Никто мне не верит

Глава тринадцатая

— Вы не хотите, чтобы я вошел туда вместе с вами? — спросил Майк.

Линн посмотрела на новые ключи, которые держала в руке, потом подняла глаза на него:

— Если вы не против.

Он открыл перед ней дверь офиса.

Она повела машину к дому, Майк следовал за ней. Он показал ей, как обращаться с новой дверью, семь металлических прутьев на внутренней стороне двери и замки на внешней стороне, которые выглядели самыми обычными, но каждый из которых требовал отдельного ключа и серии поворотов.

— Найдите пять лишних минут перед уходом на работу или куда-либо еще, — сказал Майк, — потому что вам необходимо проверять их безопасность с наружной стороны.

Когда дверь была открыта, она неуверенно остановилась, а потом вошла в квартиру.

— Здесь пахнет больницей, — сказала она.

— Это дезинфицирующий препарат. Ваш запах вернется сюда очень быстро. Вы знаете про кошек?

— Что? — Она осмотрела прихожую, прошла в гостиную.

Майк закатил глаза. Он разболтался как малолетка с цепочкой на шее в баре для холостяков. Он замолчал, надеясь, что она не станет продолжать этот разговор, но она повернулась к нему:

— Что я должна знать о кошках?

— Им необходимо помечать своим запахом незнакомые предметы, чтобы чувствовать себя среди них уютно. Если вы принесете к себе бумажный пакет и бросите где-нибудь, а кошка будет весь его обтрагивать лапами, значит она хочет, чтобы он пах ею.

— Вы никогда не бросите бумажный пакет где-нибудь, — сказала она, удивив его своим ответом.

Она обошла гостиную, вглядываясь в ковер. Прошла через кухню. Майк следовал за ней на некотором расстоянии, чтобы дать ей возможность заново привыкнуть к своей квартире.

Она вошла в спальню. Он хотел задержаться, но одновременно хотел посмотреть ее. Он выбрал компромиссное решение, остановившись в дверях и оттуда осматривая комнату.

Если остальная часть квартиры выглядела элегантной и даже шикарной, то спальня, видимо, была ее укромным уголком. Семейные фотографии, гладильная доска, которую она, похоже, никогда не собирала. Большая, мягкая с виду кровать.

Когда его взгляд остановился на ней, она стала центром его внимания.

Кровать была аккуратно заправлена, но его воображение мгновенно привело ее в беспорядок, нарисовало ее, лежащей обнаженной на простынях в цветочек. И снова, как в тот раз, когда ту проклятую фотографию передали ему по факсу, его тело задрожало от желания крушить все, что попадается под руку.

Он наблюдал за тем, как Линн ходила по комнате. Она открыла шкаф, и ему показалось, что он заметил в нем рукав того платья, о котором писал Грег, с острыми украшениями.

Она вышла, пройдя мимо него, и он быстро отступил назад, почувствовав запах ее духов.

Он понял, что, даже несмотря на запах дезинфекции, спальня хранила ее запах, он легким дуновением вылетел оттуда за ней, словно она усилила его своим присутствием.

Его грудь заболела.

Она прошла снова на кухню, заглядывая во все углы. Автоответчик стоял под телефоном. Она нажала кнопку прослушивания.

— Итак, привет, — произнес мужской голос.

Майк вопросительно посмотрел на Линн, и она пояснила:

— Мой брат.

Сообщение продолжалось:

— Просто хотел поприветствовать тебя дома. Надеюсь, что с тобой все в порядке. — Голос был обеспокоенным.

Затем:

— Мисс Марчетт, говорят из офиса доктора Гуриана. Ваша коронка готова. Позвоните, пожалуйста, чтобы записаться на прием.

Затем послышался писклявый детский голос:

— Не надо, пожалуйста, не делайте мне больно! Нет, нет, не-е-е-е-е-т! О, это так больно!

Майк увидел, как на лице Линн удивление сменилось беспокойством, а потом ужасом, когда голос продолжил:

— Пожалуйста, я всего лишь маленький бурундук, не убивайте меня!

Затем послышался хрип.

— Нет. Нет, — сказала Линн, бросилась к двери на террасу и распахнула ее. Майк побежал за ней, почувствовав как ее крик пульсирует внутри него.

На террасе, окруженный остатками семян, лежал Чип; его шея была сломана при помощи одного из колец для салфеток с портретом Элизабет Тейлор.

Она плакала в объятиях Майка. Его свитер промок от ее слез. Его переполняли чувства от прикосновения ее волос к его подбородку, от ощущения ее тела под своими руками: ее кости, и мышцы, и рыдания, которые исходили из самой глубины ее естества.

В конце концов, когда она успокоилась настолько, что он смог усадить ее, он взял на кухне пакет, вернулся на террасу и положил в него бедное животное.

Он знал, как она любила его, раза два она рассказывала об этом, как она кормила птиц и этого смелого бурундука.

Итак, теперь появился еще один штрих к портрету этого психа. Потому что было ясно, что он забрался на террасу со стороны улицы.

Неужели этот гад был альпинистом?

Но кем бы он ни был, стало ясно одно: за последнюю неделю он дважды пересек страну, а во второй раз его фотография была во всех аэропортах и агентствах по прокату машин.

— Вам следует переехать, — сказал Майк.

— Я не буду переезжать. Ему придется взорвать здание, чтобы выгнать меня из него.

Она потерла шею. Головная боль медленно поднималась вверх по затылку, сверлящая и безжалостная.

Сегодня вечером ей придется что-нибудь принять.

Ее сердце болело за Чипа, и ее переполняло вызывающее слабость сознание того, что ей нанесли удар с еще одной стороны.

— Это его голос на пленке?

— Думаю, да. Чей еще он может быть? — спросила она.

— Я просто хочу, чтобы вы его опознали, если, конечно, можете это сделать. Тогда мы будем знать.

— Мы и так знаем.

— Да-а.

Несколько минут они молчали. Наконец Линн сказала:

— Слава Богу, вы оказались здесь сегодня вечером.

Майк посмотрел на нее. На ее лице были видны высыхающие слезы, в глазах читались отчаяние и опустошенность; это был тот взгляд, который он встречал у подростков, доросших до возможности понимания того, что ничего хорошего в их будущем уже не будет.

Ему захотелось снова обнять ее.

Он должен был убираться отсюда к чертовой матери.

— Я должен идти, — сказал он.

Она повернулась к нему. Она ничего не сказала.

Он показал на дверь, ведущую на террасу:

— Мне не нравится, как вы на это отреагировали. Почему бы вам не вернуться на сегодняшний вечер к Каре?

— Нет. Я хочу остаться дома. Я не собираюсь смиряться и позволять ему отбирать у меня все по маленьким кусочкам.

Он покачал головой.

Она сказала:

— Что вы сделали с его телом?

— Пока что оставил там, в пакете. Я заберу его с собой.

Она снова начала плакать.

— Я не могу поверить, что больше никогда его не увижу. Не буду кормить его.

Она уткнулась в свои руки. Ее плечи вздрагивали.

Он вспомнил их изгиб.

Ему действительно следовало убираться отсюда.

Но после этого все мысли оставили его голову, и он просто подошел к ней, поднял ее с дивана и прижал к себе; и на этот раз все было по-другому.

В этот раз она не просто опиралась на него, а была с ним, отвечая на его объятие, крепко прижимая его к себе.

Она пододвинулась к нему еще ближе. Их тела соприкасались по всей длине.

Он затаил дыхание, не веря тому, что чувствует ее, не веря их близости.

Но она притянула его к себе еще немного. Спрятала свое лицо на его груди. А потом отклонилась, чтобы посмотреть на него, и он увидел ее печальные глаза, открытый рот и дорожки от высохших слез на ее коже.

Бессознательно он взял ее голову в свои руки и поцеловал ее.

Он не мог даже представить вкуса ее рта, до тех пор пока не попробовал его.

Ему казалось, что он участвует в фильме, режиссером которого является сам, перепрыгивая с места участника на место зрителя и обратно.

Там, где были ее руки, его спина горела.

Его собственные пальцы держали буйные пряди ее волос, приглаживая их, словно он надеялся, что, усмирив их, он сможет повлиять на ситуацию.

Но это было смешно, потому что она уже вышла из-под контроля и с каждой секундой выходила все больше.

Спина Майка задвигалась под руками Линн. У нее возникло желание просунуть руки под его свитер и почувствовать теплоту кожи, но она не поддалась этому искушению.

С одной стороны, прижавшись к нему всем телом, она чувствовала, что они принадлежат друг другу. А с другой, — она ощущала себя в дурном сне.

Его язык был у нее во рту, его руки гладили ее волосы. Она чувствовала, как в его груди бьется сердце. Его лицо было шершавым от того, что он с утра не брился. Она дотронулась до его шеи. Растущие там волосы были на удивление мягкими. Она поймала себя на том, что все сильнее прижимается губами к его рту в надежде, что это снимет ее боль.

Она снова заплакала, целовала его и плакала.

Майк услышал ее всхлипывания, почувствовал, как задрожал ее рот. Подобные звуки просились из его груди, но он сдержался. Он должен был максимально держать себя в руках. Но с каждой секундой, с каждым прикосновением он соскальзывал все дальше в пропасть.

Она снова всхлипнула, и он почувствовал, как на ее лице появились слезы, превратившись в неотъемлемую часть этого бесконечного поцелуя. Он оторвался от нее и вытер ей лицо большими пальцами.

Она вновь потянулась к нему. Сквозь ее шерстяную юбку он почувствовал, как ее бедра прижались к его. Она слегка потерлась о его пах.

Он чувствовал, что теряет рассудок.

Он обхватил ее ягодицы одной рукой и прижал ее к себе еще крепче; и теперь он уже не мог сдерживать своих стонов. Если бы он остался настороже, он бы почувствовал легкое сопротивление, возникшее в ней, но теперь он был способен отреагировать разве что на взрыв бомбы.

И он продолжал прижимать ее все крепче и целовать все сильнее, пока со сдавленным криком она не вырвалась из его рук.

Она стояла, глядя куда-то мимо него и прерывисто дыша. Его собственное дыхание было тяжелым и таким горячим, словно выходило из топки, и поднималось из самой глубины его груди.

— В чем дело? — наконец спросил он, ощущая острую необходимость получить ответ.

Она покачала головой:

— Я чувствую себя сумасшедшей.

Майк вытер рот.

— Вы были со мной? Что случилось потом?

— Я неожиданно почувствовала… как это бывает в кошмарном сне. Что ты попала в ловушку, пытаешься выбраться из нее и не можешь. — По ее лицу снова потекли слезы, и она со злостью вытерла их.

Майк подошел к двери на террасу, распахнул ее и вернулся с пакетом. Он взял свою куртку.

— Извините, — сказала Линн.

Он отмахнулся от ее слов.

— Вы уверены, что хотите сегодня остаться здесь? Не лучше ли вам поехать к Каре?

— Нет.

Он снова махнул рукой и вышел.

Линн услышала, как открылась и закрылась дверь лифта, снова начала плакать и остановила себя.

Ей ничего не снилось, но она постоянно просыпалась. Образ Чипа не появлялся в снах, но возникал в ее голове каждый раз, когда она просыпалась. Она не могла перестать представлять, как Грег устраивает засаду на бедное животное, хватает и убивает его. Как забирается на террасу и оставляет его там, чтобы она нашла его, лежащего среди семян.

Может быть, ей следовало вернуться к Каре. Но ее удерживало одно чувство. Чем больше в ее жизнь пытался влезть Грег, тем крепче она держалась за то, что оставалось.

Слава Богу, Майк был здесь.

Ей не хватало его, но в то же время ей было приятно ее одиночество.

Теперь страх за свою безопасность и ясность рассудка не оставлял ее ни на секунду. Для трепетных, пугающих реакций и побуждений просто не было места в ее душе.

Она не знала, как дошла до этого, и, тем более, как дошел до этого Майк. Неужели он пользовался ситуацией, реализуя ее возможности в разных направлениях?

Часть ее естества помнила теплую близость их тел. Другая противилась этому и была напугана.

И ее голос звучал громче.

— Я не помню, как были упакованы кольца для салфеток и могли ли мы заметить, что одно из них отсутствует, когда я принесла их тебе, — сказала Линн.

Кара покачала головой:

— Возможно, его не было уже тогда.

— Он с самого начала знал, что эти кольца для салфеток куплены для моей лучшей подруги. Поэтому он и взял одно. Он знал, что ему предоставится случай использовать его, чтобы внести разлад в наши с тобой отношения.

Вошла Пэм:

— Я разговаривала со студиями, которые Кара указала в списке для пробного показа. Я выбрала из него две. Обе оборудованы для спутникового вещания. Но «студия-Ревер» предпочтительнее с точки зрения безопасности.

Зазвонил телефон, и Пэм сняла трубку.

— Детектив Делано, — сказала она Линн.

Линн почувствовала, как вспыхнуло ее лицо, и отвернулась, чтобы Кара не заметила этого.

— Привет. Спасибо, не слишком плохо. Четырнадцатого февраля, но в три часа в следующую пятницу мы устраиваем совещание, чтобы обсудить структуру программы с вами и другими гостями. Нет, с записью ясности пока еще нет. Деннис оставил этот вопрос на мое усмотрение, а я еще не приняла окончательного решения. Но, в любом случае, мы продолжаем работу в этом направлении. Хорошо. Пока.

— Мне так и не удастся отговорить тебя от его участия в эфире? — спросила Кара.

— Нет.

— Он пользуется случаем. Он жаждет славы.

— Он — профессионал в вопросах плохого обращения с детьми. У него есть знания и опыт, которыми он может поделиться. И я буду чувствовать себя гораздо спокойнее, если там будет детектив.

У Денниса был грипп. Его руки горели, глаза опухли, мысли перескакивали с предмета на предмет.

Он лежал в постели и смотрел, как Дэн Ратер выполняет свою тяжелую работу ведущего вечерних новостей. Дэн читал все сообщения так, словно они представляли собой трагедии с мировыми последствиями, даже если речь шла о футболе.

Пока он так лежал, случилась странная вещь. Он превратился в Дэна. Он, Деннис Оррин, вел программу новостей.

Он видел себя склонившимся к камере именно с той долей властности и симпатии, какая была для этого необходима. Видел фрагменты изображения с вмонтированным в него своим собственным лицом.

Вошла Бернадин, прервав его видение.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Нечто среднее между ужасным состоянием и смертью.

— Тебе что-нибудь принести?

— Нет, черт побери! Я вышвырну все, что ты сюда принесешь.

— Не капризничай.

— Извини, — сказал он, но это прозвучало неубедительно.

— Что это, черт возьми? — спросил Майк у Линн.

Он взял со стола лицензионную табличку для детского велосипеда.

— Это мое, — сказала Кара. — Моему племяннику на день рождения.

— Купите что-нибудь другое. А это уничтожьте. Если не хотите, чтобы какой-нибудь извращенец прихватил его.

— Я на самом деле не думаю.

— Вы не слушали то, что я говорил на вашем совещании? Я подчеркивал, что нельзя детям нашивать на одежду бирки, давать лицензионные таблички или что-нибудь другое с их именами.

Они сидели в офисе Линн после совещания, которое проходило в конференц-зале Третьего канала. Кара вкратце объяснила структуру программы гостям, которые не были знаменитостями: Майку и женщине-офицеру полиции; работнику службы социального обеспечения; администратору нью-йоркской горячей линии для детей, подвергавшихся жестокому обращению; гипнотерапевту, который занимался детьми, выжившими после попытки самоубийства, и Мэри Эли.

— Хорошо, — сказала Кара.

— Надеюсь, это согласие не притворное. На улице шатаются настоящие монстры.

Кара ушла, оставив Майка и Линн одних. Чтобы избежать возможного молчания, Линн сказала:

— Похоже, вы пытаетесь настроить против себя всех моих подруг? Кара сказала, что вы накричали на Мэри.

— На маленькую блондинку? Да, накричал. Она начала экзаменовать меня на тему о том, что мы делаем для вашей защиты.

— И вы защищались.

— Я защищал вас. Эти вопросы были не так просты, как могло показаться. Она недостаточно серьезно воспринимает вашу ситуацию.

— Что дает вам право…

— Вам следует быть чертовски довольной…

На столе Линн зазвонил телефон. Попросили Майка. Когда разговор был окончен, он сказал:

— Это звонили из моего офиса. Меня не будет на работе с завтрашнего дня до понедельника. Основная причина моего появления в вашем офисе после совещания — это сообщить вам, что я уезжаю в Лос-Анджелес, чтобы поговорить с Барбарой Элис Хайсмит.

Линн открыла рот от изумления:

— Вы нашли ее?

— Лос-Анджелесские полицейские нашли.

— Я тоже хочу поехать.

Он не ожидал этого.

— Нет.

— Я оплачу все сама.

— Дело не в деньгах.

Мысль о проведении вместе с ней трех дней, о том, что во время путешествия он будет вынужден оставаться с ней наедине, была просто нелепой. После того памятного вечера в ее квартире он разработал план, как отделить себя от нее, от тех чувств, которые он испытывал к ней. Как дюйм за дюймом подвести себя к решению продолжать их отношения только на профессиональной и дружеской основе. И точка.

Но она настойчиво умоляла. Он посмотрел на ее лицо, которое стало еще тоньше и бледнее за те полторы недели, что он не видел ее. Впервые за долгое время она была так оживлена. Он не мог даже признаться, что поездка была неофициальной.

В конце концов, он не имеет права запретить ей это.

Квартира Барбары Элис Хайсмит находилась в бежевом трехэтажном доме на бульваре Кресчента в Глендейле. Около дома был внутренний дворик с лимонными деревьями и тремя столиками для пикников.

Барбара была женщиной около тридцати пяти лет, довольно высокой, с длинными, но слегка полными ногами. У нее были прямые каштановые волосы, которые она заплетала в косу, и чудесная свежая кожа. Одета она была в джинсовую юбку и широкую блузку оливкового цвета.

— Вы работаете на телевидении. Я видела вас, — сказала Барбара Линн, когда открыла дверь. — Я думала, это для того, чтобы найти Грега Уолтера. Если это должно быть интервью…

— Нет, нет, нет, — сказала Линн. — Я здесь, потому что я тоже его жертва. Я знаю его под именем Грега Альтера.

С этого и начался разговор. Она познакомилась с Грегом в пляжном клубе в Монтерее, и они начали встречаться.

— Сперва это было великолепно, — сказала Барбара. — Он был так очарователен и добр. Он покупал мне дорогую одежду. У него были чудесные отношения с моими друзьями. А через некоторое время это стало отдавать похотью. Он хотел заснять нас на видеокамеру, когда мы занимались любовью. Он хотел попробовать все возможные позы и способы и считал, что я слишком нервно к этому отношусь, когда я не хотела этого делать.

Майк спросил:

— Как это закончилось?

— Это не закончилось. Тогда, когда я этого хотела. — Ее глаза стали пустыми. — Он не оставлял меня. Он присылал мне порнографические вещи. Белье, которое я раньше отказывалась надевать. Он постоянно звонил мне и вешал трубку, иногда всю ночь напролет. Но, когда я пыталась ему дозвониться, линия всегда была занята.

— Помните номер?

— Я никогда его не забуду — 543–1288. — Она повернулась к Линн. — Полиция сказала, что вы тоже сделали татуировку.

— Сделала. Но это была имитация. Сейчас она сошла.

Барбара подняла юбку. На ее бедре были знакомые губы с буквой Г. Правда, на этот раз буква была квадратной формы.

Барбара сказала:

— Я хотела взять нож и вырезать ее из моего тела. Я и сейчас этого хочу.

— Я уверена, что было множество других, — сказала детектив Абигайль Стерн. — Она никогда не видела его квартиры; его машины всегда были взяты напрокат на вымышленное имя. Что он говорил о своей работе, не соответствовало действительности. Это похоже на хорошо отработанную систему. И ни один псих не ограничится одной или двумя женщинами и не скажет потом: «Я удовлетворен». Скорее всего большинство из них просто никогда не заявляло об этом.

— Он об этом позаботился, — сказал Майк. — Он умеет очень ловко вселить в человека чувство стыда и вины. Боже, сколько же у вас здесь подобных типов.

— Только не говорите это моему начальству. Оно здесь для того, чтобы заниматься серфингом.

Линн слушала, как они пикировались друг с другом. Детектив Стерн была миниатюрной, хорошо сложенной двадцативосьмилетней женщиной, которая смотрела на Майка оценивающе, хотя он, казалось, этого не замечал. Этот чисто женский интерес вызвал у Линн некоторое возмущение, но она подавила его, вспомнив, скольким она обязана детективу Стерн.

— А каковы шансы, — спросила ее Линн, — найти остальных его жертв? Я хочу знать, что заставляет его остановиться.

Она пожала плечами:

— У нас подрезаны крылья, так же, как у детектива Делано. В частности, потому что на нас не оказывает давления нынешняя выдающаяся жертва. Говоря честно, он может не оставлять вас в покое именно по этой причине. Даже, несмотря на то, что вы не хотите придавать дело огласке, вы все равно остаетесь на виду. Ваша известность превращает его действия в хождение по туго натянутой проволоке.

— Возможно, она права, — сказал Майк. — Но она также права в том, что чем больше вы будете популярны, тем дальше он будет отступать от вас. Он может быть сумасшедшим, но он должен защищать себя. Какова вероятность того, что какой-нибудь выродок начнет преследовать Опру Уинфри?

— Барбаре Элис Хайсмит пришлось переезжать дважды. Дважды.

— По крайней мере, после этого он оставил ее в покое, — сказал Майк.

— Может быть, во второй раз он просто не смог найти ее.

— Один раз он ее отыскал, мог и снова найти ее, если бы захотел. Просто он достаточно навеселился. И перешел к новому этапу.

Они ехали из полицейского участка на взятом напрокат «Бьюике», обдумывая услышанное за день и чередуя вспышки разговора с долгими периодами молчания.

— Она была такой открытой. Барбара. Я ценю это очень высоко, — сказала Линн. — Слава Богу, я не сделала настоящую татуировку. Не могу представить, что мне пришлось бы жить с ней до конца моих дней. — Она невесело рассмеялась; это была единственная форма смеха, доступная ей в последнее время. — Нет, вы только послушайте меня. Словно я действительно не буду жить с ним вечно.

— Не говорите так, — сердито сказал Майк. — Продолжайте делать то, что делали. Не преувеличивайте ничего.

Они ехали вдоль широких улиц с низкими пастельных цветов домами и экзотическими деревьями и кустарниками. Линн с грустью вспомнила, как впервые знакомилась с Лос-Анджелесом. Тогда он казался ей волшебным ковром, принадлежащим только ей.

Они повернули за угол, и Линн заметила на стекле машины свое отражение. Она выглядела согнутой и запуганной. Ощутив неловкость, она выпрямилась и подняла голову.

— Вы слышали, что Барбара сказала о своем самовосприятии? — спросила Линн.

— Она сказала, что не может смотреть на себя, когда на ней нет одежды.

Линн кивнула: — Я тоже не могу.

Он посмотрел на нее.

— Когда вы были в ванной, — продолжала Линн, — я рассказала ей о том, как Грег купил мне тот купальник, а потом сказал, что мое тело просто выпирает из него. Она сказала, что однажды он крикнул ей, чтобы она вошла в комнату обнаженной. Он знал, что она только что вышла из-под душа. Она думала, что он шутит — ведь он всегда был таким сексуальным и игривым, — и она сделала это. Оказалось, что в гостиной находился мастер, который пришел починить телевизионный кабель.

— О Господи.

— Это еще не конец. После того, как он начал присылать ей вещи, она получила письмо, якобы от телевизионщика, в котором он рассказывал ей, какая она уродливая и толстая. Во всех подробностях.

— Психопат.

— Он забирается в твое подсознание и портит твои представления о себе. Бедная эта женщина.

Майк еще раз осмотрел ее фигуру, которую знал теперь так хорошо. Худые руки и ноги, плоский живот. Невозможно, чтобы обладательница такого тела считала его дрянью. Но все годы, которые он копался в отбросах общества в виде сексуальных преступников и собирал по крохам картину психологического и эмоционального состояния их жертв, научили его, лучше, чем кого-либо другого, понимать то, на что способен мозг человека под влиянием этого состояния.

Они проезжали маленький торговый центр. Он резко повернул к нему.

— Сюда, — сказал он, указывая рукой.

— Куда сюда? Где мы?

— Идите в магазин. Купите себе купальник. Не надо мне ничего говорить. Я дал свое согласие на то, чтобы вы поехали со мной в Лос-Анджелес…

Ему пришлось убеждать ее еще несколько минут, но она сделала это, а он тем временем зашел в аптеку и купил фотоаппарат.

— Разоблачающая терапия, — это все, что он сказал, заводя машину.

Он заехал на стоянку напротив общественного пляжа в Малибу. Он заставил ее пройти в кабинку и надеть купальник.

— Идите вдоль пляжа, — сказал он, когда она вышла. — Я пойду за вами. — Затем добавил явную нелепицу. — Я не буду смотреть на вас.

Снова ему пришлось уговаривать ее, но она все-таки пошла босиком по песку, белая как смерть на фоне местных жителей. Он сдержал свое обещание и смотрел на нее только тогда, когда нужно было навести резкость, и поздравил себя с этим, так как это было так же необходимо для его собственной защиты, как и для доказательства надежности его обещаний.

Он использовал почти всю пленку, которая была в фотоаппарате, фотографируя не только ее, но и наблюдавших за ней мужчин.

Он не был уверен в том, насколько это поможет.

Но это занимало его мысли те долгие мили, которые отделяли его от дома и которые он преодолевал вместе с этой женщиной. И это могло остановить то медленное, но постоянное угасание жизни, которое он видел в ней и которое все время вызывало в нем все большую тревогу.