Невенчанная губерния

ГЛАВА 9

…Степь томилась в июльском зное. Солнце растекалось по выгоревшему небу. Яркие краски весны давно пожухли, пустырь за шахтой побурел, мурава на склонах балки стала похожей на рыжеватую щетину. Красивая, но бедная пора цветения давно ушла, и степные травы, отдав все соки молодым, сытым зёрнам, теперь купали их в тепле, закаляли в горячем мареве.

Серёжка взбирался по косогору от здания вентилятора, сшибая ботинками гранёные стебли подорожника и ершистые головки щирицы. Когда выбрался из балки и свернул с тропы, трубный гул вентилятора переломился, стал глуше, вроде бы его опустили под землю. Сергей искал, где бы присесть. Его ботинки, когда свернул с дорожки, сразу покрылись сизым налётом, который осыпался с пахучего полынка. Выбрав местечко, где нет колючек и репейника, поставил полегчавшую жестяную маслёнку, сбросил сумку с инструментом и уселся на землю, приминая шелестящий подшерсток типчака и пырея. Не удержался, завалился на спину, раскинул руки, жмурясь на солнце. Благодать!

Ни тебе мастера, ни тебе механика! А то спокойно пожрать не дадут. Всегда найдут работу…

А степь гудела, расстарались сонмы кузнечиков, недовольно ворчал шмель, но все эти звуки вливались в неумолчный, утробный гул шахтного вентилятора, от которого и в посёлке не скрыться, к нему можно только привыкнуть.

Однако солнце настырничало, стараясь проникнуть под опущенные веки, да и в животе бурчало. Он повернулся на бок, достал из сумки с инструментом узелок. В нём, кроме горбушки хлеба и пары картошек, был свежий огурец и кусок солёной рыбы. Не хуже, чем у многих семейных.

Что и говорить, братаны выбивались в люди. Шурка вот уже почти два года работал слесарем, ни одного дня не ходил в учениках, потому как не хуже некоторых выполнял слесарную работу. Придёт время — и он, Серёга, выпросится в слесари или в кузню. Тянуло его к пылающему горну. Жили они теперь не в казарме, а в семейном бараке, у матери Романа Саврасова. У неё же и харчились. Платили, конечно. И ей помощь: у Ромки теперь своя семья.

Однако лёжа на боку есть неудобно. Парнишка сел, по-татарски подобрав под себя ноги. Ему видны были шахтные надстройки, терриконик, копёр, глухая стена парокотельной и кучи шлака возле неё. Только что это? Под стеной в тенёчке кто-то сидит. Неужто мастер? Как ни присматривался, слепящее солнце мешало разглядеть человека, что пристроился в короткой тени под закопчёной стеной.

Сунув в рот остатки картошки и огрызок огурца, поспешно встал, нацепил на плечо сумку, картуз на глаза — и пошёл. А вдруг это мастер его высматривает? Надаёт ещё закалдушек под горячую руку. Но по мере того, как подходил к кочегарке, убеждался, что это не мастер и вообще чужой человек. Вот поднялся и пошёл Сергею навстречу. Одет был не ахти — в кепочке, нанковом пиджаке и сандалиях на босу ногу.

Подошёл, поздоровался и, доверительно заглянув в глаза, спросил:

— Ты не знаешь, тут работает такой по фамилии Чапрак?

— Я Чапрак, — удивился Серёжка. — А вы по какому делу?

— Ты? Александр Иванович?

— Не… Шурка — то мой брат.

— Значит, вас тут, Чапраков, двое.

— Слава Богу, что двое. Одному и пропасть можно.

— Это ты верно сказал, — хмыкнул незнакомец, и лицо его сразу обмякло в простоватой, открытой улыбке. — Одному плохо. Ты мне вот что — вызови брата. Поговорить с ним надо. Только сделай незаметно, мало ли собак!

Серёжка посмотрел на него, на запылённые ноги в разношенных сандалиях, до которых не доставали короткие помятые брюки, — издалёка шел человек.

— Ладно, мы в балку придём. Слышишь — гудит? Там, за бугорком, подождёшь.

Шурку застал в мастерской, у верстака. Из кузнечных заготовок он собирал и подгонял хомуты, которыми латали шипуны на паропроводах. Две скобы, два болта… Работал он с весёлой злостью. Тиски затягивал рывком, намертво, напильник в его руках ходил широко, размашисто.

— Ну, чего тебе? — спросил брата, который остановился у верстака, наблюдая за его работой.

— Дело есть.

— Говори.

— Да будет тебе! Ухватился за напильник, как чёрт за грешную душу, — обиделся младший.

Шурка швырнул напильник на верстак, резко повернулся лицом к брату.

Когда выслушал его, обтёр грязные руки ветошью и молча вышел из мастерской. Оглянувшись, не наблюдает ли кто за ними, полез через кучу шлака за кочегарку.

Незнакомец поджидал их, как и договорились, в балке. Здороваясь с Шуркой, назвал себя:

— Валентин.

Разговаривать под неумолчное гудение вентилятора было очень неудобно. Все трое выбрались из балки и направились в сторону назаровского кладбища — пустынного и не огороженного, оставленного под присмотром нескольких невысоких, обглоданных козами акаций. Ступив под неплотную тень, Валентин опустился на землю, приглашая братьев садиться рядом. Виновато объяснил:

— Устал я, ребята.

— Так что за дело у вас? — с ноткой недовольства спросил Шурка.

— Садись, я долго не задержу. В общем, так… В Назаровке есть три подписчика газеты «Наша правда», один из них, значит, Александр Чапрак.

— А что? Газета разрешённая.

— Ты не объясняй. Я из редакции, вернее — меня послала редакция.

— Это ты вот так из Перербурга пришёл? — Шурка с ухмылкой взглянул на его пыльные сандалии, надетые на босу ногу.

— Бывал и там, — не смутился Валентин. — Но для связи и другие способы есть. Ты за газетой не в Петербург бегаешь!

— Ладно, не обижайся, — примирительно сказал Шурка. — Хорошая газета. Это наша мастерская её выписывает, только на моё имя. А вторую — в тамбовской казарме… Надзиратель за неё страшшает, но у него должность такая.

Серёжка с восхищением смотрел на брата — мужик! В семнадцать лет он был широкоплеч, здоров, держался независимо. Не зря ему слесари кличку дали: Шуруп. Его рыжий лоб скорее можно было расшибить, чем заставить кланяться.

Валентину Шурка, должно быть, понравился. Потому и заговорил с ним откровенно: газеты, мол, читаете, но понимать их не научились. Назаровка — такой большой рудник, а рабочей организации нету.

— Ну, ты не очень… — не согласился с ним Шурка. — Была у нас организация. Была да сплыла. В прошлом годе и устав сочинили — свой. Нас тут всякие агитировали. Я не про себя говорю, есть тут люди постарше. Связались с Юзовским комитетом. Стали они нас подправлять: то одну резолюцию пришлют, чтобы одобрили, то совсем другую. Там между собой договориться не могут: кто за большевиков, кто за эсеров. А потом все и загремели: куда тот комитет подевался? Без последнего «прости». И наших троих забрали. В аккурат тех, которые туда в комитет входили.

Валентин внимательно слушал. Вроде доверяясь ребятам, сказал, что в рабочие организации часто проникают провокаторы, есть они и в Юзовке, и в Макеевке. А разоблачить такого нелегко: он в шахте или на заводе работает, громче других кричит на собрании, а сам давно жандармами куплен.

— Убивать таких! — вырвалось у Шурки.

— Само собой… — как бы между делом согласился Валентин. — Если разоблачим, ясное дело — ликвидируем.

Не знал Валентин, что этим своим «ясное дело — ликвидируем», обронённым как нечто само собой разумеющееся, он купил Шурку, можно сказать, с потрохами. И когда попросил помочь встретиться с надёжными людьми, Шурка согласился, не раздумывая.

Честно говоря, сама эта затея ему лично не очень нравилась. Зачем создавать какую-то организацию, когда есть братва? Это у господ — клубы, партии, всякие комитеты. Надо ли рабочему человеку обезьянничать? Ну, создадут комитет, войдут в него самые заводилы. А потом всю эту рабочую головку в одну ночь и свернут, только позвонки хрустнут. Кому от этого польза?

Нынче на руднике совсем не то, что было год, а тем более — два года назад. Которые газеты выписывают — жмутся друг к дружке. С кем же ещё поговорить? Опять же — если принёс газету на рудник: «Южный край», «Рабочий путь» или ещё какую — её у тебя и другие почитать просят. Так что если какая заварушка на руднике или в Юзовке вообще — только свистни. За общее дело долго собираться не станут. Всякие комитеты пусть в Петербурге собираются и решают, а тут они ни к чему.

Так, примерно, размышлял Щурка, получив задание от Валентина, но выполнять его взялся. Шутка ли — человек из редакции!

Вернувшись в мастерскую, отозвал в сторону Андрея Пикалова. Это был хороший слесарь и надёжный, справедливый мужик. Услыхав о просьбе пришельца, Андрей вскинул брови — задумался.

— Ты с братом… Ещё Гаврилу, соседа, возьмите, — сказал он, глядя поверх Шуркиного лба, — стеречь будете. Вдруг у этого товарища кто-то на хвосте сидит…

Возражать Шурка не стал, хотя ему тоже хотелось послушать, о чём станут секретничать мужики. Перед заходом солнца привёл своих, Серёжке определил место дежурства в балке, а Гавриле — под кочегаркой. После того, как Роман поступил в школу десятников, его тень — Гаврюха — сдружился с братьями. Вместе, случалось, ходили в Макеевку, навещали молодых супругов. И так вышло, что Роман сам определил между ними за старшего Шурку.

…Солнце опустилось в сиреневые подушки, взбитые над горизонтом, и степь облегчённо вздохнула. После дневного напряжения ночь позволяла природе расслабиться. Лунный свет обобщал очертания предметов, смывал всё мелкое и незначительное. Широким кругом обойдя небольшой назаровский погост, Шурка пошёл вдоль не огороженных крайних могилок. Заросшие бурьяном холмики, покосившиеся, а то и вовсе поваленные кресты в чахоточной бледности лунного света не вызывали в нём ни страха, ни душевного смятения. Хотелось размышлять, думать о чём-то самом-самом… Зачем ты есть? Что тебе уготовано? Распорядится ли тобою некая Судьба или ты сам предложишь ей что-то интересное, необычное?

Будто за воротник тащило его под акации, где представитель редакции толковал с шахтёрами. Они собрались ближе к центру кладбища. Там было несколько огороженных могилок и небольшая площадка. На ней, случалось, во время похорон служили панихиду.

Андрей Пикалов стоял, опершись на оградку, остальные сидели на земле, подстелив пиджаки. (Стелили обычно подкладкой к земле, чтобы лицевую сторону не измазать). Слушали приезжего, который в мягком свете луны выглядел куда значительней, чем днём. Он говорил глуховатым голосом, но с таким внутренним напряжением, что оно передавалось другим. Чувствовалось, что уже много раз он толковал об этом, вразумляя своих слушателей.

— Назревают большие события, — убеждённо говорил Валентин, — Европа готовится к войне. Все газеты только и кричат об этом. В Германии вводятся новые налоги. Наш царь нянькается с генералами. Собственной рукой щупает сукно на шаровары для гусар. Об этом пишут верноподданные газеты. Он к войне как к параду готовится, как дурачок к весёлой ярмарке!

— С другой стороны, — продолжал пришелец, — мы видим лихорадочное оживление в промышленности. В прошлом году в Донбассе добыто полтора миллиарда пудов угля. Рекорд! Прибыли капиталистов растут. Одни гребут лопатой от военных займов — вся Россия в долгах как в шелках, другие спешат выдавить из рабочего лишнюю копейку. Но и те, и другие недовольны. Все недовольны. У кого суп жидок, а у кого жемчуг мелок… Мы на пороге великих потрясений. И что предлагают нам в этот момент меньшевики-ликвидаторы? Отказаться от подпольной борьбы, по сути — легализовать партию, отдать её на милость полиции! Это прямое предательство!

— Ты это… Полегче на поворотах, товарищ, — отозвался Лукьян Христич, костыльщик из кузни. — Говори да не заговаривайся. Вот в Киеве в девятьсот пятом-шестом годах революцию делали все. Меньшевиков и эсеров было куда как поболее, чем ваших. И на каторгу пошли товарищи, и головы сложили… А ты — предатели. Это в комитетах ваших, может и есть такие. А то что же получается — если тамбовские с рязанскими дерутся — плохо для нашего общего рабочего дела, а если большевики с меньшевиками или эсерами за чубы хватаются, то, по-твоему, вроде бы и хорошо.

— Ну, что «предатели» — может, я и погорячился. Только большевики создают железную организацию, в которой каждый должен быть готов умереть за рабочее дело. А меньшевики либеральничают, хотят партию на манер английского клуба: когда хочу, тогда и участвую…

Шурка слушал внимательно. «Ты смотри, — думал он с гордостью, — а нашим, назаровским, тоже палец в рот не клади!» Андрей Пикалов заставил парня вспомнить про свои обязанности. Тронул за локоть и шепнул:

— Там орлы твои, поди, уснули. Сбегай проверь.

Но ребята не спали, Сергей первым высмотрел приближение брата, вылез из балки и стоял на косогоре, освещённый луной. Шурка сказал ему, что всё в порядке, собрались, по всему видать, надолго. «Ты тут не усни, похаживай… А я ещё наведаюсь».

Звёздное небо мерцало и искрилось, в тёплом и густом воздухе струились запахи пряной полыни и сладковатого дымка разбросанных по всей степи тлеющих терриконов. Возле парового подъёма стали слышны ритмичные вздохи машины, запахло смазкой и керосином… У самых зданий в звёздную ночь темнота всегда кажется гуще, плотнее. Он направился вдоль кочегарки, когда услышал покашливание и сдержанный голос Гаврюхи, который с кем-то разговаривал. Вот он вышел из тени, громко спросил:

— Спички есть? — И, перейдя на шёпот, предупредил: — Не шуми, она тебя не узнает.

Оказывается, чтобы не скучать, Гаврюха мотнулся на Конторскую пустошь (там, между конторой и оградой конного двора, по вечерам собиралась молодёжь) и привёл свою Глашу. Пояснив это Шурке, достал из кармана спички, прикурил, громко сообщил, что немного спичек оставит себе, и опять перешёл на шёпот:

— Ну, что там — толкуют?

— Толкуют… Должно быть, комитет сделают.

— А… — Гаврюха махнул рукой, — какой комитет без Романа Николаевича!

— У тебя не спросили. Зря Глашку привёл. Заговоришься…

— Ты своё дело знай, — успокоил его Гаврюха, — я её шшупаю молча. — И, хмыкнув, закончил громко: — Благодарствую!

Встреча с представителем газеты затянулась надолго. Шурка ещё подходил к ним, прислушивался… Нельзя сказать, что разговоры, которые вели шахтёры с Валентином, были для парня в диковинку. Однако многое оставалось неясным. Зачем, скажем, у царя отбирать власть, а у хозяина — шахту? Вот землю забрать у помещика — это понятно. Раздели её между мужиками, чтобы на каждой полоске был свой хозяин. А шахту не разделишь. Нельзя отдать одному паровую машину, а другому, скажем, клеть. Хозяин-то должен быть! Пусть только платит по-честному.

Что же касается царя, то он, по мненью Шурки, вообще ничего плохого ему не сделал. Другое дело мастер Брюханец. И подзатыльник за так отвесит, и на любую пакость способный. По чужим ящикам при верстаках лазает, придирками и штрафами замордовал людей. А Шурку, которого по просьбе Штрахова перевели в слесари, особенно. Так и говорит: «Я твои дерзкие, бесстыжие глаза видеть не могу». Тут, можно сказать, первый раз в жизни помогла парню газета.

Андрей Пикалов и другой слесарь — Прохор Четверуня, что приходили на квартиру к Роману, когда их ещё Пров Селиванов собирал, признали братьев своими людьми. Вместе деньги на подписку собирали, изворачивались, чтобы номера вовремя забрать на почте, пока полиция не изъяла. Разумеется, им и поговорить было о чём. Когда мастер Брюханец надавал Шурке подзатыльников: раз, другой — слесари не только сочувствовали парню, но и помогали исправлять промахи в работе, учили. Брюханец, конечно, сволочной человек, но он — мастер, и если поднесёт заколдушку — за дело — ничего не попишешь. Однако, когда он треснул Шурку по лбу штангельциркулем и расёк бровь, Андрей Пикалов не стерпел. Оставив свой верстак, заступил мастеру дорогу и сказал:

— Нехорошо, Остап Саввич, пацана обижать. Ты своих не имеешь…

— Пошёл вон! — закричал Брюханец и хотел выйти.

Но Пикалов ни с места. Только оглянулся, а Четверуня тут же к двери — и на крючок. Оставили работу и другие слесари.

— Говорят, что ты скопец, потому такой злой, — высказался Пикалов, — но на меня не кричи, я пуще тебя психованый.

Мастер отступил и закричал на других:

— А вы чего это работу бросили?

— Ты со мной ещё не поговорил, — наступал на него Андрей. Щёки у него побледнели от волнения, как отмороженные.

— Бунтовать, сволочи! — закричал мастер, всех оштрафую, за неделю упряжек лишу!

Тогда Андрей схватил его за борта пиджака и стиснул их на горле так, что Брюханец захрипел. Почти опрокинув мастера на верстак, Пикалов в ярости бросал ему в самое лицо:

— Хошь или не хошь, а я тебя заставлю, чтобы ты меня услыхал… Будешь тут ещё дёргаться — оглушим!

Испугался мастер. Андрей разжал судорожно сжатые пальцы, отпустил его и сказал:

— В другой раз меру знай… Открой двери, Четверуня.

Взъерошенный Брюханец выскочил из мастерской, а вскоре явился вместе с механиком. Но слесари стояли у верстаков, работали, вроде бы ничего и не случилось.

— Что тут произошло? — спросил механик.

— Ничего, — ответил Пикалов. — Вот только Остап Саввич слесаря Чапрака штангельциркулем влупили.

— Да он меня мало не удавил! Все видели!

— Нехорошо брехать, Остап Саввич, — укоризненно покачал головой Четверуня.

Слесари пожимали плечами, удивлённо таращили глаза. Только старик Лепёшкин, склонясь над верстаком, поскрипывал шабером. Брюханец окликнул его:

— Лепёшкин, ты же видел — душил он меня. Мало спину не переломил об верстак.

Тот повернулся, вытащил из кармана комок ветоши, обтёр не спеша руки.

— Вот пацана ты ни за что оховячил — это я видел. А больше… ничего такого особенного.

Мастер едва не заплакал от досады и бессилия.

— Заговорщики, бунтари! Все бунтари. Они газеты читают! Сволочные газетки выписывают. И других подбивают!

Механик старался пореже общаться с рядовыми рабочими, на то есть мастера, десятники. Ему не нравилось, что Брюханец втравил его в это недостойное разбирательство. И по настроению почувствовал, что тот насолил слесарям под завязку. А назойливость Брюханца вообще выглядела гадко. Не сумел сам справиться — твоя вина.

— Вот что… Газеты и я читаю, — брезгливо морщась, сказал механик. — Это властями не возбраняется. — И, повышая голос: — Вы вправе требовать от людей по работе. Это ваша обязанность. И разбираться должны… — посмотрел на Шурку и неожиданно распорядился: — А парень пусть идёт домой и ставит примочки. Упряжку ему за свой счёт оплатите. Я проверю.

Что ни говори, но за последние год-два изменились люди в Назаровке. Мастер говорил: рассобачились. Это как посмотреть. Рудник разрастался, из северных губерний народ валил ватагами, каждый старался лишь бы зацепиться. И добыча росла. Жульничали артельщики, жульничали мастера и десятники. Елисей Мокров процветал. Рядом с кабаком он построил себе дом, а бывшие две жилые комнаты переделал под номера. Смертельно опасная гонка за каждым вагончиком угля и скотская пьянка шли рядом. Участились аварии.

Шурке представлялось такое положение, что людям некуда деваться, нет для них другой жизни, вот и сидят, куда каждый попал, хоть и невмоготу им, хоть кончается всякое терпение. А уж если сорвутся — сожрут и потопчут друг друга, потому что не осталось меж ними ни уважения, ни жалости.

Вот только некоторых отделяли рабочие газетки — по одному, не сразу. Кто ими интересовался, узнавали друг друга, отличали среди прочих. Шурка верил, что случись вдруг, как в далёкие деревенские времена, выйти на речной лёд «стенка на стенку» — эти люди соберутся к одному берегу.

Газетки читали разные. Одно время вошла в моду «Луч», потом её закрыли. Попадала сюда и «Невская звезда», и «Южный край», и «Правда». С точки зрения Шурки, они мало чем отличались между собой. Вот с другими, которые читала благородная публика, различие имелось большое. В тех, что ни почитаешь — смысл один: у нас всё хорошо, а ежели где и не так, то русский мужик и усердный рабочий охотно поднатужатся, а культурный хозяин вот-вот раскошелится да спроворится…Обидно было, что рабочие газетки с их корявой правдой не ладили меж собою. Читаешь про то, что делается на заводах и фабриках, как бьются в Думе рабочие-депутаты, — всё понятно и просто. Но вот они начинают промеж собой упрёки сочинять, кто и что сказал, вспоминать какие-то решения своих комитетов — умом свихнуться можно.

Вся эта грызня, считали многие шахтёры, получалась от правлений. Понасоздавали их в Петербурге да Москве, вот каждому и хочется быть первым. А внутри комитета — то же самое. Всякий лезет в главные и, если не получается, создаёт свой, ещё один, комитет. Нет, чтобы растить рабочее братство! Нынче добрались уже и до Назаровского рудника. Так что, если признаться честно, Шурка не очень обиделся, когда Андрей Пикалов не позвал его на ночное совещание. Доверил охрану — и слава Богу!

Прошёл день и два после встречи на кладбище, но он не подходил к Андрею с расспросами. Захочет, мол, — сам всё расскажет. Правда, неловко было перед ребятами — Гаврюхой и Сергеем. Приходилось делать вид, что не замечает их вопросительных взглядов.

Вечером после смены (а это было уже в конце недели) братья сидели во дворе на лавочке и терзали Романову гармонь. Анисья Карповна сама предложила им: попробуйте, может, у кого и выйдет. А то стоит гармонь без дела, Ромка её в Макеевку брать не хочет, не до музыки ему теперь. Вот они и пробовали.

Из степи налетал свежий ветерок, сумерки нависали тёплые, лёгкие. Хозяйке, должно быть, тоже не сиделось в такой вечер в душной, пропитанной неистребимой затхлостью комнате барака. Она повесила керосиновую лампу на столб, что поддерживал навес, и возилась у плиты: готовила еду себе и своим постояльцам. Парни не догадывались, что хозяйка тоскует по сыну, а звуки гармошки подслащивают эту тоску.

Гармонь стояла на коленях у Шурки, Серёжка сидел слева и помогал ему находить пальцами пуговки нужных басов. Склонившись ухом к мехам, Шурка с глубоким чувством нащупывал мелодию песни, которая терзала его воображение:

— Ты куды пальцем тычешь? — останавливал его Сергей. — Ромка басы перебирал: вы — и — не — и — вей — и — теся… А ты уткнул палец и гудишь. Двоить надо басами, двоить!

И Шурка начинал сначала, с тем же неостывшим чувством:

— Вы не вейтеся, чёр-рные кудри…

В калитку кто-то вошёл. Вначале братья решили, что это сосед Гаврюха, но тут же поняли: не он. К ним подошёл и присел на лавочку Андрей Пикалов. Поздоровался с хозяйкой, а потом насмешливо сказал:

— Тебе, Шуруп, надо петь про рыжие кудри. Или они на больной голове темнеть стали? От чёрных мыслей, что ли?

— Все мои мысли в брюхе повисли.

— Ты над ним не смейся, — вступилась за своего постояльца Анисья Карповна. — У нас говорили: чем рыжей, тем дорожей.

Посмеялись, а потом Андрей предложил парням прогуляться. Под собачий брёх вышли за посёлок, где в сторону железнодорожной насыпи, по бережку ручья, который живился откачиваемой из шахты водой, тянулись кротовые бугры «каюток». Между ними светились костерки, мелькали размытые их отблесками силуэты — вроде пешее войско остановилось на ночлег. Этот земляной, разметавшийся, как сыпь, посёлок назывался в обиходе… скажем так — Голожо…вкой. Главной его приметой днём была бесштанная пацанва, что копошилась возле завешенных тряпьём ям.

Поручение Андрея, с которым он явился к братьям, было несколько необычным. Оказывается, из Юзовки от Валентина пришел человек и просил прислать двух-трёх надёжных парней, которые ни в каких организациях не состоят.

Прохаживаясь по склону балки вдоль фронта затухающих на том берегу ручья огней, Андрей несколько обескураженно пояснял:

— С собою ничего брать не велено. Ну — немного деньжат. И надо прийти в субботу на девятую линию. Знаете трактир Абдулы Тахтарова? Зайдите, закажите чего-нибудь. Должны вас куда-то позвать. Тут какая-то непонятная игра затевается, такие секреты, что и мне объяснять отказались. Скажут вам пароль — «свои ребята», а дальше уже объяснят, что надо делать.

Неловко было Андрею за такую скудость сведений. В разговоре с братьями он всё больше нажимал на их надёжность — это, мол, главное.

Посоветовались и решили Гаврюху с собою не брать. Он хорош там, где всё ясно, где до него подумали. И в субботу, вырвавшись с помощью Андрея пораньше, укатили в Юзовку на попутном извозчике — за полцены.

Ехали с большими надеждами на приключения. Если уж Андрею не доверили всего — дело не простое. Волновались, конечно.

Трактир Тахтарова выходил крылечком прямо на линию, то есть на улицу. Первая ступенька крылечка начиналась с подсыпанной жужелкой дорожки. Из большой комнаты — это был главный зал заведения — еще был выход во двор, где тоже имелись столы и даже беседка. Летом можно было не только поесть и напиться на свежем воздухе, но и уснуть под забором, не опасаясь, что тебя ночью разденут.

Пришли они к семи, уселись во дворе, облюбовав столик поближе к беседке — как им было велено. Не успели осмотреться, как подлетел половой — парень Шуркиных лет. У него фартук от шеи и ниже колен, голубая косоворотка — засаленные рукава по ветру.

— Чего закажем?

— Тебе некогда? — обиделся Шурка. — Налетел, передыху не дал… Позову, когда будешь нужен.

Они думали, что как только придут, им тут же — трах-бах! — и поручение. Поэтому и ужин не спешили заказывать. Закажешь, а съесть не успеешь. Но время шло, в животах бурчало. Тогда они взяли по куску кендюха с картошкой, по стопке водки. Для приличия.

А в трактире по-прежнему ничего не происходило. Добавилось несколько посетителей, кто-то приходил, кто-то уходил. Появилась пьяная компания с гармошкой.

Сербияночка Наташа, Что ты отчебучила: Три буханки хлеба съела — Ноги закорлючила!

Покуражились, поспорили, где им разместиться, и ушли в помещение. А братья всё чего-то ждали. Так прошло около получаса. В помещении чувствовалось заметное оживление, пьяной бабёнкой повизгивала гармошка, в паузах доносились выкрики. Да и тут, во дворе, за соседним столиком уселся какой-то тип и сразу заказал штоф водки.

Из помещения вышел, покачиваясь, мастеровой. Пиджак внакидочку, шёлковая рубаха перехвачена наборным ремешком, картуз примостился на самом затылке. Окинул взглядом двор и направился к братьям.

— Вы свои ребята? — По голосу слышалось, что он вовсе не пьян. — Вижу, что свои. Дело сделано, можно уходить.

Парни не сразу сообразили, что им дали отбой.

— Ну и дела! — сказал Шурка.

И, как бы вторя ему, — со двора донеслось:

В Назаровку возвращаться не хотелось, вечер был ещё не поздний, завтра — выходной. Не сговариваясь, пошли в сторону Сенного базара, в направлении Ветки.

После Романовой женитьбы братья стали часто бывать в доме Худякова и Сони. И не только потому, что ходили проведать мать и Таську. Когда ещё на свадьбе подвыпивший Шурка попросил Худякова раздобыть револьвер, Алексей Сергеевич неожиданно отнёсся к нему с большой серьёзностью. Попросил обязательно прийти к ним, обещал подумать, спокойно всё обсудить.

Разумеется, никакого оружия у конторщика с шахты «Ветка» не оказалось, но его человеческое участие в судьбе мальчишек было искренним, они это почувствовали. («Парни одержимы идеей мести, — высокопарно объяснял он Соне, — у них явно выражена идея фикс. Наш долг, Сонечка, помочь им не скатиться до уголовщины»).

Худяковы жили в казённой квартире. Весь посёлок назывался Казённым. Дома были приземистые, разлапистые, с каждого угла по квартире. Из деревянного коридорчика человек попадал в просторную кухню. К ней примыкали две комнаты. Большую из них Худяковы отдали Екатерине Васильевне с детьми. Там стояли три кровати: две детских и одна большая, полуторная, на которой мать спала вместе с Таськой.

Матери неплохо жилось у Худяковых. Ребята поняли это после одного случая… Федя Калабухов и Дуся построили дом на Смолянке. Правда, там ещё оставалась недостроенной конюшня, ещё Федя мечтал о каменном погребе, каретном сарае, капитальном заборе с дубовыми воротами. Но дом уже был. Дуся приехала на Ветку и забрала к себе мать и Таську. Екатерина Васильевна и Соня обнялись на прощанье, расплакались обе.

А через неделю мать вернулась. И опять они с Соней обнимались и плакали.

— Не для меня там жизнь, — рассказывала мать, вроде бы винилась перед сыновьями. — Зять хороший, работяшший. Да и Дуся: на руках дитё малое, другое за подол держится, а она всё успевает. И самовар мужу поставит, и тут же — свиньям запарку. Шастает по двору, аж подолом ветер делает. Ей за детьми и присматривать не надо. Ежели малой закапризничает, она ка-ак даст ему затрешшину — кубарем катится. И не плачет — вот что интересно! Зыркает, глаза ишшо пушше надуются, но матери не перечит… — И со вздохом разводя руками, Екатерина Васильевна признавалась: — Ненужная я там.

У Худяковых она была на месте, Таська росла с их детьми. Соня раз в месяц приглашала прачку, сама готовила обеды. А когда слишком уставала или неважно себя чувствовала, просто уходила в свою комнату и захлопывала дверь. Знала, что тётя Катя день-другой с детьми продержится сама, не беспокоя её. Некоторая безалаберность этой семьи была по душе Екатерине Васильевне, поддерживала в ней чувство своей полезности. И хотя Худяковы относились скорее к «благородным» (во всяком случае, более «благородным», чем те же Сонины родители), жили они бедновато, лишней копейки не заводили, а потому казались Екатерине Васильевне людьми простыми и понятными.

Когда братья после той свадьбы пришли к матери, Худяков пригласил старшего к себе в комнату. Она была поменьше детской, да ещё и перегорожена шкафами, за которыми виднелась кровать. На оставшемся пространстве стоял диванчик — только двоим присесть, стол на тумбах и книги. Их было не то, что много, даже не целая полка, а полный шкаф! «Едрит твою кочерыжку! — подумал Шурка. — Мне столько книжек по гроб жизни не прочитать».

Алексей Сергеевич усадил его в жёсткое высокое кресло у стола, а сам прохаживался — два шага туда, два сюда, поглаживая ладонью лоб: вроде бы протирал свои мысли. Первым делом он подробно расспросил про то, где и каким образом им довелось встретиться с Абызовым. После горячо и с большим волнением говорил, сколько опасностей подстерегает братьев.

— Если Тимохе показать хорошие деньги, он не только револьвер — пулемёт достанет. А как получит своё до копейки — тут же в полицию и сообщит. А ты, Александр, доверился ему.

Алексей Сергеевич просвещал его целый час. Шурке льстило, что Худяков искренне волнуется, обсуждая их затею, говорит с ними как ровня. Поэтому, когда предложил посещать воскресные лекции в братской школе, Шурка согласился. Оказывается, Соня преподавала в этой школе да ещё и подрабатывала в библиотеке-читальне Общества приказчиков. По воскресеньям, когда в школе не было занятий, её помещение снимали то приказчики, то конторские служащие и устраивали лекции или собрания. Само собой разумеется — с разрешения полицейского пристава.

Разные там устраивались лекции. Например: «Стиль грёзофарс в поэзии», или ещё что-то более заковыристое. Соня советовала братьям ходить на те, которые назывались «Из словаря иностранных слов». Там разбирали, что такое «политическая партия» или «прибавочная стоимость». Иногда лекция называлась одним словом «Локаут», «Лозунг»…

Ребята не всё понимали, но слушали с интересом. Вот только публика на такие лекции собиралась весьма неприветливая. Каждый на тебя как на чёрта смотрит. Сидят молча, вопросы задают редко. А лекция кончилась — тихо встали и разошлись. Соня пояснила, что такие лекции — политическая учёба рабочих, поэтому в зале всегда сидит стукач из сыскного отделения. Только это у него на лбу не написано, может он рядом с тобою сидит. А обсуждают лекцию уже в кругу знакомых.

За две зимы братья наслушались всякого. Да и семья Худяковых была вроде воскресного клуба. Конечно, они старались не надоедать, но один-два раза в месяц наведывались.

И вот после непонятного, напряжённого сидения в трактире, которое закончилось ничем, решили пойти на Ветку.

Во дворе под летним навесом мать и Софья Степановна купали детей. Двухведёрный чугун с горячей водой стоял на плите, а напротив духовки, прямо на полу, — большой цинковый таз. Стёпка, уже выкупанный, сидел на лавке, завёрнутый в простыню, а в тазу плескались шестилетняя Таська и трёхлетняя Липочка.

Увидав ребят, мать удивилась:

— Аль заблудились — чаво так поздно?

— Разве так встречают гостей? — обернулась Соня. — Искупаем зверят и будем чай пить. Серёжа, ты нам слей, а мама пусть самоваром займётся.

Вскоре все направились в дом. Шурка нёс на руках Степку, Сергей — девчонок. Соня же, собрав детскую одежду, сняла со стенки керосиновую лампу и несла её в дом, как задний фонарь уходящего поезда.

На кухне за большим столом парни пили чай вместе с хозяевами, а мать в детской укладывала малышей. Оттуда доносился писк, хохот, что-то падало… Создавалось впечатление, что Екатерина Васильевна перед тем, как уснуть, резвилась наравне со своими воспитанниками. За столом разговор не складывался. Шурка всё посматривал на двери детской, так и хотелось цыкнуть, чтобы там не шумели. Нервничал почему-то и Алексей Сергеевич. Но все делали вид, что заняты чаем. Серёжка обычно прятался в тени брата, чаще помалкивал, но тут на него что-то нашло.

— Софья Степановна… и вы, Алексей Сергеевич, — сказал он, задумчиво уставясь в самоварную конфорку, где стоял заварной чайничек. — Как на ваше соображение: вступать нам али нет в партию?

— В какую ещё? — насторожилась Соня.

— У нас соображения вообще, — покраснел Серёжка, — в любую.

— Дожились, — пожал плечами Худяков, — доучились. А ты их ещё на лекции устраивала.

Тут уж Шурка заступился за брата. Конечно, они не маленькие, не вчера с печки слезли — хорошо понимают, что вступить могли бы в какую-нибудь рабочую или трудовую.

Тут Алексей Сергеевич даже с лица размягчился, улыбаться стал. Терпеливо пояснил, что в России почти все партии называют себя трудовыми, рабочими или народными. Ни одной лакейской или хозяйской нет. Адвокат Керенский называет себя в Думе трудовиком, профессор Милюков, который доказывает, что Россия должна воевать за Дарданеллы, называет свою «Партией народной свободы». Хочет ухлопать миллионы мужиков и рабочих, чтобы отнять у Турции проливы и «свободно» наживать капиталы.

Злая насмешливость Алексея Сергеевича, с которой он объяснял цели различных партий России, не смутила ребят. Шурка дождался паузы в его рассуждениях и не без ехидства заметил:

— Вы, Алексей Сергеевич, всё знаете, а ответить не можете. Допустим, хорошую партию мы уж найдём… За которую, скажем, «Рабочая газета» или «Правда»… Тогда спрашивается, вступать или не вступать?

Странное дело — в тоне Худякова насмешливости поубавилось. Он разволновался и стал говорить, что эти две газеты хоть и выступают как бы от одной партии, но за ними разные люди. «Рабочая» ближе к сознательным труженикам, которые постарше. Они пережили бурю пятого года, кровавые ужасы после неё и больше не хотят бессмысленных жертв, не хотят замыкаться в подполье. Их называют меньшевиками, ликвидаторами… Да, они хотят ликвидировать старые организации, но для чего? Чтобы объединить всё рабочее движение на вполне законную борьбу за свои права. А большевики, сторонники «Правды», сбивают с толку молодёжь, которая не нюхала пороху, не видела кошмарных застенков охранки и по своей глупости жаждет «бури».

— Лёша, — укоризненно посмотрела на мужа Софья Степановна, — фракция Ленина просто многим не по силам. Это люди, которые слишком строги к своим партийцам, но они и себя не жалеют. Они открыто поставили себя вне закона. Я бы считала честью…

— Да? — Худяков встрепенулся, аж подпрыгнул на стуле. — А наши дети? Они Ленину и его подручным, которые отсиживаются в швейцарских кабаках, не нужны. «Железные батальоны партийцев» — красивые слова, потому что люди не из железа, им может быть больно!

— Успокойся… Вы, ребята, задали трудный вопрос. Алексей Сергеевич не может на него ответить, потому что мы сами с ним вышли из партии. После седьмого года у нас нехватило смелости продолжать борьбу. Забоялись, если уже говорить точно.

— Соня, на себя не наговаривай! Ты выступаешь с лекциями, просвещаешь рабочих, можно сказать — готовишь человеческий материал для борьбы!

— Тем хуже, — скорбно опустила она голову. — Других вроде бы провоцирую, а сама всё время начеку: как бы не сделать недозволенного шага.

— Но мы же договорились, — умоляюще сложил руки на груди Худяков, — ради детей!

— Да, — согласилась она. — И вы, ребята помните: в наш дом не следует приносить запрещённую литературу, прокламации… ну и всё такое. Мы так договорились. А сейчас пора спать. Вам в кухне постелить или в детской?

Ночевать они не остались. Ночью, через степь, ориентируясь по огням над Прохоровскими коксовыми печами, чьи красные языки лизали мглистое небо, двинулись в Назаровку.

Шли молча, переживая то, что услышали. И вдруг Шурка ни с того ни с сего сказал:

— Никогда не женюсь!

Серёжка долго молчал, прослеживая ход его мыслей. «Конечно, — думал он, Софья Степановна такая красивая, такая вся… светлая. Худяков живёт в страхе за неё и сам рисковать не отважится». И ещё подумал, что разваливается их компания. Роман женился. Гаврюха к своей Глашке липнет, да и Шурка уже на Конторскую пустошь по вечерам заглядывает, где парни с девками хороводятся. С непонятной злостью сказал брату:

— Зарекалась свинья дерьмо жрать, а как доберётся, то и нажрётся.

— Ты эт чаво?

— А так просто…

— Я не такой, вот увидишь! «Начальнику Донского областного жандармского управления.

В дополнение к представлению от 10 сего июля за № 2119 имею честь донести в.в. б-дию, что нелегальный «Антон» проживает в Юзовке без постоянной квартиры, скитаясь исключительно по рабочим посёлкам, что значительно затрудняет арест его. К сему считаю долгом заявить: передача, при отсутствии материала для дознания, арестованного полиции и привлечение за бродяжничество не имеет существенного практического значения, так как арестованный, поступив в ведение судебного следователя, сейчас же называет свою постоянную фамилию, после чего обвинение в бродяжничестве отпадает, и следователь немедленно освобождает арестованного, который, если не податного сословия (а это бывает чаще в таких случаях), не подлежит высылке на родину и остаётся на месте, продолжая свою преступную деятельность.

Вышеназванный «Антон» избегает групповых встреч с оставшимися на свободе членами разгромленных организаций, предпочитая выходить на отдельных из них самостоятельно, без предварительного уговора. Таким образом он вышел на нашего агента К. и после получасовой беседы ушёл, не оговорив место и время будущей встречи.

Были случаи, когда намеченную заранее встречу он отменял в последний момент, чем мог поставить под удар наших осведомителей. Попав под наблюдение, он довольно быстро обнаруживает это и профессионально уходит.

Со словесным портретом «Антона» подробно ознакомлены все агенты наружного наблюдения, чины полиции и дворники. Его задержание с необходимыми материалами — лишь вопрос времени.

Когда Шурка подошёл к мосту через Кальмиус, над парокотельной Центрально-Заводской шахты заревел долгий, сердитый гудок. Он перекрыл все шумы, что издавали надвинувшиеся к речке заводские цехи: и свистящие вздохи кауперов, и писклявые гудочки маневровых «кукушек», и глухой грохот прокатки. Как степное эхо ему откликнулись гудки с Евдокиевки, Рыковки, «Марии»…

«Семь часов, — отметил он про себя, сто раз успею». Сошёл к бережку на хлипкие мостки, с которых собачёвские бабы стирали бельё. Опустившись на коленки, обмыл разгорячённое лицо, намочил вихры, чтобы остудить голову. Потом выпростал их-за пояса рубаху, подолом утёрся. Жара была не та, что днём, но всё же… Освежившись, почувствовал себя как новый. Жаль, конечно, что просили прийти без брата. Одному скучновато, да и дело больно уж непонятное. Андрей Пикалов сказал: «Надо. А что там надо — Валентин сам объяснит. — И добавил: — Смотри, Шуруп, тайное дело!» Оставив у речки усталость, он пошёл по пыльной дороге вдоль дощатого забора, что огораживал коксовый двор. Так поднялся на взгорок. Тут уже дорога нырнула в тень, которую отбрасывала крутая сопка террикона. Отдельные глыбы породы, скатившись с него, подступили к самой дороге, и она делала петлю, огибая их. Здесь начинались домишки Тринадцатой линии.

По краю посёлка он поднялся до проходных ворот завода, к высокой халабуде цирка, и оказался на Первой линии. Велено было прийти в синематограф «Сатурн» к половине восьмого. Сбив картуз на одно ухо, парень светил рыжим чубом, рассматривая прохожих, витрины лавок. На Первой бурлила жизнь. Цокали по булыжнику извозчичьи лошади, гуляли девицы в лёгких платьях и высоких, зашнурованных до коленей ботинках, шли со смены мастеровые, из открытой двери полуподвала слышался мужской гомон, чмоканье насоса и доносился густой запах пива.

Не менее оживлённо было у синематографа. Огромная полотняная афиша извещала: «Спешите видеть! Новая фильма «Граф-проказник» — только три сеанса на этой неделе». А рядом «Анонс! Анонс! ЖЕНЩИНА-ВАМП!». Шурке не велено было покупать билет, а только потолкаться до начала сеанса у кассы. Возле кадки с битым льдом, куда был опущен лужёный бачок с товаром, стоял мороженщик. Шурка подошёл к нему, уплатил алтын — и тот с лёгкостью фокусника выдавил из жестяной коробочки круглую порцию мороженого в хрустящих вафлях. Его и есть нельзя было иначе, как облизывая со всех сторон.

Шурка и себя почувствовал в некотором роде графом-проказником. На углу здания стояла открытая будка чистильщика с высоким сиденьем для клиента. Взобрался на него, предоставив свои стоптанные юфтевые сапоги в распоряжение носатого, толстого ассирийца.

— Дэсят копеек, — сказал тот. — Такой сапог как дэсят штиблет.

— Валяй.

Покамест тот вымазал банку ваксы на его заскорузлые сапоги, он доел мороженое, облизал пальцы и вытер их о штаны. Рядом вертелся лотошник, истошно выкрикивая: «Ну, а кто тут не вкушал табачок братьёв Шапшал? Есть «Кадо», есть «Милый друг» — шесть копеек десять штук! Для хорошего кармана по копеечке «Диана»!

— «Диана» за копейку — пачка?

— Штука, дурак!

— Ну, давай штуку.

Попыхивая папироской, Шурка слез со своего трона и тут же нос к носу столкнулся с Валентином. Должно быть, тот поджидал его, стоя где-то рядом. Не сразу и узнаешь — при галстуке, с тросточкой, в соломенной шляпе, похожей на тарелку.

— Мастерскую Абрама Фуксмана, что на Десятой линии, знаешь? — без предисловий спросил он. — К девяти часам надо быть там. На лавке посиди, повертись у калитки. Подойдёт человек… Ну, а если… В общем, могут подойти и двое. Спросят: «Шляпу заказать у Фуксмана можно?» Ты ответишь: «Из фетра он не делает».

— Какого ветру? — переспросил Шурка.

— Из ф-фетра! Фетра!

— А-а… Так бы и говорил. Из хветру, значит…

— Ладно.

Валентин растолковал парню, чту у него спросят и как надо на это ответить. Только тут до Шурки дошло, что гулять ему придётся возле дома Штраховых. А там по вечерам толкутся многие, ведь кабак недалеко… Валентан нетерпеливо оглянулся, собираясь уйти, но по лицу парня видел, что ему не всё понятно.

— А по чём он меня узнает? Там могут другие оказаться возле.

Валентин нервно дёрнул головой. Ему не терпелось уйти. Но в вопросе парня, во всём его облике он увидал мужицкую дотошность, цепкость, а не тупость.

— Слушай, Шуруп… так, кажется, прозвали тебя? Если объяснить человеку, как ты выглядишь… Твои рыжие вихры трудно не заметить. Ну…Иди уже. За мною могут следить, так что вдруг тебя и без пароля узнают.

Шурка весь подобрался: по тону, по жёсткой суровости Валентина почувствовал, что идёт какая-то большая игра. Повернулся и быстро пошёл, уже не замечая гуляющей публики, зазывных вывесок над лавками. Он ещё навестил Штраховых, попил чайку, которым его угостила Мария Платоновна, рассказал ей, что недавно был на Ветке… Степана Савельевича дома не оказалось, а Дина — суровая, со скорбно поджатыми губами, сухо поздоровалась с ним, глядя куда-то мимо, и ушла в свою комнату. Когда на ходиках было без четверти девять, распрощался и вышел на улицу.

Присел на лавочку у дома Гаркушиной вдовы, в котором держал мастерскую Фуксман, и за своими мыслями не заметил, как подошли двое. Вернее, подошёл один, но за его спиной, почти вплотную к нему, так, что Шурка не мог видеть его лица, стоял другой.

— Эй, парень, а шляпу у Фуксмана можно заказать?

Шурка поднял глаза, и его обдало жаром. Тут же отвёл взгляд. Ещё минуту назад только и думал о нём, то есть — который должен спросить. Кто он, какой он, как может выглядеть? Но когда увидел, мгновенно нахлобучил картуз на глаза, уставился в землю, чтобы не показать близко своё лицо. Это был франтоватый мастеровой, который когда-то спихнул его с нар в арестантской, и которому Роман тогда набил морду. Он ещё кричал на мужиков: «Деревня вонючая, нашлись мне — «товарищи»!

«Он, он, он!» — стучало в сознании.

Не поднимая головы, замороженным голосом ответил:

— Из хветру он не делает.

— Где играют?

Шурка вскочил, становясь почти спиною к ним, и показал в сторону террикона:

— За этим глеем дыра в заборе. На коксовом дворе в сторожке собираются. Там встретят.

Не говоря больше ни слова, двое пошли по улице, растворяясь в густеющих сумерках. А он стоял, будто макнули его во что-то нехорошее. «Едрит твою кочерыжку! — досадовал на себя. — Оказаться с такой тварью в одном деле!» Тёмное предчувствие навалилось на сердце. И хоть велено было ему, объяснив, что надо, тут же исчезнуть, не удержался, пустился их догонять, стараясь быть не замеченным. Но тут случилась ещё одна неожиданность. Когда он уже поймал в поле зрения два знакомых силуэта, они вдруг разделились, и один быстро пошёл обратно, навстречу Шурке. Еле успел нырнуть в первую попавшуюся подворотню.

Шурка растерялся: что делать? Но так ничего и не придумав, упрямо побежал дальше, за тем, который уходил по указанному им адресу.

Кончилась улица. Вот и последняя кривобокая хата, утопленная до половины в землю, с одним окошком в четыре ладони. Если подойти к ней вплотную — можно плюнуть на крышу. Обежав её, Шурка ещё кокое-то время различал местность, петляющую дорогу… На вершине террикона светил электрический фонарь, там стоял опрокид, который время от времени переворачивал поднятую лебёдкой вагонетку с породой. С мощным рокотом летели камни по чёрной сопке, а большие глыбы, «сундуки», как их называли шахтёры, скатывались до самого подножия. Зазеваешься — ноги поломать могут.

Он не отдавал себе отчёта, зачем бежит, чего добивается. Невыносимо было оставаться в неведении, когда его втравили в одно дело с этакой тварью. Он хотел знать правду, а какую — не оставалось времени, чтобы задуматься. А может быть, надо успеть подсказать людям, кто этот тип…

Фонарь слепил глаза, а дальше, под терриконом, куда не доставал его свет, — чёрный провал. Шурка вскочил в него — и в ту же секунду громыхнул выстрел. Потом другой — где-то недалеко, у самого забора коксового двора. И тут его самого сбили с ног, кто-то навалился, прижал к земле…

Вывернутой пружиной он прянул, сбрасывая с себя нападавшего, ухватил его за одежду, подминая под себя. И тут его, как заготовку — из горна да в воду!

— Чапрак! Пус-ти, балда сигнальная. Это я — Валентин.

— Ты?! С-следишь, с-стало быть, — весь дрожа от напряжения, просипел Шурка.

— Тс-с… Тихо! Тебе же велено было исчезнуть! Сдуру мог под пулю вскочить.

— Дак тот… мастеровой с завода — гад! Я его знаю.

— Балда! Мы его два месяца вычисляли, всю эту липу устроили, чтобы выудить провокатора, а ты…

Из тьмы послышался короткий, негромкий свист. Валентин встрепенулся и дважды ответил. Страшным шёпотом, в котором за строгостью слышалась и мольба, сказал:

— Исчезни. Сию же секунду уходи на посёлок.

Вскочил и побежал вокруг террикона к шахтному стволу.

Нервно подёргиваясь, Шурка двинулся напрямик вниз, к речке. Перейдя мост, свернул с дороги и через Собачёвку, рискуя провалиться в одну из разбросанных по косогору «каюток», затерялся в ночной степи.

На следующее утро по дороге на работу он увидал необычную толпу возле конторы. Люди окружили деревянный щит у крыльца, на котором начальство обычно вывешивало свои объявления. На нём во всю его высоту была наклеена большая афиша. Шурка протолкался вперёд, и первой бросилась в глаза строка, напечатанная большими, как воробьи, буквами:

…Уже через несколько дней Андрей Пикалов, который ничего не спрашивал у Шурки о том походе в Юзовку, прощался со слесарями. Его, как и многих других шахтёров, забирали в армию по первой мобилизации. Для каждого из товарищей он нашёл доброе слово. А подойдя к Шурке, смерил его взглядом с головы до ног, обнял свободной от котомки рукой и сказал:

— Хороший ты парень, но балахманный. Надо ещё воспитывать.