Часть двенадцатая БОЛЬШАЯ ОХОТА

I. Кабанье логово

Генрих II позволил четырем разбойникам увести себя. С тех пор как все это произошло, его не оставляло удивление. Он был ошеломлен случившимся, но еще больше его изумляло собственное отношение к произошедшему. Король не мог не отметить, что его влечет какое-то невыразимое любопытство. Ему казалось: то, что происходит, происходит не с ним самим, а с каким-то другим человеком. Слишком уж все фантастично. Просто невероятно: король Франции — пленник! Пленник никому не известного бандита! В Париже! В двух шагах от Лувра! Кошмар, да и только!

Они пришли на улицу Каландр. «Я когда-то уже был здесь… — мелькнуло в голове у Генриха. — Когда? Наверное, очень давно… А почему? Зачем сюда приходил? Нет, не помню…»

Но, когда они поднялись на чердак, в убогое и мрачное жилище, он сразу вспомнил. Как будто луч света пролился на отдаленный горизонт его юности. Образ этой комнаты, в которой он побывал единственный раз в жизни, дремал на дне его сознания, ожидая своей очереди, чтобы подняться на поверхность вместе с другими воспоминаниями. Он задрожал, толком и сам не понимая почему. И вдруг понял, что на самом деле никогда не забывал вида этого угрюмого жилища. И, закрыв глаза, может увидеть его в малейших подробностях… Это было здесь! Сюда он, принц, сын короля Франциска I, пришел когда-то, в такую же глухую ночь, как сегодняшняя, найти вот такого же, как эти четверо, разбойника, бродягу, наемного убийцу, и сказать ему:

— Если мать не придет в полночь на улицу де ла Аш, подождешь еще час, а потом пусть ее ребенок умрет!

Мать не явилась на свидание. Ребенок умер. Во всяком случае, тот бродяга заверил его в этом. Он ясно, будто наяву, увидел перед собой этого ребенка. С ослепительной ясностью. В тот момент, когда он выхватил его из рук матери в подземелье тюрьмы Тампль…

Генрих вытер рукой лоб и прошептал:

— Ребенок мертв…

Услышав этот замогильный шепот, четверо бродяг, не знавших страха, кроме страха перед веревкой, вполне понятного и естественного, почувствовали себя не в своей тарелке; услышав странные слова, вырвавшиеся из уст этого странного пленника, временные телохранители короля содрогнулись.

— Ребенок? Какой ребенок? Почему мертв? — пробормотал испуганный донельзя Тринкмаль.

Но Генрих уже взял себя в руки. Он отогнал от себя воспоминания, отбросил их, словно кучу мертвых листьев, пущенных по ветру, смерил взглядом своих охранников и произнес:

— Молчать, дурень! Здесь спрашиваю я. Эта берлога — не принадлежала ли она когда-то такому же разбойнику с большой дороги, как вы все, по имени Брабан-Брабантец? Вам он известен?

— Еще бы мы не знали его, бедолагу! — живо отозвался Страпафар. — Славный был парень. Хороший товарищ. Когда он командовал нами, мы никогда не бывали без крова и жратвы!

— Так что же с ним стало? — жадно спросил Генрих.

— Умер! — покачал головой Корподьябль. Генрих вздохнул с облегчением. Но Буракан почти в ту же секунду добавил:

— Да, умер. Как ребенок.

— Какой еще ребенок? — побледнев, закричал король.

— Как это — какой? Да тот, про которого вы давеча сами говорили, ваша милость! Вы только что сказали: ребенок мертв, — пояснил Буракан, тараща испуганные глаза.

— Да-да, прекрасно, — проворчал Генрих. — А теперь отвечайте: кто тот мерзавец, с которым у меня была стычка и которому вы с таким удовольствием подчиняетесь?

Четверо бродяг приосанились и стали выглядеть весьма значительными, несмотря на лохмотья. Они обменялись возмущенными взглядами, хотели было возразить, но Тринкмаль жестом остановил друзей и тихо сказал:

— Минутку, господа! Сейчас я сам разберусь с этим деликатным вопросом. Сударь, — обратился он к пленнику, — должен вас предупредить о том, что мы все тут дворяне. Поэтому вы делаете большую ошибку, каким бы достойнейшим сеньором вы ни были, оскорбляя нас и называя разбойниками с большой дороги. Теперь о нем. Очень вас прошу: не говорите при мне, что он — мерзавец! Понимаете, у меня заранее выступают слезы на глазах, когда я думаю, что вынужден буду перерезать вам глотку, даже не зная, кто вы, есть ли у вас на совести грехи или же я отправлю вас прямиком в рай… Вы спрашиваете, кто он? Я мог бы рассказать его историю, и это была бы прекрасная история, достойная того, чтобы ее выслушало целое сборище храбрецов. И каждому из них было бы полезно с ней познакомиться. Потому что… Хотя вы же видели его в деле, скажите? Видели. Так вот, я, говорящий вам все это, тысячу раз видел, как он сражается еще получше! Вы можете выставить полсотни бойцов, и, если мы будем рядом с ним, они недолго продержатся. Нас здесь четверо. Каждый из нас одним щелчком убьет своего. Но он, клянусь святым Панкратием, он разделается с остальными. Да он может сыграть победный марш на башке каждого из нас, как на барабане, если только захочет. Потому что башка каждого из нас принадлежит ему. Потому что он спас эту башку, спас жизнь каждому из нас раза два или три, точно и не сочтешь… Он, черт побери, это ОН! Одним словом, Руаяль де Боревер!

Генрих — мрачный, стараясь подавить бешенство, — выслушал всю эту длинную речь. И такова была сила убежденности, порожденная настоящей искренностью, что он не просто почувствовал ужас перед грозным противником, но и, сам того не сознавая, мало-помалу проникся к нему смутным уважением.

— Руаяль де Боревер? — тем не менее переспросил он, пожимая плечами. — Ну, и кто же он?

— Он — дитя! — простодушно ответил Буракан. — Ребенок…

Генрих вздрогнул. Тупо посмотрел в пол. Сгорбился, будто его ударили, прошептал в испуге:

— Какой еще ребенок? Ребенок умер…

— Буракан, — растроганно сказал Тринкмаль, — здорово это у тебя вышло! Он и впрямь наше дитя, наш ребенок!

— Черт возьми! — воскликнул Страпафар, подкручивая ус. — Он не знает Руаяля де Боревера, бедняга!

— И еще спрашивает, кто такой Руаяль де Боревер! — с жалостью к невежде поддакнул Корподьябль.

А Тринкмаль торжественно произнес:

— На свете есть только один Руаяль де Боревер!

В девять часов утра Генрих II сидел на краю кровати. Силы его были на исходе. Он кричал. Ему позволили орать, сколько его душе угодно. Он пытался напасть на своих тюремщиков и изо всех сил размахивал кулаками. Они позволили ему драться. Он пообещал озолотить их. Они заткнули уши, а Буракан, достав свой длинный кинжал, заявил:

— Если вы согласитесь, я прирежу вас всех, а потом себя!

Король был бледен. Должно быть, от бешенства не умирают, и только потому он не умер.

В восемь часов вечера Генрих съел кусок хлеба и выпил стакан вина. И заплакал. Если бы накануне кто-нибудь сказал ему, что он вынесет такое унижение и не умрет от стыда, он не поверил бы. Он не умер, но впал в лихорадочное состояние. Кровь бросилась ему в голову. Глаза налились кровью.

Уже давно стемнело, когда на деревянной лестнице послышались шаги. Разбойники мгновенно узнали их — было заметно по тому, как они выпрямили спины, как переглянулись. На пороге появился Руаяль де Боревер. Король пожирал его глазами. Четверке, перехватившей этот взгляд, пришла в голову одна и та же мысль: если он не убьет короля, он пропал!

Руаяль подошел к Генриху, снял шляпу и сказал:

— Вы свободны.

Короля затопила радость, короля затопила ненависть.

— Свободен? — пробормотал он глухо.

— При одном условии, одном-единственном: вы сейчас дадите мне свое королевское слово никогда, ни при каких обстоятельствах не предпринимать никаких действий, способных причинить вред благородной и знатной госпоже Флоризе де Роншероль.

II. Загнанный зверь

Генрих повесил нос. Только что ему публично влепили пощечину. Его королевское слово! Четыре разбойника, нимало не смущаясь, принялись строить рожи…

— Да он, голубчик, совсем рехнулся! — пожалел Генриха Страпафар.

— Неужели ему так хочется на тот свет? — издевательски спросил Корподьябль.

— Молчать, собаки! — огрызнулся Руаяль. Тринкмаль обиделся и полез на рожон.

— Позвольте, — приосанившись, обратился он к Бореверу, — конечно, мы собаки, если вам угодно, но в то же время мы совсем не собаки, если взглянуть…

Он не успел договорить: Руаяль открыл дверь, схватил Тринкмаля за воротник и спустил с лестницы. Было слышно, с каким грохотом тот прокатился по ступенькам, потом раздалось что-то вроде стона или жалобы — это Тринкмаль, оказавшись внизу, заплакал с горя — только с горя, потому что никаких увечий, скатываясь с чердака, он не получил.

— А если я не поклянусь? — спросил Генрих. — Что ты сделаешь?

— Не знаю, — ответил Боревер.

И король вздрогнул, как недавно Нострадамус, услышав такой же ответ. Но внезапно бледная улыбка осветила его мрачное лицо.

— Хорошо, — сказал он. — Я даю тебе королевское слово в том, что не стану преследовать дочь великого прево. И мог бы этим ограничиться. Но я хочу показать вам, что такое — истинный король, дурачье! И потому я даю слово позабыть о вашем преступлении — об оскорблении величества, совершенном вами. Всеми пятью. И ничего не предприму против вас. Идите, вы свободны!

Это был красивый жест, вполне соответствовавший поступку Боревера, и тот не смог удержать восхищения. А король, вроде бы не обращая на это никакого внимания, неторопливо завернулся в плащ и принялся насвистывать какой-то веселенький мотивчик.

— Верные мои товарищи, — сказал Руаяль, — на улицах сейчас неспокойно. Вы проводите этого благородного господина, который почтил нас своим визитом, к его дому и уйдете только тогда, когда он переступит порог.

Вряд ли можно было с большей деликатностью, чем это сделал Руаяль де Боревер, не упомянувший имени короля, не назвавший в своем последнем слове Генриха Его Величеством, зато назвавший Лувр «домом», — вряд ли можно было с большей деликатностью дать понять королю, что молодой человек не собирается хвастаться тем, что в его руках побывал такой пленник…

— Нам надо вернуться сюда? — тихо спросил Страпафар.

— Нет. Я буду ждать вас завтра у Мирты.

— Будьте осторожны! — шепнул вернувшийся в комнату Тринкмаль.

— Мне дал слово сам король!

Четыре «оруженосца» Боревера повиновались приказу. Генрих без всяких осложнений прибыл в Лувр. Проследив за ним до тех пор, пока он не перешел через подъемный мост, разбойники стали держать совет: стоит ли возвращаться на улицу Каландр. Руаяль же четко сказал: завтра у Мирты. А с другой стороны, надо сказать, в глубине души они полагались на слово Генриха. По слухам им было известно, что король не может солгать.

В Лувре тем временем царила радостная суматоха. Едва Генрих переступил порог, весь дворец облетела новость: король вернулся. Собралось полным-полно народу, и понеслись по залам и коридорам веселые крики: «Ура! Ура! Ноэль! Да здравствует король!»

Твердым и торопливым шагом он прошел через толпу придворных — зубы его были сжаты, глаза сверкали, щеки подрагивали. Он молнией пронзил толпу и бурей ворвался в Зал Совета, где вокруг Екатерины чинно восседали приглашенные для обсуждения сложившейся ситуации: Монморанси, Сент-Андре, его сын Ролан, Мария Стюарт, Маргарита, Эмманюэль-Филибер (герцог Савойский по прозвищу Железноголовый), дофин Франсуа, Игнатий Лойола, Монтгомери, Роншероль, Л'Опиталь, Таванн, Бирон, Меченый, кардинал Лотарингский, Ла Тремуйль, Брантом и сотня других знатных господ. Не было здесь только Дианы де Пуатье: она поспешно укладывала вещи, чтобы немедленно покинуть Лувр, если, конечно, Екатерине, несмотря ни на что, будет угодно оставить ей свободу. Каждый уже сказал свое слово, дал ценный совет, высказал пожелание. Екатерина слушала всех по очереди, иногда жестом поощряя говорившего или, напротив, не одобряя ход его мыслей. Она была бледна. Эта женщина, обладавшая редкостным умом, не выказывала сегодня ни радости, которая многим показалась бы гнусной, ни горя, в которое никто не поверил бы. Достойная, спокойная и гордая, она вступала во власть, но, казалось, мысли ее витали где-то в другом месте, гораздо выше этого Двора, этих людей, пренебрежением которых она пресытилась за те годы, что была королевой, а теперь — стелящихся перед ней.

Итак, заседание Совета шло своим ходом…

Внезапно обе створки находившейся в глубине зала двери с шумом распахнулись, и взглядам собравшихся предстал Брюске, кричащий и размахивающий своим шутовским жезлом.

— Богоматерью клянусь, я хочу, чтобы все веселились! Да-да, пусть все радуются, потому что я вернулся в мой Лувр! Целый день прошел — и никто даже не улыбнулся, не засмеялся, рта не разинул, не…

Шуту не хватило времени закончить монолог: шумок, поднимавшийся по лестницам, превратился в бурю восклицаний, и вот тут-то в зале и появился Генрих П. Екатерина вскочила, но сразу же упала обратно в кресло, широко раскрыв глаза и не в силах скрыть охвативший ее ужас. Монтгомери, весь дрожа, подошел к ней…

— Король! Король! Да здравствует король!

Гром прокатился по Лувру. В течение нескольких минут Генрих прислушивался к его раскатам, чуть даже удивленно. Затем решительно подошел к Екатерине Медичи и расцеловал ее в обе щеки. Шум еще возрос. В почти бессознательном порыве король выразил свою радость от бурной встречи: целуя жену, он словно поблагодарил весь Двор. А как только воцарилась тишина, произнес:

— Капитан моих гвардейцев! Так… Монтгомери, возьмите сто человек, нет, пару сотен и отправляйтесь на улицу Каландр — в шестой дом по левой стороне. Там будет один человек… Может быть, их будет четверо или пятеро… Пусть схватят всех. А пока — пусть немедленно поставят перед главной дверью пять виселиц. Никакого суда и следствия! И побыстрее, черт возьми! Пусть приведут сюда палача — я хочу, чтобы их повесили не позже чем через час!

Король говорил с трудом, он задыхался, казалось, он вот-вот умрет. Он был страшно бледен, глаза покраснели. Монтгомери бросился к выходу. Генрих крикнул ему вслед:

— Этого человека зовут Руаяль де Боревер!

Роншероль, Ролан и маршал Сент-Андре вздрогнули.

— Руаяль де Боревер? Погодите, Монтгомери! — произнес Роншероль почти таким же неузнаваемым голосом, как у короля. — Сир, я прошу вас назначить меня командующим этой экспедицией. Это серьезное дело.

— Серьезное дело… Арестовать какого-то бродягу! — усмехнулся Таванн, а за ним Бирон и некоторые другие.

Но — странное дело! — король кивнул так, будто слова были тут ни к чему, и вид у него при этом был важный и торжественный. По рядам придворных прокатился ропот, никто больше не рискнул насмешничать.

— Да, это серьезное дело, — подтвердил Сент-Андре, вспоминая молодого человека, взбирающегося по веревочной лестнице в открытое окно.

И его сын Ролан эхом откликнулся:

— Серьезное дело…

— Великий прево! — подвел итог разговору король. — Ты назначаешься командующим экспедицией.

Десять минут спустя Роншероль, Сент-Андре, Ролан и сопровождающие их пятьдесят знатных сеньоров вышли из Лувра. Монтгомери взял с собой полсотни дюжих гвардейцев. Люди нужны были не для ареста, а на тот случай, если придется перейти в рукопашную.

Роншероль сказал:

— Начнем с окружения Сите!

И они двинулись в путь.


После ухода короля Руаяль де Боревер вытянулся на убогом ложе своего приемного отца и закрыл глаза. Лицо его озарила нежная, сияющая улыбка. Он был на седьмом небе. Он видел перед собой Флоризу. Флориза была здесь, с ним. Флориза говорила ему:

— …Если будет назначен день вашей смерти, я клянусь, что приду проститься с вами, пусть даже у подножия эшафота, и что умру в ту же секунду, что и вы!

— Она придет! — с глубоким вздохом прошептал Боревер. — Даже если меня поведут на эшафот, она придет попрощаться со мной! А если мне придется умереть, она умрет в тот же миг, что и я, она поклялась! Ох, если бы я мог на самом деле услышать сейчас этот чудный голос, как слышал его совсем недавно! Попробуем услышать… Флориза, поговорите со мной! Я слушаю! Флориза! Проклятие, что это такое я слышу?

Две секунды — и Руаяль вскочил с постели, загасил свечи, схватил свою шпагу, приладил ее на перевязь и молча, пригнувшись, стал прислушиваться…

Окно каморки выходило во двор, тесный и темный. Чтобы увидеть происходящее на улице, надо было воспользоваться своеобразными амбразурами, через которые на лестницу проникал скупой свет, — конечно, только в то время, когда скупой дневной свет находил возможность проникнуть в ту извилистую кишку, какую являла собой улица Каландр. Боревер приоткрыл дверь. Он быстро поднялся на несколько ступенек, просунул голову в амбразуру под самой крышей, но было слишком темно, луна еще не доползла по небу до этой улицы. Тем не менее кое-что удалось услышать, и это были весьма тревожные шумы.

— Там внизу вооруженные люди, и их много, — прошептал он, указывая самому себе на ту часть улицы, что находилась слева от дома. — Они пришли за мной? Наверняка! Ладно. Пойду в другую сторону…

Он попытался всмотреться в правую часть улицы. И в ту же секунду услышал и там, там тоже, такой же тревожный шум, то же угрожающее тяжелое дыхание, то же бряцание оружия, что и слева.

— Я окружен!

Руаяль вытащил голову из амбразуры и простоял в царившем на узкой лестнице мраке минуту, дрожа от бешенства, с натянутыми, как струны, нервами, тяжело дыша. С улицы донесся дикий крик:

— Это здесь! Вперед! На приступ!

«Роншероль! Отец Флоризы!»

Боревер обхватил голову руками. Отец Флоризы! Что делать? Молодой человек сжал кулаки и стал подниматься выше.

— Это здесь! Вперед! На приступ!

Войско собралось у входа в дом, который Роншероль узнал сразу по описанию короля.

Ужасные крики сотрясали безмолвную улицу.

— Этот дьявол ускользнул от нас! — вопил Ролан.

— Сюда! Сюда! — раздались голоса на лестнице.

Вся толпа вооруженных людей ринулась вверх по ступенькам, но им только и удалось при свете факелов увидеть мужчину, вылезающего из окна на крышу.

Итак, Руаяль оказался на крыше. Там не было ни бортика, ни желоба, ни водосточной трубы. Он подполз к самому краю. Как он смог добраться туда, не свалившись вниз, он бы не понял, даже если бы задумался об этом. Но он не задумывался, он действовал, действовал бессознательно, так, словно этим человеческим существом полностью завладел животный инстинкт самосохранения, позволяющий спастись в том случае, когда ни рассудок, ни чувства уже помочь не могут.

Он упал… Нет, он спрыгнул!

Сжавшись в комок и прокатившись по земле, по-прежнему ни о чем не думая, он оказался у подножия высокой стены — стены Рынка. Здесь он замер в неподвижности. Только боль в голове и в ногах напоминала о том, что он еще жив. Хотя в глубине души сам он не был в этом уверен… Но неясный шум, звон металла и вновь прозвучавшие крики вернули его к жизни, наполнили энергией, заставили взять себя в руки.

Боревер вскочил. Ему страстно захотелось спастись. Да что же такое, в конце концов, он не погиб, руки-ноги целы, он не привык сдаваться! Глотнув побольше свежего воздуха, как Буракан хватил бы добрый глоток вина, он инстинктивно направился к Еврейскому острову[43], находившемуся в ту эпоху на месте современной площади Дофина.

Вдали, у Моста Менял, засверкали пики.

— Черт побери! Они охраняют мосты!

Быстро оглядевшись, он спустился к берегу реки, где стояли два или три челнока, и быстро отвязал канат, прикреплявший один из них. Прыгнул в лодку.

Спустя несколько минут он причалил к другому берегу, оттолкнул ногой лодку, пустив ее плыть по течению, и поднялся вверх по склону, петляя вместе с тропинкой, которая вилась между вязами, платанами и старыми тополями. Слева от него тяжелой громадой возвышался Лувр. Боревер машинально оглянулся на Мост Менял: там угрожающе сверкала стальными доспехами толпа вооруженных людей. Толпа волновалась в красноватом свете факелов. Он сразу же свернул влево и пошел по направлению к огромному каменному изваянию у края воды. Он двигался неторопливо, уверенный в том, что сумел ускользнуть от подручных Роншероля. И раздумывал над тем, каким образом великому прево пришла в голову идея ринуться со своими людьми на улицу Каландр. Заподозрить короля в том, что это он послал их туда с приказом арестовать Боревера, было невозможно. Рискуем повториться: король — это король…

Надо отдать должное каждому участнику ночной погони. Роншероль становился истинным гением, когда требовалось расставить кому-то ловушку. Мы видели его в деле, когда нужно было добыть и доставить Мари де Круамар сыновьям Франциска I. Он и тогда был коварным и ловким человеком, а сейчас эти качества, присущие юноше, в высшей степени развились. Сейчас он стал гениален по этой части. И, узнав, что некая лодка отчалила от берега в районе еврейского квартала, он сумел предвидеть все, что произойдет дальше. Молниеносно приняв решение, он приказал своим людям перейти по Мосту Менял на тот берег. И ощутил ликование: теперь он у меня в руках!

Боревер внезапно понял, что его снова окружили.

Но он не потерял присутствия духа и опять огляделся по сторонам. Вот! То, что надо! Слева, на краю Лувра, он заметил нечто, чего не видел прежде: какое-то отверстие, какую-то дыру. Потайной ход! Через ров были переброшены две доски, словно для того, чтобы сказать ему: спасение — здесь! Проходи! Да проходи же! Вот тебе потайной ход! Он открыт! И никакой стражи, ни одного караульного! Боревер кинулся туда, перемахнул через ров по импровизированному мостику, нырнул в дыру и… оказался в небольшом дворике. В следующую секунду за ним с грохотом опустилась железная решетка, а вокруг него откуда-то взялась целая куча аркебузиров, сразу же взявших юношу на прицел.

Это был шедевр Роншероля.

Это была одна из его знаменитых ловушек.

Он заранее поместил Лагарда с его Железным эскадроном в этом дворе, точно рассчитав, как именно развернется погоня. Он нарочно использовал именно Железный эскадрон — людей, уязвленных поражением, жаждавших мести, готовых на самые суровые меры к тому, кто их так унизил. Боревер узнал их с первого взгляда. Головорезы встали в круг, в центре которого оказался беглец. Подошел Лагард. В этот момент в мозгу юноши молнией промелькнула светлая идея. Идея? Нет, не совсем… Промелькнули какие-то слова, которые он совсем недавно слышал. Где? У Нострадамуса! Слова, которые в эту минуту, когда Руаялю суждено было умереть, оказались брошены ему как спасательный круг и колоколом отозвались в его голове. Если бы Нострадамус был рядом, совсем рядом с ним, он не мог бы лучше слышать этот голос. Молодой человек потер лоб рукой и обнажил шпагу. Головорезы Лагарда чуть не попадали со смеху. А сам Лагард буркнул:

— Следуйте за мной!

Боревер посмотрел ему прямо в лицо и холодно сказал:

— Проводите меня к королеве Екатерине.

— Пошли-пошли, — поторопил дрожавший от радости Лагард, — двигайся, или тебя понесут!

Боревер, не сводя с барона ледяного взгляда, прошептал:

— Значит, ты хочешь, чтобы твою королеву отправили на эшафот? И тебя вместе с ней?

Глаза Лагарда кровожадно сверкнули. Он, не сумев скрыть неосознанного всхлипа бешенства, выхватил кинжал.

— Нет никакого смысла убивать меня, — спокойно сказал Руаяль. — Ровно через час король Франции узнает, кто напал на него под окнами резиденции великого прево, кем были убиты двенадцать человек его эскорта, кто подослал убийц. Понимаешь, что я говорю, Лагард? А теперь постарайся понять еще и другое: только я один смогу помешать тому, чтобы эти новости достигли ушей короля. Только я один, слышишь? Отведи меня к королеве. Ты спасешь ее. И спасешь самого себя. Поторопись, пока не пришел Роншероль!

Лагард трясся от страха. Он был совершенно растерян. Он забормотал, не глядя на своих головорезов:

— Да-да… Вон отсюда, вы, подонки! Ждите меня за Лувром! Скорее, скорее!

Рейтары, растерянные ничуть не меньше, чем их начальник, бросились врассыпную. Во дворе остался только один из них, — чтобы выслушать инструкции. Когда с ними — надо сказать, очень быстро — было покончено, этот человек приблизился к решетке, опустившейся за Боревером, когда тот вошел во двор, и поднял ее.

— Пойдемте, — хрипло, словно умирающий, прошептал Лагард.

Не прошло и трех минут после этого, как двор наводнили люди с факелами, зазвенела сталь, засверкали бешеные взгляды. Сюда ввалилось не меньше сотни преследователей во главе с Роншеролем, который, окинув взглядом пустое пространство, где не оказалось никакого беглеца, подлетел к оставленному принять удар рейтару Лагарда и заорал:

— Куда повели парня? К королю?

— Парень не появлялся…

— Как это так?! — возмутился великий прево.

— Капитан услышал шум в соседнем дворе и бросился туда со всеми людьми, оставив меня караулить. Но никто так и не пришел. Вот видите: крышка мышеловки открыта!

Роншероль возвел глаза к небу, глухо выругался и, сникнув, стал оглядываться по сторонам, не зная, что же теперь предпринять.

А в этот момент Боревер и Екатерина, стоя лицом к лицу, мерили друг друга взглядами.

— Значит, это вы — Руаяль де Боревер? — резко спросила королева.

Молодой человек поклонился. Он был отважен и неустрашим, но от этого голоса словно холод проник ему в сердце.

— Значит, это вы угрожаете своей королеве? — все тем же ледяным тоном продолжала Екатерина.

Она ждала протестов, заверений в преданности, сожалений о том, что пришлось прибегнуть к угрозам… Но не дождалась.

— Да, мадам… — просто ответил Руаяль.

— Что вы знаете? Постарайтесь покороче. Чего вам надо? Будьте искренни. На что вы способны? Только без хвастовства.

— Мадам, — ответил Боревер все с той же ужасающей простотой, — я мог бы отправить вас на смерть за попытку убить Его Величество. Доказательство тому, что я не хвастаюсь? Вы же слушаете меня, всемогущая королева, меня, бедного малого, у которого ни кола ни двора… Чего мне нужно? Жить. Больше ничего. То есть мне нужно, чтобы вы дали свое королевское слово, что не станете покушаться на мою жизнь. Я говорю совершенно искренне, вы сами видите. А теперь вот что я скажу вам: во-первых, ваш сын Анри — не сын короля Франции, а следовательно, не имеет права взойти на престол, когда наступит его очередь царствовать. А во-вторых, это вы послали господина Лагарда заколоть короля около резиденции великого прево. Вот и все, мадам, больше мне ничего не известно.

Екатерина задыхалась.

— Значит, как вы сказали, — еле выговорила она, — через час кто-то объявит об этом королю?

— Через полчаса, мадам, — холодно возразил Боревер, взглянув на стенные часы.

— Вы можете помешать этому неизвестному явиться в Лувр?

— Да, мадам. Только я и могу сделать это. Но я займусь этим только в том случае, если вы поклянетесь озаботиться тем, чтобы моей жизни ничто не угрожало.

Екатерина вздохнула. Ей было очень трудно сдерживаться, так хотелось наброситься на этого наглеца, обрушить на него свою ненависть. Да, никогда еще ненависть такой силы не переполняла ее душу.

— Хорошо, — сделав над собой огромное усилие, пообещала она. — Я позабочусь о том, чтобы ничто не угрожало вашей жизни. Клянусь.

Боревер поклонился и сказал:

— Мадам, извольте вывести меня из Лувра, если хотите, чтобы я поспел вовремя.

— Пойдемте, — поторопилась ответить Екатерина.

III. На этот раз удалось!

Екатерина проводила молодого человека до пробитого в стене отверстия, служившего дверью в той части дворца, где еще шли ремонтные работы. По дороге они не встретили ни одной живой души. Королева сама открыла дверь. Секунды спустя Боревер был уже на улице. Екатерина прислонилась к стене, чтобы не упасть. Рядом с ней ниоткуда возникла тень.

— Следи за ним! — прошептала она. — Не спускай с него глаз! И помни: ты жизнью отвечаешь за то, чтобы я узнала, где он прячется!

Лагард удалился. Екатерина медленно пошла назад, поднялась по лестнице, миновала галерею, где толпились придворные, где раздавались крики, где, размахивая руками, вопили во весь голос.

— Нет, он же все-таки прошел по доскам через ров!

— Он в Лувре, это точно!

— Он здесь был!

Екатерина подошла к великому прево. Он был бледен.

Она повторила:

— Он здесь был.

— Мадам… — заикаясь, пробормотал Роншероль. — Мадам… О, вы что-то знаете! Мадам, я отдал бы жизнь за то, чтобы узнать то, что знаете вы!

— Завтра утром Лагард скажет вам, где скрывается этот человек.


В шесть часов утра хозяйка «Угря под камнем», уже умытая и принаряженная, в полном соответствии с выработавшейся в последние дни привычкой, приоткрыла дверь комнатушки, в которой Руаяль де Боревер провел остаток ночи. Оказалось, что молодой человек, не раздеваясь, бросился на узкую кушетку и, видимо, сразу же погрузился в глубокий сон, потому что свеча, которую она ему оставила, догорала на столе. Мирта, просунув голову в проем двери, смотрела на юношу, стараясь не выдать своего присутствия ни жестом, ни вздохом, чтобы не разбудить его. Ее взгляд светился нежностью, а грудь вздымалась, может быть, чуть быстрее, чем обычно.

«Если бы он только захотел, — думала девушка. — Мы ведь знаем друг друга с детства. Его растила моя собственная мать Мирто. Мы играли вместе. Он защищал меня, когда на меня нападали другие дети. А когда он уезжал, похожий на бравого капитана, верхом на своем боевом коне, когда он уезжал, он поцеловал меня и сказал: „Я очень тебя люблю, моя малышка Мирта!“ А я ему ничего не ответила. Но, когда его уже не стало видно, расплакалась… Как часто я думала о нем, вспоминала его! Я не могла ему сказать: „Я очень люблю вас!“, но я его любила… Любить его! Ах, если бы он захотел! Но он никогда не захочет, а я… я никогда не скажу ему: „Хотите, мы соединим наши судьбы?“…»

Мирта вздохнула и потрясла своей золотистой головкой, словно хотела разогнать сожаления, подобно тому, как ветер высушивает и уносит с собой цветы с кустов… Потом тихонько прикрыла дверь.

Девушка выглянула в окно и бросила взгляд сначала направо, потом налево: тоже привычное утреннее дело — посмотреть на соседние, еще спящие дома. Но на этот раз она отпрянула от окна и торопливо опустила подъемные рамы. Она дрожала. Она стала страшно бледной.

— Что нужно этим людям?

Сквозь толстые круглые стеклышки она наблюдала за ними. Их было пятеро, и, казалось, они внимательно изучают дом, в котором находился трактир. Среди них был человек, которого Мирта узнала мгновенно: великий прево!

— Что им нужно? Чего они хотят? Ради чего, ради кого они здесь? О-о, они пришли за ним! За ним!

В этот момент подошли еще трое и молча присоединились к первой пятерке.

— Господин де Лагард! — прошептала Мирта. — Чего же они хотят? Боже, да они ведь ждут подкрепления, их слишком мало, чтобы напасть!

Она, наполовину обезумев, заметалась по комнате. А когда снова посмотрела в окно, на улице стояли уже десять человек. Все с оружием. Она побежала туда, где спал Руаяль. Но у самой двери остановилась.

«Пусть поспит, бедняжка, — подумала девушка с нежностью. — Может быть, это его последний в жизни сон… Разбужу его, когда придет время. Господи! И — никого в трактире, никого, кто мог бы встать рядом с ним и обнажить шпагу! Всемогущая Пресвятая Дева! У меня есть сбережения: тридцать тысяч ливров я схоронила в погребе в надежде, что когда-нибудь он, может быть, решится… Я обещаю вам шитое золотом платье, а вашей кузине в соборе Нотр-Дам — золотую корону, я отдам треть своего состояния — десять тысяч ливров, только спасите его!»

Она снова подбежала к окну: их стало пятнадцать, теперь Роншероль спокойно и уверенно раздавал приказы. Мирта скатилась по лестнице, бросилась в общий зал: на первом этаже было два окна, оба, как тогда было принято, снабженные прочными решетками. Дверь тоже была прочной, укрепленной толстыми железными брусьями.

«Этого хватит примерно на час», — решила про себя девушка.

Она огляделась в ужасе.

— Будем защищаться! — громко сказала она. Деревянная лестница была расположена в глубине зала, в его левом углу. Люк, через который спускались в подвал, — в правом. Мирта подняла крышку люка и поставила ее стоймя. Снова огляделась. В зале было полным-полно скамей, столов, табуретов, у стен стояли два сундука, большой буфет. Прежде всего она сдвинула с места буфет. Потом подтащила к нему один из сундуков. В обычное время ей вряд ли удалось бы сделать это, но сейчас казалось, что они ничего не весят.

— А теперь — оружие!

Рядом с открытым люком (линия отступления) она положила два топора для рубки дров, все, какие попались ей в руки, кухонные ножи, секачи, две гири для взвешивания зерна.

Когда Мирта закончила все эти разнообразные приготовления к обороне, она поднялась наверх. И жадно посмотрела на улицу: их по-прежнему было пятнадцать. Но было ясно, что они все еще ждут подкрепления, потому что Роншероль и Лагард глаз не сводили с конца улицы. Мирта машинально взглянула на дома напротив. Все окна были закрыты, хотя уже давно рассвело. Но обитатели квартала предпочитали ничего не видеть. Если бы они что-то увидели, они стали бы свидетелями… А им было очень хорошо известно, что случается с добропорядочными горожанами, если им, не дай бог, случится стать свидетелями убийства. Только одно-единственное окошко оставалось открытым. У окна неподвижно сидела и смотрела на улицу женщина с седыми волосами и бледным лицом. Мирта отступила на шаг, перекрестилась и прошептала:

— Дама без имени… Ох!

На что же смотрела Дама без имени? Если бы Мирта была чуть спокойнее, если бы она чуть повнимательнее взглянула на седую женщину, она увидела бы, что та не смотрит ни на ее трактир, ни на улицу, нет, светлые глаза незнакомки были устремлены на двух мужчин, стоявших почти напротив, и глаза эти будто проклинали… Она смотрела только на них и видела только их. Этих двух мужчин. Маршала и великого прево. Жака д'Альбона де Сент-Андре и Гаэтана де Роншероля.

Итак, Мирта отступила от окна и… наткнулась на какой-то мешок, опрокинула его. Сначала она обозлилась, что-то проворчала, видимо, ругая себя за неловкость. Но потом, пристально поглядев на мешок, улыбнулась: какая-то светлая мысль, совершенно очевидно, пришла девушке в голову. В углу коридорчика стояла большая мельница для специй. Схватить мешок и высыпать половину его содержимого в жерло мельницы оказалось делом нескольких секунд. Мирта принялась молоть с бешеной скоростью, вращая ручку мельницы так быстро, словно от этого зависела вся ее жизнь. Когда дело было закончено, она высыпала получившийся порошок в ящик и снова наполнила мельницу, которая ответила на то, как Мирта рванула ручку, глухим скрежетом.

— Эй, Мирта! Красотка Мирта! Ты всегда будишь бедных гостей, посланных тебе самим дьяволом, таким жутким скрежетом?

Руаяль де Боревер показался на пороге своей комнаты. Он весело улыбался.

— Чем это ты занимаешься? — спросил он.

— Вы отлично видите: мелю специи! — ответила Мирта.

— Отлично. А не можешь оторваться? Есть хочется… Дай мне покушать.

— Спускайтесь вниз, стол на кухне накрыт.

— Вот это здорово! До чего ж у меня пустая голова. Наверное, потому, что сердце переполнено…

Мирта, услышав это, побледнела. Боревер вприпрыжку спустился в зал. Увидев царивший там разгром, он быстро вернулся наверх, подбежал к окну, не меньше минуты всматривался в улицу, затем схватился за шпагу. Когда он повернулся к Мирте, та ужаснулась, увидев его лицо: оно пылало. Он заговорил — хрипло и резко:

— Они пришли за мной. Понимаешь, Мирта, все началось еще вчера. Они гонятся за мной, преследуют, травят, как зверя, окружают… Хотят моей погибели. Сначала — улица Каландр. Крыши. Сена. Лувр. Я помиловал короля, Мирта, и пощадил королеву. Они дали мне слово. Оба. И вот теперь эти люди здесь. А это — смерть! Мирта, а ты знаешь, кто меня травит, преследует, загоняет в угол, толкает к погибели? Отец той, кого я люблю!

Мирта не произнесла ни слова. Она опустила голову. Две слезы скатились из ее глаз… Руаяль подошел к девушке, ласково и застенчиво взял ее за руку.

— Мирта… — шепнул он.

— Оставьте меня! — Она вырвала руку и снова стала ожесточенно крутить мельницу.

Страшный удар сотряс дверь внизу и прокатился по всему трактиру эхом, возвещавшим приближение смерти.

Удары бревном по двери продолжались с убийственной регулярностью и с чудовищной силой. Похоронный звон. Похоронный звон по любви, по несчастной любви Мирты. Атакующие молчали. На этот раз Роншероль разработал иной план действий. Он взял с собой немногих: всего двадцать человек, но зато — двадцать закоренелых негодяев, привыкших убивать и способных выполнить эту задачу двадцатью разными способами. Никаких криков. Методичная работа людей, знающих свое дело. Дверь стонала и трещала под их ударами.

— О, Мирта, Мирта, клянусь тебе, я же не виноват, что встретил ЕЕ! И что… Мирта, позволь мне остаться твоим братом, позволь мне любить тебя как сестру! И ведь это ты утешишь меня, когда настанет мой час уйти навеки! Мирта, я умру счастливым, потому что это ты закроешь мне глаза, как я закрыл глаза бедному Брабану!

Эти последние слова заставили Мирту вздрогнуть. Она резко разогнулась, бросив ручку мельницы. Ее чистое прекрасное лицо горело горделивым пламенем. Она думала:

«Нет, я не хочу, чтобы он умирал! И это я, я, Мирта, спасу его! Я, а не ОНА!»

— Замолчите! — сказала она серьезно. — Сейчас не время раскисать! Подумайте-ка лучше о защите! Подумайте о том, как защитить меня!

Она спустилась первой. С грацией и силой, какие обычно приписываются канефорам[44] древних Афин, Мирта вскинула на плечо ящик, наполненный порошком, который высыпала из мельницы. Это был перец!

Боревер в восхищении покачал головой. Он понял. Он тоже спустился по лестнице и увидел, как Мирта, оставив ящик, уже стаскивает охапки соломы к подножиям сундуков и буфета. На солому она положила стружки, на стружки — сухие дрова и хворост, приготовленные для того, чтобы испечь утром хлеб. У входа в подвал поставила зажженную свечу.

Под мерными ударами тяжелого бревна дверь поддавалась и стонала, как смертельно раненное существо. Она еще держалась на штырях, на петлях, она оставалась стойкой, умница, но сил уже не хватало. На улице громкий голос выкрикнул приказ:

— Внимание! Заходим с фронта!

— Поцелуй меня, Мирта, давай попрощаемся, милая моя сестренка!

Мирта коснулась губами его лба и прошептала:

— Да хранит тебя Господь!

Дверь упала.

Три человека с зажатыми в руках узкими длинными шпагами ворвались через пустой проем. Еще трое вошли за ними. Это были головорезы из Железного эскадрона. В мгновение ока весь Железный эскадрон оказался в комнате. Рейтары пинками расшвыривали табуреты, столы и скамьи, безмолвно надвигаясь на Боревера. Его шпага трижды просвистела над головой. Раздались три проклятия, три стона. Шпага окрасилась кровью. Руаяль держался твердо и прямо, лицо его пылало, глаза сверкали, он рычал:

— Вот вам Боревер! Вот вам Боревер!

Боевой клич не напугал нападавших, в ход снова пошла шпага, но очень скоро зал огласили дикие вопли и чудовищный хохот: оружие, которому следовало защищать Руаяля и Мирту, сломалось надвое!

— Безоружен! Безоружен!

— Берите его!

— Вперед!

— Гром и молния! Да берите же его, черт возьми! — орал Роншероль.

Вся банда ринулась вперед, двадцать рук протянулись к Бореверу, сталь в полумраке зала сияла бледным светом, это был молчаливый наскок, которому суждено было окончиться успехом, однако… этого не случилось. Рейтары попятились с криками, руганью, стонами…

— Я ничего не вижу!

— Я ослеп!

— Ко мне!

— Воды, воды, бога ради, воды, мои глаза! Перец!

Мирта бросала только что изготовленный ею порошок в нападающих полными горстями! Он забивал им носы, попадал в открытые рты, слепил глаза!

— А теперь — топоры! — сказала девушка холодно.

Боревер обернулся, увидел топоры, что-то прорычал, схватил один из них и бросился в атаку. Это было ужасно. Мирта полными горстями швыряла перец в глаза противников, ослепляя их. Топор Руаяля поднимался, опускался, бил, крушил, рубил, и над всей этой свалкой то и дело проносился пронзительный вопль — нечеловеческий, кошмарный, нереальный, похожий на крик духа битвы:

— Вот вам Боревер! Вот вам Боревер!

Но внезапно крики умолкли. Боревер упал за сундук, уронив топор… Лагард сокрушил его чудовищным ударом.

Сражающиеся остановились. Они не видели, как упал юноша. Они видели только то, как он скрылся за сундуками. А может, это засада? Задыхаясь, насмерть перепутанные, головорезы озирались по сторонам, рассматривая валявшиеся повсюду трупы, забрызганные кровью стены, дикий беспорядок… Роншероль вытер пот со лба. Ролан де Сент-Андре, который только что появился, так и застыл на месте, разинув рот. Все смотрели на баррикаду из сундуков и буфета, за которой скрывался Боревер. Чего он ждет? Минуты две ушло на то, чтобы все перевели дыхание. Потом, пересчитав, сколько бойцов осталось в живых, удостоверившись, что оружие в порядке, рейтары приготовились снова идти на приступ. Но в этот момент густой черный дым заполнил зал.

— Пожар! Пожар!

Вдруг вспыхнуло пламя. Сундуки пылали. Громадный буфет горел, треща и начиная разваливаться на куски. Через несколько секунд весь зал был в огне. Убийцы попятились и, отталкивая друг друга, кинулись на улицу. Теперь уже вся таверна была охвачена огнем…

— Тысячу экю тому, кто догадался устроить пожар! — воскликнул Роншероль.

— Это я, — мгновение спустя ответил один из выживших головорезов Железного эскадрона.

Из соседних домов донеслись крики ужаса. Потом оттуда принялись звать на помощь:

— Пожар! Пожар!

Со всех сторон сбегались люди с ведрами воды, чтобы погасить пламя, спасти хотя бы соседние дома.

Глава уличного участка приблизился к Роншеролю и робко сказал ему:

— Монсеньор, мы бы хотели погасить пожар…

Но Роншероль не разрешил:

— Пусть горит!

И никто ничего не предпринял. К вечеру три дома сгорели дотла. Что до кабачка, то от него остались одни головешки, от которых к небу устремлялась струйка дыма…

Загрузка...