Нострадамус

I. Жилье для Флоризы

В Вилле-Котре Флориза смогла часок отдохнуть в доме одной дамы по фамилии де Туранж: великий прево оказал этой женщине в прошлом году важную услугу, и она считала себя обязанной ему. Дама оказалась признательной, щедрой и — главное! — не слишком любопытной. Она не задала девушке ни единого вопроса: ни по поводу странного состояния ее костюма, ни насчет не менее странного всадника, дожидавшегося у ворот поместья, — ни одного вопроса, хотя весьма странно выглядел этот неожиданный визит вообще. Она просто предоставила в распоряжение гостьи свои шкафы и сундуки, а потом, когда Флориза переоделась и высказала намерение немедленно покинуть гостеприимную хозяйку, приказала запрячь лошадей в свой дорожный экипаж.

В полдень экипаж в сопровождении скакавшего верхом Руаяля де Боревера въехал в столицу королевства через ворота Сен-Дени. Флориза сказала: «Отвезите меня к отцу!» И Руаяль направился в сторону резиденции великого прево, ни на минуту не задумавшись о том, чем ему грозит появление там. А он ведь рисковал жизнью в еще большей степени, чем в Пьерфоне! Но он думал только о предстоящей разлуке с Флоризой. И если бы даже он точно знал, что во дворе резиденции для него уже воздвигнут эшафот, он все равно поехал бы туда: ведь этого хотела Флориза! Любовь творит и не такие чудеса…

«Вот уже второй раз я спасаю жизнь и честь дочери великого прево, — думал юноша. — Странно, что именно я! Отец, наверное, уже оплакивает ее… Да, вы, тот, кто вешает и сжигает людей на костре, вы, наверное, плачете сейчас, потому что вы ее любите! Любите девушку, которую я и сам люблю больше жизни! Ну, хорошо, не плачьте: вот он я, и вот она… Эй, стража! Держите его! Арестуйте этого разбойника! Так вы прикажете? Ни с места, господа! Стойте, сударь! Потому что сейчас в моих руках не Флориза, в моей руке отличная шпага! Ах, черт побери, вы сами на это напрашивались, адское отродье!»

Он скрипнул зубами.

«Интересно, о чем он думает? Какие мысли его тревожат?» — беспокоилась Флориза, сидя в глубине экипажа, но не спуская глаз с юноши.

Экипаж остановился перед резиденцией великого прево. Руаяль де Боревер спешился. Флориза задрожала. Ее сердце кричало, совсем как там, у замка Пьерфон: «Не ходи туда, там опасность, там тебя поджидает смерть! Отвези меня, куда хочешь, ведь я принадлежу тебе одному!» Но Флориза была храброй, мужественной и упорной девушкой, она умела заглушить крики своего сердца и прямо посмотреть в лицо опасности. Не потратив ни секунды на колебания, она решила: «Если отец не примет Руаяля как сына, я умру вместе с любимым!»

— Господа, — сказал Боревер, поклонившись двум охранникам, — я хотел бы переговорить с господином великим прево!

— Нет тут больше никакого великого прево, — ответил один из стражников. — Король пока не назначил никого на место сеньора Роншероля…

— А сам господин де Роншероль… — ничего не понимая, пробормотал юноша.

— Квартирует теперь в Шатле! Хотите с ним поговорить — идите туда…

— Арестован! — прошептал Боревер с ужаснувшей его самого надеждой.

Но в ту же секунду за его спиной раздался крик, от которого охватившая Руаяля радость пропала, как не было. Флориза! Флориза все слышала! Флориза дрожала, побледнев от страха, потому что она-то хорошо знала: из тюрьмы Шатле выходят только мертвыми! Руаяль де Боревер исподлобья взглянул на девушку, потом подошел к экипажу.

— Вы слышали, да?

— Мой отец погиб! — плакала Флориза. — Когда великого прево бросают в Шатле, это делают только для того, чтобы забыть о нем навеки… А если оттуда выходят, то только для того, чтобы подняться на эшафот…

— Великий прево не поднимется на эшафот и не останется в Шатле, — сказал Боревер.

— Но кто, кто помешает уничтожить его? — пролепетала Флориза.

— Я. Через неделю, не больше, ваш отец окажется на свободе. Клянусь вам в этом. Вы мне верите?

Флориза бросила на своего возлюбленного полный страстного восхищения взгляд. Она сжала руки на груди, словно собиралась молиться, и прошептала:

— Верю! О, как я верю вам!

«Силы небесные! — тут же мысленно отозвался Боревер. — Если я и погибну в попытке освободить его, то, по крайней мере, умру с раем в сердце!»

— Как это плохо, как это ужасно! — продолжала между тем шептать Флориза. — Боже мой, это ведь смертный грех! Выбирать между отцом и им! Да простят меня ангелы господни, но… это его я выбираю! Я помешаю ему отправиться в Шатле, и… и если он все-таки пойдет туда, да, если пойдет, я пойду вместе с ним!

— А пока я займусь тем, чтобы вернуть вам вашего отца, — вдруг спросил Руаяль, — хотите побыть у матери, которую я вам выберу?

— У вашей матери? — встрепенулась Флориза с жадным и очаровательным любопытством девушки, желающей знать все о том, кого она страстно любит.

Боревер вздрогнул и задумчиво покачал головой.

— Моей? — переспросил он. — Нет. Это не моя мать. У меня нет ни матери, ни отца, ни семьи…

— Я, я стану вашей семьей! — воскликнула Флориза. Их взгляды встретились… — Так куда же вы хотите отвезти меня? — спросила она, мужественно справившись с головокружением и первой взяв себя в руки. — К кому?

— К одной женщине, которую я видел всего лишь два или три раза и о которой ничего не знаю. Но могу поклясться собственной душой, что эта незнакомка относится ко мне как родная мать и что она полюбит всякого, кого люблю я!

Он вскочил в седло и приказал кучеру следовать за собой по улицам Парижа. Вскоре они остановились… Остановились на улице Тиссерандери перед домом Дамы без имени. Ведь Руаяль де Боревер решил отвезти дочь Роншероля не к кому иному, как к Мари де Круамар!

Итак, Руаяль де Боревер спрыгнул с лошади возле дома Дамы без имени и, подав руку Флоризе, помог ей выйти из экипажа. Потом он отослал кучера, не забыв вознаградить того золотой монетой, и карета двинулась в сторону Вилле-Котре. Дверь особняка на улице Тиссерандери отворилась прежде, чем Боревер успел постучать.

— Мирта! — воскликнул молодой человек, увидев стоявшую в проеме девушку. — Сестренка моя! И ты здесь!

— Вас увидели сверху и приказали мне открыть вам, — сказала «сестренка», бросив быстрый взгляд на Флоризу.

— Милая моя Мирта! — не переставал радоваться Руаяль. — Дай я тебя хоть поцелую!

И расцеловал ее в обе щеки. Мирта вздохнула.

— Вам интересно, почему я здесь? — снова заговорила она, пряча волнение. — Пожар в моей несчастной таверне понаделал много шума. Поползли разные слухи… Меня стали разыскивать и ищут до сих пор, потому что я вроде бы «оказала вооруженную поддержку» кому-то, кто вам хорошо известен. Оставаться на улице Лавандьер было опасно. И Дама, тоже вам известная, укрыла меня здесь… Но заходите же, заходите, я же говорю, вас увидели из окна и теперь ждут с нетерпением!

Мирта снова вздохнула. Присутствие Флоризы заставляло ее окончательно распроститься с мечтой.

Они вошли, и дверь за ними захлопнулась. Флоризе стало не по себе. Она никак не могла понять, чем вызван этот внезапный глухой страх, этот неясный ужас, змеей заползающий в сердце. Когда она наконец решилась поднять глаза, то увидела на лестничной площадке темный силуэт, показавшийся ей призрачным, похожим на привидение… Но это была живая женщина.

— Мадам, — обратился к ней Боревер, — вы когда-то уверяли меня, что, в какую бы переделку я ни попал, вы всегда поможете мне и защитите меня…

— Да, дитя мое, — сказала Дама без имени, со странным вниманием вглядываясь в лицо Флоризы.

Так могла бы смотреть мать, впервые оказавшись рядом с той, кого полюбил ее сын. Взгляд был полон тревоги, а за тревогой, за обеспокоенностью скрывалась истинно материнская ревность: может быть, единственный вид ревности, способный вызвать уважение.

Мари де Круамар именно так смотрела на Флоризу. Едва она увидела девушку рядом с Боревером, душа ее встрепенулась, она пылко пожелала, чтобы та оказалась достойна юноши. Потому что все существо Боревера излучало любовь. Даме без имени сразу же стало совершенно ясно: Руаяль целиком поглощен этой красавицей, он обожает ее, он готов пожертвовать ради нее всем, даже самой жизнью, он отдает ей себя, как умеют отдавать себя лишь чистые существа, нашедшие свой идеал. И сердце Мари де Круамар облилось кровью.

«Господи, Господи! — безмолвно молила она. — Господи, сделай так, чтобы ее сердце было достойно его! Но почему? Почему? Откуда у меня это безумие? Какое мне дело, в конце концов, до счастья этого молодого человека? Кто он мне? Не знаю… Не знаю… Но чувствую, что, если она окажется недостойной его, я ее возненавижу! Как ненавижу Сент-Андре… Как ненавижу Роншероля…»

Она опустила голову, страдание исказило ее прекрасные черты.

— Мадам, — говорил в этот момент Боревер. — То, что вы сделали бы для меня, — а я верю, что вы могли бы сделать столько же, сколько родная мать…

— Да! Да! — тяжело дыша, повторяла Мари де Круамар, лицо которой осветилось сияющей улыбкой.

— Так вот. Я умоляю вас: сделайте для этой благородной девушки то, что вы сделали бы для меня! Я прошу у вас для нее такой нежности и такой преданности, на какую вы только способны. И если вы поступите так, мадам, вы можете попросить у меня все, что угодно, я отдам все, до последней капли крови, потому что, в общем-то, у меня и нет ничего, кроме собственной крови… Но жизнь человека — это не слишком много, чтобы оплатить подобный долг!

Мари де Круамар протянула руки к Флоризе.

— Как вас зовут, дитя мое? — спросила она ласково.

— Флоризой, мадам. Да наградит вас Бог за гостеприимство, которое вы оказываете мне, — добавила девушка с потрясающей искренностью. — Потому что без вас — куда бы я пошла? У меня больше нет матери…

— Я стану вашей матерью! — пылко сказала Мари де Круамар.

— А что до моего отца, — добавила Флориза, — что до моего отца, то по воле злого и неумолимого рока его бросили в тюрьму… Его, одного из самых могущественных людей при дворе!

— Бедная малютка! Ваш отец в тюрьме? Но в чем же его обвиняют? И кто он?

— Он — великий прево Парижа, мадам. Его зовут Гаэтан де Роншероль. Барон де Роншероль…

У Мари де Круамар в душе словно что-то взорвалось. Она еле сдержалась, чтобы не закричать: «Он любит дочь этого проклятого чудовища!» Ей показалось, что в ее жизни произошла самая страшная катастрофа, какая только может случиться, — куда более страшная, чем та, что она пережила когда-то. Если бы она была матерью Руаяля, она бы не страдала больше. Руаяль влюблен в дочь Роншероля! Будь она проклята! Нет никаких сомнений, дочь достойна отца! Что делать? Как спасти его? Как сказать этому чистому юноше, что за этой любовью может разверзнуться бездна стыда, предательства, отчаяния? Руки Мари похолодели. Горло сжалось от тоски, стало трудно дышать.

— Мадам, мадам, — испугалась, глядя на нее, Флориза, — что с вами? Отчего вы так дрожите? Вам плохо?

— Нет, ничего, — твердо ответила Мари де Круамар, — все в порядке. — «Как предупредить его? — говоря это вслух, размышляла она. — Как предупредить этого несчастного? Надо немедленно рассказать ему о низости отца этой девочки! Рассказать о его подлом коварстве, о предательстве… Объяснить, что от дочери Роншероля нечего и ждать, кроме такого же коварства и предательства, что она может навлечь несчастье… А я сама? — вдруг подумала Мари, перебивая злые мысли. — Разве я не была дочерью проклятого всеми человека? Если бы Рено оттолкнул меня, приговорил, унизил из-за того, что я — дочь главного судьи Круамара? Что у меня самой был за отец, господи боже мой! Тот, кто послал на костер, тот, кто убил мать моего возлюбленного!»

Она сжала виски ладонями. Но имя Роншероля пробудило в ее душе колокола ненависти, и они еще звучали в ней. Может быть, ужас окажется сильнее всех других чувств? Может быть, она сейчас закричит Бореверу: «Несчастный, отойдите подальше от этой девушки, потому что она проклята!» Мари поискала юношу блуждающим взглядом. И Флориза тоже обернулась, как будто хотела попросить у молодого человека объяснения: чем вызвана эта боль, чем вызваны столь явные страдания доброй женщины? Но ни та, ни другая не увидели Руаяля. Он исчез. Он тихонько спустился по лестнице и бросился вперед.

«Даже если великий прево сразу же отдаст приказ повесить меня, я должен спасти отца Флоризы!»

II. Месть Нострадамуса

Тот день, среду, Нострадамус провел в тягостных размышлениях. В его душе воцарились сумерки. Он больше не понимал, куда движется. Самые разные чувства вели в нем непримиримую борьбу, и ему казалось, что духи, которые до сих пор вели мага за руку к цели его жизни, к мести, покинули его, отступились.

Его судьба в этот самый момент решалась в Пьерфоне, все было поставлено на кон. Он доверил решение проблемы собственной прозорливости, собственному математическому гению. С присущей ему поистине чудовищной способностью к ясновидению он наметил точки, в которых ему предстояло поразить каждого из его врагов. Вот в каком порядке должны были решаться задачи.

Сначала побольнее ударить Игнатия Лойолу и Сент-Андре.

Уничтожить Роншероля, используя для этого истоки его родительской гордости.

Натравить на Генриха II его сына Руаяля де Боревера, чтобы тот раз и навсегда покончил с ним.

Читатель заметит, что Нострадамус рассматривал Игнатия Лойолу и Сент-Андре как статистов, как второстепенных участников направленного против него преступления. Читатель заметит также, что для Генриха II он приберег вполне плотское и самое страшное наказание, а для Роншероля — удар по его чувствам.

Все было решено, все было понятно, но оставалось одно неизвестное: как поведет себя Руаяль по отношению к Генриху II.

Мы видели, что Нострадамус уже пытался столкнуть их между собой, но великодушие разбойника, помиловавшего короля, отвело от Генриха удар. И тогда маг стал готовить западню в Пьерфоне: Роншероля он устранил от дел и лишил всего его могущества; Флоризу отправил в старинный феодальный замок; королю сказал, где девушка, а Боревера в последний момент спустил с цепи, натравив на похитителя. На Генриха!

Да, Руаяль де Боревер в эту среду, безусловно, прибыл в Пьерфон, но короля-то, короля там не было!

«Кажется, какой-то добрый гений защищает этого молодого человека, — думал Нострадамус. — Но почему? Почему? Руаяль де Боревер, сын Генриха, должен был стать орудием моего возмездия. Но раз он был дан мне, чтобы послужить справедливости, почему на пути осуществления этой справедливости все время встают препятствия? Значит, в моей собственной судьбе есть какой-то неясный еще для меня самого момент?»

И впервые со времени их первой встречи на дороге из Мелена Нострадамусу пришлось отгонять от себя вопрос, возникавший вновь и вновь, преследовавший его подобно навязчивой идее. И вот каким был этот вопрос — чудовищный по последствиям, которые он мог породить, и совершенно нелогичный, потому что он твердо знал, что Руаяль де Боревер — сын Генриха, — вот каким был этот вопрос:

«Что такое для меня этот Руаяль де Боревер? Почему я плачу, приговаривая его?»

Теперь он смог… нет, не ответить на него, но, как ему казалось, понять самое главное: «Вот она — ослепительная правда: математикой судьбы этот юноша и эта девушка поставлены на моем пути. Не моя вина, если пылающая колесница, подаренная мне той же судьбой, раздавит их, проезжая своей дорогой… Они умрут… Я стану оплакивать их, но ничто не может их спасти… Бедные дети!»

Нострадамус провел ужасную ночь. Буря чувств, одолевавших его, бушевала до полудня четверга, до часа, когда в его кабинете без предупреждения появился Джино, который всегда возникал ниоткуда, так, словно имел обыкновение проходить сквозь стены или выскакивать из какого-то неведомого люка.

— Ну что? — сразу же спросил слугу Нострадамус. — Где король?

Старичок ответил, потирая руки:

— Ура! На этот раз — полная победа! Король отправился в Пьерфон сегодня рано утром с солидным эскортом под командованием капитана его шотландской гвардии. Альбон де Сент-Андре сопровождает его. Он в прекрасном настроении. Ах, этот славный Сент-Андре! Весельчак Сент-Андре!

— Замолчи, пощади меня — сил нет слушать твою болтовню, — жестко прервал старичка Нострадамус. — Ты узнал, почему Генрих не поехал вчера, в назначенный день?

— Железноголовый! — воскликнул Джино.

— Герцог Эмманюэль Савойский? — удивился Нострадамус. — А какое отношение он имеет к этому делу?

— Никакого. Но у него свои дела. И главное из них — женитьба на прекрасной и мудрой Маргарите. Он так торопится, Железноголовый! И как раз вчера утром он устроил своему царственному братцу сцену по поводу задержки с великим событием. Чтобы успокоить его и заставить больше себе доверять, король назначил свадьбу на конец месяца, а Железноголового отправил посмотреть, как готовится ристалище у Бастилии, потому что именно там, хозяин, и будут проходить главные празднества. Потому что главное — это рыцарский турнир! Да-да! Это будет грандиозно, это будет великолепно!

Пока Джино рассказывал, не переставая потирать ручонки, посмеиваться и качать головой, Нострадамус постепенно успокаивался и вновь обретал свою прозорливость. Нет, ничего еще не потеряно. Вполне возможно, что Руаяль де Боревер еще не выехал из Пьерфона. Столкновение между ним и Генрихом II совершенно неизбежно…

— Отлично, — сказал он. — Значит, когда, ты говоришь, пройдут поединки?

— 27-го, 28-го и 29-го этого месяца. Сначала король будет сражаться с Железноголовым, на второй день — с маршалом Сент-Андре, а на третий — с Монтгомери…

— С Монтгомери! — вздрогнул Нострадамус.

И день продолжался. До самого вечера Нострадамус занимался бесчисленными больными, которые приходили к нему отовсюду.

В это время каждый день в Париже творились чудеса. Глухие начинали слышать. Те, кого мучила злая лихорадка, выздоравливали. Паралитики поднимались и шли. И Нострадамус не ограничивался тем, что вылечивал людей. Он старался их приободрить, утешить. Вот так прошел и этот день.

Вечером, когда Джино отправился запирать двери замка, Нострадамус обнаружил в уголке просторного зала, где он только что принял столько отчаявшихся и подарил им надежду, замешкавшегося последнего посетителя. Несмотря на то, что угол был темным, маг мгновенно узнал гостя.

— Руаяль де Боревер! — содрогнувшись, прошептал он.

— Да, это я, — ответил юноша с холодной враждебностью, с какой всегда говорил с тем, кто смертельно ранил Брабана-Брабантца. — Я пришел попросить вас о двух вещах.

— Это вы! — не слушая, произнес Нострадамус, голова которого закружилась от пронесшейся в мозгу ужасной мысли:

«Он был в Пьерфоне, он сегодня увидел там короля, испугался и бежал! Это не тот человек, который назначен судьбой! Я жестоко ошибся в расчетах!»

— Это вы! Вы здесь! — охрипшим голосом безнадежно повторил он.

— Ну да, да, я! Я же сказал вам, что у меня к вам две просьбы.

— В чем же они заключаются? — глухо спросил Нострадамус.

Все в нем клокотало. Боревер испугался бы его вида, если бы не был слишком поглощен своими мыслями, чтобы почувствовать адресованные ему ненависть и презрение.

— Две просьбы, и я начну с той, что возникла раньше. Вы убили Брабана, вы заставили меня отступить перед собой, за эти два преступления я поклялся убить вас…

— Вот этим кинжалом! — Нострадамус бросил к ногам юноши оружие, переданное ему в харчевне «Три журавля».

Руаяль поднял кинжал, взялся за клинок двумя руками, поднапрягся и — сломал надвое. Потом злобно швырнул на пол обломки.

— Именно этим! Но, как видите, я раздумал убивать вас! Я вас не убью. Я вас прощаю… А теперь вот что. Вы дали мне клятву, что откроете имена моего отца и моей матери. Время пришло. Я хочу их знать.

— У вас было две просьбы. Я выслушал первую, посмотрим, какова вторая.

— Вторая? Пожалуйста! Великий прево мессир де Роншероль находится в Шатле…

— Знаю. Ну и что?

— Дело в том, — с отчаянием признался молодой человек, — что со вчерашнего дня я брожу вокруг Шатле и не могу проникнуть туда. Одни только стены тюрьмы подавляют. Можно сразиться с десятком или с полусотней здоровенных мужиков — умереть или победить. Но невозможно за несколько часов взять приступом эту крепость. А я хочу — вы слышите? я хочу! — освободить Роншероля. Помогите мне своей магией и располагайте мной как вам будет угодно. Я отдаю свою жизнь за свободу этого человека.

Нострадамус провел рукой по лбу. Он опять ничего не понял. И вновь содрогнулся от приступа бешеного гнева, мало того — его охватил ужас. Он пробормотал:

— Ты хочешь освободить Роншероля? Ты? Ты, кого он тут же прикажет повесить?

— Да, я, я! — выкрикнул Руаяль. — И пусть он меня повесит! Мне надо, мне необходимо освободить этого человека, потому что я пообещал Флоризе это сделать!

«Надо подумать! — сказал себе Нострадамус. — Хорошенько подумать. Это тот случай, когда нельзя ошибиться. Один неверный шаг — и все пропало! Попробуем наставить этот юный ум на путь истинный… Да, попробуем, и вот оно — средство для этого!»

И произнес вслух:

— Я говорил вам, что вы найдете Флоризу в старинном замке Пьерфон. Почему вас там не было вчера?

— Я был там, — отозвался Боревер. — Я был там ровно в восемь утра.

— И уже вернулись?

— Я вернулся в Париж вчера в полдень.

— Понятно, — усмехнулся Нострадамус. — Вас, которого заставили отступить высокие стены Шатле, еще больше напугали укрепления Пьерфона. Вы показались себе таким маленьким, таким ничтожным перед этим колоссом… Теперь я понимаю, почему вы оставили там ту, кого так страстно любите…

— Я не оставил ее там. Я привез ее в Париж, — не обращая внимания на издевку, просто ответил Руаяль.

— Прибыв в Пьерфон в восемь утра, вы вернулись в Париж в полдень вместе с Флоризой?!

— Да. И это вторая причина, которая заставила меня простить вам смерть Брабана. Вы не обманули меня. Вы сказали, что в Пьерфоне я найду похитителя… И я нашел его — нашел и убил!

— Вы убили похитителя?! — взорвался Нострадамус.

— Убил. Убил Ролана де Сент-Андре.

Нострадамус пошатнулся.

Все было напрасно! Он с таким терпением, какое может дать только жгучая ненависть, так старательно, используя все свои сверхчеловеческие возможности, выстроил здание… Он отправил в тюрьму Роншероля, он препроводил Флоризу в Пьерфон, он подготовил столкновение Боревера с Генрихом так тщательно, что оно стало неизбежным. И все провалилось! Один-единственный неожиданный поступок этого молодого человека — и все казавшееся таким прочным строение рухнуло!

Он всматривался в Боревера со смешанным чувством восхищения и бешенства… И уже прикидывал, как на обломках обрушившегося здания его мести выстроить новое, как начать работу заново… Призвав на помощь все свое самообладание, он подавил гнев, сожаления, опасения, которые мешали ему судить здраво, и — начал все с самого начала…

— Значит, ты думаешь, что убил похитителя Флоризы? — спросил он юношу, взяв его за руку.

— Я оставил его умирать на полу зала таверны, куда он привел Флоризу и где я дрался с ним. Это был честный поединок со шпагой в руке.

— Ролан де Сент-Андре был всего-навсего влюбленным неудачником, понимаешь? Как он оказался там? Каким образом доставил Флоризу в ту таверну, о которой ты говоришь, не имеет значения. Но это не он придумал превратить замок Пьерфон в тюрьму для Флоризы, а может быть, и в могилу для нее!

— А кто же? — встрепенулся Боревер.

— Кто? Экое ты дитя! Это мог сделать только очень могущественный человек, достаточно могущественный для того, чтобы бросить в застенок отца, убрав таким образом со своего пути препятствие, не позволявшее украсть дочь!

— Нет! — лепетал молодой человек. — Нет! Король не может солгать! Короли не врут! Генрих дал мне слово, свое королевское слово, что никогда не станет добиваться Флоризы…

— Ты сам назвал его! Тот, кто приказал отвезти девушку в Пьерфон, до этого пытался залезть в окно ее спальни! Он влюблен в нее до безумия! И располагает всеми возможностями силой отобрать ее у тебя! И, будь уверен, отберет!

— Вы уверены в том, что Генрих Французский сделал все, как вы говорите?

— Джино! — позвал Нострадамус.

— Я здесь! — отозвался возникший ниоткуда старичок. — Я уже здесь. Только что прибыл. Есть новости, хозяин. Наши разведчики вышли из замка и…

— Джино, — прервал его маг, — где король?

— В Лувре, — со странной усмешкой сообщил старичок.

— В Лувре?

— Да. Его Величество вернулся туда усталым и очень недовольным тем, что понапрасну съездил в Пьерфон.

— Говори, говори, Джино… Что дальше?

— Дальше все очень просто. Наш добрый король велел схватить девушку и надежно спрятать ее за толстыми, крепкими стенами своего замка. Сегодня утром он сам приехал туда. И что же? Пустая клетка! Никакой птички! Птичка упорхнула! А кто открыл клетку? Имя этого наглеца, этого смельчака хорошо известно. Да-да! Хорошо известно всем! Его зовут Руаяль де Боревер! Берегитесь виселицы, берегитесь быть четвертованным, мессир де Боревер! В эту самую минуту, — продолжал Джино, — все ищейки Парижа рыщут в поисках птички и птицелова. Тот, кто найдет птичку, получит сто тысяч экю. Кто сдаст Боревера — тоже сто тысяч.

— Хватит, хватит! — зарычал Руаяль. — Этот человек умрет!

Это прозвучало, как удар грома. Когда его отзвуки затихли, Руаяль де Боревер гордо выпрямился, утер выступивший на лбу пот и тихо, но твердо сказал:

— До сих пор я не знал, что король может нарушить свое слово. Я, разбойник, никогда не опускался до подобного бесстыдства. Я не знал, что король способен насильно заставить девушку отдаться ему. Мне внушали другое: король — это король! Это высшее благородство, высшая доблесть, сама честь! Это цвет рыцарства, это отвага… Вот что такое настоящий король! А этот король умрет, господа! Кто убьет его? Я — разбойник, я — нищий бродяга! Я проникну в его Лувр. Я подберусь к его трону, и эта рука нанесет только один удар. Без промаха.

— Значит, вы бесповоротно решили убить Генриха Французского? — спросил Нострадамус, и в голосе его прозвучала какая-то ужасающая, какая-то унылая нежность.

Боревер молча кивнул.

— Хорошо, — продолжал маг. — Значит, вы попытаетесь проникнуть в Лувр. Если вас не убьют еще у входа во дворец, вы окажетесь перед дверью в апартаменты короля, где вас непременно схватят гвардейцы Монтгомери… И не пройдет и нескольких часов, как Флоризу отдадут королю, потому что вас, единственного, кто способен защитить ее, уже не будет на этом свете…

Боревер хлопнул себя по лбу. Его взгляд перескакивал с Нострадамуса на Джино и никак не мог остановиться.

— Успокойтесь, — сказал Нострадамус. — Я так хочу… И доверьтесь мне… Вы же мне верите?

— Верю, — ответил Боревер. — Верю, потому что вы ни разу меня не обманули.

— Отлично. Тогда — слушайте! Я клянусь вам именем вашей матери, что приведу вас к королю с оружием в руках…

Боревер хрипло вскрикнул, упал на колени и, схватив руку Нострадамуса, покрыл ее пылкими поцелуями. Нострадамус, ласково глядя на юношу, отнял руку.

— Когда вы это сделаете? — заикаясь от волнения, спросил Руаяль.

— Джино, на какой день назначен поединок короля с Монтгомери?

— На 29-е нынешнего месяца, — ответил старичок.

— Прекрасно. Руаяль де Боревер, 29-го числа этого месяца я дам тебе оружие, и ты пойдешь на ристалище, чтобы сразиться там с королем Франции за честь твоей дамы сердца. Дитя мое, — добавил он печально, — ты должен знать, что вступишь в этот поединок не только из-за любви. В этот день, Боревер, в твою руку мужчины будет вложен карающий меч судьбы…

— Да будь это даже божий меч, — воскликнул Руаяль, — моя рука не дрогнет! Я подожду дня, который вы назначили… Я буду ждать его с доверием, ведь вы до сих пор никогда меня не обманывали… А теперь я хочу услышать имя моей матери, имя моего отца! Я сказал вам об этом, как только пришел. Это моя первая просьба.

— Душой твоей матери, которая сейчас смотрит на нас с небес и слушает нас, клянусь, что ты узнаешь их имена в день, когда расправишься с Генрихом Французским.

Металлический отзвук его голоса, когда маг произносил клятву, заставил Боревера задрожать.

— Ладно, подожду этого дня, — вздохнул он. — Но как быть с отцом Флоризы?

— С Роншеролем! — скрипнул зубами Нострадамус. — Ты по-прежнему хочешь, чтобы он оказался на свободе?

— Да. Я обещал это Флоризе. Пусть я должен из-за этого умереть, пусть даже из-за этого сорвется мой поединок с королем, я должен напасть на Шатле. Я не король, я держу свое слово!

Сухой смешок отозвался на его гордые слова. Боревер в гневе обернулся и увидел, как Джино, посмеиваясь, потирает руки.

— Освободить великого прево! — смеялся старичок. — Ха-ха! Это невозможно, клянусь всеми святыми! Невозможно!

— Почему? — нахмурившись спросил Нострадамус.

— Потому что он уже на свободе! — ответил Джино. — Это первое, что сделал король только что, вернувшись из Пьерфона. Он отправился прямо в Шатле, спустился в темницу, где томился заключенный, то есть господин де Роншероль, и сказал ему: «Мой славный великий прево, прости, что я заставил тебя испытать радости „Рая“… Но представь себе: воспользовавшись твоим отсутствием, один негодяй осмелился похитить твою дочь! Но я, король, не могу допустить, чтобы так обращались с девушкой столь знатного происхождения, с дочерью моего придворного! И потом, это же ужасно, Роншероль, это недостойно тебя: твоя дочь в руках разбойника, бандита! И какого разбойника! Руаяля де Боревера! И я подумал, что единственный, кто способен найти этого проклятого негодяя и схватить его, это ты, мой великий прево! Вот почему я освобождаю тебя. И возвращаю тебе мое расположение. Ты по-прежнему остаешься на своем месте. Иди, мой храбрец! Обыщи Париж дом за домом, камень за камнем, но добудь мне твою… Нет! Добудь мне этого мерзавца, чтобы я мог разорвать его на части! А пока…»

Старичок замолчал и, казалось, прислушался.

— Что — пока? — переспросил Нострадамус.

— Вот вам и ответ. Он на пороге, — сказал старичок, исчезая.

Издалека послышался звук рога.

— Спрячьтесь! — быстро сказал Нострадамус и подтолкнул молодого человека к двери потайной комнаты. — Спрячьтесь и слушайте!

Прошло две минуты. Затем входная дверь открылась. Вошел человек в сопровождении двух пажей и дюжины гвардейцев охраны. Этот человек был одет с чисто театральным великолепием, а на его небесно-голубом шелковом камзоле сияли вышитые золотой нитью французские лилии. Королевский герольд собственной персоной. Он адресовал Нострадамусу исполненный благородства поклон и возвестил:

— Я, Сюперб-Эшарп, главный королевский геральдист, четвертый в своем роду магистр геральдики, по поручению Его Христианнейшего Величества короля Генриха II, явился к господину Нострадамусу, чтобы приветствовать его и пожелать радости, почестей и процветания! Вам должно быть известно, прославленный ученый, что король Франции испытывает по отношению к вам особое почтение и что Его Величеством отдан приказ великому прево барону Гаэтану де Роншеролю не выказывать к вам ни малейшей враждебности и не держать в уме никаких помыслов об отмщении…

— Передайте королю, что я очень доволен тем, что барону Гаэтану де Роншеролю вернули свободу и расположение Его Величества. Скажите ему, что я ничуть не опасаюсь великого прево. И еще передайте Его Величеству, что впредь не следует уделять столько заботы спасению моей персоны: у меня самого достаточно средств для собственного спасения.

Королевский герольд поклонился и сделал широкий жест, как бы подтверждавший, что он примет к сведению эти слова. Потом продолжил:

— Кроме того, вам известно, что Его Величество король и его великий прево, господин де Роншероль, пришли к выводу о необходимости согласованных действий по поиску вероломно похищенной у отца и у двора Его Величества девушки. Речь идет о достойнейшей Флоризе де Роншероль. Король и великий прево просили меня передать великому Нострадамусу их просьбу применить свою божественную ученость для того, чтобы обнаружить следы этой благородной девицы.

Нострадамус немного поколебался, потом мрачно сказал:

— Если поиски короля и великого прево окажутся тщетными, тогда я сам займусь этим делом, и я найду девушку. Скажите это королю.

Королевский герольд снова поклонился и продолжил:

— Мишель де Нотр-Дам, вам следует знать также, что король…

— Ищет разбойника, который украл Флоризу де Роншероль, — прервал гостя Нострадамус. — Я это знаю. Так и передайте королю, что мне это известно. Я знаю, что за голову Руаяля де Боревера назначена огромная сумма в сто тысяч экю. Правда ли это?

— Да, правда, — удивленно откликнулся герольд.

— Вот что Его Величество приказал мне передать, верно? А еще король приказал напомнить мне о том обещании, которое я ему дал когда-то: прислать к Генриху II Боревера, — и намекнуть на то, что пришла пора выполнить это обещание. Правда ли это?

— И это правда, — еще больше удивился герольд.

— Так вот, выслушайте мой ответ: 29-го числа нынешнего месяца я пришлю Руаяля де Боревера к королю Генриху II и… и готов поклясться в этом спасением моей души!

Нострадамус сделал поистине королевский жест, показывая этим жестом, что аудиенция закончена. В этот момент он, как никогда прежде, имел право считать себя ровней Генриху II, потому что тот, в нарушение всех обычаев, направил к магу герольда, что было принято делать только по отношению к коронованным особам.

— Все слышали? — спросил Нострадамус, открывая после ухода герольда дверь Руаялю.

— Да, моя голова довольно высоко ценится! Флоризу ищут… Но я здесь! Клянусь кровью Христовой, пролитой на кресте, клянусь всеми Его ранами, пока я жив, никто не посмеет дотронуться до нее! Это ужасно, — добавил юноша со вздохом, — но теперь мне придется пойти к ней и сказать, что ее отца уже освободили и… и что я тут ни при чем…

Нострадамус положил ему руку на плечо и сказал, не скрывая жалости к молодому человеку:

— Поверьте мне, надо немного подождать… Подождите до 29-го… Если Флориза узнает, что отца выпустили из тюрьмы, ей ничто не помешает немедленно вернуться к себе домой, в его резиденцию. А с той минуты, как она туда попадет, ей не избежать лап короля!

— Но что делать? Что делать?

— Скажите, ей ничего не угрожает в том месте, куда вы отвели ее? Она в безопасности?

— О, да! Я поклялся бы в этом собственной головой!

— Я вас не спрашиваю, где она. И не хочу этого знать. Пусть остается в этом безопасном месте. Нас отделяет от 29-го несколько дней. Потерпите. Вы спрашиваете: что делать? 29-го вы пойдете к Флоризе и скажете ей, что не только ее отец на свободе, но и она сама свободна от посягательств короля…

— Да-да! — прошептал Руаяль де Боревер. — Свободна от короля! Да! Потому что в этот день я убью его!

«А я в этот день, — подумал Нострадамус с горькой радостью, — я скажу Генриху: «Король Франции, это я тебя убил! Я, супруг Мари де Круамар… Только для того, чтобы убить вас, я воспользовался рукой, которую послала мне сама судьба: рукой Руаяля де Боревера, сир… А теперь — умрите в отчаянии, потому что этот Руаяль де Боревер — ваш собственный сын!»

III. 29 июня

Должен сказать, что та эпоха была беспокойной. Генрих II, сбросив маску, уже намеревался очертя голову броситься на борьбу с еретиками; начинались великие религиозные войны. Чувствовалось, как по всей Франции пробегает дрожь — предвестница громких убийств. И тем не менее при дворе царило безумное веселье. Все неустанно забавлялись, а Генрих подавал пример другим, погружаясь в развлечения даже с каким-то бешенством. Неукротимая страсть к Флоризе, еще подогретая чудовищным разочарованием, которое королю пришлось пережить в Пьерфоне, толкала его на экстравагантные и необъяснимые поступки. Во дворце неустанно танцевали, то и дело устраивали весьма скандальные празднества, гульбища продолжались до рассвета, когда можно было наконец хотя бы попытаться чуть-чуть отдохнуть.

27 июня был подписан брачный контракт между Маргаритой Французской и герцогом Эмманюэлем по прозвищу Железноголовый. Из Лувра праздники распространились по всему Парижу. Рыцарские турниры, которым предстояло продлиться три дня, начались схваткой, состоявшейся в то же утро, когда состоялось подписание контракта, с таким нетерпением ожидавшегося герцогом Савойским — разумеется, не потому, что он сгорал от любви к Маргарите, а потому, что эта женитьба была чрезвычайно для него выгодна.

Итак, 27 июня участниками турнира стали: сам король, посол Филиппа II Испанского герцог Альба, коннетабль Монморанси (несмотря на свой возраст) и герцог де Гиз. Железноголовый первым вышел на ристалище и стал победителем в поединке с королем.

28-го сначала состоялось сражение между двумя противоборствующими лагерями, потом король бросил вызов маршалу де Сент-Андре, который, будучи куда более угодливым и обладавшим куда менее железной башкой, чем герцог Савойский, галантно уступил Генриху II первенство.

29 июня было последним днем этого памятного турнира. Два первых дня, в общем-то, не представляют для нас никакого интереса, следовательно, не стоит ждать, что мы станем описывать все перипетии поединков. Скажем только, что в течение этих двух дней король носил цвета Дианы де Пуатье: черный и белый. Цвета траура! Екатерина Медичи, наблюдавшая за сражениями с высоты галереи, побледнела и сжала губы, увидев это. Повернувшись к стоявшему рядом с ней на положенном месте Монтгомери, она проронила слова, которые прозвучали как отклик на давнишнее восклицание Генриха II:

— Посмотрите на эти цвета! От него же пахнет смертью!

Во взгляде королевы, которым сопровождались ее слова, ясно читался приговор, и увидевшего это капитана шотландской гвардии бросило в дрожь… В то утро огромная толпа принаряженных горожан, поднявшись пораньше, собралась за барьером, огораживавшим ристалище со стороны улицы Сент-Антуан, задолго до начала очередного этапа турнира. Весь Париж явился посмотреть на битву между самыми прославленными рыцарями того времени.

Ристалище вытянулось вдоль оси, которая представляла собой длинную составляющую буквы Т, короткой как раз и была улица Сент-Антуан. Та сторона поля битвы, которая примыкала к Бастилии, была занята трибунами. Та, что выходила на улицу, была, как уже говорилось, огорожена барьером высотой в человеческий рост. Само ристалище представляло собой вытянутую овальную арену длиной примерно в сто пятьдесят туаз[48]. По форме оно очень напоминало наши современные ипподромы.

По обоим краям были поставлены шатры, в которых рыцари надевали свои доспехи. Шатры более или менее роскошные, в большей или меньшей степени разукрашенные, это зависело от положения и богатства владельца. Но одно украшение было обязательным: щит или вымпел с его гербом. Добавим, что шатер Монтгомери стоял подле отеля Турнель, а королевский — напротив.

Трибуны были поделены на три части. В центре выстроили большую ложу, предназначенную для королевской семьи и ближайших родственников. Справа и слева от этой ложи до самого края протянулись две длинные галереи для придворных кавалеров и дам, поблизости располагались бесчисленные мелкопоместные дворянчики, понаехавшие из всех провинций королевства. Каждая из галерей могла вместить до трех тысяч зрителей. Напротив ложи с галереями, иными словами, на противоположном конце ристалища за высоким барьером из прочного дерева толпился простой народ, дополнительно отделенный от знати шеренгой вооруженных алебардами охранников.

А теперь попробуем себе представить ясное летнее утро. Небо цвета бледной лазури — поблекшее от многодневной жары. В лучах совсем недавно поднявшегося, но уже горящего ярким пламенем солнца вырисовываются мрачные темные силуэты башен Бастилии, открытые поверхности которых наводнены свободными сейчас от службы охранниками и тюремщиками. Чуть ниже — фантастический вид на парижские крыши, на которых собрались самые отважные из наблюдателей. Из каждого окна каждого дома, выходящего на ристалище, высовываются любопытные. Еще ниже — прямо за шеренгой стражников с алебардами, за мощным барьером — огромная толпа в разноцветных нарядах. Давайте попытаемся увидеть на ристалище боевых коней, покрытых голубыми, золотыми, пурпурными попонами, в седлах с приподнятыми задними и передними луками, гордо сидящих в этих седлах всадников, сверкающих отполированной сталью, а то и серебром доспехов, всадников в шлемах с опущенными забралами, с развевающимися на ветру перьями султанов, каждый — с длинным копьем в правой руке, со щитом, украшенным девизом рыцаря, в левой. Попытаемся представить себе галереи: все эти пышные, сияющие под утренним солнцем костюмы мужчин, сказочно роскошные платья дам — все великолепие, все изящество, весь блеск, свойственный искусству одеваться той эпохи. Золото, стекающее ручьями цепочек и ожерелий на облегающие корсажи и атласные камзолы, бриллианты, жемчуга, изумруды, огненным многоцветьем сверкающие на эфесах шпаг, в ушах и на пальцах, колышущиеся шарфы, тысячи горящих предвкушением удовольствия лиц будущих свидетелей зрелища, вызывающего в памяти времена великого культа любви. Представим себе между двумя просторными галереями королевскую ложу, крытую огромным балдахином из отделанного золотой бахромой лазурного бархата с вышитыми на нем золотыми же лилиями. И там, под этим горделиво-величественным тентом, — короля Генриха II, неотрывно следящего за схваткой; герцога Эмманюэля Савойского, поглядывающего на поле боя с высокомерной холодностью; Диану де Пуатье, даже в этот торжественный день не изменившую траурной черно-белой одежде, с которой не расставалась после смерти отца; Маргариту Французскую; Марию Стюарт, воодушевленную искренней радостью; испанского посла; принца Франсуа — он сидит рядом с Марией Стюарт и смотрит на нее с обожанием; маленьких принцев Шарля и Анри, которые весело кричат и отчаянно хлопают в ладоши… А за спинами членов королевской семьи — посмотрите, какую немыслимо роскошную группу составляют стоящие неподвижно, дабы не потерять величественной осанки, самые важные персоны: пурпурные кардиналы, блестящие маршалы, обер-егермейстеры, главные стольники и виночерпии, самые приближенные к королю и его семье лица…

А когда вы вообразите себе это невыразимо прекрасное зрелище, когда, миновав пеструю толпу, доберетесь до знати, там обратите внимание на изысканно одетого человека, склонившегося над смертельно бледной Екатериной Медичи и похожего на воплощение Судьбы. Посмотрите внимательно! Всмотритесь в его лицо с пылающими глазами, с мрачным, траурным выражением, — какая ужасная, нечеловеческая красота! После этого пышная декорация, окружающая этого человека, покажется вам лишь обрамлением главного зрелища.

Это Нострадамус!

Нострадамус, в эту самую минуту прошептавший прямо в ухо королеве всего два роковых слова:

— Час пробил!

И эти два коротеньких слова громом отозвались в мозгу Екатерины — громом, заглушившим радостные вопли огромной толпы.

Нострадамус, приглашенный в королевскую ложу из особого расположения к нему Генриха II, медленно отступил, бросил взгляд на Монтгомери, потом на Сент-Андре, на Роншероля… Мгновение спустя он исчез.

Схватка на ристалище закончилась. Победители гарцевали перед галереями, они размахивали в знак приветствия копьями, их приветствовали развевающимися на ветру разноцветными шарфами. В этой схватке участвовали герцог де Гиз, два сына коннетабля де Монморанси, Ла Тремуйль, Таванн, Бирон, еще десять знатных господ. Королю удалось еще до этого победить в трех поединках.

Когда отзвучали фанфары и герольды прокричали имена победителей в только что закончившемся бою, Генрих II, охваченный восторгом, вскочил с места и подал собравшимся знак аплодировать. Зрелище его опьяняло.

— Клянусь Богоматерью! — воскликнул он. — Ничто не помешает мне выйти на ристалище в четвертый раз! Но на этот раз я хочу, чтобы мне противостоял достойный соперник, не скупящийся на удары!

Он огляделся по сторонам.

— Монтгомери! Теперь мы сразимся с вами!

Екатерина чуть не упала в обморок. Как странно!

Король, да, сам король выбрал из десятков отважных рыцарей того, кого она должна была заставить его выбрать любой ценой! Она огромным усилием взяла себя в руки и прошептала: «Рука судьбы ведет его!» Потом с восхитительной искренностью, подлинным шедевром коварства, вскричала:

— О, сир, умоляю вас, подумайте! Ваше Величество, вы так устали! Разве не так, дорогая герцогиня?

— Разумеется, так, — отозвалась Диана де Пуатье. — Сир, четыре поединка за одно утро — это многовато!

Но король, никого не слушая, уже умчался из ложи, не забыв перед этим сказать:

— Монтгомери, хорошая пробежка восстановит вам силы. Впрочем, обещанное надо выполнять!

И бегом пустился к своему шатру, чтобы снова надеть доспехи. Монтгомери, пошатываясь, направился к своему. Только тогда Екатерина обернулась назад к четырем представителям своей личной свиты, которые, находясь в темном углу ложи, старались казаться как можно меньше и испуганно таращили глаза. Взгляд, который она бросила на них, был подобен внезапно сверкнувшей черной молнии. Этим взглядом она говорила:

— Внимание! Час пробил!

Четверка бесшумно скрылась. И эти четверо, как, наверное, уже понял читатель, были наши великолепные шалопаи, после дрессировки, которой подвергли их шатенка, блондинка, брюнетка и рыженькая из Летучего эскадрона, старавшиеся без особых промахов сделать свои первые шаги при дворе. Уроки хорошего тона дали свои плоды: теперь Тринкмаль, Буракан, Страпафар и Корподьябль умели ходить, кланяться, прижимать кулак к бедру, красоваться, покручивая ус, в общем, делать все, что предусмотрено правилами придворной галантности. Вот только им до сих пор запрещали разговаривать. Если к ним кто-то случайно обратится, им было приказано просто поклониться и улыбнуться в ответ.

Они пробрались сквозь толпу к пространству за галереями. Здесь было пустынно. Никто их не видел. Сначала, чтобы стало хоть немножко полегче, они разразились грязной бранью. Потом Тринкмаль призвал сотоварищей к порядку:

— Кончайте валять дурака! Внимание!

— Да, надо делать дело, — горестно сказал Корподьябль. — Но до чего ж огромную свинью подложила нам Екатерина своим поручением!

— Арестовать капитана шотландской гвардии! — воскликнул Буракан. — Слыхано ли такое? Что из этого получится?

— Да к тому же — арестовать сразу после того, как он станет биться на копьях с королем… — задумчиво уточнил Страпафар. — Какая-то чертовщина стоит за всем этим… Нам надо быть осторожнее!

— Хотите, скажу вам, в чем тут соль? — шепотом спросил Тринкмаль. — Я понял из слов блондиночки, что…

Он был бледен и все время осматривался округлившимися от страха глазами. Друзья подошли к нему поближе, чувствуя неприятный холодок в животе.

И он заговорил… То, что он рассказал им, видимо, было чудовищно, потому что они, смертельно побледнев, переглянулись.

— Хотя, в конце концов, нас это не касается! — дрожащим голосом подытожил рассказ Тринкмаль.

— И потом — нам здорово заплатили! — добавил Буракан.

— Нам не к лицу отступать! — храбрился Корподьябль. — Мы не такие!

— Поэтому — вперед! — скомандовал Страпафар. — Вперед — и будем настороже!

Обогнув галереи сзади, они направились к шатру Монтгомери!

IV. Руаяль де Боревер

Монтгомери вышел из королевской ложи, бросив исполненный отчаяния взгляд на белокурую головку маленького принца Анри. Он подошел к своему шатру. Он пошатывался. Он чувствовал, как волосы шевелятся у него на голове, как его от головы до пят охватывает нескончаемая дрожь. Ужасные, кошмарные мысли клубились в его мозгу, он, как мог, боролся с ними, но в конце концов уступил:

«Нет! Нет! Я этого не сделаю! Убить короля! Мне надо убить короля! Мне! Екатерина, Екатерина, что я сделал тебе плохого? Почему ты подвергаешь меня такому испытанию? Убить его здесь, на глазах у всего Парижа, перед толпой зевак! Так надо… Если я сейчас не убью короля, он сегодня же узнает, что мой сын…»

— Мессир, — прервал его разговор с самим собой голос щитоносца. — Вас тут кто-то ждет…

Монтгомери вытер лоб тыльной стороной руки. Вошел в шатер и увидел там Нострадамуса… А за Нострадамусом — свои доспехи… От их вида капитана опять бросило в дрожь. И было от чего! Шлем с султаном, кираса, верхние и нижние наручи, перчатки, щит, копье, поножи, наколенные щитки — все это вместо того, чтобы оставаться разбросанным по полу отдельными частями снаряжения, неподвижно, как статуя рыцаря, стояло за спиной мага! Монтгомери подумал:

«Кто-то надел мои доспехи… Кто-то, но не я! Но до чего же похоже, будто это я там стою! Кто это может быть?»

Забрало было опущено. Он не мог видеть лица. Но заметил, что незнакомец судорожно сжимает древко копья. Глаза капитана шотландской гвардии невольно опустились на щит. Его щит! И он снова вздрогнул: на этом щите больше не было ни его девиза, унаследованного от отца, сеньора де Лоржа, ни фамильного герба.

Вместо всего этого в самом центре щита сияло и лучилось какое-то очень странное изображение, непохожее ни на один из до сих пор виденных им гербов: это был крест, на ветвях которого переплетались друг с другом маленькие кружки, а все вместе было заключено в большую окружность. В каждом из маленьких кружков были начертаны какие-то таинственные знаки. Между четырьмя ветвями креста помещались четыре фигуры, представлявшие собой человека, орла, льва и быка.

Монтгомери, тяжело дыша, указал на щит пальцем и хриплым голосом спросил:

— Что это еще за герб?

Нострадамус тоном, который полностью подавил капитана и от которого мурашки побежали по его телу, ответил:

— Это герб Тайны, герб Судьбы, герб Рока. Это герб Высшей Силы, которая предписала Генриху II, королю Франции, умереть сегодня… Это символ Магов… Это знак Розы и Креста!

— Умереть сегодня! — пробормотал Монтгомери вне себя от ужаса. — Но это же будет убийство!

— Нет. В этот момент король уже предупрежден о том, что ему брошен вызов, что его ждет поединок не на жизнь, а на смерть. И если он будет убит, то будет убит в честном поединке, при свете дня, на глазах у всего Парижа, который собрала сюда сегодня сама Судьба.

— Король не примет таких условий! — покачав головой, сказал Монтгомери.

— Уже принял, — ответил Нострадамус. Монтгомери схватился руками за голову. Его бил озноб, несмотря на жару.

В этот момент издалека, с другого конца ристалища, донесся пронзительный звук трубы королевского оруженосца, который вызывал на арену противника Генриха Французского. Доспехи с грохотом содрогнулись.

— Я пропал! — прохрипел Монтгомери.

— Ты спасен, — спокойно сказал Нострадамус. — Я пришел сюда ради этого. Ты не станешь биться с королем на смерть, не будет и куртуазного состязания. Уходи. Только твои доспехи сегодня станут сражаться с королем. Уходи же. Нет, постой, я не все сказал. У входа в Венсеннский замок ждет хорошая лошадь. Один из моих людей отдаст ее тебе. В седельных кобурах ты найдешь достаточное количество драгоценных камней для того, чтобы жить как знатный сеньор, куда бы ты ни отправился. Теперь уходи. Добирайся до ближайшей границы и оставь короля на произвол судьбы. А если ты не хочешь сделать так, как я предлагаю, то клянусь: я сейчас же выйду на арену и выкрикну в полный голос: «Предательство! Монтгомери не может вступить в поединок с королем! Я обвиняю королеву Екатерину и капитана Монтгомери в адюльтере, в преступлении против Генриха Французского!» Так ты уйдешь? Уходи, если не хочешь быть убитым на месте молнией: гроза вот-вот разразится!

Нострадамус подвел Монтгомери к задней стенке шатра и приподнял полотнище. Указал ему жестом дорогу, ведущую к воротам Сент-Антуан, а оттуда к границе, к свободе… Капитан, едва удерживавшийся на грани безумия, стукнул себя кулаком по лбу и прошептал:

— А мой сын? Мой сын! Если меня выдадут, ему не миновать смерти!

Нострадамус подтолкнул его; бледный, дрожащий Монтгомери переступил порог своего шатра, проскользнул между другими и исчез, двинувшись в сторону ворот Сент-Антуан… Тогда Нострадамус опустил полотнище, обернулся к доспехам капитана и спросил:

— Ты готов, Руаяль де Боревер?

Глухой голос из-под шлема ответил:

— Готов. Если я умру, вы скажете Флоризе, что я хотел освободить ее и что моя последняя мысль была о ней… Идите и прикажите, чтобы объявили о моем выходе на ристалище!

Генрих II уже несколько минут как находился на арене. Его трубы раз за разом с небольшими интервалами бросали вызов противнику, с которым он должен был сразиться. Все собравшиеся на турнир заметили, что король не гарцует, как обычно, а замер в неподвижности неподалеку от барьера. Эта неподвижность производила столь странное и зловещее впечатление, что толпа умолкла, и над галереями повисла тяжелая тишина. Очень немногие — да и они побоялись бы признаться в этом! — обратили внимание на то, что Генрих держит в руке боевое железное копье с острым наконечником, а не оружие для куртуазного поединка, на конце которого обычно была поставлена кожаная заглушка. И, разумеется, никто и представить себе не мог, каким бешенством и гневом пылало лицо короля под опущенным забралом…

Внезапно дверцы противоположного барьера открылись… Звонкая труба ответила на призывы королевских труб…

Появился Монтгомери!

Доспехи Монтгомери на лошади Монтгомери!

И тут же герольды прокричали о начале поединка. Трубы дали сигнал к бою. Ропот прокатился по толпе любопытных, потом вдруг затих, и воцарилось странное молчание, будто какой-то таинственный дух пролетел над этой возбужденной толпой и навеял ей тревожные мысли. Действительно, все выглядело необычно. Несмотря на призывы герольдов и трубачей, соперники словно застыли. Не меньше минуты они простояли неподвижно, и, наверное, в этот момент — не подавая голоса, без единого взгляда — их души бросали друг другу вызов на смертный бой, потому что обоих сотрясло одинаковое содрогание.

Но вот они одновременно бросились вперед… За секунду бег их боевых коней перешел в бешеный галоп. Шеи тысяч зрителей вытянулись туда, к арене, — и вот что они увидели.

Две тучи смешались в одну в центре ристалища… Из-за пыли видны только сверкающие, отбрасывающие блики доспехи… И вдруг — страшный удар. Лошади, поднявшись на дыбы, сталкиваются грудь с грудью. Грохочет железо. Сыплются искры. И — страшный крик возносится к небу.

Все кончено…

Поднявшаяся во время короткой схватки пыль оседает на землю. И тогда раздается вой толпы. Крики ужаса. Призывы на помощь. Тысячи блестящих кавалеров с трибун бросаются на ристалище. Роскошно одетые дамы падают без чувств. Проклятия. Мольбы, адресованные Небу: сжалься, помилуй, Господи! Вот что происходит на галереях.

Потому что, когда осела пыль, все увидели: с одной стороны ристалища — убегающую лошадь короля, с другой — идущего пешком к своему шатру Монтгомери, а посреди арены… Посреди арены — Генриха II, лежащего на земле, раскинув руки!

Екатерина Медичи в ту же секунду обернулась к Роншеролю и бросила ему приказ:

— Арестуйте человека, который только что убил короля!

Тысяча — нет, не меньше двух тысяч человек тем временем заполнили арену. Знатные дворяне, гвардейцы, офицеры, дамы, кардиналы… Монморанси, герцог Лотарингский, Гиз, Альба, Феррар, герцог Савойский… Все смешались в одну кучу — испуганные, бледные от потрясения, куда-то спешащие и не находящие в себе ни сил, ни смелости сдвинуться с места. Ужас, охвативший их при виде случившегося, был тем сильнее, что застал всех врасплох. Потрясение — тем больше что каждый в эту минуту думал о своих амбициях, которые, может быть, теперь смогут осуществиться еще скорее. Они толпились на арене, кричали, жестикулировали, некоторые уже собирались в группы, полезные для завтрашней политики, а самые предусмотрительные уже… Да-да, самые предусмотрительные, самые опытные и умудренные придворные уже торопились занять места поближе к Франсуа, пятнадцатилетнему наследнику престола, и тысячи жадных взглядов уже обратились к Екатерине, отныне — регентше… Какое чудовищное состязание необузданных честолюбий, какая страшная выставка бесстыдства и предательства, какая грандиозная схватка, в которой нет места только одному — чистой совести!

Диана де Пуатье встала — прямая, как струна, — и, как только ей сказали: «Король умер!» — странно улыбнулась, присела в низком реверансе перед Екатериной и вышла, бросив на ходу:

— Что ж, значит, и я умерла тоже!

Сын Генриха II сидел в ложе и смотрел на беснующуюся, кричащую, размахивающую руками толпу, на кружащийся вихрь бледных масок, ищущих нового лица, которое следовало бы принять. Франсуа смотрел и не понимал, что происходит и почему так происходит.

Никто не плакал! Никто? Нет, все-таки двое — только двое! — плакали: мужчина и женщина.

Женщиной была супруга дофина, которого скоро назовут Франциском II. Мария Стюарт.

А мужчина… Он стоял на коленях у тела короля, его трясло от рыданий, он был очень странно одет, а рядом с ним — на песке, в крови — валялся жезл, увенчанный забавной фигуркой… Это был Брюске, шут короля.

Как только Генрих II упал, на поле в числе первых поспешили выбежать три или четыре придворных врача и среди них — человек лет сорока, с резкими чертами красивого волевого лица, сохранявшего, несмотря на чудовищные обстоятельства, задумчивое выражение. Это был мэтр Амбруаз Паре. Он быстро стащил с головы короля шлем, показалась голова — сочащаяся кровью маска. Волосы, борода — все было в крови. Из широко открытого рта исходили слабые хрипы. А в верхней части этой окровавленной маски зияла глубокая черная дыра: глаза не было, была открытая рана… Копье! Копье Монтгомери! Копье, подаренное капитану шотландской гвардии королевой! Копье вошло в орбиту и выбило глаз…

«Значит, оружие на этом турнире не предназначалось для куртуазного поединка!»

Ужасная мысль пронзила мозг Амбруаза Паре, он едва удержался, чтобы не выкрикнуть пришедшие ему на ум слова, но в тот момент, когда губы его уже шевельнулись, готовясь к крику, врач поднял голову, и его глаза встретились с ледяным взглядом Екатерины. Как суров, как чудовищно суров был этот взгляд!

— Воды! — коротко приказал Амбруаз Паре.

Вокруг засуетились. Принесли воду. Хирург ловкими руками омыл лицо короля, рану, прозондировал ее. Потом быстро наложил легкую повязку, поправил бинты и встал с колен, сказав:

— Прежде всего, нужно отнести Его Величество в Лувр, я сейчас же там буду.

Пока готовили носилки, Екатерина подошла к хирургу и тихим голосом приказала, глядя ему прямо в глаза:

— Только правду! Скорее!

Амбруаз Паре бросил последний взгляд на бледное, как мел, лицо и невнятно пробормотал, стараясь, чтобы никто не услышал:

— Король больше не придет в сознание. Через два часа он будет мертв.

— Ошибаетесь, мэтр Паре! — сказал кто-то совсем рядом с врачом.

Снова взглянув на короля, Амбруаз Паре увидел рядом с рыдающим шутом еще одного стоящего на коленях человека. Этот человек вливал в широко открытый рот Генриха жидкость из только что откупоренного им флакончика.

— Нострадамус! — прошептал хирург.

В этот момент король издал протяжный вздох, и Нострадамус поднялся.

— Вы спасли его! — в бешенстве зашипела Екатерина, глаза ее пылали, излучали угрозу, она почти выдала себя.

— Нет, — спокойно и холодно отозвался Нострадамус. — Я подарил ему неделю жизни, потому что мне нужно, чтобы он прожил еще восемь дней…

И, пока короля бережно укладывали на носилки, маг твердым шагом двинулся в сторону шатра Монтгомери, окруженного, полностью окруженного вчетверо большим, чем для этого требовалось, количеством лучников. Перед входом в шатер стоял сам великий прево, видимо, еще не решив, надо ли тотчас же арестовать капитана.

Роншероль заметил приближающегося Нострадамуса и задрожал от ненависти.

Нострадамус рукой отодвинул лучников со своего пути и подошел прямо к двери, перед которой плакал щитоносец Монтгомери. Роншероль глухо выругался все с той же ненавистью.

Нострадамус вошел в шатер.

Страпафар, Буракан, Тринкмаль и Корподьябль, сделав круг и пройдя за галереями, остановились у второго выхода из шатра — того, через который сбежал Монтгомери.

— Подождем здесь, — сказал Тринкмаль. — И давайте помолимся, господа, лично я ужасно волнуюсь, думая о том, что придется арестовать этого капитана гвардейцев. Подумать только, все последние дни в Лувре я только и переживал: а вдруг он схватит нас за шиворот и выбросит оттуда! Спасибо святому Панкратию, все получилось наоборот…

Тринкмаль погладил свою шпагу, складки его жирного брюха колыхались.

В этот момент со стороны ристалища послышался глухой ропот, который становился все сильнее и в конце концов взорвался криком… Обращенные в телохранителей королевы разбойники, побледнев, переглянулись, и их глаза ясно сказали: дело сделано!

— Внимание! — прошептал кто-то из них, и все схватились за шпаги.

Прошла минута… Что творилось на ристалище! Оттуда доносились крики ужаса, вопли, призывы на помощь, громкие мольбы: «Сжалься! Помилуй, Господи!», голоса сливались в один кошмарный вой, в глухой рев толпы… А в шатре звякнула сталь…

— Вот и он!

Они ворвались вчетвером и, зажав в кулаках рукоятки шпаг, окружили живые доспехи, которые в этот момент остановились и застыли — молчаливые, таинственные…

— Господин капитан, — вкрадчиво начал Тринкмаль, — нам поручено… хотя мы и не достойны такой чести… одним словом, мы должны арестовать вас!

Доспехи пошевелились. Заключенный в них человек принялся освобождаться от тяжелых стальных щитков. Полетели на землю наколенники, поножи, наручи… Настала очередь кирасы…

— Пойдемте! — жестко приказал Тринкмаль. — Вам следует подчиниться, монсеньор!

Он протянул руку и тронул Монтгомери за плечо. И в ту же секунду, попятившись, откатился на три шага, почти к стенке шатра, получив между глаз удар такой силы, от которого у кого-нибудь другого голова просто раскололась бы надвое. Трое остальных, взревев: «Ах, так! Он еще дерется!» — ринулись в атаку.

Они бросились вперед и… резко остановились, обалдев от изумления, мгновенно опьянев от радости, не веря своим глазам, потому что внезапно увидели того, кого так долго оплакивали. Монтгомери снял шлем, швырнул его на пол и воскликнул таким знакомым, таким родным голосом:

— Ну-ка! Ну-ка, идите сюда, мои ягнятки! Подойдите поближе, дворцовые прихвостни! Кто из вас осмелится поднять руку на Руаяля де Боревера?!

— Святые ангелы, это он!

— Святой Бахус, это он!

— Черт побери, волчонок! Наш львенок! Наш голубчик!

— Дьявол меня побери, мсье де Боревер!

А Боревер прогремел, заглушая этот нестройный хор:

— Идите же, идите, арестуйте меня!

Арестовать! Его! Но ведь так и есть! Они пришли сюда ради этого! Ха! Ха! Да они арестуют саму королеву на глазах у всего двора, они арестуют великого прево, и коннетабля, и всех придворных, они…

Все тем же нестройным хором, с выпученными от нежданного счастья глазами, взъерошенные, они повторяли:

— Пусть они явятся! Да, пусть они только придут!

Каким образом Руаяль де Боревер попал сюда, в этот шатер, почему на нем были доспехи Монтгомери, по наущению Сатаны или по божьему благословению произошло все то, что произошло, они не знали. Они ничего не понимали и не хотели понять. Они просто чуть не плакали от радости.

И в этот патетический момент в шатер вошел Нострадамус.

Увидев, что маг направляется прямо к нему, Боревер вздрогнул. Никогда еще он не видел чародея таким бледным, никогда еще глаза его так не метали молнии, никогда так ярко не сверкал знак Розы и Креста на его роскошном черном костюме.

Руаяль де Боревер почувствовал, как в его душу проникает какой-то священный ужас, он смотрел, смотрел и видел… сияющий ореол вокруг головы Нострадамуса!

Маг остановился рядом с Боревером и сказал:

— Я пришел, чтобы выполнить обещанное тебе у постели умирающего Брабана… Сейчас ты узнаешь имена твоего отца и твоей матери…

В одно мгновение все мысли, переполнявшие голову Боревера, испарились, исчезли, он забыл даже о произошедшем несколько минут назад на ристалище.

— Кто же мой отец? — прошептал юноша.

— Генрих II, король Франции!

Молодой человек согнулся, будто ему нанесли в грудь страшный удар, в его воспаленном мозгу всплыло одно только слово: отцеубийство! Но почти сразу же перед его внутренним взором молниеносно, как призрак бури, промелькнуло кровавое облако, невыразимо горькая усмешка раздвинула бледные губы, ненависть набатом прозвучала в сердце… Потом он расхохотался и прогремел:

— Так и должно было случиться! Я понимаю! Ах, теперь я понимаю, почему родился в темнице! Почему с самого рождения был предназначен палачу! Почему мой отец, не успел я родиться на свет, пожелал моей смерти! Королевский сын! Да! Я опасен! Еще бы — сын короля!

Он скрипнул зубами, встряхнул головой, словно отгоняя черные мысли. И вдруг на его сведенном судорогой лице появилось выражение неутешного горя. Из налитых кровью глаз потекли слезы. Он тихо спросил:

— А моя мать?

— Ты должен оплакивать ее, как оплакиваю ее я сам… — тяжело вздохнув, так же тихо ответил Нострадамус. — Твоя матушка умерла больше двадцати лет назад…

— Умерла! — в отчаянии воскликнул Боревер.

— Да. Ее звали Мари де Круамар, — сказал Нострадамус.

Душераздирающий крик вырвался из груди рухнувшего на колени молодого человека. Но это не был крик острой боли, горестный вопль. Мари де Круамар! Его матушка! Дама без имени! Та, что теперь заменила мать Флоризе! Нет! Нет! Она не умерла! Она жива! Жива и невредима!

Ему казалось, что он выкрикнул все это, но губы его на самом деле едва шевелились, пока мысли роем кружились в голове. Господи, как хорошо он представлял себе теперь ее полную страданий жизнь! Но теперь у Мари есть сын! Теперь у нее есть он, Руаяль де Боревер! И он сделает все, чтобы исцелить ее боль, утешить ее, вернуть к жизни! И первое, что он скажет ей, будет:

— Матушка, вы отомщены! Король Франции мертв, он убит своим собственным преступлением, потому что Судьба вложила оружие в руку его сына!

Он был растерян, он был вне себя от радости. Ему казалось, что от клубящихся мыслей голова его вот-вот взорвется. Руаяль хотел было крикнуть: «Нет, вы ошибаетесь, матушка жива, она не умерла, нет!» — но, посмотрев в сторону выхода, он увидел, что Нострадамус уже приподнял полотнище и что он мрачен и угрюм, как никогда прежде. Юноша снова задрожал. «Кто все-таки этот человек? — вдруг подумал он. — Я должен узнать это любой ценой, я узнаю!»

Правда, почему Нострадамус вложил ему в руки копье, чтобы он убил своего отца? Почему говорит, что Мари де Круамар умерла двадцать лет назад? Что это за таинственный путь, по которому движется маг? Куда ведет эта дорога? Руаяль де Боревер поднялся с колен и направился к Нострадамусу. В этот момент тот исчез за отброшенным полотнищем, прошептав только одно слово:

— Прощай!

Юноша в смятении, в полубреду, с перевернутой душой, ринулся было вслед. Но в этот момент полотнище, служившее дверью, снова поднялось, и в шатер хлынули лучники…

Руаяль де Боревер, вмиг придя в себя, вытащил из притороченных к поясу ножен короткий кинжал и бросил на четырех телохранителей взгляд, в котором ясно читалось: «Вы готовы умереть со мной?» Корподьябль, Страпафар, Тринкмаль и Буракан двинулись вперед… Но не прошло и секунды, как чья-то тяжелая рука опустилась на плечо молодого человека. Руаяль, вздрогнув, обернулся и занес свой кинжал…

— Именем королевы, — произнес схвативший его за плечо человек, — ты арестован!

Рука Боревера бессильно повисла, кинжал выпал из нее, звеня, покатился по земле. Он опустил голову и пробормотал:

— Отец Флоризы…

— Уведите его! — приказал Роншероль.