Номах (Журнальный вариант)

СОН НОМАХА. РОСПИСЬ ХРАМА

Поплавок дернулся и застыл. Круглые волны побежали от куска пробки с воткнутым в нее стерженьком пера. Нестор схватился за удилище, которое неделю назад собственноручно сделал из орехового прута.

Поплавок не двигался.

Веки Номаха напряглись.

Поплавок медленно, словно сморенный жарой, наклонился.

— Ну!.. — подбодрил его бесшумно Нестор. — Ну же!

Поплавок вздрогнул, будто очнувшись от дремы.

Номах сглотнул, двинул пальцами, ощупывая удилище. Оно было теплым, почти горячим.

Кончик пера медленно описал широкий круг, резко дернулся и снова замер.

Рука Номаха не дрогнула, лишь глаза сузились да губы растянулись в подобие улыбки.

— Хочешь поиграть? Давай поиграем…

По всему выходило, что клевала явно не мелочь.

Высокие липы нависали над берегом реки. Черные корни их, извиваясь, спускались в воду. Ивовые рогульки, на которых лежали удочки, дали побеги и зеленели нежной прозрачной листвой.

Свободной рукой Нестор мял хлеб, сдобренный пахучим подсолнечным маслом, время от времени подносил его к носу, с удовольствием вдыхал тугой дух и, не удержавшись, откусывал зубами крохотные кусочки.

Перо легло плашмя на одну сторону, на другую. Рука Номаха напряглась…

— Нестор Иванович! — раздалось возле уха.

— Чтоб тебя!.. — подскочил от неожиданности Номах.

Над ним наклонился толстый и лысый учитель начальных классов местной школы. На носу у него висела капля пота, стекла очков, покрытые пыльцой и пылью, пересекали потеки.

— Я к вам, — одышливо сказал он, снимая очки и протирая их носовым платком. — Насилу нашел…

— Я тут рыбу ловлю, Евген Яклич.

— Вижу, Нестор Иванович. Долго не задержу.

Номах глянул на поплавок, тот не двигался. Вытащил снасть, хлеба не было.

— Что там у вас? — нехотя спросил Нестор, насаживая на жальце комочек величиной с зерно кукурузы.

Протерев очки, Евген Яклич прошелся тем же платком по лысине.

— Дело-то, собственно, пустяшное.

— Да я сразу понял. Стали бы вы меня по чрезвычайным вопросам от рыбалки отрывать.

— Стихи. Детские. Наши младшие школьники и дошколята написали. Извольте посмотреть.

Учитель протянул пачку отпечатанных на машинке листов. Пачка распушилась плавником экзотической рыбы.

— Хотим издать книгу, но надо написать предисловие. Детям будет приятно, если это сделаете вы.

Номах оглядел распушенные страницы.

— Но почему сейчас?

— А зачем время терять?

— Любите вы, Евген Яклич, вопросом на вопрос ответить, — сказал Номах, беря стопку.

— Вы сейчас только посмотрите, а потом домой придете и напишите.

— А, то есть прямо тут писать не обязательно? — ерничая переспросил Номах.

— Конечно, конечно. Мне просто надо знать, могу я на вас рассчитывать или мне самому все делать придется. Но детям будет приятно, если…

— Да понял я, понял.

Он со вздохом пробежал страницу, за ней другую, третью.

Веки его часто моргали, рука то и дело ныряла в гриву отросших волос. Лицо шевелилось, словно жило само по себе, он то и дело повторял прочитанные строки.

— Там у вас клюет, — шепотом сообщил учитель, но Нестор оставил его слова без внимания.

— Клюет, — через некоторое время повторил Евгений Яковлевич.

— Давайте сами как-нибудь…

Утомившись глядеть на пляшущий гопака поплавок, учитель вытянул удочку и радостно закричал:

— Рыба! Нестор Иванович! Большая!

Чешуя карася переливалась под солнцем бронзовым светом.

— Да, да… — бросив взгляд на улов, произнес Номах.

Брызги упали на лист, Нестор мимоходом стер их ладонью.

— Какой большой! — радовался учитель. — Где у вас хлеб?

Номах отдал ему плотный, тягучий, как смола, комок.

— Вы ловите, ловите, — пробормотал Номах.

Листы мелькали в его руках, яркие, словно снег в солнечный день. Глаза Нестора метались от строчки к строчке.

— Вот оно, — прошептал Номах.

— Что вы сказали? — хохотал учитель, вытаскивая еще одного, сияющего, как полированный поднос, карася.

— Вот оно.

— Да, точно, — согласился учитель. — В жизни ничего невероятнее не читал.

— Господи, ты слышишь меня? — спросил Номах, входя в храм и прикрывая за собой дверь.

Белые, покрытые свежей штукатуркой стены были до самого купола уставлены лесами, словно укрыты сетью.

— Да, Нестор.

— Ты ведь знаешь, что я хочу сделать?

— Знаю.

— Ты не возражаешь?

— Против того, чтобы твои дети расписали своими стихами стены моего храма?

Номах никогда не думал, что услышит, как смеется Бог. По храму прошла волна, большая, возвышающая, после которой ему и самому стало смешно, что он мог сомневаться в задуманном.

— Пусть они входят, Нестор.

Дети вошли притихшие, похожие на подснежники в весеннем лесу.

Номах взлохматил кому-то волосы, кому-то пожал руку, кого-то обнял.

— На леса, мальчики и девочки. Вверх, — указал он им.

Словно муравьи, сначала осторожно и неторопливо, но потом все смелей и смелей принялись они подниматься. Тишину растопил их шепот, перешедший затем в гомон и гвалт. Храм словно бы превратился в степь, полную стрекота, шелеста и шума.

— Пишите! Пишите на стенах ваши стихи! — закричал им снизу Номах.

Сам он отошел к алтарю, сел на ступеньку и только время от времени обводил взглядом леса, где дети, кто гвоздем, кто ножичком, кто оторванной пуговицей, выцарапывали на стенах стихи.

Сыпалась штукатурка, скрипели, выводя буквы, детские «стилосы».

Солнце шествовало по небу, ворочая, будто веслами, лучами света сквозь окна.

К Номаху подошел белоголовый мальчик лет шести.

— Дедушка Нестор, а вы почему ничего не пишете?

Номах оглядел его бледноватое лицо, хрупкую, словно сделанную из стекла, фигурку.

— Не знаю. Мне кажется, новейший завет — это ваше дело.

— Нет.

Мальчик протянул ему на треть стертую пуговицу:

— Вот, возьмите. — Второй рукой он держал спадающие штаны.

— Спасибо,— качнул головой Номах. — Спасибо.

— Мне еще за козой идти. А стихи я уже написал. Вон там, — указал он на стену меж окнами в восточном приделе. — И еще там и там. — Он показал на хоры и стену, примыкающую к алтарю.

— Ты молодец. Как зовут тебя?

— Ярослав. Только вы мне пуговицу отдайте потом. Если от нее что останется. А то у меня штаны спадают.

— Обязательно, — пообещал Номах.

— Тогда я пойду.

Мальчик с трудом открыл тяжелую храмовую дверь и вышел.

Номах поднялся на хоры и там, в неприметном месте возле двери написал свое четверостишье.

— Мне кажется, ты не можешь быть недовольным, — прошептал он, пряча в карман половинку пуговицы.