этом мышцы его пугающе выпячивались, словно он вот-вот был готов выпрыгнуть из своей одежды и кожи.

— Да, но он смотрит на тебя не так, как на других, — сказал доктор. Он кивнул официанту, взял новый стакан, пригубил. — И смотри-ка — он идет сюда.

— Мадам, — прорычал зей; его темные глаза смотрели на нее с высоты как минимум на полметра больше, чем ее собственная. В присутствии зея она чувствовала себя ребенком.

Она вздохнула, кивнула, и зей пропустил к ней этого странного человека. Вепперс требовал, чтобы она была общительной на такого рода приемах.

— Добрый день. Если я не ошибаюсь, вы — Ледедже И'брек, — сказал старик, улыбаясь ей и кивая доктору Сульбазгхи. Голос у него был настоящий, не синтезированный переводческой машиной. Но еще больше удивляла тональность — необыкновенно низкая. Вепперс много лет хирургическими методами — рядом последовательных маленьких операций и другими средствами — улучшал свой голос, делая его все ниже и ниже, более медоточивым и грудным, но голос этого человека затмевал даже сочный голос Вепперса. Удивительно для человека, который выглядел таким дряхлым старикашкой, вот-вот готовым испустить дыхание. Она подумала, что, наверно, у инопланетян старение протекает как-то по-другому.

— Да, — ответила она, подобающе улыбаясь и тщательно настраивая голос на середину зоны изысканности, как без устали учил ее преподаватель красноречия. — Здравствуйте. А вы?..

— Здравствуйте. Меня зовут Химеранс. — Он улыбнулся, несколько неестественным образом повернулся в пояснице и посмотрел туда, где Вепперс беседовал с двумя крабообразными инопланетянами. — Я прибыл с джхлупианской делегацией в качестве переводчика Культуры со всех человеческих языков. Чтобы никто не совершил какую-нибудь страшную оплошность.

— Как интересно, — сказала она, радуясь тому, что сама она пока не совершила таковых — не зевнула в эту старческую физиономию.

Он снова улыбнулся, посмотрел на ее ноги, потом снова перевел взгляд на ее лицо. «Ну-ну, осмотрел меня с ног до головы, старый извращенец», — подумала она. Она решила, что отчасти это объясняется платьем, которое, честно говоря, оставляло обнаженной немалую часть ее тела. Ее судьба состояла в том, чтобы провести жизнь в откровенных одеждах. Она давно уже решила, что будет гордиться своим внешним видом (она была бы красавицей и без интаглиации, но уж если ей приходится носить знак позора своей семьи, то она будет делать это со всем достоинством, на какое способна), но она все еще вживалась в свою новую роль, и иногда мужчины смотрели на нее так, что это вызывало у нее протест. Даже Вепперс начал посматривать на нее так, будто видит ее впервые, и таким взглядом, что она чувствовала себя неловко.

— Должен признаться, — сказал Химеранс, — я просто очарован интаглиатами. А вы, позвольте мне сказать, выделяетесь даже в этой исключительной группе.

— Вы очень добры, — сказала она.

— О, я не добр, — ответил Химеранс.

В этот момент зей, приглядывавший за ними, напрягся, прорычал что-то вроде «Прошу меня извинить» и с удивительной грациозностью ввинтился в толпу. В этот момент доктор Сульбазгхи слегка качнулся и нахмурился, разглядывая содержимое своего стакана.

— И что они теперь добавляют в выпивку. Пожалуй, я присяду, если вы… меня извините.

Он тоже покинул их, направляясь к свободным стульям.

— Ну, вот, — ровным голосом сказал Химеранс. Он не сводил с нее глаз, пока зей и доктор Сульбазгхи, извинившись, покидали их. Теперь она осталась с ним один на один.

Тут ее осенило.

— Так это вы сделали? — сказала она, посмотрев сначала на широкую спину уходящего зея, а потом — в том направлении, в котором исчез доктор Сульбазгхи. Она больше не пыталась вежливо модулировать голос, чувствуя, как расширились ее глаза.

— Неплохая работа, — сказал Химеранс с одобрительной улыбкой. — Ложный полусрочный вызов на терминал охранника и временное ощущение головокружения, посетившее доброго доктора. Это не задержит их надолго, но даст мне возможность попросить вас об одной услуге. — Химеранс снова улыбнулся. — Я бы хотел поговорить с вами с глазу на глаз, госпожа И'брек. Если позволите.

— Сейчас? — спросила она и оглянулась. Разговор явно будет коротким; на подобных приемах человек (вернее сказать — она) никогда не остается в одиночестве более чем на минуту.

— Позднее, — сказал Химеранс. — Вечером. В ваших покоях в городском доме господина Вепперса.

Она чуть ли не рассмеялась.

— Вы думаете, вас пригласят? — Она знала, что на вечер ничего не планируется, кроме обеда где-то со всей свитой, а потом — для нее — музыки и урока этикета. А потом, посидев полчаса перед экраном, она, если повезет, уляжется в постель. Ей не позволялось выходить без телохранителей или сопровождения, и мысль о том, что ей позволят принимать мужчину, пусть древнего старика и инопланетянина, в ее спальне, вызвала у нее только улыбку.

Химеранс улыбнулся своей спокойной улыбкой.

— Нет, — сказал он. — Я смогу проникнуть к вам сам. Но я не хочу, чтобы вы беспокоились, поэтому сначала я хотел спросить разрешения.

Она взяла себя в руки.

— О чем идет речь, господин Химеранс? — спросила она, голос ее снова звучал вежливо и размеренно.

— У меня к вам скромное предложение. Оно не причинит вам никаких неудобств или вреда. И не лишит вас ничего такого, чего вам будет не хватать.

Она снова изменила тон, стараясь выбить из колеи этого странного старика, оставив вежливость и задавая вопрос без обиняков:

— А что с этого буду иметь я?

— Может быть, некоторое удовлетворение, когда я объясню, что мне нужно. Хотя, конечно, может быть организована и другая форма оплаты. — Не отрывая от нее взгляда, он продолжил: — К сожалению, должен поторопить вас с ответом — один из телохранителей господина Вепперса, поняв, что мы остались с глазу на глаз, довольно быстро пробирается к нам.

Она почувствовала возбуждение и немного испуг. Ее жизнь все время контролировалась.

— Когда вас устроит? — спросила она.

Она уснула. Она не собиралась спать и никогда бы не подумала, что сможет уснуть в таких обстоятельствах, когда ее снедала неясная тревога и страх. А потом она проснулась и почувствовала, что он здесь.

Ее комната располагалась на втором этаже высокого городского дома, охранявшегося не хуже, чем военные базы. У нее была большая комната с гардеробной и ванной, два высоких окна выходили на подсвеченные цветники и ровные дорожки сада. У окна, частично освещенное отраженным от облаков городским светом, просачивающимся сквозь жалюзи, было место для отдыха с низким столиком, диваном и двумя креслами.

Она поднялась с подушки, опираясь на локти.

Он сидел в одном из кресел, и она увидела, как он повернул голову.

— Госпожа И'брек, — тихо сказал он. — Здравствуйте еще раз.

Она покачала головой, приложила палец к губам, обвела взглядом комнату.

Света было достаточно, чтобы она увидела улыбку на его лице.

— Нет-нет, — сказал он, — устройства наблюдения нам не помешают.

«Ну что ж, — подумала она. — Значит, сигнализация тоже, видимо, не сработает». Она в некоторой мере рассчитывала на сигнализацию как на свою последнюю линию обороны, если дела примут сомнительный оборот. Была еще и предпоследняя линия обороны: она всегда могла закричать. Хотя если этот тип сумел залезть на терминал зея, вызвать внезапное головокружение у доктора С. и каким-то образом незамеченным пробраться в дом Вепперса, то, наверно, ей и крик не поможет, если этот пришелец пожелает. Ей стало страшновато.

Свет медленно подполз к креслу, на котором он сидел, и она увидела, что одет он так же, как и днем на приеме.

— Прошу вас, — сказал он, показывая на соседнее кресло. — Присоединяйтесь ко мне.

Она накинула халат на ночную рубашку, отвернувшись от него, чтобы он не видел, как дрожат ее руки, а потом подошла и села рядом с ним. Он выглядел иначе: оставаясь тем же человеком, он теперь не казался таким старым, лицо перестало быть костлявым, плечи больше не сутулились.

— Спасибо, что предоставили мне эту возможность поговорить с вами с глазу на глаз, — официальным тоном сказал он.

— Не за что, — ответила она, подтянув под себя ноги и обхватив себя за колени. — Так о чем речь?

— Я бы хотел взять ваше изображение.

— Изображение? — Она почувствовала легкое разочарование. И это все? Может быть, он имел в виду изображение в полный рост, фотографию ее в обнаженном виде. Значит, он в конечном счете всего лишь старый извращенец. Странно, как эта история, начавшаяся волнительно и вроде бы романтически, опустилась на уровень обычной похоти.

— Это будет образ всего вашего тела, не только изнутри и снаружи, но каждой его клеточки, даже каждого атома, и оно снимается не из простого трехмерного пространства, с которым мы обычно имеем дело.

Она уставилась на него.

— Типа из гиперпространства? — спросила она. Ледедже обычно внимательно слушала научные лекции на уроках.

Химеранс широко улыбнулся.

— Именно.

— Зачем?

Он пожал плечами.

— Это для моей частной коллекции, собирать которую мне доставляет удовольствие.

— Угу.

— Можете мне поверить, госпожа И'брек, что в моей мотивации абсолютно отсутствует сексуальная подоплека.

— Хорошо.

Химеранс вздохнул.

— Вы — удивительное явление, если мне позволительно так сказать, госпожа И'брек, — проговорил он. — Насколько я понимаю, вы очень умная, приятная и — для представителей вашего вида — привлекательная личность. Я, однако, не буду делать вид, что меня в вас заинтересовало что-то иное, кроме интаглинации, которую вы претерпели.

— Претерпела?

— Прошли? Я и в самом деле подыскивал правильное слово.

— Нет, вы были правы в первый раз: претерпела, — сказала она. — Впрочем, никакого выбора у меня не было.

— Верно.

— И что вы делаете с этими образами?

— Я их созерцаю. Они для меня — произведения искусства.

— У вас есть какие-нибудь, чтобы показать мне?

Химеранс подался вперед.

— Вы действительно хотите их увидеть? — Он, казалось, был искренно заинтересован.

— А время у нас есть?

— Несомненно!

— Так покажите.

Яркое трехмерное изображение вспыхнуло перед ней в воздухе. На нем был… нет, она не могла сказать, что это. Какой-то безумный вихрь линий, черных на желто-оранжевом фоне, умопомрачительно сложных, уровни предполагаемых деталей скрывались в складках пространства, недоступных для глаза.

— Это трехмерное изображение, которое можно получить со звездного полевого оконтуривателя, — сказал он. — Хотя горизонтальный масштаб и уменьшен, чтобы придать изображению слегка сферическую форму. На самом деле вид у них скорее такой. — Изображение внезапно растянулось, стало детализироваться, пока скопление темных линий, на которое она смотрела, не превратилось в одну линию, длиной около метра и толщиной не более миллиметра. Крохотный символ, похожий на микроскопическую коробочку со скошенными углами, видимо, показывал масштаб, хотя, поскольку она понятия не имела, каков на самом деле смысл этого значка, проку от ее соображений не было никакого. Линия уменьшающейся толщины находилась на фоне того, что было похоже на деталь звездной поверхности. Затем линия наливалась толщиной и снова превращалась в до нелепости сложное собрание линий.

— Показать, как это выглядит в четырехмерном пространстве, довольно затруднительно, — извиняющимся тоном сказал Химеранс. — Но это выглядит приблизительно так. — Она не поняла, что он сделал с изображением, но порадовалась тому, что сидит: изображение, казалось, рассыпалось на миллион срезов, ярких сечений, которые проносились мимо нее, как снежинки в метель. Она моргнула и отвернулась, чувствуя, что ее повело.

— Вам нехорошо? — озабоченным тоном спросил Химеранс. — Видимо, интенсивность слишком высока.

— Ничего, — ответила она. — И что же это такое?

— Исключительно изящный образец звездного полевого оконтуривателя; существа, которые обитают в магнитных линиях силы главным образом солнечных фотосфер.

— Эта штука была живой?

— Да. И надеюсь, жива до сих пор. Они живут очень долго.

Она посмотрела на старика, его лицо было подсвечено сиянием от изображения существа, которое состояло в основном из черных линий и каким-то образом умудрялось жить на солнечных поверхностях.

— А вы ее можете увидеть по-настоящему в четырех измерениях?

— Да, — ответил он, поворачиваясь, чтобы посмотреть на нее. Голос его звучал гордо и одновременно застенчиво. Лицо засветилось, он, казалось, был полон энтузиазма и стал похож на шестилетнего мальчика.

— И как такое возможно?

— Потому что я на самом деле не человеческое существо, — сказал он ей все с той же улыбкой. — Я аватара корабля. На самом деле вы говорите с кораблем, который способен снимать и по достоинству оценивать четырехмерные изображения. Имя корабля, мое истинное имя — «Не тронь меня, я считаю». Прежде я целиком принадлежал Культуре, теперь я независимое судно, пребывающее в основном в пределах того, что иногда называется Отдаление. Я — бродяга, разведчик и иногда с удовольствием предлагаю услуги в качестве переводчика Культуры (облегчаю общение между совершенно непохожими видами и цивилизациями) всем, кто нуждается в такой помощи. И, как я уже сказал, еще я коллекционирую изображения тех, кто кажется мне самыми совершенными существами в тех местах, куда приводят меня мои странствия.

— А вы не могли снять мое изображение так, чтобы я не знала об этом?

— В практическом смысле — да. Нет ничего легче.

— Но вы сначала пожелали спросить моего разрешения.

— Сделать это в тайне от вас было бы грубо, бесчестно, разве вы так не считаете?

Она несколько мгновений смотрела на него.

— Наверно, — сказала она наконец. — Так. А будете вы показывать кому-нибудь это изображение?

— Нет. До сего дня, когда я показал вам звездный полевой оконтуриватель, никто не видел этих изображений. У меня их много. Хотите?..

— Нет, — сказала она, улыбаясь и поднимая руку. — Не надо. — Изображение исчезло, и комната снова погрузилась в сумрак.

— Даю вам слово, что в том невероятном случае, если я все же решу показать кому-то ваше изображение, я не сделаю этого без вашего ясно выраженного разрешения.

— В каждом отдельном случае?

— В каждом отдельном случае. И такое же предварительное условие применимо к…

— А если вы сделаете это, если вы снимите мое изображение, то я что-нибудь почувствую?

— Ничего.

— Ммм. — Продолжая обнимать себя за ноги, она опустила лицо на колени под халатом, коснулась языком мягкой материи, потом ухватила ее зубами — взяла в рот маленькую складочку.

Химеранс несколько мгновений наблюдал за ней, потом сказал:

— Ледедже, вы мне разрешите снять ваше изображение?

Она выплюнула изо рта складочку материала, подняла голову.

— Я уже спрашивала у вас: а что с этого буду иметь я?

— А что бы вы хотели?

— Заберите меня отсюда. Возьмите меня с собой. Помогите бежать. Спасите меня от этой жизни.

— Я не могу это сделать, Ледедже, извините. — В голосе его слышалось сожаление.

— Почему?

— Это имело бы последствия.

Она снова уронила голову. Уставилась на ковер у прикрытого жалюзи окна.

— Потому что Вепперс самый богатый человек на планете?

— Во всем Сичультианском Энаблементе. И самый влиятельный. — Химеранс вздохнул. — Так или иначе, есть пределы моим возможностям. У вас свои традиции здесь, в этом мире, в гегемонии, которую вы называете Энаблемент, ваши собственные правила, традиции, обычаи и законы. Считается неприемлемым вмешиваться в жизнь других сообществ, если только у вас нет достаточно веских оснований и согласованного стратегического плана. Как бы нам этого ни хотелось, мы не можем просто идти на поводу у наших собственных сентиментальных порывов. Мне искренно жаль, но, как это ни печально, то, что вы просите, вне моих возможностей.

— Значит, я ничего не буду иметь с этого, — сказала она, чувствуя, с какой горечью зазвучал ее голос.

— Я уверен, что мог бы открыть счет в банке с такой суммой, которая помогла бы…

— Вепперс ни за что не позволит мне жить независимой жизнью, — сказала она, покачав головой.

— Но, может быть…

— Да сделайте уже это, — сказала она, еще крепче обхватив себя за ноги и посмотрев на него. — Мне нужно встать или как?

— Нет. Вы уверены?..

— Делайте, — сердито повторила она.

— Может быть, я все же могу предложить вам какую-то компенсацию…

— Да, да. Что сочтете нужным. Сделайте мне сюрприз.

— Сюрприз?

— Вы меня прекрасно слышали.

— Вы уверены?

— Уверена, уверена. Ну, вы уже закончили?

— Ага, — проговорила Смыслия, медленно кивая головой. — Похоже, это оно и есть.

— Корабль внедрил мне в голову невральное кружево?

— Да. Вернее… он внедрил семя — кружево разрастается.

— Я тогда ничего такого не почувствовала.

— И не должны были. — Смыслия посмотрела в сторону пустыни. — Да, «Не тронь меня, я считаю», — сказала она, и у Ледедже создалось впечатление, что Смыслия говорит с самой собой. — Наступательный корабль ограниченного действия — НКОД — класса «Хулиган». Объявлен Эксцентриком и Отдаленцем больше тысячи лет назад. А несколько лет назад совсем пропал из виду. Может быть, ушел на покой.

Ледедже тяжело вздохнула.

— Наверно, я сама виновата — сказала ему «Сделайте мне сюрприз». — Но в душе она чувствовала подъем. Тайна была разгадана почти наверняка, и она заключила неплохую сделку — спаслась от смерти. По крайней мере в какой-то степени.

«Но что будет со мной?» — подумала она, посмотрела на Смыслию, чей взгляд по-прежнему был устремлен в дымчато-горячее далеко, где гуляли пыльные вихри и горизонт подрагивал в мираже озера или моря.

«Что будет со мной?» — спрашивала она себя. Неужели она зависит от милосердия этой виртуальной женщины? Не подпадает ли она под действие какого-нибудь соглашения между Энаблементом и Культурой? Принадлежит ли она самой себе или находится в чьем-то владении и остается чьей-то игрушкой? Что ж, наверное, она может задать этот вопрос.

И тут же она поймала себя на том, что готовится прибегнуть к своему «голоску», как она его называла: кроткий, мягкий, тихий, детский голос, которым она пользовалась, когда хотела продемонстрировать собственную уязвимость и бессилие, когда пыталась завоевать чье-то сочувствие, вызвать жалость к себе и, таким образом, уменьшить вероятность того, что ее обидят или унизят — напротив, может, даже дадут ей то, чего ей хочется. Она пользовалась этим приемом на всех — начиная от матери и кончая Вепперсом, и чаще успешно. Но сейчас она остановилась в нерешительности. Она очень гордилась этой своей хитростью, но здесь действовали другие правила, здесь все было иное. Ради своей чести, ради того, что может стать новым началом ее жизни, она должна спросить об этом напрямую без всяких уловок.

— И что же будет со мной, Смыслия? — спросила она, глядя не на Смыслию, а в пустыню.

Смыслия посмотрела на нее.

— Что будет с вами? Вы хотите сказать — сейчас? Куда вы пойдете?

Она, все еще не осмеливаясь посмотреть в глаза другой женщине, кивнула.

— Да.

«В какую же странную, почти нелепую ситуацию я попала, — подумала она. — Нахожусь в этой идеальной, но… саморазоблачительной имитации, разговариваю с суперкомпьютером о моей судьбе, о моей последующей жизни». Что будет дальше? Предоставят ли ей свободу и возможность самой строить свою жизнь в этом виртуальном мире? Вернут ли ее в некотором роде в Сичульт, даже к Вепперсу? Могут ли ее просто выключить, как программу, — ведь не живая же? Еще несколько секунд, еще одно предложение из не существующего в реальности виртуального рта Смыслии могут повернуть ее жизнь в ту или иную сторону: к отчаянию, к торжеству, к полному уничтожению. Все эти вопросы нашли ответы (если только она уже не пребывала в заблуждении относительно того, где находится и с кем разговаривает на самом деле) в тех словах, что были сказаны в следующие мгновения.

Смыслия надула щеки.

— По большому счету это вам решать, Ледедже. Вы фактически в уникальной, беспрецедентной ситуации. Но и при отсутствии сопроводительной документации вы по существу представляете собой совершенно жизнеспособный, независимый мыслеразум в совершенно рабочем состоянии и наделенный сознанием со всеми вытекающими из этого последствиями относительно прав и прочего.

— И какие же это последствия? — спросила Ледедже. Ей уже стало полегче, но она хотела получить подтверждение.

Смыслия ухмыльнулась.

— Вообще-то только хорошие. Я полагаю, что вы прежде всего пожелаете пройти реконфигурацию.

— И что это такое?

— Технический термин, обозначающий возвращение в Реал в физическом теле.

Хотя у нее и не было реального сердца или рта, поскольку все это было имитацией, она почувствовала, как екнуло у нее в сердце и пересохло во рту.

— А это возможно?

— Возможно, рекомендовано и является стандартной процедурой в таких ситуациях. — Смыслия издала глуховатый смешок и махнула в сторону пустыни. Она вела рукой, а перед Ледедже на мгновения открывались видения других виртуальных, насколько она понимала, миров внутри или по соседству с тем, в котором она находилась: огромные сверкающие города, горные хребты в ночи, оплетенные трубами и освещенные, громадный корабль или мобильный город, плывущий по желто-белому морю под лазурными небесами, бескрайний простор, в котором нет ничего, кроме воздуха, наполненного гигантскими полосатыми деревьями, похожими на какие-то зелено-голубые завитки, а еще виды и структуры, которые она воспринимала глазами, но не могла бы описать. Все это, подумала она, было возможно в виртуальном мире, но невероятно в том, что Смыслия походя назвала Реалом. Потом снова вернулась пустыня. — Вы, конечно, можете остаться и здесь, — сказала Смыслия. — В любой среде или комбинации сред, которые вас устроят, но я полагаю, вы пожелаете иметь реальное физическое тело.

Ледедже кивнула. Во рту у нее по-прежнему была сушь. Неужели это и в самом деле так просто?

— Пожалуй, так я и сделаю, — сказала она.

— Благоразумно. Можете мне поверить, теоретически существует множество всевозможных физических форм, в которые вы можете быть реконфигурированы, но я бы на вашем месте предпочла ту, к которой вы привыкли. По крайней мере вначале. Контекст — это все, а первый контекст, в котором мы оказываемся, это контекст нашего собственного тела. — Она смерила Ледедже взглядом. — Вас устраивает ваша нынешняя внешность?

Ледедже распахнула синий халат, который все еще был на ней, и оглядела себя, потом снова запахнула его, ветерок чуть поигрывал его полами.

— Да, — неуверенно сказала она. — Я не могу решить, хочу ли я иметь какие-либо татуировки или нет.

— Их можно будет легко добавить впоследствии, хотя и не на генетическом уровне, к которому вы привыкли. Не могу предоставить вам такую опцию. Эта информация не проходит. — Смыслия пожала плечами. — Я оставлю вам изображение, которое вы можете изменять сколько угодно, пока не получите то, что вам хочется. И тогда я сниму с него спецификации.

— Вы вырастите для меня тело?

— Завершу имеющуюся заготовку.

— И сколько на это уйдет времени?

— Здесь — совсем немного. Или столько, сколько вы пожелаете. А в Реале — около восьми дней. — Смыслия снова пожала плечами. — В моем стандартном запасе неодушевленных тел нет Сичультианской формы… прошу прощения.

— А есть какое-нибудь тело, которое я могла бы занять прямо сейчас?

Смыслия улыбнулась.

— Не можете дождаться?

Ледедже тряхнула головой, чувствуя, как загорается ее кожа. На самом деле она хотела как можно скорее выяснить, не жестокая ли это шутка. Если все это взаправду, то она не хотела ждать настоящего тела, чтобы вернуться на Сичульт.

— На это уйдет около дня, — сказал Смыслия. Она кивнула в сторону появившейся в воздухе фигуры обнаженной женщины с закрытыми глазами. Отдаленно она напоминала сичультианку. Кожа была грязновато-серого цвета, потом стала совершенно черной, потом почти белой, потом перебрала почти все оттенки цветов. В то же время изменялись обхват в талии и рост фигуры — то уменьшались, то увеличивались. Немного менялись форма головы и черты лица. — Вы можете выбирать в пределах этих параметров с учетом имеющегося у вас времени, — сказала Смыслия.

Ледедже задумалась. Она вспомнила, какой оттенок кожи у Вепперса.

— Сколько времени уйдет на то, чтобы сделать ее по-настоящему сичультианкой? И не черной, а красновато-золотистой?

Смыслия чуть-чуть прищурилась.

— Еще несколько часов. А всего около дня. У вас будет внешний вид сичультианки, но полностью вы таковой не будете, я имею в виду внутри. Анализ крови, взятие ткани и почти любое медицинское инвазивное вмешательство тут же выявят это.

— Ничего. Думаю, именно это мне и надо, — сказала Ледедже. Она заглянула в глаза Смыслии. — У меня нет денег, чтобы заплатить за это. — Она слышала, что в Культуре нет денег, но ничуть в это не верила.

— Пусть вас это не беспокоит, — ответила Смыслия. — Мы не взимаем платы.

— Вы сделаете это из доброты или я буду чем-то вам обязана?

— Назовем это добротой, но я делаю это с удовольствием.

— Тогда спасибо, — сказала Ледедже. Она вежливо поклонилась. Смыслия ответила на это улыбкой. — И еще, — сказала Ледедже, — мне нужно как-то устроить возвращение на Сичульт.

Смыслия кивнула.

— Это наверняка возможно. Хотя, слово «устроить» в Культуре не обязательно имеет то значение, что в Энаблементе. — Смыслия помолчала. — Позвольте узнать, что вы собираетесь делать, когда вернетесь?

«Конечно, убить этого сучьего потроха Вепперса, — мрачно подумала Ледедже. — И…» Но были некоторые вещи, некоторые мысли, такие тайные, такие потенциально опасные, что она научилась скрывать их даже от самой себя.

Она улыбнулась, подумала, что, может быть, это дружелюбное виртуальное существо умеет читать мысли.

— Мне там нужно закончить одно дело, — ровным голосом сказала она.

Смыслия кивнула с непроницаемым лицом.

Они обе снова повернулись в сторону пустыни.