Номах (Журнальный вариант)

ЛИСТОПАД

Госпиталь для бедных на глухой окраине Парижа. Под суконным одеялом лицом к пыльному окну умирает от костного туберкулеза невысокий человек с изуродованным шрамами лицом. Рука его упала и бессильно свешивается вниз, чуть не доставая до каменного пола.

Мимо шествует с обходом красивый седеющий врач с медсестрой.

— Тут, к сожалению, все ясно, мсье Лагранж, — негромко говорит медсестра. — Костный туберкулез. Последняя стадия. Не сегодня-завтра…

— Кто это?

— Какой-то русский.

Она смотрит в бумаги.

— Номах. Беженец. Даже имени нет. Просто «Н» и все. «Н. Номах».

— Бежал, бежал и до-бе-жал, — легкомысленно напевает врач, подмигивая медсестре. Он поднимает слабую руку пациента, щупает пульс, заглядывает в широко открытые глаза. — Да. Похоже, вы правы, — с легким сожалением сообщает. — Вопрос нескольких часов.

Они скрываются в полумраке коридора.

А за окнами мечется желтая и красная, будто обрывки солнца, облетающая с лип и кленов листва. Листья бьются в окна, задерживаются на секунду на стеклах и улетают вместе с ветром.

В распахнутых глазах умирающего листья мелькают солнечными зайчиками, будто в голове у него что-то полыхает и взрывается.

— Солн… це… — доносится с дыханием еле слышный шепот.

Сосед Номаха, широкой кости лавочник с серым обрюзгшим лицом, садится на кровати, та громко и противно скрипит.

Серолицый кашляет и говорит соседу, уткнувшемуся лицом в стену и больше похожему на ком тряпья, который положили, чтобы никто не заметил отсутствия человека:

— Русский отходит.

— Черт с ним. Дай мне, в конце концов, поспать.

— Смотри, как бы и тебе вскоре не выспаться, как этому русскому, — ухмыляется тот и помахивает белыми ногами над полом.

Он снова хрипло кашляет, бьет себя кулаком в грудь, как будто отвешивает тумаки кому-то давно надоевшему.

— Нет ничего хуже этих бесплатных больниц, — с одышкой произносит, оглядывая унылые, словно бы изношенные стены, низкий потолок, махрящиеся нитками одеяла. — Здесь только подыхать хорошо. В этом смысле я даже немного завидую нашему славянину. Скоро свалит отсюда.

— Жиль, ты когда-нибудь заткнешься со своими кладбищенскими шутками? — отзывается из-под одеяла человек у стены.

— Разве я тебе мешаю? Спи на здоровье.

Жиль устраивается на кровати, и ее звуки заглушают шепот Номаха:

— Солнце… Солнце…

Нестор хочет поднять руку, протянуть ее к окну и поймать клочья света, проносящиеся там, но может лишь едва шевельнуть пальцами.

Стуча башмачками, за окном пробегает девочка, за ней мальчик, за ними со звонким лаем спешит щенок.

— Он не догонит меня, мама! — кричит девочка.

Щенок заливается школьным звонком.

— Дорогая, у тебя из-под платья выбился крестик. Спрячь, пожалуйста, — слышится женский, текучий, как вода, голос.

И снова листья, листья перед глазами Номаха, летят, мечутся, падают.

Они то заполняют огненным роем зрачки Номаха, то уносятся прочь, оставляя голую бездонную черноту.

— Что, Жиль, ужасно ведь помирать вот так, как он? Без имени, без родины, а? — спрашивает человек у стены.

— Согласен. Он ведь никто. Жил наверняка как ничтожество, так же и помирает.

— Ты бы потише говорил. Вдруг он слышит нас.

— Плевать, — беззаботно отзывается тот. — Лежит тут ветошью. Никому не известный, никому не нужный. К нему ведь даже никто и не приходил за все это время. Одно слово, ничтожество.

Серолицый Жиль замолчал, повернулся все с тем же скрипом.

— Мы, конечно, тоже звезд с неба не хватаем, но у нас все же хоть кто-то есть. — Он замолкает, вспоминая. — А твоя жена еще ничего. Помрешь, женюсь на ней. — Он хохочет, вспоминая располневшую мадам с потной челкой, выбившейся из-под ношеной шляпки.

Человек у стены вздыхает.

— Бог хранит тебя, идиота.

— Почему?

— Да хотя бы потому, что я нескоро помру. И еще скажу тебе, что в окопах под Верденом я чувствовал себя лучше, чем рядом с ней.

Звенит где-то колокольчик. Слышится цоканье конских подков по мостовой.

Легкие облака над Парижем совсем исчезают, открывается холодное, как отблеск на полированной стали, солнце. Деревья вспыхивают ярким светом. Ветер с удвоенной силой бьет в окна. Листья мельтешат, словно кто-то трясет пестрой тканью.

Рука Номаха падает вниз, он приходит в себя. Шея его напрягается, он подается вперед.

— Дергается. Может, доктора позвать? — спрашивает Жиль.

— Сходи, — не оборачиваясь, отвечает человек у стены.

— Щусь… Сашко-брат… Волин… Тарновский… Левка… — шелестит Номах, видя мелькающие листья. — Лепетченко… Михась… Горох… Маруся…

Листья заполняют его глаза.

— Аршин… Таня… Шорох… Вика… Соловей… Козел… Кудрявый…

— Что он там все время шепчет? — ворчит Жиль.

— Откуда мне знать? Я не понимаю ни слова по-русски.

— Я тоже.

— Наверное, молится.

— Говорят, в России сейчас все безбожники.

— Серый… Шило… Ахмат… Назар… Бульба…

— Интересно, долго он будет так бредить?

— Заткни уши.

— Шолох… Вата… Панек… Люба…

— Он перед смертью какой-то громкий стал.

— Будем надеяться, что действительно перед смертью.

— Шостак… Галя… Карета… Серко… Лист…

— Странный язык, странные молитвы.

— Бес… Потап… Вано… Остап… Бенчик…

— Их молитвы всего лишь перевод наших. И, мне кажется, плохой перевод. От славян не стоит ожидать многого.

— Верка… Темрюк… Остуха… Чиж… Максюта… Братья… Братцы… Братцы…

Наполненные светом листья мечутся в воздухе, словно во вращающемся калейдоскопе.

Слышится издалека детский гомон и женский крик:

— Сюда, дети, сюда!..

Осень шествует по Парижу, взмывая, возносясь и падая. Париж снисходительно улыбается, любуясь ею, словно пожилой господин новой любовницей. Сена уносит листву.

— Он заткнется когда-нибудь? Еще немного, и я придушу его подушкой, — говорит Жиль намеренно громко.

Сосед молчит.

Номах вздрагивает, вытягивается и замирает.

В больничной палате наступает тишина.

— Люблю тишину, — говорит Жиль, трет друг о друга светлые пятки и прячется под одеялом.

Проходит несколько минут, и сосед спрашивает:

— Почему он замолчал? Он жив?

— Мне все равно. Придет доктор, пощупает пульс.

Ветер за окном прекращает свою круговерть, падает и зарывается в палые листья. Воздух становится чист и прозрачен, как водка.

Казалось, где-то в небе зазвенела и оборвалась струна, заполнив весь мир своим отзвуком.

— Черт, в ушах словно колокольню построили. Ты как, нормально? — спрашивает Жиль, ковыряя ухо.

— Я спать хочу. И я уже устал говорить об этом.

— Ладно-ладно. Спи, если оно тебе так надо.

Чернота в глазах Номаха некоторое время еще пульсирует, отвечая ударам сердца, и останавливается, словно замерзшая среди зимы полынья.

Солнечные листья летят, стирая все цвета и оставляя только ослепительно белое поле, словно художник, закрашивающий известкой неудавшееся полотно. Мазки ложатся все плотнее, сливаются друг с другом. Белизна захватывает мир и наконец поглощает Номаха.