Невенчанная губерния

ГЛАВА 19

Братья сидели рядом и пили чай с сахаром. Анна принесла с Макеевского базара несколько бубликов — чёрствых, из настоящего крутого теста, а потому твёрдых, как булыжники. Зубы у парней были крепкие, чай горячий, у Шурки на усах даже оседали капельки пара. Когда он, чуть своротив в сторону усатую губу, откусывал маленькими кусочками сахар, в глубине рта вспыхивали голубые искорки.

Воскресный день выдался пасмурным, за окном моросил занудливый дождик, там всё было выкрашено в чёрные и серые тона: кадушка, давно переполненная, вода с крыши падала в неё и тут же скатывалась через верха бугристая, напитавшаяся влагой земля в палисаднике; забор, обитый по верху ржавой прядью старого каната… Оттуда в комнату сочился не свет, а серость — хоть лампу зажигай.

Но братья сами по себе излучали свет. Ещё бы — не часто им приходилось теперь встречаться. О многом надо было переговорить, да и перемолчать вместе… Вот уже месяц, как Роман Саврасов назначил Сергея механиком, а совет управления утвердил. И доставалось ему как солёному зайцу. Назаровцы прославились на всю округу тем, что одними из первых ввели восьмичасовую упряжку, а выработку при этом (на одного работающего, разумеется) не уменьшили. На руднике вообще теперь добывалось чуть больше трети того, что раньше. Правда, сам Роман Николаевич и его помощники дневали и ночевали на работе. Саврасов прорвался в «Монотоп» и одному ему известными путями вырвал заказы на уголь. — Обскакал ты меня, братуха, — без тени сожаления говорил Шурка. — Слыхал, что сам золотниковую коробку паровой машины разбираешь. Когда-то тут на всю Донскую сторону один Штрахов умел это делать. — Не велика мудрость, — скромничал Сергей. — Саврасов говорит: «У тебя, Чапрак, только и забот, чтобы все колёса крутились».

Анна тоже присела у краешка стола, но так, что в любой момент готова была встать, подать, метнуться к плите, где у неё что-то готовилось. Поглядывая на братьев, она ворошила целую кипу газет, которые Шурка приносил домой из ревкома. Братья говорили о работе, о шахте так, будто в этом и заключался весь смысл революции.

— Эх, Шурка… На той неделе был я в Прохоровке, посмотрел, как на электричестве работают: подъёмник, вентиляция… Вот что постигать надо. Я бы уже подобрал человек с десяток, чтобы по воскресеньям учились.

— Успеешь, — охладил его Шурка. — Тут пока лишь бы шахту не закрыть. Вся Россия замерзает, а нам уголь некуда девать. Не вывозят. Уже сам начинает загораться.

Братья сидели на одной лавке разутые, опустив босые ноги на чисто выскобленный тёплый пол. Непогода за окном вроде бы охраняла уют этого дома. Шурку распирало от сознания того, что у него такой хороший брат и такая жена, и что они понимают друг друга. — В общем, — согласился он, — никто не против, чтобы рабочий человек учился и впрок себя готовил. Да только разве сейчас? Если честно разобраться, мы даже не знаем, где живём-проживаем по нонешним временам… В Питере — там Советская власть второй месяц уже, а тут даже не знаем, как считать.

И он, пожимая плечами, стал обсуждать нынешнее положение вещей, с которым приходилось сталкиваться как представителю власти. Действительно, получалась опасная мешанина. Десятки шахт вдоль левого берега Кальмиуса тяготели к Юзовке — крайнему поселению Бахмутского уезда Екатеринославской губернии. Но в последнее время всё большее влияние на их жизнь и устройство оказывал Донецко-Криворожский обком во главе с Артёмом, который находился в Харькове.

Официально левый берег Кальмиуса, а это пол-Юзовки, относился к области Войска Донского. Атаман Каледин власти Советов не признавал и теперь, сидя в Новочеркасске, собирал под свои знамёна лучшие силы контрреволюции. Одна за другой в Донбасс прибывали новые сотни казаков на помощь тем, что уже стояли в Макеевке, на Чулковке и в других местах. Есаул Чернецов в ноябре прошёлся по нескольким рудникам, разгоняя ревкомы, арестовывая активистов.

Малочисленные рабочие дружины отдельных шахт, которые не могли оказать серьёзного сопротивления казачьим сотням, уходили на правый берег Кальмиуса. В самой Юзовке осенью 1917-го скопилось до двух тысяч вооружённых людей. Они заняли почти все общественные помещения, некоторые пришли с семьями, жили как на вокзале, голодали, и конца такому положению не предвиделось, потому что не было крепкой организующей руки.

— Мы бы с Анной тоже подались в Юзовку, — рассуждал Шурка. — Здесь того и гляди нагрянут и возьмут под микитки. Семьдесят штыков у нас в дружине, а от казачьих казарм, если верхом, полчаса ходу. Ну, один раз оборону ещё выдержим… Только в Юзовке не легче. Центральная Рада считает её своей, гетьман, как и Каледин, Советы не признаёт. Вона сколько у нас хозяев! Ещё где-то господин Кадомцев не сказал своего слова… Там, в Юзовке, наших штыков много, а порядку нету. Придёт одна крепкая рота и всем по соплям надаёт.

— А у кого сейчас есть эта крепкая рота! — сказала Анна.

— Наше счастье… — сделал вывод Сергей.

Они говорили ещё и о делах семейных, Шурка сокрушался, что давно не был на Ветке у матери.

— Ты же теперь с Худяковым часто видишься, как там наши?

— Был я у них. Таська уже читает вовсю. Школу временно закрыли, так Соня по вечерам даёт уроки. Для Стёпки. Ну, а девчонки при этом. Соня днём, считай, и не бывает дома — то в Совете, то на митингах, в село её посылали.

— Большевичкой стала, что ли?

— Не… Говорит — беспартийная. А якшается больше с эсерами.

— Жалко. Хороший она человек, — потупил взгляд Шурка, задумавшись о чём-то. И, как бы отрешаясь от своих мыслей, тряхнул чубом, скосил взгляд на брата: — Ты мне всё про Соню да про Соню. Как мать?

— Что мать?.. Она с детьми как ровня. В жмурки играет, девчонки с нею шушукаются.

— Свыклись мы, братуха. Мать у чужих людей, а мы — вроде бы так и надо.

— Куда деваться-то? Ведь звали к себе — не пошла. Дуся её забирала, тоже не понравилось. Конечно, маманя как дитё, только всё равно за руку её не уведёшь. А у Худяковых она нужна всем. От этого ей и спокойно. Я так понимаю.

Шурка посмотрел на брата долго, даже голову при этом склонил набок, вроде прицеливался или приценивался. Потом перевёл взгляд на Анну — и та вмиг вскинула брови: чего, мол, надо? А он посветлел лицом и с большим значением сказал:

— Маманя, по всему видать, скоро и нам в этом смысле… нужна будет. Нюся нынче в конторе работает, не меньше иного мужика будет приносить в получку. Не будет ей смысла с дитём сидеть.

Застеснявшись, Анна подхватилась из-за стола и начала что-то двигать на плите, потом открыла заслонку, присела на корточки и стала распушивать кочергой алый корж спёкшегося угля. На её шею, плечи, нежные выемки ключиц падали густо-красные отсветы из топки. Серёжка посмотрел в окно и увидел, что над забором, по ту сторону, скачет драная шапка — уши по ветру. Остановилась возле калитки… Во двор, разъезжаясь ногами на мокрой дорожке, вбежал паренёк. Протопал на пороге, распахнул двери и сходу:

— Казаки! К нам едут, товарищ Чапрак. Ремонтники, которые на копре работают, увидели…

— Догоняй, я буду в конторе, — сказал Шурка и вслед за подростком выскочил вон.

Только тут Сергей вспомнил, что сапоги брата стояли носками к стенке у двери, а на них, прямо на жёстких голенищах, висели чистые портянки, и шапка на вешалке лежала над шинелью. Брат выскочил из дому — как с кровати упал: повернулся — и нету. Под грустным взглядом Анны (видишь, мол, всегда так: был — и нету!) Сергей нашарил свой картуз, снял с вешалки пальтецо — «семисезонное», натянул сапоги.

— Спасибо за чай!

— Я тоже приду, — пообещала Анна.

Через несколько минут Шурка был в конторе. Туда стекались рабочие с винтовками. Большую половину своего отряда он отправил на эстакаду, остальные остались с ним в конторе. Здесь был председатель Совета Романюк, другие активисты. Люди не паниковали. Сергей видел, как напротив конторы, на эстакаде двое шахтёров деловито устанавливали на «козу» пулемёт «кольт». Тяжёлую тележку вместе с пулемётом потом удобно будет перегонять по рельсам. Другие с винтовками укрылись от ветра в приствольном здании. Дождь кончился, низовой ветер тащил холод — вот-вот сорвётся и полетит сухой снежок.

Казачьи кони шли шагом. «Орлы» — нахохлившиеся, втянувшие головы в плечи, отчего топорщились их мятые погоны — были скорее похожи на серых ворон. Растянутой вереницей подъехали они к конторе, передние остановились, вереница сжалась, словно гусеница, и замерла. Только пофыркивали лошади.

Вперёд выехал есаул и с ним двое младших командиров. Шурка стоял на крыльце конторы, обе руки глубоко засунув в карманы расстёгнутой шинели.

— Заблудились, служивые? — выкрикнул он, больше обращаясь к казакам, чем к офицерам. — Хотите спросить, как добраться до Ростова?

— Ты чего комедию ломаешь, дурак чумазый! Ану, бегом собирайте людей! — так же громко, в расчёте на солдатские уши, осадил его есаул. — Мы приехали, чтобы провести сход… или, как по вашему — собрание.

— Обойдётся, — выступил вперёд Романюк. — Я председатель Совета.

— Тем лучше, — присмотревшись к эстакаде и решительному виду людей, что стояли на крыльце, изменил тон есаул. — Атаманом Войска Донского приказано распустить всякие Советы, комитеты, дружины. На территории Войска Донского есть одна законная власть. Рудники и прочие предприятия могут производить свою работу, однако лицам гражданского населения приказано сдать всякое оружие. За невыполнение этого приказа будут приняты самые строгие меры по законам военного времени. Сегодня я об этом говорю по-хорошему…

— Это потому, гражданин Чернецов, — опять выступил Шурка и слегка повёл плечом, чтобы отвернулась пола шинели и с гимнастёрки блеснул Георгиевский крест, — что к вам с эстакады наш «кольт» присматривается. А иначе ты бы не стал по-хорошему.

Большевики отменили все царские награды, но здесь, на территории Войска Донского, где приходилось и выступать на митингах, и доказывать свои права, Шурка не спешил расставаться с «Георгием». Для рядовых казаков боевой крест фронтовика был весьма убедительным аргументом, он придавал весу Шуркиным словам.

Есаул резко повернул голову. Людей с виновками он видел, а пулемёт, должно быть, сразу и не заметил.

— Значит, сдать оружие отказываетесь?

— Ты что — за дураков нас считаешь! — пожал плечами Шурка, не вынимая рук из карманов. — Ну, как бы ты сейчас с нами разговаривал без этого оружия?

— Ты мне не тычь! — не сдержался есаул. — Я с тобою свиней не пас!

— Согласный. Может, пас без меня. Когда я на фронте был.

Есаул рванул повод так, что конь с места подбросил передние ноги и сиганул в сторону. Гарцуя на нём, есаул через плечо прокричал:

— Добалуетесь с оружием! Я предупредил. Будем кончать с вашим безобразием!

И — прочь с шахтного двора. Казаки разворачивали лошадей и направлялись за ним. Хмурыми взглядами провожали их шахтёры. Приказав людям не покидать эстакаду, пока сотня не уйдёт с посёлка, Шурка пошёл в контору. Все были возбуждены. Считай — первая победа. А что? Проглотил есаул, признал ихнюю волю. Шурка не мог успокоиться.

— Ишь — трутень в аксельбантах! Какой он казак? За всю жизнь фунта хлеба не вырастил, за чепиги не держался, не знает, с какой стороны подойти к плугу. Дармоед! И отечеству не был защитником, я же видел его тут ещё в тринадцатом году. Всю войну просидел в Макеевке, с женой на перине спал… А в атаку ходил на безоружных забастовщиков. Козёл на кобыле.

В комнате Совета трещал телефон. Романюк повернулся и пошёл к аппарату. Шурка — за ним.

— Слушаю… — Листовский Совет это, — председатель прикрыл микрофон ладонью и сообщил: — С Каламановки звонят… Да, я это — Романюк… Опоздали вы. Они уже были тут и уехали, не солоно хлебавши. Не солоно, говорю… Что?

Романюк прикрыл левое ухо ладонью, плотнее прижался к трубке. Лицо его вдруг стало серым. Крутнув несколько раз ручку телефонной динамомашинки, что означало «отбой», конец разговора, председатель сокрушённо покачал головой. Вдруг грохнул кулаком по столу, отчаянно выразился:

— Мать его (трам-тарарам!) есаула — червя мясного!

Оказывается, кто-то обзванивал ближайшие посёлки, чтобы предупредить о возможном набеге казаков. На Каламановской сотня появилась с утра, казаки разгромили Совет и ревком, командира дружины зарубали шашками прямо во дворе возле барака, председателя Совета повесили возле конторы. Многих, у кого нашли оружие, избили.

— Что же это… раньше не могли позвонить нам, — расстроился Шурка. Я бы Чернецова не упустил — ведь наган в кармане на взводе держал.

— Это как? — растерянно спросил Романюк. — Открывать войну с казаками?

— Дурень ты, Паня! — аж скривился от досады Шурка. — Сам мало не заболтался на верёвке — вот тут, за окошком. И не успел бы «открыть» войну, потому как она уже открытая.

Помрачнели шахтёры, задумались. Только теперь начинали понимать, что гражданская война уже идёт. Ведь это они должны были первыми потребовать роспуска казачьих формирований. Полицию — так ту ещё в марте на фронт отправили. А полиция и с уголовниками боролась. Казаков же спускали с поводка, как гончих псов на зайца, только для усмирения народных волнений. Это были совсем не те казаки, побратимы Кузьмы Крючкова, которых на прорыв фронта бросали.

— Баста! — заключил Шурка. — С сегодняшнего дня — дежурный пост на терриконе. Договориться с Советами других посёлков… Тут возле аппарата всегда должен сидеть наш человек.

Сергей понял, что теперь брату не до разговоров с ним. Потолкавшись немного, попрощался и пошёл к себе в Назаровку. Он был уверен, что там уже знают о событиях на Каламановской и тоже принимают необходимые меры… А ему лично не мешает при этом присутствовать.

…Когда он появился в своей конторе, общее собрание Совета и рудничного правления уже закончилось. Было накурено, грязно, люди топтались на крыльце и в коридоре и не спешили расходиться по домам. Отыскал Четверуню, подошёл, чтобы узнать новости, рассказать о виденном на Листовской. Но Прохор устало посмотрел на него и посоветовал:

— Подойди к Саврасову. Ты теперь его придерживайся. У меня сто забот.

В чём-то Сергей почувствовал себя обиженным. Но спорить не стал. Пошёл в кабинет управляющего, где застал Романа Саврасова, инженера Басалыго, нескольких мастеров. Глядя куда-то в сторону, что всегда означало недовольство, спросил, почему это вдруг никто не хочет с ним разговаривать?

— Садись, — грубо осадил его Роман. — Нашёл время! Небось не дамочка, чтобы с тобой объясняться. Да… так о чём я?

Он задумался, потом посмотрел на Сергея.

— Ладно, пока объясню. Тут всякие разговоры были. Много всяких… Одним словом, решили так, что шахта вроде сама по себе, а Совет, ревком, дружина — сами по себе, отдельно.

— Это почему же? — Сергей обвёл глазами присутствующих, прося объяснения.

— А так! — сдерживая раздражение, Роман положил свою тяжёлую ладонь на стол. Должно быть, эту мысль ему уже доводилось отстаивать в нелёгком споре. — Когда народная власть окончательно и везде победит, то какая будет у неё главная трудность? Мы думаем, что труднее всего будет раскрутить заводы и фабрики. Производство поэтому надо блюсти — сколько хватит сил. Покуда казаки не трогают тех, кто просто работает, надо чтобы шахта жила. А те, кто с оружием, и Совет, покуда можно — будут находиться тут, а припечёт — уйдут за Кальмиус или ещё куда…

В его словах была своя правда. Ещё раз объяснив (наверняка — не только Сергею) свою позицию, управляющий Роман Николаевич перешёл к делам производственным.

Странное дело: в эти тревожные дни Назаровка неплохо работала. Люди посуровели. Они уже спускались в забои не только для того, чтобы, как тут говорили, «заработать копеечку». Была в их действиях и более высокая цель. Они и восьмичасовую упряжку сохранили больше для принципа, потому что в эти дни при необходимости согласились бы оставаться в забоях хоть на сутки. Что именно укрепляло их упрямство, пожалуй, и сами до конца осознать не могли.

…Слякотная поздняя осень грохотала как грозовое лето. В Макеевку прибыли дополнительные части во главе с калединским полковником Балабановым. Они арестовали членов Макеевского Совета и увезли в Ростов. Есаул Чернецов прошёл с карательными акциями по ясиновским шахтам, разгромил Советы в Ханжонкове, Буросе, на Берестово-Богодуховском руднике. Нападал он и на Прохоровские копи, но там рабочие дружинники встретили карателей огнём, убили офицера и несколько казаков. На помощь прохоровцам пришли отряды с соседних рудников, и казаки отступили. Надолго ли? А Назаровка пыхтела в прямом и переносном смысле. Дилинькали звонки на стволе, дымила кочегарка, грохотали по эстакаде вагонетки. Суток трое бушевала метель — и это было самое спокойное время для работы. Приходилось только расчищать узкоколейку, чтобы гонять уголь на станцию. Истекали последние недели такого непостижимо ёмкого, вместившего две революции, семнадцатого года.

Роман работал за троих. Каждый день, если только не бывал в отъезде, спускался под землю, наведывался в забои, проверял водоотлив, лазал по всем выработкам, появляясь перед людьми неожиданно. «Вроде из угольного пласта выходит, как призрак Ивана Шубина», — говорили шахтёры.

Однажды у него с Сергеем произошёл интересный разговор. Дело было в субботу, после наряда, когда он уже отдал распоряжения своим немногочисленным командирам: бухгалтеру, инженеру, мастерам… Потом посмотрел на Сергея и сказал:

— А ты задержись немного.

Когда все ушли, почти дружески попросил его выйти на работу в воскресенье. Может, мол, случиться, что и ночь придётся прихватить. На неделе он, Роман, зашёл в здание подъёма и увидел, что облицовка барабана, на который навивается главный канат, износилась.

— Понимаешь, гребни бабашек истёрлись, канат вот-вот пойдёт внахлёст, уже скользит, трётся виток об виток, что раньше наложен. А он, зараза, сидит и не видит.

— Кто он?

— Машинист подъёма. Кто же ещё? Случись это при старой власти, я бы ему морду набил. Это же неделя-другая — и канат пропал. А где я теперь новый возьму?!

Короче, Сергей должен взять двух-трёх слесарей и в воскресенье, когда добытчики не работают, перебрать облицовку барабана, пересыпать дубовые бабашки, из которых набирается его рифлёная поверхность. Это кусок работы. А он собирался в воскресенье сходить на Ветку, проведать мать.

Роман прочёл на его лице огорчение и перешёл вдруг на давно забытый дружеский и вместе с тем покровительственный тон.

— Помнишь, как я тебя в шахте нашёл и что потом пошло-поехало? Да, Серёга, мы друг дружке вроде бы крёстные. Так вот тебе мой совет: самую растакую-разэтакую работу бери как подарок. Хватайся, вроде тебя за бесплатно отдали в академию. Ну когда бы ещё тебе — чёрному таракану из щелястого барака — такую учёную работу доверили? Учись, тогда при новой власти самым нужным человеком будешь. Таким, что… ну, раздень тебя догола, а ты ничего не потерял! Такая, значит, цена тебе будет.

И воскресным утром, едва наступил поздний стылый рассвет, слесари собрались в просторном и всегда пустынном здании подъёмной машины. На шахте это самое «не по размеру» строение. В кирпичной коробке стоит посередине шипящее и ухающее сооружение с огромным барабаном, на который навивается и с которого сбегает стальной канат. Как виток, так метров пять. Канаты убегают вверх, в большое, никогда не закрывающееся окно в крыше и дальше через огромные колёса-шкива опускаются в ствол. Зимой и летом, не смотря на сквозняки, здесь пахнет извёсткой и керосином.

Сергей взял для работы австрийца Ивана-цацу и Веньку Башкирова. Разумеется, вызвали и машиниста. Прогнали вверх-вниз по стволу клеть, чтобы посмотреть, где тут на барабане канат «зализывает». Как и всякую серьёзную работу начали с раскачки: что-то надо перенести, с кем-то договориться, подобрать инструмент. А тут с рассвета где-то в степи стали постреливать. Потом всё чаще…

Выстрелы доносились со стороны Щегловки. Когда земля укрыта мягким, ещё не смёрзшимся снегом, звуки долетают округлыми, вроде уже потёртыми. Слесари, тревожно переглядываясь, продолжали работать.

Пока что это их не касалось. В Назаровке ещё до рассвета на террикон поднимался дружинник. Оттуда степь просматривалась на несколько километров. В будние дни терриконщик, который работал наверху, возле опрокида, тоже брал с собой винтовку. В случае опасности он должен был дать сигнал.

Постепенно дело раскручивалось. Сергей точно рассчитал: неторопливый Иван-цаца выполнял работу, где нужна была дотошность, а Венька Башкиров — «Налётчик» (такая у него была кличка) — где ломом подвинуть или свинтить заваренную ржавчиной гайку, поработать ключом «всех осьмых» — как называли молоток и зубило.

Стрельба в степи поутихла, но около полудня началась снова и быстро нарастала. Венька, который оттягивал далеко в сторону снятые с барабана витки каната, приоткрыл двери на улицу и присвистнул. С несвойственной ему тревогой сказал:

— Наши уходят…

Сергей, австриец и машинист — все подошли к двери. Через шахтный двор, царапая низкое небо примкнутыми штыками, уходили дружинники. Строй был неровный, шли и по двое, и по трое в ряду, провожаемые несколькими женщинами и пацанами.

Под эстакадой появился Роман. Решительно приминая сапогами грязный снег, направился к слесарям. Остановился возле открытой двери подъёма, рядом с Сергеем, хмуро смотрел на уходящих дружинников. Когда они скрылись за артельными балаганами, повернулся и вошёл в здание, как бы приглашая слесарей за собою. Переступив порог, внимательно осмотрел, что они успели сделать, постоял в задумчивости, потом, как бы очнувшись, сказал:

— Ушёл Четверуня… Под Щегловкой серьёзное дело заварилось. Между прочим, мне тоже хотелось бы убежать вместе с ними. — И пошёл к двери. Уже взялся за ручку, чтобы открыть, но задержался: — Постарайтесь побыстрее закончить… Да! Если у кого есть оружие, тут или дома — побросайте в шахту. Потом достанем. А то казаки у кого найдут — могут и повесить. Я знаю. Им такой приказ дан.

— И ты наган выкинул? — спросил Сергей, чтобы уколоть его.

— Я — управляющий, — сказал Роман и вышел.

А стрельба в степи всё ближе и чаще. Время от времени доносилась скороговорка пулемёта. Слесари работали молча, словно стыдясь друг друга. Только позвякивали ключи.

И вдруг длинная-предлинная пулемётная очередь послышалась где-то совсем неподалёку и не в той стороне, куда повёл дружинников Прохор. Посыпались хлопки винтовочных выстрелов. Слесари выбежали из помещения. Бой разгорался сразу за Назаровкой, за давно заброшенным Третьим номером или чуть дальше.

Снова появился Роман.

— Простудитесь, — заметил язвительно. — Машину раскидали, а кто будет собирать?

Вернулись в помещение, только работы уже не было. Прислушивались к звукам недалёкого боя, а он то затихал, то разгорался. У Сергея сердце как перед напастью — заиндевело от напряжения. Вдруг двери распахнулись, и через порог, шатаясь, ввалился рябой малый, волоча за собою винтовку. Он глотал воздух, как рыба на сухом, грязные ручьи пота стекали из-под суконной шапки. — Казаки… Щас будут!

Венька взял у него винтовку и сунул глубоко под машину, в окошко бетонного фундамента. Носком сапога затолкал туда же ворох промасленной пакли.

— Бери ключи и полезай наверх, — распорядился Сергей. — Венька, вымажь ему рожу мазутом… — Когда беглец взобрался на кожух машины, не дав ему успокоить дыхание, поинтересовался: — Что там? Откуда ваши?

— Мы на помощь юзовским шли. Они под Щегловкой отбиваются от казаков. С Листовской…

— Шурка где? Командир ваш, Чапрак, где? — выкрикнул Сергей.

— Теперь разве скажешь? — растерялся рябой. — Мы обогнули террикон Третьего номера… нашего, Назаровского, а он: «Стой!» — говорит. Казаков увидел. Он первый их углядел. Мы могли бы за старым терриконом отсидеться. Они на рысях шли — тоже, видать, туда, своим на помощь. Я думаю, это сотня с Чулковки…

— Где Шурка, у тебя спрашивают?!

— Да почём я знаю! Он сам не захотел пропустить казаков. Сказал, что они с тылу могут там, под Щегловкой, много наших порубить. Пристроил пулемёт и чесанул. Много побил сразу… А когда они по степи рассыпались, то зашли на нас с двух сторон. Спешились, конечно. Пошли у нас убитые… Много ребят… Ну, он и приказал отступать.

— А сам?

— Почём мне знать? — взмолился рябой, всё ещё с опаской посматривая на двери. — Сначала остался лежать с пулемётчиком, чтобы дать нам отойти, а потом… Ну как я могу знать, если бежал — свету не видел! — чуть не плача, воскликнул парень.

Сергей пинком открыл дверь и выскочил вон. Добежал до парокотельной, выбрался на её задворки. В заснеженной степи виднелись несколько деревьев на поселковом кладбище, а дальше, до самого террикона Третьего номера, выпятила белую грудь степная целина. Что там произошло? До рези в глазах всматривался он в степь, где-то вдали мерещились ему чёрные пятна: может, это и есть побитые шахтёры с Листовской? Но напрямик не побежишь, едва только выйдешь к кладбищу, тебя увидят, как таракана на белой скатерти.

Скатившись с кучи золы, он побежал в балку, Это левее, стороной, там, вверх по ручью, можно добраться до вентилятора и ещё дальше, почти до Второго. Во всяком случае, оттуда можно больше увидеть. В балке снегу намело больше, его сюда сдувало, скатывало с поля. Он нависал с правого склона, как вылезающее из дёжки тесто. Сергей перебрался на левый склон и по нему, проваливаясь, но не набирая в голенища сапог, пошёл вдоль склона. Спешил, нервничал и едва удерживал себя от того, чтобы вылезть наверх и во всю степь, сколько есть силы, закричать: «Братка-а!»

Вот и вентилятор. Увязшее в снегу краснокирпичное зданьице врезалось в склон, стало вдвое меньше под снегом. Не останавливаясь, миновал его. Тут балка мелела, выполаживалась, уже надо было пригибать голову, чтобы оставаться незамеченным со стороны поля. Ползти он не мог. И не потому, что устал, — невтерпёж было и дальше играть в прятки. Выпрямившись во весь рост, надолго застыл, обшаривая глазами степь.

По одну сторону виднелся небольшой посёлок и надшахтные строения Второго номера, прямо перед ним — грузно осевший террикон и остатки зданий Третьего. Там всё происходило… Где-то там… Слезились на ветру глаза от напряжения. Только теперь до его сознания дошло то, что предугадывал нутром, и что коногонским кнутом подстёгивало сердце: Шурка остался с пулемётчиком, когда все уже отступили… Куда же он подевался после того, как умолк пулемёт? Если был хоть один шанс уйти, то или в посёлок Второго номера, или сюда, в балку. Ведь не раз он бегал по ней. Других путей тут не придумаешь.

Мысли роились в сознании, гудели, оглушали страхом, а глаза обшаривали поле до самого террикона и виднеющихся под ним строений. Вдруг невольно присел: там, около старой нарядной, увидел несколько верховых. Спокойно проехали и скрылись за постройками. В это время почувствовал: ему что-то мешает, отвлекает. Резко повернул голову. Слева, в той стороне, куда он шёл — в снегу шевельнулось что-то тёмное. Потом ещё…

Пригнувшись, побежал ещё выше по балке, которая уже превращалась в неглубокую канаву, плюхнулся на живот и какое-то время полз. Потом выглянул. Неужели потерял из виду? Или ему померещилось? Всё выше поднимал голову, отыскивая на снегу тёмное пятно, отчаянно надеясь увидеть брата. И увидел. Сразу. Ужом заскользил по снегу навстречу. А когда тот неуклюже, боком, посунулся ещё чуть вперёд, заметил на шинели розоватую лепёшку снега.

Шурка не удивился его появлению. Восковое лицо перекосилось от боли.

— Не поднимайся, мы на виду. Помоги до балочки…

Загребая левой снег, Сергей раз за разом подтаскивал брата за ворот шинели, помогая ползти. От жалости и страха его подташнивало: видел, как со спины Шурки отваливаются комочки снега, напитанные кровью.

— Может, сперва перевяжу, а? Каплет с тебя.

— Тащи… В балке…

Наконец приволоклись к едва заметному бережку ручья, который замер где-то подо льдом. Тут можно было сидеть, оставаясь незамеченным со стороны поля. Шуркина правая рука оставалась под шинелью, рукав болтался пустой.

— Кто тебя уже перевязывал?

— Ференц, пулемётчик.

— Из австрияков, что ли? Военнопленный?

— Да, мадьяр. Заткнул на ходу. Я ему и наган отдал. Хотел тащить меня, когда ранило. Только за пулемётом он был нужнее.

Стянув с правого плеча брата шинель и поддёвку, Сергей в первую секунду отшатнулся. Рубаха на спине от самого ворота была разорвана, а под лопаткой пузырилась кровь, вроде её выдували из тела. Пуля прошла под ключицей и задела, должно быть, верхушку лёгкого. Рассупонив на себе все одёжки, Сергей выпростал подол нижней рубахи и остервенело стал рвать его, выдирая ленты и лоскуты полотна. Со страхом посмотрел на брата. Тот, лёжа на боку, тянулся губами к снегу и ел его.

Стараясь не смотреть на рану, укутал её тряпьём — под мышку и на плечо, потом вокруг шеи и опять под мышку. Но повязка, понимал, оставалась неплотной. Тогда оборвал борта тужурки и опоясал ими крест-накрест повязку. Натянул на плечо поддёвку, шинель, потащил раненого дальше. Тут уже и Шурка хорошо помогал ему: одной рукой и ногами барахтался в снегу.

Вблизи вентилятора, где можно было подняться во весь рост, после очередного отдыха сказал брату:

— Теперь я тебя понесу.

— Помоги встать… Может, и сам поковыляю…

С его помощью Шурка поднялся на ноги, но тут же упал, сел в снег.

— Погодь… Воздуху наберу. Я встану.

И правда, со второго раза он поднялся и, обхватив брата левой за шею, наваливаясь на его плечо, поковылял к назаровскому копру, который там вдали уже заглядывал в балку.

Прошли так всего несколько шагов.

— Далеко ли собрались, чернорожие?

Над ними, поигрывая стволами карабинов, маячили на лошадях двое казаков.

— А ну, вылезайте сюды наверх!

— Он не может… Он раненый, — сказал Серёжка, чувствуя, как перехватывает дыхание.

— Тады проще… — ощерился казак и прижал к плечу приклад карабина, явно намереваясь выстрелить в Шурку.

— Ты что! — закричал Серёжка и выступил вперёд, пытаясь собой прикрыть брата.

Озадаченный казак опустил карабин и строго сказал:

— Отойди, а то двоих убью.

— Погодь, Ефим, — вмешался другой казак. — Я этого рыжего уже видел. Он у них какой-то начальник. Может, поручик захочет допросить его. А?

С большим трудом выбравшись из оврага, братья поковыляли по степи к Третьему номеру…

Когда-то, много лет назад, с этого номера начиналась Назаровка. Здесь была неглубокая, сажён, может, в сорок, шахта помещицы Назаровой. Никакого номера тогда не было, потому что ствол был один. Потом помещица умерла, то ли разорилась, а её землю выкупило Русско-бельгийское общество и заложило на ней две шахты: Первый номер и Второй. Старая Назаровка тоже действовала, но во время холерного бунта тут дочиста сгорели артельные балаганы и некоторые другие постройки. Отстраивать их не стали, старую шахту сделали участком и назвали Третьим номером. А когда началась нынешняя война и стало не хватать людей — вообще закрыли. Братья вместе с другими слесарями снимали тут паровую машину, срывали ещё пригодные рельсы и трубы. Теперь старая шахта была затоплена, возле просевшего террикона сохранился лишь заколоченный кирпичный дом конторы да бывшая ламповая, которую ремонтники использовали для хранения инструмента.

— Придётся вас обоих в расход пустить, — подгоняя их, угрожал казак, которого товарищ назвал Ефимом, — так иттить можно и дотемна.

Сергей обливался потом, волоча слабеющего брата. Тот всё больше обвисал на нём, еле переставляя ноги. Но когда останавливались, чтобы перевести дух, успокаивал:

— Не бойсь… Я всё на себя возьму. При чём тут ты? Должны разобраться… — И вдруг очень ясным, чистым голосом, вроде возвращались к нему силы, заявлял: — Нельзя нам двоим помирать. Исключительно невозможно. Как же Таська, когда подрастёт? А кто Нюсе поможет?

И, сцепив зубы, ковылял дальше, чтобы не дать погибнуть брату. Под конец, правда, совсем ослабел. Уже мимо старых построек пришлось тащить его на горбу.

Возле конторского помещения стояли привязанные лошади под сёдлами, у входа расхаживал часовой, тут же чубатый казак, сбросив шинель, шашкой кромсал притащенный откуда-то целый пролёт забора. Должно быть, в заброшенной конторе разжигали плиту.

Пот застил глаза. «Стой!» — скомандовал конвойный. Перед кирпичным сараем-ламповой дежурил казак с винтовкой. Он отодвинул засов на двери и открыл её. Приспустив брата наземь, Сергей заволок его в сырое, несколько лет не отапливаемое помещение. Дверь тут же захлопнулась, лязгнул засов. Послышался голос часового:

— Не нашли Самарцева?

— Нет. — Ну, не мог же Порфирий… это… Лежит где-нибудь в снегу. Может, раненый.

— Пошёл бы да поискал! — донёсся удаляющийся голос.

Два окошка ламповой были заколочены досками, свет пробивался только в щели меж ними.

— Александр Иваныч!

К братьям приблизился и присел на корточки какой-то человек. Возбуждённо зашептал в темноту:

— Командир наш. Живой. Слышь, Иван, командир наш!

Глаза попривыкли немного к темноте, и теперь Сергей видел, что в помещении, кроме них, есть ещё двое. Один заглядывал в лицо Шурке, а другой сидел в углу, обхватив руками коленки. Он осадил первого:

— Чему ты обрадовался? И его к стенке поставят.

— Меня одного… Всё на себя возьму…

Шурка открыл глаза и долго всматривался, соображая, кто тут ещё рядом с ним. Потом, очевидно, узнал подошедшего шахтёра.

— Ты, Марченко… А кто ещё там?

— Денискин.

— Не бойтесь. Я на допросе всё на себя возьму. Вас мобилизовали. Силой заставили — так скажу. А я — командир, большевик… можно проверить. Вот и Серёга влип ни за что…

Обессилев, закрыл глаза. Его подтянули к стене, Сергей подложил ему под голову и плечи своё пальтецо. Тот, которого он назвал Марченко, тоже помогал. Должно быть, натерпевшись страху со своим неразговорчивым товарищем, он обрадовался появлению братьев и теперь, подёргиваясь то ли от холода, то ли от возбуждения, сбивчиво рассказывал, что тут происходило.

…Его и Денискина взяли, когда ещё постреливал пулемёт, прикрывая отход. Настигли под вторым номером, у самого посёлка, и затолкали сюда в ламповую. Возле старой конторы в это время бегали, шумели. По разговорам казаков Марченко понял, что они понесли серьёзные потери: человек десять убитыми и вдвое больше против того ранеными. Со второго номера пригнали какие там были на конном дворе подводы и увозили своих раненых и убитых. Теперь ищут какого-то Самарцева.

— Братка… иди поближе… — раненый открыл глаза, увидел склонившегося над ним растерянного брата и попытался успокоить: — Ты за меня не держись уже. Я ещё под Митавой… и в Питере два раза… Случайно разминулся.

— О чём ты, Шурка?! — едва не плача, спрашивал Сергей.

Но раненый горячечно шептал:

— Чёрные камни… Помнишь, которыми Тоню Зимину завалило… Это не бред, Серёга, я думаю. Солому спичкой можно зажечь: пых! — и всё. А эти камни, уголь, братка, — не сразу разгораются. Нас на костёр надо бросить, чтобы покраснели. Мы только-только становимся красными, братка. Но Донбасс если уж разгорится…

Дрожь колотила Сергея. Вначале он не чувствовал холода. А волочил брата — так вообще в поту купался. Да и погода стояла мягкая, никакого мороза, разве что не таяло. Но настылые стены ламповой дышали сыростью, она проникала под кожу.

О пленных, кажется, забыли. Угнетала неизвестность. Раненый ещё что-то бормотал в полубреду, с его губ стекала розовая слюна. Сергей чувствовал в груди, в том месте, где должно быть сердце, — кусок холодного, покрытого иголками изморози железа. Аж спину ломило!

Послышались хлопки винтовочных выстрелов, потом чаще. И — как будто открыли погрузочный люк — посыпалось, загрохотало. Бой шёл недалёко, где-то под Вторым номером. Забегали по двору казаки. Одни подъезжали, другие уезжали, слышались отрывистые команды, злой мат…

В сердцах узников затеплилась надежда. Казалось, сделаешь неосторожное движение — и этот едва различимый огонёк умрёт. Сидели молча, прислушивались к звукам боя, к происходящему во дворе, боясь шуметь.

Но постепенно выстрелы стали доноситься всё реже и стихли совсем.

А на допрос не вызывали… Сменился часовой. Этого куда-то позвали. Стонал Шурка. Сергей ещё раз перемотал все тряпки на его ранах. После перевязки он вроде успокоился.

И тут послышался шум, топот десятков копыт, во двор въехали верховые, фыркали кони, кто-то командирским голосом костерил какого-то Курёнкова (или Бурёнкова?) за нерасторопность.

— Распустили своих байбаков, ползают как вши беременные!

Говорили и другое, похлеще. Можно было понять, что бой для них закончился не лучшим образом. Казаки спешивались, охаживали коней, кто-то побежал в помещение… И тут будто ветер прошёлся над заброшенной шахтой. Всё смолкло. Припав к щели в заколоченном окошке, Сергей увидал, как мимо проехала большая свита. Послышалось звонкое, переполошенное: «Смирна-а! Ваше высокоблагородие…»

Не всё удавалось расслышать. До ламповой долетали недовольные выкрики приехавшего, который корил кого-то, кричал: «Позицию заняли… Печку затопили!» Пошумев, отдав какие-то команды, он поехал, но возле ламповой остановился.

— А тут что?

— Рядовой Сирота, ваше высокоблагородие! Стерегу пленных!.

— Каких пленных? Что за чушь?

— В сегодняшнем бою взяты. Хотели доложить, допросить…

Из ламповой нельзя было рассмотреть, кто теперь вступил в объяснения с подъехавшим начальником. Тот не стал слушать дальше.

— О чём спрашивать у них? Куда гайки крутить или сколько тут этого дерьма под землёй? Распорядитесь!..

И уехал. Вскоре пришли несколько казаков во главе с вахмистром и приказали задержанным выйти. Сергей опустился на колени, склонился над братом. Вид у него был самый растерянный: хотел что-то сказать? Проститься? Посмотреть в родное лицо? Но Шурка даже глаза не открыл, обронил голову на сторону.

— Ну, что вы тут? Живо! — В ламповую вошёл старший. Отбросил Сергея прочь, озадаченно посмотрел на умирающего. Потом носком сапога ковырнул его в подбородок, и повернул лицо в другую сторону. Зло заматерился, не зная, как теперь быть.

— Ты что же делаешь, живодёр! — закричал Серёжка.

Двое казаков сграбастали его и посадили на снег. Вахмистр ещё раз ковырнул лежащего носком сапога под плечо (перевернуть хотел, что ли?), при этом борт шинели сполз и под ним сверкнула солдатская награда.

— Гм… Да этот уже готов, мать его сто богов!

Вышел из ламповой и направился к террикону. Вслед за ним казаки повели арестованных. Подошли к старому затопленному стволу. Тут торчали остатки свай от спиленного деревянного копра. Заборчик, который был поставлен вокруг (чтобы заблудившийся пьяный или коза не свалились), кто-то успел разобрать. («Это его казак рубил шашкой на дрова», вспомнил Сергей). Обойдя заброшенный ствол, вахмистр остановился между ним и терриконом.

— Вот тут… Отойдите туда, ближе к яме.

Сергей сразу, как только они направились в эту сторону, понял, что их ведут расстреливать. Всё естество противилось этому, разум отказывался воспринимать, что всему конец. «Нельзя нам двоим помирать…» — стонал в ушах голос брата. Однако ноги послушно шли, повинуясь командам старшего казака. Так же послушно попятился он ближе к отвесной пропасти наполовину залитого водой ствола. А что будешь делать? Куда побежишь? Казаки стреляют — не мажут.

Старший поставил стрелков в ряд, посмотрел, что-то соображая, потом предостерегающе поднял руку, вроде бы предупреждал: ещё, мол, немного. Подошёл поближе к арестованным и, показав на Сергея пальцем, скомандовал:

— Снимай сапоги.

Хорошие были сапоги, сухие, в Макеевке из-под полы купил. На нём уже не было пальто — осталось под Шуркой. Теперь, стоя на снегу, нагнулся, чтобы ещё и разуться. А между ним и стрелками стоял этот старший… И такая тоска взяла, так затянуло, что… прорвало.

Из согнутого положения парня словно выстрелило. Вроде бы кто дал пинком под зад. Рванулся к стволу, сиганул на верхнее замшелое бревно-распорку, но не удержался на нём и, валясь набок, хватаясь за осклизлую округлость, сорвался, полетел вниз.

Его оглушило, обожгло, судорога перехватила горло. Бессознательно, почти конвульсивно, дёргал руками, как в речном омуте, и чувствовал — вот оборвётся что-то в груди. В этих действиях не было ничего от воли, от желания — только первозданный животный инстинкт. Больно ударило в плечо, оттолкнулся от чего-то твёрдого, и голова оказалась вдруг над водой. Рядом, чуть притопленная, проходила поперечная распорка.

…Стенки ствола укреплялись обычно тёсаным камнем или дубовыми брёвнами, уложенными на манер сруба. Чтобы давление недр не сжимало их с боков, через определённые промежутки по всему стволу ставились поперечные распорки — расстрелы. Два в одном направлении, а следующие — чуть выше над ними — в другом и т. д. Если смотреть сверху, получалась клетка, вписанная в ствол. По центру в ней ходила клеть или бадья, а за расстрелами, под стенками, тянулись паропроводы, трубы водоотлива, устраивались аварийные лестницы.

Сергей поднырнул под распорку и отгрёб к стенке, вцепился пальцами в холодные камни. Наверху, там, где виднелся кусочек тусклого неба, прогремели выстрелы. Пули впивались в брёвна, шлёпались в воду. Он прижался к стенке. Сухие и ладные сапоги стали вдруг мокрыми, пудовыми гирями тянули вниз. Отсюда до верху было сажён десять-пятнадцать. Сверху смотреть — как в пропасть, снизу — как в небо.

Вонзаясь пальцами в щели меж камнями, стал продвигаться вдоль стенки, ища вход в насосную камеру. Он лазал в неё, когда снимал трубы, вытаскивал паровые насосы. Но уже и тогда, два года назад, здесь не все лестницы были целы. Слесари работали из зависшей бадьи, обвязываясь при этом верёвками. Теперь ни бадьи, ни копра. Он понимал, что если не выберется сейчас из этой густой и холодной, как свинец, воды, то позавидует оставшимся наверху товарищам…

В полутьме различил обломок лестницы, хлипкую площадку, втиснутую между стеной и распоркой. Взобрался на неё. Дальше узкое пространство было забито остатками обрушенных лестниц. За ними чернел провал — та самая, в человеческий рост, ниша, в которой когда-то стояли насосы фирмы «Камерон». Цепляясь за всё, что оказывалось рядом, — щелястую кладку из дикого камня, качающиеся в воде концы лестничных прогонов, — ужом вполз в насосную камеру, словно в надёжный… склеп.

Только теперь подумал о том, что может сейчас происходить на земле, высоко над ним. Приплясывая от холода — собственно, это был уже не холод, потому что не чувствовал ледяного жжения, вообще ничего не чувствовал, только тело само по себе содрогалось, — выглянул, тряся подбородком, из ниши, посмотрел вверх. Из клочка серого неба выклубилось чёрное пятно, метнулось, вырастая в размерах, глухо ударилось об одну из верхних распорок ствола и камнем упало вниз. У ног Сергея, совсем недалеко от него, врезалось в свинцовую воду тело одного из шахтёров. Тяжко поднялись на дыбы языки свинцовой воды, подбросив мусор, пару досок, плавающих на верху. Не успела вода сомкнуться и выпустить пузыри, как сверху обрушился ещё один чёрный ком.

…Мы так и не узнаем, на что способны, если не выпадет случай. Ему показалось, что это он сам два раза умер. А чем ещё испугаешь умершего? Напрягшись, как при непосильной работе, он сбросил одежду, стащил даже исподнее, выкрутил, приплясывая, отжал, сколько мог, и снова стал напяливать на себя. Только сапоги, почти новые, купленные у какого-то армейского вора, пришлось оставить в насосной камере. Укутал ноги портянками, оторвал зубами от них пару тесёмок и повязал выше щиколок.

Клочок неба вверху, и без того серый, ещё больше померк, напитался чернильной влагой. Казалось, ещё немного — и уходящая вверх горловина ствола окажется закупоренной лоскутом чёрного неба. Надо было покинуть нишу насосной, чтобы не остаться в ней навсегда.

Выбравшись на площадку, что когда-то находилась между двумя крутыми, почти вертикальными лестничными трапами, он, где угадывая по сгусткам тьмы, где наощупь, стал искать опору и карабкаться вверх по остаткам разрушенных лестниц, по забитым в стену штырям, на которых крепились трубы. Между расстрелами оставались ещё вертикальные направляющие, вдоль которых некогда ходила клеть. Его движения были медленны и осторожны, долго ощупывал очередную опору, проверял на прочность, потом как улитка стягивался, закреплялся на какое-то время, совал замёрзшие, почти бесчувственные пальцы в рот… Так продолжалось неимоверно долго. Не удивился бы, увидев над головою рассвет. На его счастье, несколько пролётов аварийной лестницы оказались вполне пригодными. Но всё равно поднимался по ним не быстро, отыскивая руками то кронштейн в стене, то держась за прочную направляющую… Дважды под ним ломались прогнившие ступени, сорвался обломок перил, но он не позволял себе доверяться лишь одной точке опоры…

Самым отчаянным оказался последний участок, когда выбрался на верхнее бревно, то самое, на которое спрыгнул, рванувшись от казака. Лицом уже ощущал дыхание пахнущего снегом ветра. Отсюда и до земной тверди не было ни направляющих, ни остатков лестницы. Лишь над тем местом, где бревно уходило в стенку, нащупал чуть в стороне забитый меж камнями костыль, а ещё выше над ним — пролом в кладке. Просто несколько верхних венцов кладки осыпались… Когда почувствовал животом землю, его охватил страх. Теперь не весь он, а только ноги висели над пропастью, но именно поэтому боялся пошевелиться.

Полежав так и собравшись с духом, по вершку, по два стал выползать.

Очутившись на снегу, выглянул из-за остатков огорожи. Возле здания конторы стояли несколько лошадей, доносились возбуждённые голоса. «Что-то они затевают…» — механически отметил про себя. На четвереньках, упираясь бесчувственными руками в снег, пополз к террикону.

Но вскоре не выдержал, поднялся и, доверившись сумеркам, попробовал бежать. Его бросало из стороны в сторону. Пробежав, а вернее сказать — напрыгав таким образом сотню-другую метров, наловчился попадать в такт, когда его «вело». Потом почувствовал боль в ступнях, портянки остались только на щиколках.

Дёргался он отчаянно, хотя бежал не очень быстро. И лишь когда террикон Третьего номера и скрытые за ним строения остались далеко позади, с удивлением понял (будто ему кто-то иной сообщил это), что бежит он не домой в Назаровку, а на Листовскую, к Анне… Представил себе, какими словами должен будет рассказать ей всё, что произошло, — и сразу улетела боль, перестал чувствовать снег под босыми ногами, не осталось никаких ощущений извне, только смертельная тяжесть в груди. Захотелось сесть прямо в снег, и чтобы ничего не было. Ничего! И его тоже чтобы вдруг не стало. Он не играл в отчаяние. Утопал в нём, как в свинцовой воде ствола.

Но Шурка, вроде он был живой, наваливался всей тяжестью на плечо и заклинал: «Нельзя нам двоим помирать. Исключительно невозможно!»

И он бежал дальше, пока в тусклом мерцании лежалого снега не увидел домики Технического посёлка. Пошатываясь от тяжести чёрной вести, которую нёс, открыл калитку и пошёл по дорожке. Казалось, совсем недавно по ней пробегал подросток в драной шапке, потом давным-давно они с Шурупом, держа босые ноги на тёплом полу, пили чай с сахаром, а Анна шуровала в печи… Не выдержал, подкосились ноги, и он уселся на порожек под самые двери.

Только теперь понял, что такое настоящая боль, настоящий страх. Подумал, что если переживёт это, переможет, то не останется в его жизни ничего, достойного страха и суетного смятения. Хорошо, что не видел он себя в эти минуты, только чувствовал, как ползёт тёплое по щекам, да на губах появился вкус соли. С трудом, как будто в ней был зажат пудовый молот, поднял руку и кулаком постучал в дверь…