Нострадамус

I. Укротитель

Там был король. Там был Монтгомери. Там были Роншероль, Сент-Андре, Ролан, Лагард — с судорожно сжавшимся от ненависти и страха сердцем. Лагард и восемь головорезов его Железного эскадрона присоединились к остальным добровольно. Король смутно опасался этого Лагарда, который был известен ему как верный слуга королевы, хотя он и не подозревал, к чему сводились его услуги. Лагард ответил на его подозрения тем, что предоставил себя и своих людей в распоряжение короля при самых что ни на есть грозных обстоятельствах.

Ролан де Сент-Андре шел на дело, твердо решив убить Боревера. Капитан Монтгомери двигался рядом с королем. Под плащом он сжимал рукоятку кинжала. Кого должен был поразить этот кинжал? На лбу Монтгомери от ужаса и тревоги выступил холодный пот.

«А если этот чертов колдун перед смертью успеет что-то сказать? Достаточно ведь одного слова! Одного-единственного! И — пропала королева, а я иду на эшафот, а моего сына Анри отправят в какой-нибудь монастырь… Ох, если колдун заговорит…»

Монтгомери снова судорожно сжал рукоятку кинжала и покосился на короля, стремясь проникнуть в самые тайные его помыслы. Для кого этот кинжал?

Роншеролю и Сент-Андре было поручено командовать операцией. Король выступал лишь в качестве зрителя — так он сказал сам. Маршал и великий прево шли вперед, и лица их выражали ту роковую решимость, какую можно увидеть у игрока, открывающего свою последнюю карту.

Все остановились перед подъемным мостом. И Роншероль, не давая и секундной передышки, приказал:

— Командир ночного дозора, именем короля приказываю: протрубите в рог!

Но тут надо вернуться немного назад. В ту минуту, когда во дворе Лувра войско только-только собиралось тронуться в путь, какой-то человек, выскользнув из дворца и чуть опередив колонну, устремился в сторону улицы Фруамантель. Добравшись до ее угла, он достал свисток и подал сигнал. Издалека ему ответили точно таким же. После этого незнакомец — а он явно состоял на службе у короля и был своим в его апартаментах — спокойно вернулся в Лувр.

Командир ночного дозора, получив распоряжение протрубить в рог, не откладывая исполнение приказа в долгий ящик, приготовился.

В этот момент мост начал опускаться…

Командир ночного дозора не успел протрубить: раздался характерный скрежет цепей, мост встал на место. Король, Монтгомери, Ролан, Лагард, Сент-Андре, Роншероль, все эти разбойники знатного происхождения отступили. В сердца их проник холодок: они увидели, как за готовым принять их мостом широко распахнулась дверь в замок. И почувствовали, что оттуда веет ужасом.

Теперь нам необходимо проникнуть в замок колдуна. За час до того, как убийцы подошли к подъемному мосту, Нострадамус и Боревер находились в той самой комнате, где последнюю неделю жил, пользуясь гостеприимством мага, молодой человек, где Нострадамус сам ухаживал за ним и быстро вылечил его рану, в элегантно обставленной комнате, где ничто не напоминало о колдовских занятиях, которым, как говорили, постоянно предавался хозяин этого странного и великолепного жилища.

Нострадамус, как обычно, был спокоен, если только можно назвать спокойствием эту мрачную невозмутимость лица с окаменевшими чертами и такой бледной кожей, словно под ней никогда и не текла горячая кровь. Руаяль де Боревер, наоборот, казался взволнованным, его мучили мысли, от которых он никак не мог отделаться. Юноша ходил взад-вперед по комнате, тяжело ступая и наталкиваясь на мебель. Вот уже несколько минут они молчали…

— Короче, — вдруг остановившись, сказал Руаяль с таким выражением, будто его душило бешенство, — благодаря вашему уходу рана затянулась, вы излечили мою лихорадку, может быть, я обязан вам жизнью…

— Успокойтесь, ваша рана не была смертельной, вы мне ничем не обязаны.

— Но вы всего за несколько дней залечили резаную рану, которая должна была приковать меня к постели на добрый месяц!

— Да я мог бы исцелить вас за несколько часов, но хотел удержать вас здесь в течение этой недели, чтобы помешать вам натворить безумств, из-за которых, вполне возможно, нарушились бы мои планы.

Руаяль снова заметался по комнате.

— Вижу, — проворчал он вдруг, — что вы сберегли кинжал…

— Кинжал, которым вы обещали убить меня, когда больше не будете во мне нуждаться? Да, я его сохранил… Вы помните, как поклялись в этом старому Брабану в ночь нашей первой встречи на дороге в Мелен? Вы ведь поклялись и не можете нарушить клятву.

— Я убью вас, — тяжело дыша, прошептал Боревер, — потому что вы убили моего бедного Брабана и заставили меня отступить. Черт возьми! Если какая-нибудь человеческая сила может вас сокрушить, подождите, пока у нее появится облик и она вложит оружие в мою руку! Ладно, — скрипнул зубами он. — Не пришло ли время сказать мне то, что вы пообещали?

— Время приближается… — произнес Нострадамус со скрытой угрозой. — Скоро пробьет час. Через несколько дней вы узнаете, кто была ваша мать и кто ваш отец. Вы это узнаете!

Обещание прозвучало не простой, но ужасающе величественной угрозой. Руаяль вздрогнул. А Нострадамус вдруг переменил тему:

— Вы еще думаете о ней?

— О ней? — пролепетал молодой человек.

— Если хотите услышать имя, вот оно: Флориза де Роншероль! — отчеканил Нострадамус с налитыми кровью глазами.

Руаяль де Боревер опустил голову. Его грудь вздымалась. Он прошептал:

— Она поклялась, что если мне суждено будет умереть, то она придет проститься со мной даже к подножию эшафота… Она сказала, что, если я умру, она умрет тоже… Понимаете, я больше не знаю, остался ли тем же человеком, как был прежде. Неужели она меня любит? Она мне ничего такого не сказала… Но однажды она сказала, что мое ремесло ужасно. И теперь оно пугает меня самого. Она — там, наверху, озаренная ясным светом, а я внизу, в позоре и бесчестье…

Рыдания перехватили его горло, но он вдруг спросил резко:

— Отдадите мне кинжал?

Нострадамус пожал плечами.

— Пока еще нет, — ответил он холодно. И продолжил, опять меняя тему: — А король? Что вы думаете о короле?

Руаяль де Боревер сделал усилие, чтобы вырваться из круга мучающих его мыслей.

— Король Франции, — прошептал он, — поклялся мне, что никогда не предпримет ничего против Флоризы. Да будет мир с королем. Мне нечего о нем сказать.

Нострадамус помрачнел.

— Что же, — спросил он, — вы надеетесь, что король сдержит свое слово?

— Король — это король, — просто ответил юноша.

В этот момент дверь открылась, и из-за нее показался маленький старичок. Он улыбался, но его улыбка больше напоминала гримасу.

— Что там, Джино? — поинтересовался, не оборачиваясь, Нострадамус.

— Они вышли из Лувра, — сказал старичок. — Нас предупредили об этом свистком.

Нострадамус встал.

— Пообещайте мне не выходить из этой комнаты, что бы вы ни услышали, — попросил он Боревера.

— Обещаю, — немного поколебавшись, сказал Боревер.

Закрыв за собой дверь, уже в коридоре Нострадамус сгорбился, испустив тяжелый вздох. Казалось, непомерный груз ненависти и боли давит ему на плечи.

— Они приближаются, — шептал ему на ухо Джино. — Там сотня лучников, ведет их сам великий прево.

«И все-таки, — не слушая, думал Нострадамус, — какая поразительная натура! И душа этого мальчика — настоящий алмаз! Как бы я любил его, как обожал бы, как насыщал бы прекрасным его ум и душу, если бы он был моим сыном… Но он сын этого проклятого подлеца!»

— И король с ними! — продолжал старик.

«Он еще не дозрел до такой степени, как мне нужно, — размышлял Нострадамус. — Он еще полагается на слово короля Франции. А нужно, чтобы он презирал, чтобы он ненавидел этого короля… своего отца! Нужно, чтобы он убил его! Нужно, чтобы я получил возможность сказать агонизирующему Анри: „Ты умер от руки твоего сына!“ Нужно, чтобы его агония была страшной, была скверной, чтобы она вобрала в себя все страдания моей двадцатилетней агонии!»

— Мессир, они здесь!

Нострадамус вздрогнул. Куда делся его блуждающий взгляд? Глаза его снова стали такими же невозмутимо отважными, как всегда. Он спокойно ответил старику:

— Пора опускать мост.

Маг быстро подошел к окну, выходившему на улицу Фруамантель, открыл его и наклонился как раз в ту минуту, когда заскрежетали цепи опускающегося моста. Он вцепился руками в подоконник. Закрыл глаза.

Если человеческое лицо способно выразить сверхчеловеческое усилие, такой расход сил, какого обычный человек и представить себе не может, именно это лицо со вздувшимися на висках жилами, с глубокой вертикальной морщиной, прорезавшей лоб, с судорожно сведенными бровями, это лицо, по которому крупными каплями стекал ледяной пот, это лицо, излучавшее неизбывную волю, выразило сейчас высшее, чудовищное усилие сознания укротить, подчинить себе материю и направить ее на осуществление собственных желаний.

И внезапно вся толпа, стоявшая перед опущенным мостом, перед зиявшим за ним отверстием гостеприимно распахнутой двери, вся эта толпа, увидев такое повиновение приказу заранее, до того, как приказ этот был отдан, отступила. И король вместе с ней. Но это длилось недолго. Генрих II пробормотал проклятие и вернулся на прежние позиции.

— Сейчас мы покажем, что в сердце короля не может проникнуть даже страх перед адом!

Он первым ступил на подъемный мост.

— Каин!!! — прогрохотал голос.

Генрих задрожал, как раненое животное. Он снова выругался и быстро продвинулся на два шага вперед.

— КАИН!!! — снова прогремел голос в его ушах.

И сразу же после этого раздались дикие крики, плач, стоны, жалобы, колокольный звон, набат, и все это с невероятной силой взорвалось внутри его, и над всем этим грохотом, над всей этой бурей, перекрывая ее, прозвучали роковые слова:

— Каин, вот брат твой… Войди! Здесь могила твоего брата!

Генрих застонал так громко и так жалобно, что это заставило в беспорядке отступить большую группу лучников, уже двинувшуюся к мосту. Он тоже отступил, точнее, попятился, волосы его встали дыбом, глаза вылезли из орбит, он отступал и отступал, шаг за шагом…

Когда он очутился на мостовой, все внутри его сразу затихло, он смог перевести дыхание и смог даже закричать после этого:

— Господа! Чего вы ждете, почему не идете вперед?

Роншероль и Сент-Андре одинаково решительно двинулись к мосту. Лучники не осмеливались последовать их примеру, они, все еще дрожа, пережидали. Командир ночного дозора подумал: «Зачем мне рисковать, пусть уж они войдут первыми…» Каждый в толпе, которой следовало напасть на замок колдуна, еще помнил жалобный стон короля, еще помнил о том, в каком ужасе Генрих отступил перед какой-то невидимой силой, и каждый, лихорадочно перебирая в памяти слова хоть какой-нибудь молитвы, повторял их. Великий прево и маршал тем временем взялись за руки — точно так же, как на улице Тиссерандери. Они взялись за руки и одновременно ступили на мост.

И сразу же, пошатываясь, остановились: их словно громом поразило. Каждый их нерв затрепетал. Потому что они ясно услышали, как незнакомый голос спросил их:

— Что вы сделали с Мари?

Они почти обезумели, они в ужасе оглядывались по сторонам, не понимая, откуда доносится этот голос. Они забыли, где находятся. Они забыли о короле, о лучниках, о Нострадамусе, о Боревере…

— Ты слышал? — еле ворочая языком, прошептал Роншероль.

— Да, — жалобно выдохнул Сент-Андре.

А голос звучал совсем близко. Он был чистым, слова ясно различимыми. В голосе не было ни печали, ни угрозы. Он был — сама твердость, сама решительность. Он был — сама неизбежность. Они услышали его во второй раз. Голос спросил:

— Что вы сделали с Рено?

Сент-Андре, не оборачиваясь, кинулся назад, на улицу. В мертвой тишине все услышали, как стучат его зубы. Роншероль нелепо взмахивал руками, и все слышали, как он повторял все громче и громче:

— Рено! Рено! РЕНО!!!

Несколько минут на улице Фруамантель царил невероятный ужас. Человек двадцать лучников, не выдержав, бесшумно отодвинулись куда-то назад и, оказавшись на приличном расстоянии, бросились врассыпную, куда глаза глядят.

В этот момент за открытой дверью замка показался свет. К опущенному мосту вышел старичок с факелом в руке, поклонился в знак приветствия и ласково улыбнулся.

— Мессир де Нотрдам, — тоненьким голоском сказал он, — ожидает своих знатных гостей.

— Господи! — прошептал командир ночного дозора. — Пусть даже мне придется войти туда одному, я пойду и посмотрю на твоего хозяина!

И, проверив оружие, смело шагнул на мост. Монтгомери, Ролан и Лагард последовали за ним.

— Идите же все! Все! — повторял Джино. — Час, конечно, поздний, но — такая честь! Все! Все заходите! Мой хозяин ждет вас всех!

Генрих II, Роншероль и Сент-Андре опасливо двинулись вперед. Вот и они уже на мосту… И — ничего! На этот раз они ничего не услышали… С невнятными восклицаниями, выражавшими радость и угрозу, они двинулись дальше.

— Все! Все! — продолжал кричать старичок. — Заходите, господа лучники, заходите!

Лучники прошли в замок. Поместились не все — места не хватило. Но все так же, толпой, незваные гости поднялись по широкой лестнице, над которой сияла льющимся из-за нее ослепительным светом распахнутая двустворчатая дверь. Этот свет словно притягивал к себе. Они вошли и оказались в огромном зале, увидели двенадцать дверей, двенадцать колонн, двенадцать сфинксов. Они вошли — молчаливые, испуганные, недоверчивые, опасающиеся всего и готовые ко всему. Они прижимались друг к другу и, только чувствуя рядом чей-то локоть, хоть немножко успокаивались.

Роншероль опомнился первым и громко произнес:

— Именем короля…

В эту секунду ослепительный свет погас. Стало совсем темно…

В зале находилось с полсотни вооруженных людей, полностью экипированных для атаки. Здесь был король. Маршал. Великий прево. Капитан шотландцев, охранявших Лувр. Командир ночного дозора. Лучники, для которых своя и чужая жизнь не имела никакой ценности. И все они съежились, охваченные ужасом перед Неизвестным. Несколько секунд царила мертвая тишина. Потом прозвучали бешеные проклятия, и командир ночного дозора прокричал:

— Факелы! Пусть зажгут факелы!

Но ни один факел не зажегся. Тем не менее их было вполне достаточно. Но те, кто держал их в руках, тоже кричали: «Пусть зажгут факелы!», совершенно забыв о том, что именно они должны это сделать. Потом крики затихли. Снова воцарилась тишина. Каждый, казалось, затаив дыхание, ждал того момента, когда зажжется свет. Но вдруг прозвучал вопль ужаса. Он вырвался у одного из лучников: тому показалось, что ледяная рука коснулась его лица.

— Что? Что это такое? Ах, только не это, гром небесный! Да зажжет кто-нибудь факелы?

Еще один пронзительный крик. За ним — другой. Третий. И вот уже кричат десять, двадцать человек. Вот уже кричат все. Все лучники вопят от страха. Они пытаются в полной темноте отыскать выход. Но двери куда-то исчезли. Выхода нет. Они толкают друг друга. Мечутся. Крики их становятся похожи на хриплые стоны. Добрая дюжина валяется в обмороке. Другие бросаются на колени, молятся. Молитвы звучат как стенания. И все эти звуки в темноте сливаются в чудовищный вой, вой ужаса. То, что заставляет этих людей выть, как звери, то, что корежит их, искажает их черты, заставляет шевелиться волосы на голове, судорожно сжимать руки, — страх. Но это не страх смерти, это страх перед Неведомым и Невидимым, которое блуждает среди них, которое прикасается к ним. И у всех, у всех — одно и то же ощущение.

Влажная и липкая рука берет их руки или дотрагивается до лиц. Что-то непонятное виснет на ногах. Адский смех звучит в ушах. Вскоре ужас полностью подчиняет их себе. Очень скоро чудовищный феномен начинает проявлять себя во всей полноте. Им кажется, что в потемках становится светлее, и они видят то, что не может увидеть простой человеческий глаз. Они видят, как бесплотные существа кружатся вихрем в пространстве. Они видят мелькающие огни, видят, как здесь и там возникают языки пламени. Они видят, как женщины с туманными, словно подернутыми дымкой телами ломают руки и бьют себя в грудь.

И больше нет зала с двенадцатью колоннами — крики, стоны и вопли человеческих существ, воющих на ужасное видение, как волки воют на луну, раздаются во Вселенной…

Только Генриху II, Сент-Андре и Роншеролю удается избежать всеобщего бреда. Но этот всеобщий бред обволакивает их, проникает в них, делает существование невозможным, немыслимым. Они жаждут смерти.

Генрих, съежившись, прикрывает голову руками. Великий прево и маршал прижимаются друг к другу, они скованы одной цепью, они безмолвны, их ноги холодеют. Мало-помалу вой затихает. Сначала замолкает кто-то один, за ним другой, третий, и вот уже снова молчат все, и снова мертвую тишину нарушает лишь хриплое дыхание — дыхание проклятых и приговоренных…

Но внезапно в этой тишине раздается отчаянный крик. Потом еще один. И еще. Это кричит Генрих! Это кричит Роншероль! Это кричит Сент-Андре! Настал их черед.

— Каин! Каин! Твой брат пришел за тобой!

— Сент-Андре, ты видишь, как Мари встает из могилы?

— Роншероль, смотри, это Рено! Смотри же!

А после этих отчаянных криков — опять тишина. Полное, ледяное безмолвие.

И только потом возникает нормальный человеческий голос, голос бесконечно нежный, он шепчет королю прямо в ухо:

— Сир, хотите, чтобы я отдал вам Флоризу?

Генрих II содрогнулся, услышав вопрос, и в этом содрогании были еще остатки безумного страха. Но этот страх, словно под воздействием чьей-то чуждой воли, вскоре окончательно прошел, и страсть, сумасшедшая страсть снова овладела сердцем короля. Он неуверенно переспросил:

— Флоризу?

— Да. Если вы захотите, я отдам вам ее. Только я, один я способен отдать ее вам… Единственный в мире я могу сделать так, что она придет к вам по собственной воле…

— Придет по собственной воле? Сама?

— Завтра, если вам будет угодно.

— Что я должен сделать? — прошептал король.

— Позовите Нострадамуса и прикажите всем этим незваным гостям удалиться.

Ужас, бредовые мысли, призывы потусторонних голосов, угрызения совести, раскаяние, трагические воспоминания — все, все мигом исчезло из сознания короля. Теперь всем его существом завладела одна-единственная страсть: он думал только о Флоризе. Если бы Нострадамус потребовал отдать ему душу, он отдал бы душу не дрогнув. Исполненным мольбы голосом, странно прозвучавшим в тишине, Генрих произнес:

— Нострадамус, явитесь мне!

В ту же секунду огромное помещение залил яркий свет. Трепещущий король невольно зажмурился. Когда он открыл глаза, то увидел перед собой Нострадамуса. Маг, одетый в роскошный костюм черного бархата, сшитый по последней моде, принятой при дворе, со шпагой на боку, с током в руке, низко поклонился королю и сказал:

— Сир, я здесь — к вашим услугам.

По толпе прокатилась дрожь. Но когда они разглядели Нострадамуса и увидели, что перед ними — обычный, похожий на других человек, все — от командира ночного дозора до самого последнего из лучников — пришли в невообразимое бешенство. Роншероль и Сент-Андре взревели: «Наконец-то он у нас в руках!» Монтгомери, пристально глядя в спину королю, совершенно потерянный, приготовился нанести удар.

— Стража! — позвал командир ночного дозора. — Взять этого человека!

— Именем короля! — прогремел Роншероль, не скрывая нахлынувшей на него радости.

— Все назад! — закричал король. — Сейчас же все выйдите отсюда!

Полсотни спин согнулось, как под ударом хлыста. Затем, безгранично удивленные, ошалевшие от этого изумления, все поспешно вышли. Монтгомери — последним. Он ворчал себе под нос:

— Вот уж теперь колдун наверняка донесет ему на королеву и на меня самого!

Нострадамус подошел к капитану и сказал ему:

— Успокойтесь. Он ничего не узнает.

Монтгомери бежал. Генрих в это время осматривал странное убранство зала. Когда он увидел, что Нострадамус снова стоит перед ним, то решил: надо убедиться, что власть даже здесь полностью принадлежит мне, — и произнес высокомерно:

— Вы скрываете у себя мятежника, бунтовщика. Мы, собственно, пришли за ним.

— Вы имеете в виду Руаяля де Боревера, сир? Да, действительно, он здесь, в моем замке.

— Мне нужен этот человек, — еще жестче сказал король.

Нострадамус поклонился и ответил:

— Вы — хозяин, сир… Следовательно, я должен отдать вам мятежника.

— И немедленно! — потребовал Генрих.

— Хорошо, пусть будет немедленно, если Вашему Величеству угодно. Но я должен предупредить вас, что сейчас это небезопасно. Позвольте мне выбрать момент, когда судьба бунтовщика войдет в конъюнкцию, в соединение с судьбой короля. Звезды подскажут, когда наступит такой момент. И тогда, сир, я предоставлю Вашему Величеству этого человека. Клянусь собственной душой.

От тона, которым были произнесены эти слова, короля бросило в дрожь. Но довольный тем, что ему удалось продемонстрировать и доказать свою власть, он не стал настаивать. Кроме того, Боревер на самом деле послужил ему сейчас лишь предлогом, лишь закуской к будущему пиру.

— Я вам верю, — сказал Генрих. — Я подожду момента, который вы сочтете благоприятным.

— А в ожидании этого дня… — улыбнулся Нострадамус так, что стало видно, какие острые у него зубы. — А пока я отдам вам Флоризу. Никаких тщетных попыток. Никакого риска. Она придет сама. Вот только…

— Что «только»? Говорите, говорите, — торопил Генрих, тяжело дыша.

— Вам придется избавиться от великого прево, но не проливая крови, сир, это необходимо.

— Завтра утром он будет в Бастилии, — скрипнул зубами король, который в эту минуту готов был собственноручно проткнуть отца Флоризы кинжалом, если бы маг не сказал: «не проливая крови».

— Нужно еще избавиться от монаха, который служит ему советником: от преподобнейшего Игнатия Лойолы.

— Я немедленно изгоню его из Франции, — воскликнул Генрих.

— Наконец, надо будет найти для дочери господина де Роншероля подходящее жилище. Оставить ее в Париже было бы опасно для вас. Она не должна, она не может оставаться здесь.

— Пьерфон — отличная крепость. Я прикажу отвезти ее туда.

— Вот и все, сир. Куда вы хотите, чтобы девушка пришла?

— К воротам Сен-Дени. Там ее будут ожидать карета и эскорт, готовый сопровождать мою гостью куда я прикажу.

— Сир, завтра ровно в десять часов утра девушка сама придет, чтобы занять место в вашей карете.

Вопросы и ответы горохом сыпались из их уст, обмен ими занял не более нескольких секунд. И только после этого король задумался. Перед ним встали неразрешимые вопросы: почему я вдруг почувствовал такое безграничное доверие к этому человеку, которого собирался уничтожить? Что меня заставило? Почему в этой обители тайны я чувствую себя в тысячу раз более спокойным и защищенным, чем у себя в Лувре? А ведь несколько минут назад это была вовсе не обитель тайны, а вместилище ужаса…

Он поднял голову, и его пылающий взгляд устремился на Нострадамуса.

— Клянусь Богоматерью, сударь, Богоматерью, чье прославленное в веках имя вы носите[45], я признаю ваше могущество. О вас рассказывают совершенно необычайные вещи. Господин Лойола называет вас демоном. Ну и пусть! Сейчас я, король Франции, говорю вам: если вы сделаете то, что пообещали, я буду считать вас самым ловким и искусным человеком нашего времени. Если она придет, вы может рассчитывать на то, что с завтрашнего же дня вы превратитесь в главного из фаворитов французского двора, станете постоянным спутником и другом короля — его братом! До завтра, сударь!

II. Ворота Сен-Дени

Когда отец отправился в Лувр, Флориза сразу же приступила к своим обязанностям хозяйки дома. Вместе с двумя служанками, а точнее — надзирательницами, девушка осмотрела два или три бельевых шкафа. Каждый день имел у нее свое предназначение. Сегодня был день стирки. Распределив работу между прачками, она вернулась к себе, и ее тюремщицы заняли привычные места в прихожей.

Флориза поставила прялку у распахнутого окна и взяла в руки веретено. Она очень любила эту работу, потому что только руки были заняты, а думать можно было о чем угодно. Итак, она взяла веретено, пучок кудели и погрузилась в мечты. Летнее утро выдалось тяжелым, давящим: казалось, вот-вот начнется гроза. Ее тяжелое обжигающее дыхание уже приближалось к Парижу, заставляло город трепетать. Может быть, именно такая погода заставила девушку отказаться от своего занятия? Во всяком случае, очень скоро она отложила веретено, склонила голову на сложенные руки и тихонько прошептала:

— Отец говорит, что он разбойник… Но я никогда не видела настолько честного взгляда! Не видела ни одного дворянина, у которого так, как у него, просто на лбу было бы написано, какой он смелый, какой мужественный, какой искренний! Когда двенадцать или пятнадцать вооруженных людей окружили короля — вот здесь, у меня под окном… Когда эта негодница спустила из окна веревочную лестницу… Кто повел себя лучше — Генрих Французский или Боревер? Кто из них король? И кто — разбойник?

Вдруг Флориза выпрямилась и прислушалась. Дыхание ее стало прерывистым. Она машинально пригладила волосы на висках и пробормотала:

— Что за безумие!

Девушка встала, сделала несколько шагов по направлению к двери, резко остановилась, покачала головой, потом снова двинулась вперед, вышла в прихожую и увидела там своих… спящих надзирательниц! В ужасе и изумлении попятилась. Снова пробормотала:

— Оказывается, это правда: они спят! Я могу пройти, я могу выйти… Нет, не пойду!

Где-то далеко в небе прогрохотал гром: гроза приближалась, сейчас разразится. Но она не слышала грома. Она вслушивалась в себя. Она дрожала. Никогда ей не приходило в голову, что можно ослушаться отца, можно одной выйти из дома. Выйти! А зачем? Чтобы идти — куда? Ей скажут куда!

Она не хотела. Она сопротивлялась — сопротивлялась уцелевшими остатками сознания. Это была страшная, но короткая битва. Не прошло и нескольких минут, как Флориза совершенно успокоилась, нет, вернее будет сказать, что ее лицо из испуганного стало совершенно безразличным. Это была она. И в то же время это была не она. Девушка неторопливо закуталась в плащ с капюшоном и, выйдя из особняка, твердым шагом пустилась в дорогу.

Чуть позже половины десятого король Генрих II и маршал Сент-Андре выехали из Парижа и, почти сразу же остановившись, спрятались за огромными каштанами на дороге, ведущей в Сен-Дени. Позади леса поджидала карета, дорожная карета, запряженная четверкой крепких нормандских лошадей. Два форейтора уже сидели в седлах с хлыстами в руках, готовые направить упряжку, куда будет приказано. Вокруг кареты гарцевали двенадцать всадников, прекрасно экипированных и надежно вооруженных. Внутри расположились две женщины — две мужеподобные матроны, способные подавить любой мятеж, любое сопротивление, крепко-накрепко заткнуть рот, из которого может вырваться призыв на помощь.

— Сир, — спросил Сент-Андре, — вы намерены сразу же отправиться с красавицей в Пьерфон?

Король бросил на своего фаворита подозрительный взгляд. Услышав такой вопрос, поневоле решишь остаться в Париже!

— Нам предстоит выдать замуж Маргариту, — сухо ответил он. — Мой кузен герцог Савойский бьет копытом от нетерпения. Я уеду в Пьерфон сразу после свадьбы. И там отпраздную собственную.

— Понимаю нетерпение Железноголового, — насмешливо отозвался Сент-Андре, — и восхищаюсь вашим терпением!

— Замолчи! — приказал побледневший Генрих. — Смотри!

— Куда?

— Вон туда! Этот человек, который приближается к нам…

— Колдун! — вздрогнув, глухо прошептал маршал.

К ним действительно подходил Нострадамус. Казалось, что силы его на исходе, что огромная, нечеловеческая усталость обрушилась на его плечи… Он шел медленно, опустив голову, тяжело дыша. Остановился возле короля, не обращая никакого внимания на Сент-Андре. Генрих сначала молча всматривался в Нострадамуса, удивляясь, что видит его таким, потом не выдержал и спросил, понимая, что тот не заговорит первым:

— Она придет?

— Она идет, — ответил Нострадамус.

Генрих задрожал. Его пылкий взгляд обратился к воротам Сен-Дени.

Прошло десять минут. Королю было тревожно, может быть, даже в большей степени от того, что колдун стоял рядом, чем от напряженного ожидания. Он снова заговорил:

— Вы сказали, что она идет, но…

— Вот она, — просто сказал Нострадамус.

В ту же самую секунду из ворот вышла Флориза. Она миновала мост и твердым шагом, нисколько не колеблясь, так, словно и появилась здесь исключительно для того, чтобы сесть в карету, приблизилась к экипажу, поднялась в него, устроилась на сиденье и почти сразу же заснула.

Все это происходило под раскаты грома, а когда девушка села в карету, на горизонте сверкнула молния. Гроза началась! Черное небо над головой короля будто раскололось, и огненные полосы на нем были похожи на кровавые следы.

— Господи, тебе не угодно то, что происходит здесь! — растерянно прошептал Сент-Андре.

Король онемел от удивления. До самой последней секунды он не верил в возможность чуда: в то, что Флориза и на самом деле придет сама. Но чудо свершилось!

Он с ужасом всматривался в Нострадамуса. Только гордость помешала ему перекреститься и прошептать молитву об изгнании бесов. Он посмотрел на Флоризу, увидел, как спокойно, с тихой улыбкой на губах, она спит в трагическом свете извергающих огонь небес. И в его мозгу тоже засверкали молнии, не хуже, чем на небосводе. Страсть гремела в нем, подобно ударам грома. По жилам вместо крови потекла раскаленная лава. Он задыхался.

— Пусть ценой моей души, но она будет моей! Колдун, откуда твое могущество? Говорят, тебе помогают адские силы… Пусть так! Если понадобится, я отдам тебе свою душу…

— Я беру ее!. — ответил Нострадамус.

Король бросился вперед. Слышал ли он ответ Нострадамуса, может быть, куда более удивительный и, уж точно, более чудовищный, чем появление Флоризы? Сомневаемся. Он очертя голову бросился к капитану эскорта и двум матронам, восседавшим в карете, быстро отдал распоряжения и сообщил:

— Через три дня я буду в Пьерфоне…

Карета сразу же тронулась с места. Всадники рысью припустились рядом с ней. Генрих смотрел вслед, стоя под теплым дождем, падавшим крупными каплями, до тех пор, пока вся группа не скрылась из вида. Тогда, убедившись в том, что победил, полностью овладев собой и став еще более холодным, чем обычно, он вернулся к Нострадамусу, который все это время не спускал с него глаз.

— Просите все, чего хотите! — резко сказал он.

— Мне ничего не нужно от вас. Ничего. И я в вас не нуждаюсь. Но вы, сир, вы нуждаетесь во мне. Вы собираетесь ехать в Пьерфон. Если вы хотите, чтобы все задуманное вами удалось, я должен знать день отъезда.

— Сегодня суббота… — задумчиво проговорил Генрих. — Суббота… В следующую среду я буду в Пьерфоне!

Нострадамус повторил:

— В среду…

Потом, поклонившись королю со спокойным величием, отличавшим его от всех остальных людей, маг шагнул в сторону ворот, намереваясь покинуть Генриха. Но король схватил его за руку и воскликнул:

— Вы же обещали мне еще и Руаяля де Боревера!

— Получите. Как девушку.

— Когда? Говорите: когда?

— Скоро. Через несколько дней. Разбойник сам придет к королю…

Едва король, Нострадамус и Сент-Андре скрылись под струями дождя, из глубины каштановой рощи вышел бледный от бешенства молодой человек. Он все видел: как подошел к королю колдун, как появилась и села в карету Флориза, как карета отъехала… Этим шпионом, следившим из засады за происходящим, был Ролан де Сент-Андре. Придя рано утром в Лувр из-за того, что ему надлежало присутствовать в спальне короля, когда тот встает с постели, юноша внезапно наткнулся на двух мужчин в масках, один из которых был его собственный отец, а другой — Генрих Французский. В том, что лица их были прикрыты масками, в общем, не было ничего удивительного: в те времена маски употреблялись едва ли не чаще, чем перчатки. Но куда в такой час направлялись эти господа, которых Ролан узнал сразу же, без всякого усилия — по росту, по осанке, по костюмам, наконец? Он тайком последовал за ними. Ему удалось проникнуть в каштановую рощу, оставшись незамеченным. И теперь он знал все.

Ролан скрипнул зубами. В этот момент он готов был собственными руками убить короля. Молодой человек, не теряя времени и не обращая внимания на сопровождавшийся страшными раскатами грома ливень, вернулся домой, в особняк на улице Бетизи. А через час он уже догонял карету, в которой увозили Флоризу.