Никто мне не верит

Глава двенадцатая

Вестибюль дома Линн был по-рождественскому пуст.

Поднимаясь на свой этаж, Линн поставила сумку с подарками на коврик в лифте, старательно выбрав место, где не было пятен грязи от растаявшего снега. В сумке лежал новый шарф, книга про птиц, брошка плюс пакет с едой, которую Бубу заставил ее взять с собой: толстые куски ростбифа, соус из хрена, печеный лук и ватрушка с сыром.

На ее входной двери висел праздничный венок, такой же, как у соседей. Она задела его лицом, когда вставляла ключ в замочную скважину. Ей не терпелось избавиться от этой вещи, которую она заставила себя повесить сюда. Она собиралась сдернуть его спустя минуту после того, как наступит Новый год. Другого поступка она от себя не могла даже ожидать.

Удерживая в руках сумку, она толчком открыла дверь и вошла в квартиру…

…и сразу же поняла, что там что-то было не так.

В прихожей горел свет, который она всегда оставляла включенным. Вся остальная квартира была погружена в темноту.

Она замерла, не двигаясь никуда из прихожей и держась за дверную ручку. Она внимательно прислушалась, но не услышала ничего, кроме биения собственного сердца. Она осмотрелась, медленно поворачивая голову и пытаясь определить, что же могло вызвать в ней это чувство тревоги.

Ничего не было.

Продолжая держать дверь открытой, она проиграла в голове те моменты, которые предшествовали этому чувству беспокойства.

Поднялась на лифте. Вышла на своем этаже. Тяжелая сумка в руке, запах лука. Вставила ключ в замок, открыла дверь — обычный набор тихих звуков… или какие-то новые? Нет.

Что ей следует сделать сейчас? Выйти на улицу и вызвать полицию, и попросить кого-нибудь приехать и войти в квартиру вместе с ней?

Она постояла еще минуту. Из кухни доносилось гудение холодильника. За окном мелькали какие-то огни; цифры на световом табло видеомагнитофона переключились с 6:57 на 6:58.

Ничего необычного.

Она подперла дверь сумкой, чтобы та оставалась открытой, и подошла к выключателю на стене прихожей, где начиналась гостиная, и повернула его.

Света стало гораздо больше. Освещавший ее чистую квартиру свет был теплым, успокаивающим и дружелюбным.

Она с облегчением вздохнула, в последний раз осмотрела гостиную и прихожую, вернулась, занесла внутрь сумку и закрыла за собой дверь.

Она прошла на кухню, поставила сумку на стол и собралась сделать для собственного успокоения обход других комнат перед тем, как выложить еду, когда почувствовала, что руки у нее мокрые.

Она издала раздраженный звук. Должно быть, она была недостаточно аккуратной в лифте.

Она взяла посудное полотенце и начала вытирать сумку и поверхность стола.

Первое, что она заметила — это то, что влага была чистой, а не грязной. Второе она ощутила на ощупь: густая. Не водянистая. Желеобразная.

Она застыла.

Из спальни раздался какой-то звук, словно кто-то царапался и щелкал. Страх сковал ей ноги и горло.

Она бросила полотенце и побежала к входной двери; она дергала ручку, но пальцы соскальзывали. Теперь она заметила большие мокрые пятна на коврике, которые блестели на свету.

Сквозь свое собственное тяжелое дыхание она услышала еще один звук и заставила себя обернуться и посмотреть; то, что она увидела, снова сковало ее на мгновение.

Из спальни, шатаясь, вышел громадных размеров енот с трясущейся головой. За ним тянулся след пузырящейся слюны.

Всхлипывая от ужаса, она схватила ручку двумя руками, дернула на себя, выскочила и захлопнула за собой дверь.

Когда Майк влетел в вестибюль, двое полицейских в форме провожали наверх в квартиру служащих ветеринарного контроля.

— Где, черт побери, медики? Вас что еще не осмотрели?

— Нет, — сказала Линн. — Может мне…

— Что это у вас на лице? Неужели слюна…

— Это я. Это мое. Я плакала. Не надо! — закричала она, когда он потянулся к ее рукам. — Не трогайте меня! Она там!

— Успокойтесь. — Он схватил ее руки в свои и осветил их карманным фонариком.

— Вы сошли с ума, — сказал она. Голос ее дрожал, угрожая пропасть совсем, словно огонь в лампе, стоящей на сильном ветру. — Теперь она на вас. — Она снова начала всхлипывать.

В вестибюле собралось несколько человек, привлеченных шумом.

— Все в порядке, — громко сказал им один из полицейских, входящий в этот момент в вестибюль вместе с человеком, который нес специальную защитную маску для головы и палку с петлей на конце. — Что-то залетело в квартиру, и мы это удаляем.

— Что что-то? — спросила женщина в обтягивающих джинсах и домашних шлепанцах, но ей никто не ответил.

— Я ничего здесь не вижу, — проворчал Майк. Он быстро осмотрелся. Все еще держа Линн за руку, он потянул ее в темную нишу, где висели почтовые ящики, и включил свет. При ярком освещении он склонился над ее руками, почти уткнувшись носом в ее ладонь. Он медленно освещал фонариком каждый участок ее кожи. Он вгляделся в каждую морщинку кожи и осмотрел все под ногтями.

— Слава Богу, — наконец сказал он. Он посмотрел на Линн, встретившись с ней глазами. Его глаза были переполнены болью. — Ничего нет.

— Но я знаю, что слюна на мне. Она измазала мне все руки…

— Только ваши руки. И ничего другого. И вы не были укушены. Правильно? — потребовал ответа Майк.

— Нет, но какая разница? Мне не нужны никакие анализы, чтобы сказать, что животное больно. Достаточно слюны. Теперь я заражена. Вы — тоже. — Слезы закапали у нее с подбородка. Она опустила глаза и увидела, что одна слезинка упала на его руку, все еще сжимавшую ее руки.

— Нет, мы не можем заразиться. В том случае, если у нас нет никаких царапин или ран. Вирус не может проникнуть через неповрежденную кожу человека.

— Не может?

— Нет. Вас обследуют, но я думаю, что с вами все в порядке. Что все-таки произошло? Я получил только краткое сообщение.

Пока она рассказывала, он пытался слушать ее, но не мог. Единственное, что он сознавал, это ее маленькие, грязные и горячие руки в своей большой и влажной от пота ладони. У него не было сил отпустить их.

Он уловил достаточно из того, что она рассказывала, чтобы представить картину произошедшего целиком, но ужас от того, что он услышал, отступил на задний план перед ужасом, который внушала ему собственная инертность.

В любую минуту кто-нибудь из полицейских мог заглянуть в нишу и увидеть их. Было безумием ждать, пока кто-нибудь найдет его здесь, стоящим так, как это сейчас делал он: сжимая ее руки и вдыхая ее запах, словно бродяга у двери булочной.

Он должен был отпустить ее.

Он не мог.

Он хотел сам почистить ее, намылить и высушить ей руки.

Обнять ее и крепко прижать к себе. Запустить пальцы в ее волосы.

Поцеловать все еще дрожащий рот.

Развести большой костер под этим монстром, который продолжает мучить и унижать ее.

— Это слабая форма вируса, — сказала врач больницы скорой помощи. Она была кореянкой, и Линн с трудом разобрала все слова; «слабая» прозвучало как «сябая».

Врач сняла перчатки и выбросила их в мусорное ведро.

— Вирус нейтрализуется, как только слюна высыхает. Вам повезло: никаких открытых ран. Через двадцать четыре часа вы сможете спокойно вернуться домой. Вам есть где провести сегодняшнюю ночь?

— Да. — Она уже позвонила Каре, которая незадолго до этого вернулась домой, и она уже ехала в больницу с чистыми вещами.

Врач склонилась над клавиатурой и начала вносить дополнения к тому, что уже было записано служащей в приемном покое. Она остановилась на секунду, потом пролистала информацию обратно и просмотрела ее.

— Здесь не указано, когда это произошло, — сказала врач.

Линн начала отвечать, и вдруг остановилась. Слишком велика была та часть информации, которая могла что-то объяснить, но в вопрос не вошла.

Прежде чем ответить на вопрос «когда?», надо было уточнить, что подразумевается под «это». Ведь именно это было главным моментом в вопросе.

И на каком главном моменте ей следовало сосредоточиться? Их было так много, они продолжали возникать, каждый из них по-своему важен, а Линн слишком устала, слишком вымоталась и слишком устала, чтобы выбрать из этой груды какой-то один.

Но врач ждала, и ей надо было это сделать.

Она прилегла на кушетку, куда ее посадили, и уставилась на круглую лампу на потолке.

Было ли это слюной на ее руках, которая, как она думала, должна была убить ее?

Или это был сам Грег?

Может быть, это были все те способы, с помощью которых Грег пытал ее? Потому что, без сомнения, ничем другим кроме пытки это назвать было нельзя. Линн задрожала, так как со всей ясностью поняла то, что становится ясным, когда задаешь себе вопрос: куда может завести пытка, как не к дальнейшим мучениям и смерти? Но она не могла на этом остановиться; она была бы раздавлена, если бы сделала это, поэтому она продолжала свой путь.

Это могло быть ее поездкой в Лос-Анджелес, ее знакомством с Грегом.

Или его приездом в Бостон. Ее горячее гостеприимство. Возможно, это было то, что они спали?

Она снова задрожала.

Может быть, это не имело совсем никакого отношения к Грегу.

Это мог быть вопрос о вхождении в синдикат.

Или более важное — само ее шоу.

Ее глаза заболели от света. Она потерла их, но рук после этого не опустила.

Ее руки, как это было связано с ее руками? Дело было не в покрывавшей их мерзости, об этом она уже думала, тем более теперь они были чистыми.

Но они такими не были, когда Майк схватил их.

Она села, выпрямившись, опустила руки и отвела глаза от лампы, теперь она пристально их рассматривала.

Она вспомнила его лицо, его взгляд, когда он бросился к ней, чтобы убедиться, что у нее нет никаких ран. Он мало смахивал на мужественного детектива. На заботливого общественного служащего.

А что было с ней? Она вспомнила свое отчаяние, когда он проигнорировал ее попытку защитить его. Свою боль при мысли, что он заразился.

Но она не могла на этом остановиться, или она будет раздавлена с другой стороны.

Врач выжидательно смотрела на нее, потом она забеспокоилась. Линн видела, как ее плоское лицо задвигалось, потом в движение пришел рот, словно она что-то спрашивала, скорее всего, все ли с ней в порядке.

Но она не могла сказать, что с ней все нормально, если, конечно, не считать нормальным состояние, когда ты видишь, как кто-то говорит и можешь слышать только слово «это», которое повторяется все громче и быстрее, а затем быстрее и тише, по мере того как ты вообще перестаешь что-либо слышать.

— Я сделала чай, — сказала Кара. — Или ты хочешь вина? Если бы я была на твоем месте, я бы умерла от страха. Ложись обратно, ладно?

Линн повиновалась, но потом почувствовала тошноту и села на постели. В больнице настояли на том, чтобы она приняла транквилизаторы, и она до сих пор ощущала неестественную расслабленность, словно легкая невидимая стена отделяла ее от реальности.

Зазвонил телефон. Кара пошла, чтобы ответить.

— Майк Делано, — сообщила Кара, принеся Линн трубку.

— Я слышал, что вы прошли обследование, — произнес Майк.

— Да. Но они сказали, что со мной все в порядке, и я могу уйти. Майк, что все-таки произошло? Это сделал Грег, это должен был быть он, правда? Как он забрался в квартиру? Откуда взялся енот? Моя квартира…

— В квартире все вверх дном. Но опасность исчезнет, когда слюна высохнет. Он попал внутрь, — продолжил Майк более серьезным тоном, — взломав замок. Вы явно не заметили этого, когда открывали дверь.

— Я не видела. Мне показалось, что что-то было не так…

— Когда?

— После того, как я открыла дверь.

— И вы вошли внутрь! Что, черт побери, с вами происходит?

— Я не была уверена! Теперь я все время нахожусь в состоянии близком к паранойе; если я буду обращать внимание на каждое подозрение, мне придется забиться в детский манеж и никогда оттуда не выходить!

— Быть нервным — это одно. Но интуиция — совсем другое. Вы должны научиться различать их. Ваше выживание зависит…

— Мне кажется, что мое выживание зависит от более активных действий полиции! Теперь-то вы можете начать официальное расследование? Это уголовное преступление.

— Я могу попытаться договориться об ордере на арест за взлом и вторжение в квартиру. Но я могу его не получить. Ничего не было взято. Нет никаких доказательств, что сделал это он.

— Он устроил нападение на меня. Бешеное животное…

— Это не преступление.

— Это смертельное оружие!

— Да-а? Найдите статью закона, в которой это сказано!

— Это не мое дело копаться в статьях! — выкрикнула Линн.

Но он уже повесил трубку.

Грег отпил немного кофе с корицей и решил оставить включенные лампочки на пальме до завтра.

Какое чудесное Рождество.

Он был на ногах с четырех тридцати и он устал, но это была приятная усталость, которая является результатом хорошо выполненной работы.

К этому времени полиция, наверно, уже разбирает детали того, что он сделал — пустая клетка в лаборатории диких животных в Кемп-парке, пропавшие перчатки и остальное, сломанные замки в лаборатории и на входной двери Линн.

Сломанные с нарочитой неловкостью; он хотел убедить их в том, что не мог попасть в квартиру с помощью ключа, после того как она поменяла замок.

Он все еще хранил ключ от прежнего замка, который она сама дала ему. Он лежал в тайнике за туалетным столиком в спальне вместе с игрушками для его проказ, штемпельным клеем, диктофонами, фотоаппаратурой, оборудованием для выполнения дубликатов с ключей и самими дубликатами. Но ключ Линн он хранил в специальной коробочке, покрытой лаком, где лежали те ключи, которые были добровольно и с любовью отданы ему в течение всех этих лет.

Сейчас их было сто восемьдесят семь штук.

Он достал из кармана «тамз» и вытолкнул одну.

Линн не заразилась. Он узнал это от полиции, этот эксперимент принес ему не только информацию, но послужил еще одной цели: доказал, что он может быть полицией для самой полиции.

Это могло пригодиться.

Он допил кофе, вымыл чашку и включил музыку. Быструю и ритмичную, не отвечавшую вкусам миссис Минот, но она уже час назад легла спать. Он был настолько хорошо знаком с ее вечерним распорядком, что узнавал по звукам и запахам что она делает. Ему больше не требовалось пробираться в ее квартиру и прислушиваться к ее храпу.

Он прошел пританцовывая к окну и облокотился на подоконник, чтобы посмотреть на машины, движущиеся по бульвару Моррисей в рождественскую ночь.

Он продолжал держать свои чувства в напряжении, потому что они давали ему пищу для размышлений, но радость от игры с ними пропала у него уже очень давно.

Он все еще любил вносить изменения в человеческую личность. Все еще ощущал потребность в сувенирах — проколотые уши или нос, татуировка, которые он или она должны были видеть каждый день всю оставшуюся жизнь и помнить о том, кто так изменил их.

Но сами эти изменения были уже совсем не те, которыми он занимался в Агуанге. Его старые трюки с корнями и семенами были детской шалостью в сравнении с тем, что он делал сейчас. Бросил и убежал — такой была его старая техника; только прячась и таясь, он мог наблюдать за тем, что происходило дальше.

Какое удовлетворение он получал, думая о том, что перешел на совершенно другой уровень, где его личность, а не ее анонимные действия, превращалась в инструмент моделирования этих изменений.

Туда, где его прямое участие не являлось лишь дополнением к процессу.

Оно составляло суть процесса.

Машин на улице было мало. На бульваре Моррисей было относительно спокойно. К югу, на расстоянии двух кварталов от его дома, где жилая часть улицы переходила в торговую, был открыт магазин, работавший с семи до одиннадцати, и больше ничего интересного из окна Грега видно не было. Даже окна типографии, которая работала без выходных, были темными.

Однажды в Цинциннати у него была девушка, работавшая в типографии наборщицей. Очень тонкая с темно-русыми волосами, стянутыми в тугой узел на затылке. Когда он, наконец, уговорил ее раздеться, на что потребовалось, если ему не изменяет память, пять непривычно долгих дней, она оказалась ужасно костлявой.

Сувениром для нее стали проколотые для сережек уши.

Она переезжала с одной квартиры на другую по меньшей мере дважды, прежде чем он оставил ее в покое.

Его не привлекали худые женщины; они были менее уязвимы для его самых утонченных тактических ходов. Но после наборщицы все же было несколько таких, которые принесли ему радость и прекрасно поддались его моделированию. Например, та учительница третьего класса, которую он назвал мисс Чипе; она сделала для него татуировку на плече. Позднее он водил ее по самым непристойным стриптиз-клубам, которые мог предложить Вегас, и убедил ее в том, что для него будет высшим наслаждением, если она в интимной обстановке и только для него сделает что-нибудь подобное.

Она так и не увидела камеру, которую он спрятал в лампе. Зато увидела целое собрание обалдевших от удивления школьников, когда он подменил пленку о миграции птиц на ту, которую сделал сам.

Танцевальная музыка закончилась, и зазвучала медленная песня. Теперь он сидел, сонно позевывая; пришло самое время ложиться спать.

Майк Делано сидел, наклонившись над своим столом, и рассматривал пустую чашку.

У него было выше головы бумажной работы, и он пытался понемногу разобраться с ней.

Жвачка для ума; ты имеешь возможность думать, пока разгребаешь это дерьмо — а разгрести его нужно было к завтрашнему дню, последнему дню 1992 года.

Единственная проблема заключалось в том, что от него требовалось написать в этих бумагах что-нибудь осмысленное.

Он дошел до рапорта о том, как они извлекали енота из квартиры Линн. Естественно, анализы подтвердили, что он был бешеный. Лаборатория была в этом заранее уверена. Он думал позвонить и сообщить об этом Линн, но после сражения в рождественскую ночь, два их последних разговора носили чисто официальный характер, и они были короткими и формальными.

Две недели назад он видел, как его сестра Клэр кричала на своего сына, который выскочил на дорогу перед идущей машиной. Клэр можно было понять, хотя она выбрала совсем не ту мишень, чтобы излить свои эмоции: «Теперь, когда я знаю, что он не умер, я хочу убить его».

Именно это он и делал сейчас в отношении Линн.

Зазвонил телефон на его столе.

— Делано.

— С Новым годом, — сказала женщина.

— Кто это? — пробурчал он.

— Детектив Абигайль Стерн. Департамент полиции Лос-Анджелеса. Вы, вероятно, хотите продиктовать мне номер вашего факса.

Он выпрямился на стуле.

— Зачем?

— Чтобы получить выполненный с помощью фоторобота портрет Джерарда Джона Сэллинджера. Мужчина, черный/коричневый, шесть-один, один девяносто, дата рождения 11/8/53. Плюс жалоба от 7/2/88, поданная некой Барбарой Элис Хайсмит. Преследование, последовавшее за любовной связью, возможное незаконное проникновение в квартиру, та-та-та, состав преступления не доказан. Постоянные телефонные звонки, та-та-та, и так далее, и тому подобное, а теперь мы переходим к последнему абзацу, из которого мы узнаем, что Барбара Элис получила от этого джентельмена против своего желания несколько комплектов нижнего белья порнографического типа и по его просьбе сделала себе татуировку на бедре.

— Это то, что надо, — сказал Майк, почувствовав, как забилось его сердце. — Именно то.

— Это не все. Компьютер выдал эту информацию после того, как я попросила аналитика ввести в него детали в пяти или шести разных конфигурациях, а портрет прилагался, потому что был составлен для опознания в момент подачи жалобы. Но жалоба была подана не на Джерарда Джона Сэллинджера. Жертва знала его под именем Грега Уолтера.

— Дерьмо собачье.

— А вы думали, что у меня пустая голова.

В машине, по дороге на Третий канал, Майк настолько остро ощущал присутствие этого факса на заднем сиденье за своей спиной, что эта бумажка вполне могла бы засветиться, как распятие в столовой его бабушки.

Он бросился бегом к аппарату, чтобы увидеть портрет, как только факс появится, и стоял, с яростью глядя на постепенно выползающие из машины отдельные черты лица: брови, нос, затем губы и подбородок… затем снова посмотрел на губы.

Узкая верхняя, очень пухлая нижняя, большой сам по себе рот, такой, какой бывает у кинозвезд.

Он долго не мог оторвать от него свой взгляд.

Мысль о том, чего касались эти губы, причиняла ему большую боль, чем он мог ожидать.

Подошел Говард Ландрау, чтобы посмотреть, что это его так заинтересовало.

— Алек Болдуин? — спросил Говард.

— Иди в задницу.

— Так кто же это?

— Выродок по имени Джерард Джон Сэллинджер. Известен нам под именем Грега Альтера. Онанист, который преследует Линн Марчетт.

— Она его опознала?

— Она сделает это.

Ландрау замолчал, потом осторожно заметил:

— Ты слишком много вкладываешь в это дело.

Майк пожал плечами.

— Большое телевизионное шоу. Начальство давит.

Сейчас, оставшись один и пробираясь сквозь множество машин, как всегда в это время заполнивших бульвар Моррисей, он задал себе тот же самый вопрос.

У него не было необходимости оправдывать тот факт, что он сам лично везет портрет к Линн. Это было обычной практикой — прослеживать реакцию жертвы и быстроту опознания.

Но это было единственное разумное объяснение, которое он мог предложить. Что касается остального, он не был обязан отвечать Ландрау, но лично для себя он должен был кое-что решить.

Он, действительно, уделял делу Линн очень много времени. И энергии: он думал о нем на работе, вне работы, под душем, в супермаркете.

На самом деле, он занимался именно тем, что в разговорах с Линн продолжал классифицировать как невозможное — гонялся за человеком, который официально не считался преступником и совершал преступления, которые таковыми назвать было нельзя.

Даже этот портрет, этот трофей. Теперь, когда он у него есть, что он будет делать с ним дальше? Он с лаем носился по улице, догоняя машину, и, наконец, поймал ее. Но какую пользу он может из нее извлечь? В Департаменте все-таки прислушались к аргументу об угрозе безопасности после случая с енотом и согласились выдать ордер на арест за преследование, но преступление было настолько незначительно, что это не позволило ему отправиться в Лос-Анджелес и произвести арест. Даже, если этот засранец появится у него перед дверью и скажет: «Привет, я — Грег Альтер, а также Джерард Джон Сэллинджер, арестуй меня», ему все равно будет нужно предоставить веские улики и убедить суд.

Безусловно.

Майк остановился на красный свет и посмотрел на свои пальцы, барабанившие по рулю. На углу был магазин 7-Одиннадцать; может, ему следует на минуту остановиться, выпить чего-нибудь холодного и успокоиться, прежде чем проделать последние полмили до здания Третьего канала.

Свет на светофоре изменился, его решение тоже. Он нажал педаль газа и устремился вперед в потоке машин.

Он знал, что он будет делать. Он распространит этот портрет повсюду: в аэропортах, отелях, такси и компаниях по прокату машин; он перекроет любой самый маленький путь, которым этот парень может воспользоваться для переездов между Бостоном и Лос-Анджелесом. Он еще немного надавит на Лос-Анджелес, чтобы они прочесали свое болото. И тем или иным способом он определит местонахождение Сэллинджера / Альтера / Дерьмовского — и поедет в Лос-Анджелес.

И тогда ему не придется оправдываться перед собой или кем-то еще. Он возьмет отпуск и поедет за свой счет. Затем продолжит работу над остальными делами.

А еще он с полной ответственностью скажет, почему он все это делает.

— Я ненавижу упражнения для плечевого пояса, — сказала Линн.

Элизабет положила полотенце на обитую материалом скамью для упражнений.

— Их все ненавидят. Но мы должны их делать. На этом держатся все остальные мышцы туловища.

— Пояс, подаренный нам природой, — сказала Бернадин с соседней скамьи, на которой она пыталась отдышаться после 150 отжиманий.

Элизабет рассмеялась, но Линн не присоединилась к ее смеху. Она уже не помнила, когда без специально прилагаемых усилий на ее лице в последний раз естественным образом появлялось довольное выражение.

Напряженное состояние, вызванное тем, что она не знала, когда и какую очередную глубинную бомбу подложит ей Грег, плюс давящая на психику необходимость сохранять вид вечносияющей личности — все это приводило к резким головным болям и вибрирующему напряжению в спине и шее.

Совсем рядом на стене висел телевизор, и в данную минуту на экране выступала Опра. У Опры были свои трудности, но она не жила в постоянной зависимости от чьего-то безумия.

— …Сорок восемь, сорок девять, пятьдесят, — закончила считать Элизабет. — Теперь вы можете отдохнуть. Хорошенько пропотейте в сауне. А вы, Линн, продолжайте работать. Как ваша головная боль?

— Немного получше.

— Правда? Или вы насмехаетесь над тренером?

— Мне действительно лучше. Но через полчаса все снова ухудшится. Я собираюсь вернуться на работу.

Элизабет села на скамью, которую освободила Бернадин.

— Я не люблю влезать в медицинские проблемы моих клиентов. Но может вам лучше посоветоваться с вашим врачом по поводу этих головных болей?

— Они у меня всю жизнь. Все начинается с проблем с зубами или от напряжения. А сейчас уровень моего напряжения начал подниматься до стратосферы.

— Из-за той важной предстоящей записи?

— В частности…

— Я пытаюсь представить себе, на что это похоже, — сказала Элизабет. — Я понимаю, что такое быть всегда на виду и отвечать за других. Мне приходится делать это на работе. Но перед лицом сотен тысяч людей? Я бы не смогла.

Линн вытерла лицо полотенцем. Оно было испачкано остатками грима, нанесенными ею для эфира.

— Дело не в этом, — сказала Линн. — Я хотела этого. Это — привилегия. Я никогда не буду настолько самонадеянной, чтобы сожалеть об этом.

Линн старалась не перекладывать на других свои проблемы с Грегом. Независимо от того, что они говорили, никто не хотел об этом слушать. Эта история сводила с ума, она позорила ее, и они боялись, что она запятнает и их.

Сколько раз на своем шоу она слушала, как ее гости сожалели о тех людях, которые сторонятся столь необходимой им поддержки, а теперь должна была подавлять в себе собственное импульсивное желание отступить.

Но иногда ей казалось, что, если она не выпустит свои чувства наружу, они разорвут ее.

— Я рассказывала вам, — сказала Линн, — о том человеке, который не оставляет меня в покое…

— Это все еще продолжается?

— Это стало даже хуже. Он забрался в мою квартиру и подсадил туда бешеного енота.

— О Боже, Линн!

Рассказывая, Линн искала на лице у Элизабет выражение настороженности, желания держаться подальше от этой грустной истории, но видела только симпатию, смешанную с ужасом.

Элизабет сжала руки Линн.

— Никому нельзя жить с такой тяжестью на душе. Ничего удивительного, что вы так страдаете от боли. Я очень сочувствую вам.

Словно получив силу от ее крепкого пожатия, Линн подавила нахлынувшие чувства.

— Спасибо.

В сауне Бернадин заправила под шапочку выбившуюся прядь волос и вытянула ноги на дощатой ступеньке.

Вошла Анджела Марчетт. Они поздоровались.

Бернадин гадала, насколько Анджела осведомлена о положении Линн. У Линн с братом были очень близкие отношения, но Бернадин заметила некоторую отчужденность между Линн и Анджелой.

Однако, та беспокоилась о Линн, а поделиться своим беспокойством с Деннисом не могла; разговоры о проблемах Линн приводили его в состояние, очень смахивавшее на сумасшествие.

Прежде чем Бернадин нашла способ заговорить на эту тему, Анджела сказала:

— Как хорошо вы знаете эту Элизабет?

Бернадин с удивлением обернулась:

— Она тренирует меня. У нее это хорошо получается.

— Я имею в виду лично. Она замужем?

— Нет.

— Она ездит тренировать Линн на работу. Вы знаете об этом?

— Да, — сказала Бернадин. — Она и меня там тренирует.

Анджела покачала головой.

Бернадин ждала продолжения, но Анджела молчала. Наконец, она спросила:

— А в чем собственно дело?

— Ну, — сказала Анджела, — я думала вам будет небезынтересно узнать, что она, похоже, интересуется чужими мужьями.

Когда Линн вернулась в здание Третьего канала, те, кто работали днем, уже ушли. Приемная перед ее офисом была погружена в полумрак. Но, когда она вышла из лифта, ей было достаточно одного мгновения, чтобы понять, что там на стуле сидит Майк Делано.

Когда она приблизилась, он встал:

— Мне сказали, что вы в гимнастическом зале и что вернетесь. Я решил подождать.

— А в чем дело? — холодно спросила Линн.

Он кивнул на папку.

— Хочу кое-что показать вам. Давайте пройдем в офис.

Она впустила его и включила свет. Изнеможение, последовавшее за расслаблением, неожиданно пропало; внутри нее снова пульсировала головная боль. Ей было трудно смотреть на него. Она хорошо помнила тот момент осознания чего-то, еще не совсем понятного, в рождественскую ночь после того, как он осматривал ее руки; она все еще злилась на него за то, что он, как ей казалось, пытался воздействовать на нее в то время, когда она была так уязвима.

Она предполагала, что эти чувства повлияли одно на другое, но не собиралась их анализировать, а тем более не хотела исследовать нахлынувший на нее потом дурман возникших к нему чувств.

Наблюдая за ней, Майк ждал, когда она перестанет ходить по офису и обратит на него внимание. Когда она это сделала, он открыл папку и протянул ей портрет.

— О! — вскрикнула она, схватив рисунок. Она с изумлением посмотрела на него, затем рефлекторно отодвинула с отвращением подальше от себя.

Майк прищурился. В яблочко.

— Чтобы вы не слишком радовались, — сказал он, — это не такое значительное достижение, как может показаться.

— Почему? Теперь у нас есть вся та информация, которой мы не имели раньше. Его адрес…

— Это пустой номер. После него там было уже двое других жильцов. И, как я вам уже говорил, мы не можем ездить по всей стране, арестовывая людей и доставляя их на противоположный конец континента в случаях, подобных этому.

— Но если вы узнаете его настоящий адрес и начнете следить за ним, это поможет вам схватить его, когда он будет здесь. Вы сможете поймать его за конкретными действиями, и, возможно, обвинить его в чем-нибудь худшем, чем преследование. И если он увидит, что вы занялись им, он может испугаться. Ведь верно? А что эта Барбара Элис Хайсмит? Вы звонили ей? А я могу ей позвонить?

— Я ее еще не нашел.

Линн подошла к окну. Она держала портрет в руках. Майк наблюдал, как она смотрела на освещенные здания, спешащих пешеходов.

Ее волосы были в невообразимом беспорядке: только два гребня из слоновой кости удерживали их, оставляя открытым лицо. Концы прядей были еще влажными после душа. Мягкий на вид, светло-голубой свитер слегка натянулся у нее на спине: или подсел, или своими тренировками она уже наработала мышцы.

Чувствовалось, как под этим свитером она напряжена.

Его рукам хотелось облегчить ей это напряжение. Чтобы их чем-то занять, он резко захлопнул папку, при этом смяв ее.

— Мы собираемся раздать повсюду этот портрет, — сказал Майк. — Копии будут переданы в Кемп-парк, охранникам здесь на станции, в вашем доме.

Линн повернулась:

— Только не в моем доме. Соседи и так уже нервничают. Я не хочу, чтобы мной снова заинтересовались в «Геральд». Мне и так стоило большого труда убедить их, что ничего не происходит.

Он подошел к ней ближе:

— Вы уверены, что не хотите этого? Подумайте еще раз. Я знаю, что вы не хотите привлекать внимание публики к этому случаю, но это чертовски хороший способ заставить полицию заняться этим с большим вниманием и рвением. Если газеты будут забиты сообщениями, что телевизионная звезда находится в опасности, готов поспорить, что мой начальник постарается как можно скорее разобраться с этим делом.

— Я это учла. Но ответ остается отрицательным. КТВ исчезнет из моей жизни так быстро, что я не успею оглянуться. Им нужна сильная, здоровая и собранная ведущая. А не какая-то там жертва. — Она засмеялась, но без улыбки. — А вы не хотите присоединиться к моему веселью по поводу иронии происходящего?

Вместо ответа он переменил тему:

— Вы решили, хотите ли вернуться обратно в свою квартиру?

Он заметил, как она затаила дыхание, а потом резко выдохнула.

— Об этом я тоже думала. Кара говорит, что я могу жить у нее, сколько мне надо, но я и так задержалась у нее. Я хочу установить ту дверь Стэнли, о которой вы мне говорили. После этого я вернусь.

По дороге к выходу три разных охранника проверили его удостоверение личности, но, несмотря на это, они заставили его расписаться в книге посетителей.

Это порадовало его.

Его сводило с ума то, как она была беззащитна. Ему не понравилось, что она решила вернуться в свою квартиру. Но он знал, что она так сделает. Храбрость так нравилась ему в ее характере.

Он тоже должен был быть храбрым.

Грег выскользнул из дома Кары незамеченным, унося в кармане пиджака заслуженный приз.

Эта собака действовала на нервы, но была не опасна. Он знал, что она не укусит, но он мог бы обойтись без лишнего шума.

В любом случае, он достал то, за чем приходил, и ему не пришлось ничего делать с собакой.

Большинство его дел обходилось без домашних животных. Он помнил пару птиц, одна из которых была говорящей, и несколько кошек. Женщины на Среднем Западе предпочитали не заводить животных; среди тех, кто жил в Калифорнии, он насчитал десять или двенадцать человек, у которых были собаки. У одного из его любовников была собака, визгливый маленький пушистый шар.

Положил ли он конец этому визгу? Он не мог как следует настроиться на это воспоминание. Но он достаточно четко помнил того мужчину: Бадди, крупный парень, который любил, когда его называли Здоровяком. Он упал к его ногам, как осыпавшаяся куча песка, проколол оба уха, выкрасил волосы на лобке. Его было гораздо легче убедить, чем большинство женщин. И потом вел он себя лучше, чем они; он выл и визжал, когда Грег включил свою систему давления, переезжал с одной квартиры на другую, пока Грег не устал от Бадди и Висконсина и не воспользовался шансом поработать с системой спутниковой связи в Миннеаполисе.

Возможность свободного передвижения была преимуществом как его профессии, так и его призвания. Кроме чистого веселья, которое он от этого получал, Грег любил ту дополнительную остроту, которую эти переезды придавали его делам, предоставляя возможность держать людей в неведении по поводу того, где он на самом деле живет — так как он нигде не жил подолгу и мог использовать легальные переезды, чтобы, к примеру, воровать настоящие квитанции Федерал Экспресс, и, если этого требовала ситуация, быстро перебираться на новое место. Плюс всегда имелся свежий материал для отбора.

У него вовсе не было намерения так растягивать эпизод с Линн. Откуда он мог знать, когда начал следить за ней в Бостоне, что ему предоставится возможность сопровождать ее всю дорогу до Лос-Анджелеса? И даже встретить ее в ресторане «У Джеффри»?

Но поездка в Калифорнию неожиданно принесла ему определенную выгоду. Она была больше, чем просто громадное веселье, которое он получил, рассказывая свою вымышленную историю и с легкостью убедив их в том, что живет на Западном побережье. Это была блестящая идея воспользоваться возможностью и устроить так, чтобы знакомство произошло именно там.

Он прошел мимо группы людей, которые ожидали сигнала, чтобы перейти улицу, и желали друг другу счастливого Нового года. Он улыбнулся им, а они заулыбались в ответ.

Все были счастливы в канун Нового года.

Время перемен, новый год, новая страница в жизни.

В прежние дни, когда он жил среди соломенных рабов, они считали его сумасшедшим, когда он говорил что-нибудь подобное. В его семье не считали начало Нового года событием, для них это была просто ночь, в которую они пытались заснуть под долетавший из большого дома шум, чтобы проснуться утром и вернуться к своей бесконечно однообразной жизни.

Что ж. Он доказал идиотизм их поведения — в многочисленные кануны Нового года, и в бесчисленном количестве других случаев.

И продолжал доказывать в каждом восхитительном деле, при каждой прелестной шутке.

Кара смотрела, как Линн подвязывает фартук.

— Ты очень похудела.

Из холодильника Кары Линн достала банку креветок.

— Я знаю, — с грустью сказала она.

Ники прыгал около их ног.

— Не стони. Я бы хотела также похудеть. Ники, успокойся. Он сегодня такой приставучий.

Линн выложила креветки.

— Нет. Нет, тебе это не надо. Тот ад, в который я попала… ни потеря веса, ничто другое не стоят такого.

— Я не это имела в виду. Я только хотела сказать, что ты хорошо выглядишь. Этот Майк Делано не может глаз от тебя оторвать.

У Линн вспыхнули щеки, но она сказала:

— Это его обычная манера. Он на всех смотрит.

— Если он на всех смотрит так, как на тебя, то его когда-нибудь побьют. В любом случае, отвращение к самому себе является составной частью существования в роли жертвы, ты помнишь об этом?

Некоторое время они работали молча, занимаясь приготовлением ужина.

— Мы уже привыкли готовить вместе, — сказала Линн.

Кара кивнула.

Линн потянулась за чесноком:

— Как нам удалось выбраться из этого безумия?

— Это было очень трудно. И слишком много глупостей. Особенно с моей стороны.

— Ты не должна…

— Я говорю не только о Греге. Я до сих пор чувствую себя виноватой за то, что сомневалась в тебе. Я имею в виду — ну, это звучит ужасно, если учесть через что тебе пришлось пройти, но… я завидую. Ты, Бернадин и все остальные принадлежите к избранному обществу худых фанатов физических упражнений; я же явно слишком толстая. Вы все говорите так, словно меня не существует.

— Прости. Я не…

— Я постоянно вишу на телефоне, а тебя показывают по телевизору; удачливую, сильную и неотразимую. Мне кажется, что ты участвуешь в каком-то захватывающем фильме, а я сижу в зрительном зале.

Слезы полились из ее глаз. В замешательстве Линн бросила доску для резки и обняла Кару.

— Не плачь. Ты же никогда не плачешь.

— Я знаю.

— Ты всегда говорила, что не хочешь работать в эфире.

— Не хочу. Я просто хочу достичь такого же выдающегося успеха в моей работе, какого ты достигла в своей.

— Но ты достигла его. Лишь благодаря тебе программы имеют такой успех. Я могу работать только с тем материалом, который даешь мне ты. И все это знают. Если бы не ты, у нас не было бы никакого пробного показа, — Линн поморщилась. — Если мы сделаем его.

— Сделаем.

Линн потерла глаза. Когда она просыпалась по утрам, стремясь поскорее попасть на работу, все ее чувства были сконцентрированы на одной пугающей проблеме: что может случиться в студии. Непредсказуемые моменты, когда они возникали, придавали ей новые силы в ее удивительном контакте со зрителями и приносили шквал аплодисментов.

Теперь же эти сюрпризы, на работе и в личной жизни, использовались, чтобы ослабить ее.

Она уже не могла полностью полагаться на те качества при ведении шоу, тот набор навыков, которые оттачивала годами.

Не было ли эгоизмом с ее стороны настаивать на проведении пробного показа независимо ни от каких обстоятельств? Обладала ли она тем, что было необходимо для этого; тем, что была должна всем заинтересованным людям?

— Я не уверена. Я начинаю думать, не следует ли нам отложить…

— Послушай, Линн. Ты должна сделать этот показ. Если ты не сделаешь, ты признаешь свое поражение. Мы примем все мыслимые и немыслимые меры, чтобы защитить его. Мы будем менять студии, мы наймем в десять раз больше охранников, будем держать в секрете все переговоры. Но не позволяй Грегу растоптать твой пробный показ.

Позднее, выйдя из-под душа, Линн посмотрела на часы в ванной. Двенадцать сорок пять. Звуки рожков на улице прекратились.

Она сняла шапочку для душа и распустила волосы по плечам.

«Этот Майк Делано не может глаз от тебя оторвать».

Что делает Майк сегодня вечером?

Ее воображение немедленно нарисовало ей картину вечеринки.

Яркая и возбуждающая, мужчины и женщины полицейские. Много алкоголя и быстрая, пульсирующая музыка.

А может быть совсем по-другому. Возможно, он проводит ночь с одной женщиной.

— Хочешь немного замороженного йогурта? — крикнула Кара, и Линн с облегчением избавилась от своей фантазии и схватила ночную рубашку.

— Одна из трех, — повторил Майк, поднимая пальцы.

— Что одна из трех? — спросил еще один полицейский, присоединяясь к группе, в которой стоял Майк.

— Одна из трех женщин, обращающихся в травмотологические пункты по всей стране, попадает туда по причине жестокости в быту.

— Ты шутишь. Это что новые данные?

— А я хотел бы знать, — сказал кто-то еще, — неужели положение всегда было таким плохим. Участились ли случаи такой жестокости? Или теперь мы лучше их распознаем и учитываем?

— Лазанья готова, — крикнула Грейс Ландрау из кухонной ниши.

Все двинулись в ту сторону, и Майк последовал за ними, взяв тарелку и наполнив ее едой. Он весь вечер жевал чипсы и не был голоден. Он съел немного лазаньи, которая была так себе, а остальное доел через силу.

Вечеринка закончилась почти сразу после еды.

Автобус был забит возбужденными вертящимися учениками колледжей. Он подумал о том, что должен порадоваться тому, что они едут здесь, а не управляют машиной. Но в эти праздники у него было не совсем радостное настроение, и его терпимость к радости других была не безгранична.

Направляясь к дому, он на минуту остановился у бара Нэнси Джин, а затем вошел в него. Бар был забит людьми, и он уже собрался уйти. Но Нэнси Джин увидела его и протянула свои руки для объятия. Затем, заметив его настроение, она отвела его за пустой столик в углу, находящийся подальше от танцевальной площадки и освещенный таким тусклым светом, что казалось, будто ты попал в купе поезда.

Он надеялся, что пирушка развеселит его, но этого не случилось. Ему не было грустно, но он ощущал беспокойство и непонятное ожидание, словно он ворочался в кровати и не мог найти удобное положение.

— Видела твою подругу по телевизору, — сказала Нэнси Джин. Она поставила на стол пиво и тарелку с сухими крендельками, посыпанными солью. — Она говорила со специалистами по питанию о жирах. О тех продуктах, в которых они содержатся. Поэтому я теперь подаю эти крендельки вместо арахиса. Скажи ей об этом.

— Хорошо, — сказал Майк.

— А лучше приведи ее сюда, и я сама ей это скажу.

Наблюдая за тем, как она пробирается через толпу, он заметил, что его ощущение дискомфорта значительно усилилось.

Он ел крендельки, сначала по одной штуке, с полным безразличием, затем начал поглощать их с жадностью.

Он так еще и не сдержал обещание, данное самому себе.

Он сделал только пару глотков пива, а тарелка с крендельками уже опустела. Он поднялся, чтобы сходить за новой порцией, но наполовину приподнявшись со стула, понял, что это был всего-навсего очередной предлог для отсрочки решения.

Он опустился обратно на стул.

Он обещал себе с полной ответственностью признаться, почему он так настойчиво занимается делом Линн.

Было глупо продолжать играть с самим собой. Оттого, что он будет это игнорировать, ничего не исчезнет. По крайней мере, если он произнесет это, то сможет перейти к следующему этапу этого процесса — решению проблемы, как бы это ни было печально.

Итак. Почему он это делает?

Потому, что он любит ее.

Он закрыл голову руками и тяжело вздохнул.