НеТемный

Глава 2

Тёмный Жрец знает, что такое — смерть. Жрец тренируется всю жизнь, растворяя душу во Тьме, и если это состояние не уметь контролировать, то вполне можно и не вернуться назад, в физическое тело.

То, что сейчас происходило со мной, точно не смерть. Это было больше похоже на сон, поэтому меня ничего не удивляло.

Передо мной двое, и я задираю голову, чтобы рассмотреть их. Колоссы, сидящие на тронах величиной с горные вершины. Беловолосый исполин в белых лучащихся одеждах, и черноволосая женщина в платье смоляного цвета, будто сшитом из вороньего пера.

Уж Бездну-то я всегда узнаю.

Повелительница Тьмы смотрит на меня, как на букашку, которая посмела ослушаться и обмануть. Одно движение её ноги, и меня не станет.

И она делает это движение…

Но стопа не опускается, лишь бессильно давит сверху на воздух. Подо мной трескается каменная почва, покрываясь сетью трещин, но больше ничего не происходит.

Она убирает ногу, и теперь я встречаюсь с её взглядом, полным бессильной ненависти.

Я не боюсь. Я злюсь, улыбаюсь, и смотрю на неё с вызовом.

Ты, которая посмела меня обмануть… Теперь я понял, что весь мой путь был обманом, с самого начала и до конца. И я приду за тобой, Бездна.

Кстати, кто этот беловолосый?

Там, в вышине, на его коленях лежит цербер. Кромешно-чёрная тварь, истекая кровью, прижимается к беловолосому, и тот улыбается. Но вот его взгляд падает на меня, улыбка исчезает.

Исполин смахивает цербера с колен, будто пыль, и на меня вправду сверху сыпется пепел. Цербер, сильнейшее существо из глубин Тьмы, которое мне было известно, просто перестал быть.

Многие считают, что символы не имеют значения, но Тёмный Жрец точно знает, что это не так. А значит, стало быть, если в чёрном платье — Бездна, то второй — это Небо. И вправду, та половина горного хребта, где был вырезан трон Неба, была гораздо светлее.

Разразилась гроза, стали собираться тучи, закрывая от меня лица богов. И, как это бывает в любом сне, я понял — они вершат суд.

Грохочущие голоса сотрясают мироздание, словно гром в вышине. И я могу слышать только обрывки фраз, небесным эхом долетающие до меня…

— Его душа моя, — говорит Бездна.

— Лишь часть, — отвечает Небо.

Они спорят, громыхая над тучами. Сила этих существ просто несоизмерима с моей.

Но сейчас мои мысли заполняет только та светлая Жрица. И ярость от того, что я позволил так себя обмануть.

Молнии бьют в землю рядом со мной, но я стою, не шевелясь, и рассматриваю на ладони хлопья пепла, оставшиеся от цербера.

Так он разрушил ту башню или нет?

Моя дочь жива?

Или нет?

В груди щемит, в горле застрял ком, и для Тёмного Жреца, чьё сердце давно стало сгустком Тьмы, это так непривычно, что кажется мне ночным кошмаром. От осознания, что я не могу ничего сделать, и от бессильной ярости я стискиваю пепел в кулаке.

Двинуться с места невозможно, как и проснуться. Мне остаётся только стоять тут и гадать о том, спас я ту девушку или нет.

Я снова раскрыл ладонь. Да, есть некоторое удовольствие от созерцания целой и невредимой правой руки, где пепел цербера растёрся по коже ладони чёрным, будто живым, пятнышком.

— В его сердце Тьма, — грохочет, не сдаваясь, Бездна.

— Он принёс себя в жертву, — отвечает громом Небо.

— Он не сможет впустить в себя Свет.

— Только ему решать.

И тучи разошлись, являя мне лица богов, освещаемые молниями.

В этот момент они оба были величественны и ужасны, и точно внушили бы мне страх, если бы меня вообще волновало всё происходящее. Именно в этот момент, как и бывает во сне, я осознал — они приняли решение.

Небо нахмурил брови, глядя на меня, и сказал только:

— Сохрани кровь броссов!

Я сверлил взглядом светлое божество, но спустя несколько секунд отвёл взгляд — он стал слепить, словно солнце. Должен ли я что-то ответить?

— Кто это? — всё же спросил я.

— Не имеет сути, кто они. Кровь должна течь, но помни — где-то одна капля ценнее полноводных рек.

Я поджал губы. В этом был весь Свет.

Мне приходилось изучать их писания, чтобы знать врага. Там было полно таких загадок и пророчеств, что смысл некоторых сами Адепты Света искали столетиями. Это всегда вызывало у меня смех.

Какая жестокая ирония… Пришло время, и я сам должен разгадывать небесные шарады.

— Кровь наполняет сердце, его и слушай, — словно издеваясь, сказал Отец-Небо.

— А моя… — тут к горлу подкатил ком, — моя дочь…

— Исправь чужую ошибку, и она будет жить. Такова моя воля.

Эта несправедливость уколола меня.

— Почему так? — прошептал я, потом процедил сквозь зубы, — Верни меня назад, в то время, где я допустил ошибку, и я сотру в порошок всех служителей Тьмы. Я уничтожу их всех, и сохраню Орден Света. Я сам спасу дочь!

Хохот Бездны заставил горы сотрястись, даже земля подо мной заёрзала. Видимо, я здорово её развеселил. Теперь она смотрела на меня, как на любимое дитя, и это меня сильно разозлило.

Я вёл себя так, как ей было надо. «Он не сможет впустить в себя Свет…»

— Ты согласен? — это был последний и решающий вопрос.

Стиснув зубы до скрипа, я опустился на одно колено. Это было трудно, всё моё тёмное нутро сопротивлялось, но я должен был сделать это сам, без приказов и угроз.

Ох, как же изменился взгляд Бездны, когда моя рука коснулась земли — её Десятый Тёмный Жрец поклонился Свету, и она снова была в ярости. Ведь она привыкла, что это мы, силы Тьмы, искушаем праведников.

Я склонил голову:

— Смиряюсь с твоей волей, Небо.

Словно что-то внутри надломилось, и я уже думал, что сейчас моя душа сорвётся в преисподнюю, где меня с нетерпением ждут… Но неожиданно стало легче.

Неужели он больше ничего не скажет? Дай хоть одну подсказку, ты же «Свет, указывающий путь», как говорят твои адепты.

— Молитвы надо исполнять, — голос Неба потонул в оглушительном громе.

— Чьи молитвы⁈ — я в отчаянии пытался перекричать грозу, но мой голос тоже лишь тонул в раскатах грозы. Лицо беловолосого скрылось за тучами.

А вокруг Бездны ярилась настоящая буря. Молнии освещали приподнятые брови и зловещую улыбку.

— Слушай мою волю, Десятый.

Пришло время услышать ту кару, которую Бездна определила своему верному Десятому Жрецу. Она имела на это право, ведь я продал ей душу. Я — её собственность.

Я сразу же встал. Перед этой стервой Десятый Жрец Всеволод больше никогда не опустится на колени.

Сжав кулаки, я ждал приговора. Ну, тварь, давай же, я слушаю. А она лишь хохочет, оттягивая момент.

Что, нашлёшь на меня войска своих последователей? Всех уничтожу. Отберёшь обратно руку? Да я и голову отдам, но больше никогда не буду служить тебе.

Краем глаза я подметил, как мелькнул просвет в тучах, окружающих лицо Неба. Он что-то хотел подсказать?

Тут до меня дошло, что всё имеет свою цену. Бездна не успела даже открыть рта, как я спросил:

— Что я получу взамен? Небо дарит мне жизнь дочери, а ты?

Гроза сразу стихла. Чистая ненависть холодным ветром пронзила меня, но я озвучил свою цену:

— Я исполню твою волю, Бездна, но тогда получу назад свою душу!

Если раньше я думал, что она в ярости, то я ошибался. Теперь силуэт Бездны покрылся чистой Тьмой, в которой проскальзывали бесшумные красные молнии, и осталось только лицо, искривлённое маской ненависти.

Такого удара она не ожидала. Прошло мгновение или вечность, но Бездна успокоилась, и небрежно махнула рукой:

— Пусть будет так.

Её губы раскрылись, разверзая небеса, и она выдала свой приговор:

— Не убий!

— Что⁈ — только и вырвалось у меня.

Именно удивление и растерянность заставили мой разум проснуться. Нет, расщелину мне в душу, я многое слыхал в своей жизни, но чтобы силы Тьмы наказывали светлой заповедью? Дожили, что называется…

Сильный удар в затылок резко напомнил мне, что я живой, и вернул способность чувствовать. Только мои глаза были всё ещё закрыты. И почему-то не открываются.

Странно. Видимо, измученному телу ещё не пришло осознание, что я очнулся.

Измученному? Да, я почуял, как гудит голова, болят синяки, ноют отбитые конечности, и понял, что глаза не открываются от того, что заплыли.

Я лежу на спине. Ноги раскинуты, руки вдоль тела. Не пошевелиться.

Спина чешется, её настырно что-то покалывает, и какая-то членистоногая мерзость ползает в моей постели. Какая неудобная перина… И в нос забилась пыль.

Нет, это точно не моя постель. Если б такое случилось с моей кроватью, этим же утром у меня были бы новые слуги.

Меня трясёт, и каждый ухаб возвращает мне по сантиметру тела, с болью открывая его моему разуму.

О, смердящий свет, а ведь я — живой! Эта мысль заставила меня получать удовольствие даже от боли. Правда, не совсем получается вспомнить, почему я так этому радуюсь.

Новый удар досками по затылку, прямо через слежавшуюся солому. Теперь ясно — меня куда-то везут.

— Вот ты, чародейка, скажи… — донёсся тихий натужный шёпот, и я настороженно прислушался, —…если с тобой взасос целоваться, язык примёрзнет?

Молодой мужской голос, мягкий, даже нежный. Парню повезло, таким только серенады петь, девушек соблазнять. Что он и пытался делать, но как-то явно неудачно.

Шутник хихикал. Впрочем, ему никто не ответил, и над своей шуткой он продолжал смеяться один. Если б даже я знал, в чём соль шутки, тоже бы не улыбнулся.

Кстати, где я?

Я попробовал пошевелиться…

— Э, чародейка, да он, кажется, очнулся!

Понятно, что очнулся, вестник тупости! Я бы и глаза открыл, и с тобой поговорил, но тело словно паралич охватил.

— Не ори так, гусляр, упыря разбудишь, — тихо ответила женщина, и её голос был неестественно хриплым.

Я встречал такие голоса у служителей-оракулов, которые курили много магических трав. Как правило, они долго не жили. Может, конечно, женщина простыла, ведь тут такой сквозняк.

А запах? Странно знакомый запах, ничего хорошего он мне не предвещал. Гниль, трупный яд, кровяное железо, и ещё какой-то оттенок, никак не соображу.

Шутник продолжал упорствовать:

— Почему гусляр? Я на лютне играю, чародейка, отличать надо. Хотя вы там, на Севере, на одних сосульках наверняка бренчите. Кстати, чародейка, о сосульках. Мне кажется, ты бы могла дотянуться…

— Твой язык настоящее помело, бард, — нехотя ответила та, кого он назвал чародейкой.

— Э-э-э, хладочарка, видит Маюн, мы ещё вернёмся к разговору о моём языке.

Женщина ничего не ответила. Хладочарка… Значит, маг холода? Тогда почему она не превратит этого балагура в кусок льда?

Думать оказалось нелегко. Мысли и голоса закрутились оранжевыми всполохами и разорвались в моей голове похмельным вихрем.

Мир вокруг жил и звучал. Хрустел треском гравия под несмазанными колёсами, дребезжал досками и гудел чьим-то стоном. Мир отзывался ржанием лошадей, болтал разговорами ещё каких-то людей неподалёку.

Люди смеялись. Люди переругивались.

— И как громилу занесло в эти края-то? Судя по лицу, вообще не нашенский, — сказал бард.

— Северной крови он.

— Северной… Это за Хладоградом? Не-е-е, на тебя точно не похож. Значит, Бросские горы, да? Слышал о них, и вообще не понимаю, как его сюда занесло.

Женщина не ответила. Зато слова барда запустили ворох мыслей в моей гудящей голове.

Броссы… Северная кровь…

Всеволод, да чтоб тебя Бездна изрыгнула, вспоминай!

Всеволод⁈

Да. Я — Всеволод. Я — Десятый Жрец, теперь сильнейший из Десяти Тёмных Жрецов. И я…

Погиб.

Я резко сел, всё вспомнив. Гулко загремели цепи по доскам, кандалы на моих запястьях натянулись, когда я попробовал помочь заплывшим глазам пальцами. Мир сверкнул неясным пятном и исчез.

— Моркатова стужь! — зашипела чародейка.

— Упыря разбудишь, святоша, ослиный ты крик.

Я замер, услышав до боли знакомое ворчание за спиной. Такое характерное сонное клокотание в сгнившем и давно мёртвом горле… Рядом со мной и вправду упырь.

Что мне ваш упырь, глупцы? Я, Десятый, могу наслать полчища таких, а вы мне тут…

Но всё же природная осторожность взяла верх, и я замер, прислушиваясь.

— Больше не истери, святая ты громада, — сказал бард, — Твои молитвы помогли тебе только получить больше синяков.

Мои мысли снова спутались… Молитвы? Мои?

Говорить пока не получалось, но зато я смог приоткрыть глаза, разглядывая всё сквозь щёлочки.

Это телега-клетка, очень длинная, и около полутора метров шириной. С двух сторон от меня прутья из толстых жердей, почти брёвен, сверху дощатая крыша с просвечивающими щелями. Спереди и сзади стенки тоже из грубо сколоченных досок.

Передо мной у передней стенки прицеплены двое. Боком ко мне, лицом друг к другу.

Слева молодой мужчина, весь в потёках крови, сидит на соломе, уперевшись спиной в прутья и свесив голову. Ноги раскинуты, руки у него связаны за спиной. Одет в рванину, когда-то явно бывшую одеждой.

А справа напротив него в немыслимой позе висит девушка, упираясь пятой точкой в прутья уже со своей стороны. Руки привязаны на высоте за спиной, ноги тоже скованы. Будто сидела на корточках, но ей заломили руки, загнули вперёд, да так и оставили.

Так она и нависала над бардом, покачивая длинными серебристыми волосами перед его лицом. Странно, что он к ней приставал — при всём желании она бы не смогла до него дотянуться, если только не сломает себе руки.

Платье у девушки было разорвано до пола, открывая мне изгибы женского тела, но её рёбра и ноги были обильно покрыты синяками. К собственному удивлению, я вдруг понял, что женское тело снова пробуждает во мне желание.

Значит, бард и колдунья холода. Такие миниатюрные, прямо гномики.

Я прикован посреди повозки, только более замысловато. Мои руки и ноги прицеплены к железным колышкам, вбитым в доски у пяток и у пояса. Небольшая свобода у меня есть, но только чтобы сесть и лечь — поднять высоко руки или сложить ноги в коленях я уже не мог.

Некоторое время я сидел, сгорбившись, и таращился на правую руку. Целую, хоть и прикованную… Я сжимал и разжимал кулак, сжимал и разжимал.

— Да, здорово тебя приложили… — бормотал бард.

Я потрогал бедро, с превеликим удовольствием осязая кожу пальцами правой руки. Значит, это не сон⁈ Поглоти меня Бездна, хоть руку и мог бы приладить могучий маг, но вот заменить целое тело? Ведь оно точно не моё…

Звякнули звенья, и колдунья снова встревоженно предупредила:

— Тише!

Я осторожно развернулся, стараясь, чтобы цепи не гремели. И вправду, прямо за спиной, только руку протянуть, перед задней стенкой сидит упырь…

Помесь облезлой собаки и бешеной обезьяны, с которой сняли шкуру, опалили, вымазали в каком-то дерьме, и заново одели. Глаза упыря были закрыты, из приоткрытой пасти торчали клыки, оттуда же вырывался хриплый клёкот.

Когда-то эта тварь была человеком. Слабая душонка даже для Тьмы оказалась мусором, вот она и гниёт в этом теле.

На упыре железный пояс, его цепь лежит на полу парой витков — этой длины хватит, наверное, чтобы покусать всех в телеге.

Он просто сидит на корточках, уперев длинные когтистые руки в пол. На его груди, словно паук, отсвечивает красноватым цветом «брошь хозяина» — драгоценный рубин в лапчатой оправе, воткнутый этими самыми лапками прямо в рёбра.

Теперь ясно, почему эти двое шепчут. Упырь не спит, а усыплён «брошью» — мои слуги сотни таких делали.

Где-то рядом второй артефакт, наверное, в руках у надсмотрщика. Если он что-то заподозрит, то просто сорвёт заклинание, и упырь искусает всех в этой клетушке.

И чего они боятся? От укусов упыря есть противоядие, надо только знать состав яда. Хотя, конечно, сначала надо выжить.

— Громада, а молитва-то помогла, — захихикал бард, подмигивая мне и шлёпая разбитыми губами, — Я сам видел. Твоё Древо сжалилось, и охранник даже с лошади долбанулся от усталости, пока тебя мочалил.

Известие о том, что кто-то меня бил, вызвало праведное возмущение. Да я же его сразу придушу, и сделаю это правой рукой.

— Который? — сипло спросил я, и удивился, впервые услышав свой голос.

Другой голос. Незнакомый. Такой мощный, что даже упырь позади встрепенулся и всхрапнул.

— В смысле, который? Кто, охранник? — бард снова подмигнул, и я понял, что у него какие-то проблемы с глазом. Лоскут кожи под бровью едва держался над заплывшим веком.

Чародейка молчала, безвольно болтаясь на каждой кочке. Колдуны холода и так бледные и худые, но эта девушка даже в темноте была уже похожа на скелет.

Первым делом, если ты хочешь обезвредить колдуна, надо лишить его воды. Ну, избить, связать, заморить голодом тоже не помешает.

То же самое касается и барда. Судя по разбитым губам, спеть магическую песню он сможет ещё не скоро. Я бы ещё пальцы сломал, и руки, лишив возможности играть на инструменте. Хотя бардовскую магию я никогда не считал чем-то серьёзным.

И всё же странно, почему колдунья до сих пор не вырвалась — есть десятки способов получить воду. Может, она ещё слишком неопытная?

Тут я осознал, как сильно сам хочу пить.И вздрогнул, когда сбоку раздался хохот.

— А, горилла, уже проснулся⁈ Как поспал, хорлова ты падаль?

Рядом с клеткой на лошади ехал надсмотрщик. С паклей грязных волос, со сломанным носом, светящий пробелами в зубах, одетый в мешковатые штаны и безрукавку с клёпаными накладками. Голые мускулистые руки с напряжением держали длинное мощное копьё, только конец у этого копья был тупым, и больше напоминал молоток. Теперь я понял, чем меня избивали.

Несмотря на крепкую комплекцию, мне этот беззубый всадник тоже показался низкорослым, даже миниатюрным.

Не сразу до меня дошло, что это просто я — большой. Реально здоровый, как горилла. Мои ноги, протянувшиеся к барду с чародейкой, были как настоящие брёвна.

— Ну что, услышал тебя Лиственный Свет? А, упырева моча? — надсмотрщик снова расхохотался, а потом резко ткнул меня в плечо копьём.

— Да как ты смеешь… — начал было я и резко дёрнул рукой, чтобы отвесить наглецу пощёчину.

Цепь зазвенела, доска с колышком надсадно треснула, но при этом тряхнуло всю повозку, будто колышек был связан с несущей рамой. Упырь сзади взволнованно завыл, заскрёб когтями, а надсмотрщик, захохотав, снова всадил в меня копьём.

Удар в челюсть был ощутимым, и я почуял кровь во рту. Кажется, зуб.

— Ты, грязь под моими ногами, тебя сожрут черви живьём, гнус небесный! — я потянул другую цепь, — Я — Деся!.. — но в этот момент мне здорово прилетело в затылок.

Лбом я протаранил толстый прут и несколько мгновений смотрел на искры перед глазами. Странно, что попытка вызвать ауру Тьмы, которая просто сожрала бы моих врагов, ни к чему не привела.

Я обернулся, чувствуя, как ярость начинает закипать в крови.

Ещё один надсмотрщик. Внешность у него соответствующая гнусной профессии работорговца — засаленная лысина, бородавчатая челюсть с малярийными губами.

Этот толще, намного крупнее, одет побогаче и пестрее, и на поясе висит меч в дорогих ножнах. В руке он тоже держал тупое копьё. Хотя нет, не тупое, это такой железный чехол на наконечнике.

— Успокойся, листва-переросток, — бородавочник поднял в другой руке красный камушек, потряс им, — Если ты не понимаешь по-хорошему, значит, к заказчику мы довезём тебя в более интересном виде.

Он кивнул в сторону упыря. Как я и думал, вот и второй артефакт от «броши хозяина», в руке жирного бородавочника.

— Да, да! — засмеялся беззубый, — Нам сказали, что упыри тоже пойдут.

— Здорово ты его приложил, Щербатый, — бородавочник с недоверием рассматривал меня, — Святолистник, а матерится так, портовая шлюха позавидует.

Я выдохнул, осаждая ярость, возникшую в моей душе. Даже стало интересно, почему я так вспылил, уже давно отвык так злиться. Скучная жизнь Жреца Тьмы отучает от любых ярких эмоций.

— Вот и отлично, — улыбнулся бородавочник, — Ну, а пока, для закрепления… — Он поднял другой камушек, молочно-белого цвета, и сжал его в пальцах.

Тут меня скрутило от боли и я, выгнувшись, сверзился спиной на доски, чуть не пробив их затылком. Аха-а-ап, светлой воды мне за шиворот!

Словно тысячи игл скрутили каждую мышцу, и несколько секунд я обитал где-то на девятом круге ада. Вот, кажется, прошла вечность, и боль так же резко ушла, как и возникла.

О-о-о-ох, поглоти меня, Бездна…

— Это чтобы помнил, святоша, — со смехом бросил бородавочник, его голос удалялся.

— Да, чтобы помнил! — и в челюсть мне прилетело тупым копьём. Потом хохот беззубого тоже унёсся вслед за главарём.

Я полежал несколько секунд, глядя в потолок и успокаивая дыхание. Магия всегда была частью меня, и не сразу я мог поверить, что Тьма не повинуется моей воле. Выть от бессилия и обиды я не собирался, просто надо было принять это как данность.

Странный обмен. У меня снова есть рука, но нет магии. Вот уж данность, так данность.

Но меня интересовала ещё одна данность… Почему у меня такое острое, зудящее до самых глубин моей тёмной души, ощущение, что не только тело, но и весь мир вокруг — не мой?

Так, в любом случае, сначала надо выбраться.

Сплюнув зуб на пол, я снова сел. Звякнули цепи.

— Светлый, чтоб тебя… — снова прошипела колдунья.

— Заткнись, грязь, — резко бросил я, внимательно осматривая кандалы на руках.

Только что меня пришпорили другим артефактом, называемым «поцелуй белого дьявола». И он тоже состоит из двух частей — вторая, сделанная из косточки беса, должна примыкать к моей коже.

Не сразу, но я ощутил на себе удивлённые взгляды. Поднял глаза, посмотрел на колдунью и барда.

Бард, несмотря на затекающую в глаз кровь, таращился на меня, как на призрака. Даже колдунья, которой поза и так доставляла страдания, вся изогнулась, разглядывая меня.

— Чего уставились, тупицы?

— Моркатова стужь, — вырвалось у неё, — Что с ним?

— Такого в Маюновых сказках не было, — покачал головой бард, — Святоша ругается. Это же… я даже не знаю…

Я ничего не ответил, продолжая поиски. Так, кажется, вот он где…

В ржавом железном браслете на правой руке было прорезано отверстие, в которое аккуратно вставлен и заварен кузнецом «поцелуй белого дьявола». Со внутренней стороны эта косточка выглядывала утолщением, прижимаясь к моей коже.

Вырезана дырочка отвратно, сварка ужасная, и артефакт очень уж большой. Мои слуги и то делали изящнее, и уже давно научились производить такие артефакты гораздо миниатюрнее, так просто не найдёшь.

Я потянул цепь, повернул браслет, рассматривая кусочек кости через отверстие. Да уж, не вытащишь…

— Лиственник, что с тобой? — снова спросила колдунья натужным, хриплым голосом.

Я не ответил, только равнодушно скривился. Чародейка снова от бессилия повисла на цепях. Одна моя голая ступня была как раз возле её голой коленки, торчащей из порванного платья.

Днём, наверное, через дыры в её платье видно гораздо больше, но меня теперь совсем не интересовали плотские страсти. Только желание уничтожить, стереть с лица земли наглецов, посмевших меня ударить.

А вот бард, несмотря на увечья, здоровым глазом пожирал колдунью каждый раз, как у неё в разрывах ткани показывалась упругая грудь.

Когда она поворачивалась, серебристый локон закачался, и мне удалось разглядеть слабо светящую татуировку на шее девушки. Кажется, эта градация магов мне знакома по одному из трактатов, и я заинтересовался.

— Не понимаю тебя, послушница, — всё же сказал я, — Почему я — лиственник?

Снова на меня уставились и колдунья, и бард.

— О, хладочара, он меня пугает. Скажи, это ему просто по голове так дали, или он со своими молитвами крякнулся?

— Ты… — заволновался я, вспомнив важную вещь, — Я и вправду перед этим читал молитву?

— Не понял… — бард даже растерялся.

— Какую молитву? Кому я молился?

— А, ты опять за своё… — бард устало откинул голову на прутья, — Отвали со своим всепрощающим Древом, лиственник.

— Ты! — я сразу повернулся к колдунье, — О чём я молил?

— Листва, — устало выдохнула та, — Я послушаю про твоё Древо, если вдруг каким-то чудом мы выберемся…

Сил у обоих было не много, и такой всплеск эмоций надолго заткнул их. Да ещё дорога пошла особо ухабистая, и барда даже вырвало желчью от тряски.

— Хладочара, северные твои ляжки, не смотри… — мучительно протянул бедняга, облизывая разбитые губы и кривясь от горечи, — Ты погоди, отмоюсь ещё, и согрею тебя в объятиях, ледяная царица…

Судя по всему, чародейка отключилась, да и бард тоже, повесив голову, надолго замолчал.

Я покрутил головой, снова всмотрелся в упыря. Веки у того дрожали, пальцы подрагивали, но магия не давала упырю сорваться в атаку.

Яркая луна, бросающая полосатую тень в повозку, ярила эту тварь, но всё же «брошь хозяина» была зачарована хорошо. Не так искусно, как это делали мои слуги, но ремесленник своё дело знал. А вот цепь тонковата, и это их ошибка.

Лунный свет простирался над полями до далёкого горизонта. Кажется, скоро рассвет…

Эх, светлой жижи мне за шиворот! Когда взойдёт солнце, упырю не поздоровится, и, скорее всего, его накроют чем-нибудь. Значит, надо действовать уже сейчас, пока упырь силён, и может мне пригодиться.

Я потянул носом. Ветер был влажным. Совсем недавно прошёл дождь, даже на повозке еще видно мокрые следы. Странно, что колдунья холода не напилась. Хотя на месте работорговцев я бы хорошо закрыл её от дождя, что они, наверное, и сделали.

Впрочем, это всего лишь послушница, она даже ещё не прошла инициацию в ранг мага. Всеволод, не переоценивай слабых колдунов.

Прикрыв глаза, я снова попробовал вызвать тёмную ауру, самого первого и верного помощника мага тени. И снова неудачно — Тьма в сердце встрепенулась, но тут же её отбросило назад.

Да, продрись рассветная, как так⁈ Меня обуяла дикая злость, и некоторое время я сидел, скрипя зубами.

Хорошо, ещё попытка…

Снова Тьма отозвалась, потянулась по моему приказу. Я — Десятый Жрец, самый искусный в тёмной магии, я знаю секреты теневого колдовства до ранга самого архимага, и… о-о-о… у-у-у…

Какая злость! Какая животная ярость разрывает меня, я готов разорвать всю эту повозку вместе с бардом, колдуньей и драным вурдалаком!

— Смердя-я-ящий све-е-ет, — прохрипел я, чувствуя, что снова потерял связь с Тьмой.

Я не мог даже вызвать простенькую тень, которая отомкнула бы эти кандалы. Хотя нет, отомкнуть не получится, я чувствую хорошие чары на кандалах. А-а-а, расщелину мне в душу, это что за шутки, Отец-Небо⁈

Или это проделки Бездны? Вот и всё ваше наказание? Посадить на цепи, и вечно катать по степям и полям в клетке? Ах, да, ещё я не могу убить своих мучителей. Ну, задумка просто отличная.

Так… Попытка третья.

Слушай меня, Тьма. Я, Всеволод, повелеваю тебе… Ох, поглоти меня Бездна, чувствую себя сейчас глупым младшим послушником.

Не слушает. Слышит, но не слушается.

Снова неудачно. И снова такая бесконтрольная злость, что у меня в сжатых кулаках горячо стало, а на зубах заскрипела эмаль. Ни в одном трактате, даже в Завете Ушедших про такое не писали…

Нет, Всеволод, так не пойдёт, давай думать. Скорее всего, эта ярость — природная особенность броссов, горячая кровь, так сказать. А ведь я — бросс, так сказала хладочарка.

И угораздило меня вселиться в тело бесполезного громилы. Наверняка эти сложности мне подкинула Бездна, она может помешать мне управлять Тьмой, хоть и не полностью. И я не смогу колдовать, пока не смогу сосредоточиться.

А ведь Небо прямо сказал мне про кровь броссов. И теперь она наполняет моё сердце… Слушай сердце, сказал. Да только ни хрена оно мне не подсказывает, только кипит от злости и ярости!

А-а-а, не разберёшь этих богов.

Я потряс цепями, снова попытался поддеть ногтем артефакт в браслете. Сварка не колупалась, хотя и казалась ржавой — эти работорговцы делали своё дело хорошо. «Поцелуй белого дьявола» вплотную прижимался к моей коже, и неприятно покалывал, когда я колупал ржавые потёки. Это было плохо.

Не удивлюсь, если артефакт и кандалы зачарованы вместе. Если пленник попытается порвать цепи или взломать браслет, «поцелуй» подарит ему неописуемые ощущения.

Пришлось посидеть и подумать.

Я был одет в холщовые штаны, в просторную, но порванную рубаху с замысловатым узором. В темноте вязь плохо просматривалась, а вызвать Тёмное Зрение я не мог.

Оттопырив палец, я дотянулся до бока, приподнял рубаху и посмотрел, чем подпоясан. Хм-м, кожаный пояс. А вот это хорошо…

Пальцами обеих рук я достал до пояса, подсунув их под него. Развязать завязки не хватало длины цепей, поэтому я просто потянул изо всех сил. А сил во мне и вправду было до дури, вот что значит дикая варварская кровь.

Жалобно щёлкнул порванный шнурок завязки, улетел куда-то под бедро. Самое главное, пояс теперь был в моих руках. Кое-как, ругаясь на неуклюжесть этого тела, я придавил кожаный ремень пятой точкой и просунул его между запястьем и браслетом с «поцелуем белого дьявола».

Так, теперь контакта с кожей нет… Изумительный план, и что дальше?