Нострадамус

I. Почему «Руаяль» и почему «Боревер»?

Когда принц Анри уезжал из Парижа в армию, рядом с ним не оказалось человека, которого он предпочитал всем в некоторых целях, того, кого он называл своим «живым кинжалом». Так куда же делся Брабан? Впрочем, Анри если и беспокоился по этому поводу, то не слишком сильно. Как в Париже, так и на дорогах Франции у него не было недостатка в молодцах, словно родившихся с зажатым в кулаке острым клинком, ребят, всегда готовых за хорошую плату предоставить этот клинок в чье угодно распоряжение — будь то принц, граф или барон, лишь бы он в этом нуждался и не скупился.

А ребенок? Что с ним стало? Над этим вопросом принц Анри размышлял несколько дольше и в конце концов пришел к такому выводу:

«Сын Мари — дьявольское отродье, видимо, его, как и предполагалось, отнесли прямо к палачу. То есть он вернулся туда, откуда и явился: в ад. Что ж, значит, об этом и думать не стоит…»

Затем последовали события в Турноне: когда умер от яда Франсуа, Анри превратился в дофина Франции, наследника престола. Затем прошли годы, и он стал королем Франции Генрихом II. И тогда события прошлого померкли в его памяти, его внутреннего взора будто коснулось ослепление: он сумел начисто позабыть о некоторых «мелких грешках» времен своей юности и теперь уже никогда не вспоминал о переданном по его воле палачу ребенке.

О том, что случилось с Брабаном-Брабантцем, Анри тоже так никогда и ничего не узнал.

А мы знаем, и сейчас узнаете и вы.

Началось с того, что в течение двух недель наемник сидел взаперти в своей берлоге на улице Каландр наедине с сыном Мари и, если и выходил на минутку, то только затем, чтобы купить молока младенцу и вина со специями себе самому. Мы не говорим о съестных припасах: они ничуть не интересовали его, так, ерунда, главное — возбуждают желание промочить как следует глотку. Он совершал обильные возлияния и давал попить ребенку. Иногда он ошибался и наливал тому глоток-другой своего пряного вина. Однако он был не из тех людей, которым свойственно обременять себя заботой о детях, к тому же не терпелось снова взяться за работу, и потому Брабан стал перебирать в уме бесчисленных знакомых ему женщин, чтобы понять, которой из них можно отдать на воспитание несчастного мальчугана. В конце концов выбор был сделан.

«А если отнести его Мирто? Баба хоть куда! И потом, она же сама разродилась с месяц назад, насколько я понимаю… Если, конечно, верить Страпафару, который вроде бы сейчас с ней живет… Ладно, пойдем-ка мы к Мирто…»

Брабан завернул «молочного поросенка» в полу своего плаща и отправился в дом Мирто на улицу Святого Спасителя, иными словами, в самый центр квартала Птит-Фламб[15], где кишмя кишели воры, грабители, мародеры и прочие мазурики.

Мирто встретила Брабана, сидя на пороге своего жилища. Она как раз кормила грудью свою наследницу, девчонку, обещавшую стать шлюхой высшего разряда.

Мирто была крепкой молодой женщиной с мощными бедрами, взлохмаченными темными волосами, черными бархатными глазами и красными, как раскрытый гранат, губами.

Она была очень похожа на гречанку.

Впрочем, она действительно в ранней юности прибыла из страны красавицы Фрины[16].

Когда гость подошел к дому, Мирто подняла свою румяную мордашку, уставилась на младенца, которого протягивал ей Брабан, и разулыбалась, видимо, очарованная открывшимся ей зрелищем.

— Черт меня побери, вот это кролик! Одна жопочка чего стоит! А лапы — что задние, что передние! Сделано на совесть!

— Это не мой сын, — скромно и не без скрытого сожаления признался Брабан.

— Да уж, скорее он похож на королевского сынка, чем на отродье какого-нибудь кота, посылающего свою милашку на панель… Он станет настоящим вольным горожанином!

— Так пойдет дело — и он станет первым красавцем и главным задирой твоего квартала! Правда, он и сейчас — вылитый львенок…

— Сейчас он вылитый принц, — сказала Мирто, все более и более восхищаясь ребенком.

— Берешь ты его или нет? — спросил Брабан. — Он ведь голодный…

И женщина ответила своим хрипловатым голосом:

— Ладно, давай. Беру твоего волчонка… Ну, будет одним больше, мою сиську этим не напугаешь, клянусь богом! Да, он просит кушать, этот красавчик… Иди, иди сюда, ешь и пей вволю, мой ангелочек, мой львенок, королевский сынок! А ты убирайся, Брабан, и оставь себе свои монеты!

Брабан-Брабантец не заставил просить себя дважды: он сразу же засунул приготовленные было восемь экю обратно в кошелек, приделанный к поясу из порыжевшей кожи. А Мирто, не теряя времени даром, высвободила из-за корсажа вторую грудь — теперь стали видны оба переполненных бурдюка, оба источника жизни, к которым немедленно и жадно присосались и ее собственная девчонка, и приемыш.

Наемник с вытаращенными глазами некоторое время созерцал невиданное зрелище, потом, пожав плечами, удалился, ворча на ходу:

— А я-то давал ему пососать сладкого винца с корицей! Она мне испортит мальца! Вкус отобьет к настоящей пище!

Он ушел, твердо решив покинуть Париж и найти себе работу где угодно, лишь бы можно было вволю наносить и отбивать удары. Назавтра он отправился в конюшню, внимательно, как и положено готовящемуся к долгому и трудному пути всаднику, осмотрел свою лошадь, после чего взнуздал и оседлал ее. Но, прежде чем сесть в седло, чтобы отправиться в неизвестность, внезапно впал в задумчивость, выйдя из которой разразился сначала глухими, а потом и громоподобными проклятиями. Ругательства так и сыпались из его глотки, да такие, что любой его собрат по трудам неправедным заткнул бы уши, услышав их! Не прекращая ругани, он отвел лошадь обратно в конюшню, снял с нее всю амуницию и побежал прямо на улицу Святого Спасителя, где бомбой влетел к Мирто и заорал, громыхая кулаком по столу:

— Вот те на! Я не могу уехать, черт меня побери! Я остаюсь! И отправлюсь в путь не раньше, чем дней через двенадцать! Где мой малыш Руаяль[17]?

Двенадцать дней, назначенных себе Брабаном в качестве отсрочки отъезда, постепенно превратились в двенадцать недель, потом в двенадцать месяцев, и дело кончилось двенадцатью годами. Разбойник с большой дороги стал парижским бродягой и одним из главных столпов, поддерживавших «храм» квартала Птит-Фламб. Ни один ворюга и грабитель из Двора Чудес не мог похвалиться такой, как у него, ловкостью, таким нюхом, такой удачливостью. Иными словами, бывший рейтар стал опасным бандитом.

Когда, уже при Генрихе II, Гаэтан де Роншероль в благодарность за оказанные им тайные услуги был назначен королем на завидную должность парижского великого прево, первой заботой нового судьи стала попытка раз и навсегда избавить столицу Франции от разбойника, погоня за которым просто вгоняла в пот ночные патрули. По приготовлениям, которые стали очень заметны, по движению солдат, наводнявших город, Брабан понял, что дела его могут стать очень плохи.

— Мирто, — сказал он, — мне кажется, королевские веревочники как раз принялись готовить самый лучший пеньковый галстук, какой только можно придумать для шеи такого бравого и достойного бродяги, как я. Но я — парень скромный, и мне ни к чему такие почести, Мирто. Я предпочитаю держать свою шею подальше от этой орденской ленты. Хотя бы на несколько сотен лье. Что скажешь на это, девочка?

Мирто с жаром одобрила проект побега. Впрочем, Брабан и сам уже начинал тяготиться тем, что он простодушно называл «оседлой жизнью». Его одолевала ностальгия по большим дорогам, одолевало желание колоть и рубить почем зря. Короче, ему хотелось повидать страну.

— Отлично, — обрадовался неожиданной поддержке разбойник. — Готовь тряпки малыша.

— Как? Ты собираешься взять с собой Руаяля?

Мирто разрыдалась. Сын Мари, волчонок, дьяволенок, тот, кого она окрестила Руаялем, стал ее собственным ребенком, и она любила его ничуть не меньше, чем дочь, которой дала поэтичное имя Мирта. В это время мальчику шел тринадцатый год. Все надежды, которые на него возлагались в младенчестве, он не просто оправдал, но далеко превзошел. На вид ему можно было дать не меньше пятнадцати лет. Он вырос куда более крепким и гибким, чем большинство детей Двора Чудес, и наводил на последних настоящий ужас. Мирто обожала приемыша как за его неоспоримые достоинства, так и за не менее явные недостатки — в равной степени. Что до малышки Мирты, то Руаяль, который защищал ее, покровительствовал ей и приносил все, что удавалось стянуть, был для девочки подлинным божеством.

Итак, Мирто рыдала, пронзительно кричала, заливалась слезами, умоляла, угрожала, но ничто не действовало на ее приятеля. Брабан-Брабантец оставался непреклонным. Он удостоил Мирто единственного объяснения. Конечно же, мальчуган уже научился довольно прилично орудовать рапирой, опустошать карманы горожан, готовить ловушки для патрулей, чтобы ловчее было намять солдатам бока, и благодаря всему этому его образование можно считать почти завершенным, и он всенепременно должен оправдать звание благородного человека, но есть и одно упущение: парнишка совсем не сведущ в верховой езде.

— Послушай-ка, малыш Руаяль, — прибавил он, обращаясь к воспитаннику, — хочешь вместе со мной увидеть Францию, Бургундию, Наварру, Испанию и Италию с Германией? В общем, все известные, неизвестные и всякие другие страны?

Руаяль завопил от радости и поклялся богом и всеми святыми, что никто и ничто в мире не может помешать ему сопровождать Брабана верхом на большой лошади. А поскольку мальчик отнюдь не отличался нежностью и был скорее жестокосердым, он, хотя и считал Мирто своей матерью, не обратил почти никакого внимания на ее горючие слезы.

Надо сказать, что, пока Мирто плакала навзрыд, ее дочь Мирта не проронила ни слезинки. Однако девочка так побледнела, что казалось: она вот-вот умрет на месте.

В тот же день, точнее, с наступлением ночи Брабан с Руаялем потихоньку смылись из Парижа и, выехав из городских ворот, растворились во мгле… в неизвестности…

В течение нескольких лет, прошедших после описанных выше событий, Руаяль действительно бродил по свету бок о бок с Брабаном-Брабантцем, не расставался с ним ни на минуту, ел и пил за его счет, слушался его во всем, не важно, бились ли они под знаменами Лотарингии, или защищали Монморанси, или сражались ради своей собственной выгоды. Он участвовал в осаде Меца. Он участвовал в битве при Ренци. Позже он отправился в Италию и сражался под Чивителлой. Еще позже он присутствовал при взятии Кале. Лотарингия, Нидерланды, Ломбардия с Миланом, Неаполь, Франция — он побывал повсюду, где только можно было надавать тумаков противнику. К двадцати годам он стал заядлым рубакой, запросто рассекавшим черепа и дырявившим грудные клетки, и получил в таком качестве широкую известность. Впрочем, и его собственная шкура изрядно пострадала и во многих местах была наскоро зашита. Но он не признавал своих поражений и вскипал от гнева всякий раз, как кто-то осмеливался намекать на его раны. А уж сколько было на его счету дуэлей — не сосчитать!

Руаяль изобрел собственный удар шпагой — удар, против которого не в силах был устоять ни один противник: сначала он — наотмашь — давал сопернику «пощечину» стальным оружием, пользуясь им как хлыстом, и лишь затем наносил острием смертельную рану или сразу поражал насмерть. Его поклонники, такие же висельники, как он сам, присвоили этому удару имя, которое мало-помалу стало фамилией автора изобретения. И с тех пор оборванца-забияку только так и называли: Руаяль де Боревер[18].

Еще пару слов о нем. Руаяль де Боревер не умел читать. Он не умел писать. Он не умел думать. Он не знал, что такое мораль и нравственность. Он не знал, что человеку дозволено. Он не знал, что человеку запрещено. Он не знал, что такое зло, его этому попросту не научили. Он не умел отличить зло от добра. Единственное, что он умел хорошо, — драться. Ему была знакома только грубая сила. И никто никогда не внушил ему даже самых элементарных сведений о законах совести.

II. Два всадника напали на незнакомца — и что же?

На исходе зимы 1558 года по дороге, соединяющей Фонтенбло с Парижем, неподалеку от Мелена, с отчаянным трудом передвигались два всадника. Ночь была чернее некуда, дождь в полном мраке лил как из ведра. Страшно худые, изможденные лошади по грудь увязали в грязи и еле переставляли ноги. Всадники тоже казались изможденными, было бы светлее, — всякий встречный понял бы, что они умирают от голода и от жажды.

Одному из всадников было лет шестьдесят, другому примерно двадцать — двадцать два. Старик почти не держался в седле, и молодому человеку часто случалось приходить ему на подмогу. В том, как он всякий раз подхватывал пошатнувшегося спутника, чувствовались сила и нежность. Одной рукой пожилой всадник цеплялся за головку передней луки седла, другой судорожно сжимал левый бок: в его груди зияла кровоточащая рана, и вместе с кровью из этого человека, казалось, уходила жизнь…

Они двигались медленно, с трудом, под яростным ливнем, продуваемые насквозь ледяным ветром, в потемках. Порой молодой всадник внезапно останавливался и, навострив уши, поворачивал голову в сторону Мелена. Но слышны были только шум дождя да жалобный скрип деревьев, раскачивавшихся под порывами ветра. Тогда юноша говорил:

— Нет, нас не преследуют. Хотя — кому бы? Ведь тот человек выехал из Мелена еще раньше нас… Поехали вперед!

— Поехали, поехали… — ворчал раненый. — Вперед — к смерти! Вот и наступил последний этап…

— Мужайся, ей-богу! Мужайся, черт тебя побери!

Умирающий нашел в себе силы улыбнуться спутнику с горделивым восхищением и прохрипел:

— С таким же успехом можно сдохнуть и здесь, как на куче соломы… Езжай один, мой мальчик! Оставь меня… Хотя… хотя мне кое-что надо сказать тебе…

Молодой человек, ничего не ответив, выпрямился в седле, привстал в стременах и бросил в ночь растерянный взгляд.

— Свет! Там свет! — вдруг радостно закричал он, и голос его перекрыл дикий вой ветра.

— Свет? Где? — пробормотал раненый.

— Прямо перед нами. До него едва ли наберется и четверть лье! Вперед! Вперед!

Небесные хляби разверзлись еще шире: ливень усилился. Отдельные порывы ветра сменились настоящей бурей.

— Конец, — хрипло сказал старик, шатаясь в седле. — Это конец. Я не доеду. Что за удар, разрази меня бог, что за удар в грудь! С каким дьяволом мы имели дело? И это же мне самому в недобрый час пришло в голову напасть на этого путешественника из Мелена! Вот уж поистине: черт нашептал!

Молодой человек вздрогнул.

— Да, сам черт нашептал! — все так же хрипло повторил раненый. — Мы могли бы напасть на сотню других толстосумов и запросто облегчить их карманы! Так нет! Именно на этого незнакомца пал мой выбор!

— Замолчи! Замолчи! — шептал его юный спутник.

— Мы могли бы спокойно добраться до Парижа, — не унимался старик, которого явно посетило какое-то странное вдохновение. — И все бы там было, что надо: и кров, и пища, и все остальное… Нет, черт меня попутал: давай остановимся в Мелене! Надо же мне было прельститься богатством незнакомого путешественника!

— Замолчи! Замолчи! — уже в отчаянии повторил молодой человек.

— Что за удар, кровь Христова! Он продырявил меня насквозь! Вот это рука! Вот это жестокость! Вот это хладнокровный убийца! Да ведь ты сам, мой львенок, ты сам отступил перед ним!

Юный всадник скрипнул зубами и пробормотал проклятие, которое, впрочем, тут же унесло очередным порывом ветра.

— Отступил! Да! Да! Я отступил! Я! Это правда! Это случилось со мной! Я, я отступил! Я, для которого лучше умереть, чем отступить! И даже если бы позади меня разверзлась пропасть, я все равно отступил бы! А как он заставил меня отступить? О, это была какая-то адская сила! Было от чего прийти в бешенство! Ему оказалось достаточно протянуть ко мне руку, только дотронуться до моего лба своим чертовым пальцем — и я отступил! Я отступил! Я отступил!

— Ладно, успокойся! — усмехнулся раненый. — Что поделаешь, в конце концов…

— Что «в конце концов»?! — закричал его молодой спутник. — Что?! Договаривай!

— Ну, хорошо, — дрожа и осеняя себя крестным знамением, ответил старик. — В конце концов, от тебя тут ничего не зависело. Этот неизвестный — наверняка посланец самого Сатаны! Ты заметил, как сверкали его глаза? Заметил, какое бледное у него лицо, такое, будто он мертвец, вышедший из могилы? Заметил? А ты расслышал его имя — какое-то турецкое или языческое, слышал, как его назвал тот, что был с ним?

— Нет… Не слышал…

— Но я-то слышал!

— Ну, и как же его кличут?

— Он его назвал… назвал… Погоди… Как же он его назвал? Ах, черт побери, я забыл!

— Забыл, так вспомни! — взорвался юноша. — Адом тебя заклинаю, вспомни! Да будь он хоть кто, человек или сам дьявол, этот выродок, который тебя смертельно ранил, а меня заставил отступить… Меня! Отступить первый раз в жизни… Да будь он хоть кто, я хочу его найти, понимаешь? Я хочу зарезать эту сволочь своими собственными руками и швырнуть его печенку собакам! Вспомни сейчас же, говорю тебе!

— Как же его зовут? — бормотал раненый. — Погоди… Сейчас… Ох! Кажется, вспомнил! Вроде бы тот, что был с ним, назвал его… назвал его… Вот! НОСТРАДАМУСОМ!

Этот раненый, который находился уже на пороге смерти, был Брабан-Брабантец.

А его молодой спутник был, конечно же, Руаяль де Боревер…

III. Харчевня «Три журавля»

На краю дороги, зарастающей травой летом, утопающей в грязи зимой и ухабистой во все сезоны, стояла одинокая харчевня, сложенная из битого серого камня. По стене жалкого домишки к чердаку шла наружная лестница. Над убогим крыльцом висела раскрашенная неумелой рукой, а сейчас еще и полустершаяся от времени вывеска: три задумчивых журавля на берегу пруда.

Откроем запертую на висячий замок, закрытую на задвижку, да еще и снабженную в качестве дополнительного засова прочной железной полосой с рычажком дверь — и вот мы в просторной, плохо освещенной комнате, пустоту которой никак не могут заполнить несколько расшатанных столов с запятнанными вином столешницами. Один из них в тот вечер, о котором пойдет наш рассказ, подтащила поближе к камину четверка сурового вида мужчин. И вот теперь они сидели вокруг, беседуя, попивая винцо и закусывая чем бог послал.

Вид у них был одновременно плачевный и пугающий: зверские физиономии, правда, с выражением зверей, скорее загнанных, чем вышедших на охоту; длинные шпаги на боку; засунутые за пояс острые кинжалы без ножен…

— Ну и погодка, господа, ну и ненастье! — сказал Тринкмаль.

— Можно подумать, Гаронна решила выйти из берегов, чтобы окропить нас своими водами! — добавил Страпафар.

— Натчинаецца вземирный потоп, — заметил Корподьябль.

— Та. Тоштиг обьять бажол… — отозвался Буракан.

Тринкмаль был парижанином, внешне похожим на злобную крысу, но на деле — хитрой лисой, лицемером, умеющим быть слащавым до елейности. Папашей Страпафара был испанец, но на самом деле он родился то ли в Лангедоке, то ли в Гаскони, то ли в Провансе, бродяга и сам толком не знал, откуда он родом, потому что появился на белый свет где-то на большой дороге, когда его родители совершали очередной переход неизвестно откуда неизвестно куда. Пьемонтец Корподьябль физически и нравственно был вылитый голодный волк. Буракан сначала перебежал из войска Карла V, а потом дезертировал из французской армии. Мощный и глупый, как бульдог, он обладал такими же, как у этой собаки, железными челюстями. Оба последних говорили с чудовищным акцентом, который мы попытались воспроизвести выше, но от которого решили отказаться в дальнейшем рассказе, чтобы не затруднять чтения.

В течение следующих нескольких минут в комнате не было слышно ничего, кроме чавканья: могучие челюсти пережевывали пищу. За стенами дома бушевала буря, выл и свистел ветер, небосвод проливал обильные слезы, с шумом падавшие на крышу. Внезапно дверь сотряслась от удара. Хозяин заведения, сидевший рядом с ней, так и подскочил. Четверо едоков прекратили жевать и встали, схватившись за кинжалы.

— Господа, — спросил трактирщик, — следует ли мне открыть?

— Мы не слышали свистка, — ответил Тринкмаль. — Да поможет путешественнику Пресвятая Дева, но сюда мы его не пустим.

Остальные только важно кивнули, а Страпафар добавил тихонько:

— Ролан де Сент-Андре приказал открывать дверь только тогда, когда мы услышим свисток. А путешественник пусть идет ко всем чертям!

— Убирайтесь! — прокричал через дверь трактирщик.

— Откройте! — загремел мужской голос снаружи.

И при звуке этого голоса, жесткого, властного, непреклонного, голоса с каким-то металлическим оттенком, четыре разбойника задрожали. Хозяин харчевни покачнулся, будто его ударили в грудь, и провел рукой по лбу, утирая выступивший на нем холодный пот.

— Ох, — прошептал он, — ох, что это на меня накатило? Какая ужасная слабость… Нет-нет, — собрав все силы, закричал он, — я вам не открою!

За дверью не раздалось никакого нового звука: только шум дождя и вой ветра. Но через одну-две минуты четыре бандита с изумлением увидели, как трактирщик, действуя, подобно автомату, дрожащими руками отпирает одну за другой все задвижки. Когда он приступил к висячему замку, стараясь побыстрее повернуть ключ, все четверо в один голос заорали:

— Вот черт! Да не открывайте же!

— Я не открываю… — бормотал, продолжая орудовать ключом и стуча зубами, трактирщик. — Я не хочу открывать…

В то же время с грохотом упала железная полоса, замок со щелчком открылся, дверь распахнулась. Вошли двое мужчин, с которых ручьями текла вода. Четверо бандитов, не сговариваясь, сделали выпад и замахнулись кинжалами, сопровождая свои действия страшными проклятиями. Тот из новоприбывших, кто зашел первым, не обращая на них никакого внимания, первым делом скинул мокрый насквозь плащ и только после этого взглянул в их сторону. Они внезапно остановились в нелепых позах. Тогда вошедший протянул к ним руку… и они стали пятиться назад. Разбойники побледнели, они не могли больше вымолвить ни слова, их удерживало на месте какое-то им самим непонятное оцепенение… Тем временем незнакомец опустил руку и, отвернувшись от безмолвных бродяг, сказал хозяину:

— Комнату для меня и место в конюшне для моей лошади. Иди, ничего не бойся. Тебе хорошо заплатят.

— Черт побери! — вымолвил наконец Буракан. — Да этот тип будет посильнее самого императора Карла.

— Это не человек, — прошептал Страпафар. — Это вампир, вышедший из могилы. Видел его физиономию? Я готов поклясться, что под этой кожей давно не было ни капли крови!

— Господа, — предложил Тринкмаль. — Пока суд да дело, давайте доедать жаркое.

Бандиты уселись за свой шаткий столик, пододвинутый к огню очага.

— Господа, — снова заговорил Тринкмаль, — господа, мне кажется, только что мы пережили небывалый испуг. Так вот, господа, мне кажется, что, будь с нами один человек, хорошо вам известный, мы бы не побоялись никакого вампира.

— Ага! — воскликнул Страпафар. — Ага, я знаю, о ком идет речь! Это точно, с ним бы я не устрашился ни бога, ни дьявола! А без него как-то теряешься, даже наша честь, и то…

— Porco Dio! — перебил его Корподьябль. — Не говори! Когда он идет впереди нас, когда его шпага сверкает на солнце, какой враг может нам сопротивляться? А с тех пор, как он оставил нас, лично я — как тело без души…

— Он-то и впрямь будет посильнее императора Карла! — талдычил о своем Буракан.

— Да он просто король в любой битве! — с восхищением отметил Страпафар.

— Эх, что там говорить, не человек, а гром небесный! — подхватил Корподьябль.

— Одним словом, Руаяль де Боревер, — подытожил обсуждение Тринкмаль.

И все четверо сняли шляпы. В этот момент снова раздался грохот — кто-то опять стучал в дверь, и чей-то голос снаружи опять требовал:

«Откройте!»

IV. Еще один неизвестный

— Не открывайте!!! — снова, как пять минут назад, завопили в один голос разбойники, вскакивая со своих мест.

— Да не открою, не открою, — принялся успокаивать их хозяин, — на этот раз голос хоть и грубый, но человеческий… Убирайтесь ко всем чертям, кем бы вы ни были! — прокричал он, обращаясь к незнакомцу за дверью.

Стук стал еще сильнее, дверь сотрясалась под ударами. Казалось, у нового гостя вместо кулака был железный молот. Из-за двери слышался глухой поток проклятий и ругательств, не менее крепких, чем удары, сотрясавшие дверь.

— Dio-sapone, la madona lavandaia! — прогремел Корподьябль. — Если малютка Флориза подъедет в этот самый момент, а сеньор Сент-Андре свистнет в свисток, нам будет трудновато сделать свое дело!

— Ага! На этот раз он прав, рохля пьемонтский! Надо бы нам избавиться от этого бешеного, пока не появилась малышка!

— Откроем сами! — решил Тринкмаль. — Господа, будем действовать тихо, пусть за нас говорят кинжалы. Вперед!

— Ага! Forwertz!

Не успел трактирщик и глазом моргнуть, как все засовы были сняты, замки отперты, железная полоса вырвана с корнем. Дверь снова распахнулась, и, вместе с порывом ветра, загасившим прикрепленный к стене факел, в комнату ворвался еще один незнакомец. Четыре кинжала сверкнули во тьме… В то же самое мгновение раздался грозный рык, за ним последовали четыре вопля… Четыре бандита в беспорядке отступили, да что там отступили, они попросту разлетелись в разные стороны! Корподьябль выплюнул два сломанных зуба. Тринкмаль судорожно хватал воздух открытым ртом, стараясь вновь обрести дыхание, потому что был полузадушен. Страпафар поднимался с пола, потирая бока. Буракан кашлял, расправляя вмятую в позвоночник грудь.

— Вот это удары! — воскликнул Страпафар.

— Только он один способен, — прошепелявил, утирая кровь с губы, Корподьябль, — за раз выбить челюсть!

— Руаяль де Боревер! — проревел Тринкмаль.

— Он самый, мои ягнятки! Страпафар и Буракан, живо помогите моему старичку Брабану спуститься с лошади и притащите его сюда, ко мне! Корподьябль, огня! Тринкмаль, запри дверь!

Разбойники засуетились, выполняя приказы. Молодой человек, не снимая мокрого плаща, прошел прямо к накрытому столу, схватил бурдюк с вином, сделал солидный глоток, потом злобно и презрительно швырнул бурдюк в угол, вытер тыльной стороной кисти рот и обратил налитые кровью глаза и зверскую физиономию к трактирщику.

— Эй ты! — взревел бандит. — Что это еще за дрянь? А ну, вина! Хорошего, черт тебя побери! Ах ты, дьявольское отродье! Тебе бы следовало отрезать уши к чертям собачьим! А вы, жалкие ублюдки, сброд из сброда! Вы у меня сейчас узнаете, как не впускать в дом Руаяля де Боревера! Чтобы он скулил под дверью, словно паршивый пес!

— Капитан! — смиренно произнес Тринкмаль. — Мы же не знали…

— Обязаны знать, когда речь идет обо мне! — проревел молодой негодяй, изо всех сил вонзая в столешницу кинжал.

Тринкмаль поклонился ему до земли. Корподьябль, Страпафар и Буракан почтительно, с немым восхищением наблюдали за происходящим.

— Трактирщик! Комнату! Лучшую постель! И вина! Самого лучшего, какое найдется в твоем чертовом погребе. А вы — чего стоите, болваны? Мой бедняга Брабан вот-вот отдаст концы, держите, держите же его! Чертово семя!

Старый Брабан, которого только что полуввели, полувнесли в комнату, действительно потерял сознание. Четверо бандитов подхватили раненого и двинулись вперед. Дрожащий трактирщик указывал дорогу. Умирающего уложили на кровать в одной из комнат второго этажа, после чего хозяин харчевни побежал в погреб за вином.

— Теперь катитесь вниз, мои ягнятки! — буркнул Руаяль. — Подождете меня там, нам надо поговорить. — И, когда бандиты на цыпочках вышли, обратился к умирающему. — Эй! Брабан! Старина Брабан, ты слышишь меня?

Раненый лежал на спине с полуоткрытым ртом и закатившимися глазами. Руаяль некоторое время молча рассматривал его бледное лицо, седые волосы, смоченные выступившим на висках предсмертным потом, глубокие морщины, каждая из которых была, вполне возможно, прорезана мыслью о злодеянии… Потому что умирающий был настоящим бандитом: он грабил, он убивал…

«Я обязан ему жизнью, — подумал Руаяль де Боревер. — Он был мне отцом все эти годы…»

Внезапно он задрожал, острые белые зубы приоткрылись в хищной и, одновременно, горькой усмешке.

— Отец! — сказал он вслух. — Да был ли у меня вообще хоть какой-нибудь отец?

В эту минуту в оставшуюся приоткрытой дверь заглянул чрезвычайно бледный, похожий на привидение человек. Это был никому не известный путешественник, появившийся в харчевне первым.

Что за любопытство двигало им? Зачем ему нужно было подглядывать и подслушивать?

— Эй! — продолжал между тем Руаяль. — Славный мой старичок, откликнись! Это ты всегда был мне самым настоящим отцом! Слушай меня, ради всего святого! Ответь! Хочешь пить?

Руаяль схватил из рук подбежавшего как раз вовремя и тут же унесшего ноги трактирщика бутылку и засунул горлышко в полуоткрытый рот умирающего. Брабан, как ему показалось, немножко ожил.

— Он приходит в себя! — прошептал молодой человек.

Брабан сделал над собой героическое усилие и улыбнулся.

— Да, мой мальчик, прихожу, но только затем, чтобы скоро уйти обратно…

— Нет, адом тебя заклинаю! Я не хочу! Ты не умрешь!

— Тра-та-та… Сегодня я, завтра ты… Каждый из нас умрет, сынок…

Лицо Брабана исказилось — скорее от ярости, чем от боли. Но в момент, когда раненый произносил последние слова, его взгляд остановился на двери, и он увидел там, в проеме, нечто ужасающее, нечеловеческое, призрак, какой способен породить лишь воспаленный агонией мозг…

— Смерть! — пробормотал Брабан. — Вот и она! Там! Там! Посмотри!

Он с трудом приподнял руку и указал на дверь. Руаяль мгновенно обернулся, схватившись за кинжал. Но не увидел никого. Парень подскочил к двери, выглянул в коридор: темно, пусто, напротив — еще одна дверь, плотно закрытая.

— Никого там нет, — сказал Боревер, возвращаясь к постели умирающего. — Тебе привиделось.

— Привиделось? Ну, что ж… Значит, начинается бред… Никого нет… Но там же было что-то… был кто-то, да, кто-то… с лицом, белее, чем мел…

Голос раненого становился все более хриплым, он задыхался. Неосознанными движениями рук он будто пытался сдвинуть с груди тяжелый груз. И вдруг он расхохотался.

— Черт побери, что это я вижу на твоих глазах? Слезы? Не-ет, ты недостоин того, чтобы называться моим львенком, моим Руаялем де Боревером с сердцем твердым, как скала! Плакать?! С ума ты сошел, как я погляжу! О чем бы тебе плакать? Послушай, мальчик мой, ты должен быть твердым, не позволяй себе никакой слабости, пусть дураки плачут! А ты надейся только на свою руку и свою шпагу. Сражайся за свое место под солнцем кулаками, ногами, зубами, бей, кусайся, грабь, иначе тебя будут бить, кусать и грабить. Сердце? Что за дребедень! Прощай, я ухожу, малыш… Нет, послушай меня еще немножко до того, как я скажу последнее «прости»… Кто ты? Ты часто спрашивал меня об этом. Сейчас скажу. Я… Ох! Опять! Смерть! Вон она! Она смотрит на меня! Вон! Вон там… В дверях…

Руаяль де Боревер живо обернулся. И на этот раз в проеме двери было пусто. Он никого не увидел, выругался и снова склонился над умирающим.

— Послушай, — сказал молодой человек, — это просто обман зрения. Все дело в свете. Смотри! Больше ты не увидишь этой тени без кровинки в лице!

Руаяль резким движением загасил факел и отшвырнул его в сторону. В комнате разом стало темно.

— Как хорошо! — вздохнул Брабан. — Так мне легче подготовиться к вечной ночи…

— Я слушаю! — задыхаясь, напомнил Руаяль.

Агонизирующий старик на убогом ложе… Юноша, склоненный над ним… Грозный мрак вокруг… Вой ветра, рассказывающий о вещах, которых не понять людям… Да, все вместе представляло собой поистине чудовищную картину! А там, за дверью, еще кто-то! Умирающий ясно видел его! И этот «кто-то» — незнакомец, который неизвестно какой таинственной силой, так, словно он умел, но сейчас почему-то не захотел проходить сквозь стены, заставил трактирщика распахнуть перед собой дверь…

Брабан хрипел. Мысли жужжащим роем кружились у него в голове, память уже отказывала.

— Знаешь, кому я должен был отнести тебя, когда взял младенцем у матери, тебя, маленького львенка — еще совсем без когтей?

— Разве ты должен был кому-то передать меня?

— Да… Да… Угадай… Нет? Не можешь? Вот кому — палачу!

Руаяль в темноте задрожал от ужаса. Незнакомец за дверью жадно прислушивался.

— А почему? Зачем тебе надо было передать меня палачу? — не веря своим ушам, спросил молодой человек.

— Почему? Зачем? Боже, он еще спрашивает почему? Ясно, спрашивает. Он же не знает… Ну, так знай: ты — сын ведьмы, сын одержимой, которую бросили в Тампль, потому что она самым злодейским образом приворожила и околдовала дофина Франции и принца Анри, герцога Орлеанского… Вот только ее колдовство удалось лишь наполовину, лишь против дофина: очень скоро он умер в Турноне, между тем, как Анри… Это он стал потом нашим королем Генрихом II, это он… Ах, черт побери! Ах, моя голова, у меня все внутри переворачивается, ах! Как я ослабел, сынок… Ах…

— Ну, говори же, говори, скажи мне, по крайней мере, как зовут мою мать! — закричал Руаяль.

— Твою мать? Ах, да, у тебя была мать… Там… В Тампле… Там, в темнице ты родился… Под землей… Ох… Я… Прощай… Дай руку… Ох… Умираю… Вон она — эта кляча с косой… Нет… Нет…

Старик судорожно перебирал руками по одеялу, последние содрогания сотрясали его бедное тело, он, как мог, сопротивлялся смерти. В углах губ умирающего показались капельки кровавой пены.

— Я не хочу! — снова закричал Руаяль. — Не хочу, чтобы ты умирал! Не хочу!

— Помни, — прохрипел Брабан, собирая последние силы. — Помни о том, кто убил меня!

— Он сам умрет от моей руки! — проскрипел зубами юноша. — Клянусь! Нострадамус! Так ведь ты сказал?

— Вот он! — душераздирающе вскрикнул старик и, приподнявшись, в последнем содрогании попытался оттолкнуть от себя адское видение. Потом упал на подушки бездыханный.

Комнату залил свет. С глухим рычанием готового к нападению льва Руаяль, повинуясь крику Брабана, в третий раз повернулся к двери — и на этот раз увидел ЕГО: на пороге стоял человек без кровинки в лице и с факелом в руке.

— Нострадамус! — взревел Боревер. — Это ты — Нострадамус!

— Да, я, — с ужасающим спокойствием ответил вошедший.

— Сейчас ты ко всем чертям подохнешь, сволочь! И я похороню тебя вместе с моим бедным Брабаном, чтобы ты во веки веков чувствовал, как он тебя ненавидит!

Боревер резким жестом вытащил кинжал из ножен и кинулся к Нострадамусу.

Тот и пальцем не пошевелил. И сказал все таким же чудовищно спокойным голосом:

— Ты не убьешь меня. Да, не убьешь. Потому что я знаю то, о чем хотел рассказать тебе этот человек, когда смерть навеки сковала его губы. Я знаю, кто твоя мать.

Рука Боревера невольно опустилась. Путешественник некоторое время молча рассматривал молодого человека с каким-то мрачным любопытством, потом отвернулся, словно один только вид Боревера возбуждал в нем неугасающую боль.

— Ты правда это знаешь? — буркнул Руаяль.

— Ты родился в темнице тюрьмы Тампль, — продолжил Нострадамус. — Мне известна вся история твоей матери. По какой иронии судьбы ты оказался этой ночью в той самой харчевне, где я сам вынужден был искать пристанища во время страшной бури? Нет, это не ирония судьбы, это, наверное, силы небесные привели меня сюда именно сегодня. Итак, ты меня не убьешь…

Боревер с несказанным удивлением изучал бледнолицего человека, черты лица которого были в этот момент искажены страшным бешенством. Так бывает, когда смотришь на грозовые облака: восхищаешься величественным зрелищем, но не без испуга понимаешь, что вот-вот прогремит гром, небо расколет молния. Молнии сверкали в глазах Нострадамуса, а голос его действительно напоминал грозные раскаты отдаленного грома.

— Кто вы такой? — пролепетал молодой человек.

— Кто я? Тот, кто знает имя и историю твоей матери. Я скажу тебе имя и расскажу историю. И еще. Я тот, кто знает имя и историю твоего отца! — добавил Нострадамус с нескрываемой ненавистью.

— Моего отца! — выдохнул Руаяль.

— И его имя ты тоже узнаешь! Узнаешь его историю! Ты все еще хочешь убить меня?

— Нет! Нет! — скрипнув зубами, воскликнул юноша. — Я верю всему, что вы говорите. Я сделаю все так, как вы скажете. Но все-таки я не хочу, чтобы вы заблуждались: я ненавижу вас. Это вы убили моего старого Брабана. Это вы заставили меня впервые в жизни отступить. Вы ненавистны и отвратительны мне! Когда у меня отпадет нужда в вас, я вас прикончу.

— Отлично! — ответил Нострадамус, и в голосе его прозвучало странное удовлетворение. — Ты таков, на какого я и не смел надеяться. Что ж, увидимся в Париже.

— Где именно? — быстро спросил Руаяль.

— Не беспокойся об этом. Я сумею тебя отыскать. До свидания, молодой человек. Ты спрашивал, кто я такой? Теперь могу ответить. Я — олицетворение духа мести, начертанной в книге судьбы. Для тебя я — олицетворение Рока. Я тот, кто пришел из глубин неизведанного, чтобы, взяв тебя за руку, отвести туда, где свершится твоя судьба. И два слова напоследок: ты беден, ты нищий, ты оборванец… Хочешь золота?

Не дожидаясь ответа, Нострадамус схватил юношу за руку и потянул за собой. Войдя в комнату напротив, он отпустил его и быстро откинул крышку стоявшего там сундука, в каких в те времена перевозили одежду. Но никаких вещей там не оказалось. Сундук был доверху набит драгоценными камнями и золотыми монетами. Разбойник, который ежедневно рисковал жизнью ради нескольких жалких экю, побледнел. А Нострадамус, загадочно улыбнувшись, сказал:

— Бери сколько хочешь. Сколько тебе надо. Пожелаешь, можешь забрать все.

Руаяль де Боревер встряхнулся, как собака, вылезшая из воды.

— У меня есть кое-что получше вашего золота! — процедил он сквозь зубы. — У меня есть кое-что получше ваших зеленоглазых изумрудов, хоть они, конечно, и околдовывают. У меня есть кое-что получше алмазов, которыми вы меня искушаете.

— И что же это? — спросил Нострадамус с прежней таинственной улыбкой.

Руаяль молниеносным движением занес кинжал и с размаху вонзил его в стол. Сталь клинка, углубившегося в столешницу на целый дюйм, тонко запела.

— Вот! — сказал бандит.

И бросил на Нострадамуса кровожадный взгляд.

— Оставляю вам этот кинжал, — продолжал он хрипло. — Заберу его, чтобы убить вас, когда придет время. Прощайте. Поскольку нам нужно будет свидеться, приходите во Двор Чудес и спросите там, кто храбрее всех, кому нет равных в Птит-Фламб, кто ловчее орудует шпагой, кого великий прево, сам мессир де Роншероль, поклялся поймать собственноручно… Всякий назовет меня!

При имени Роншероля Нострадамус содрогнулся.

— Отлично, — произнес он сурово, и голос его прозвучал, как бьющий тревогу набат. — Так как же твое имя?

— Руаяль де Боревер! — гордо ответил молодой человек.

И вышел. Вернувшись к себе в комнату, он приблизился к телу Брабана, взял его руку.

— Можешь спать спокойно, — тихо сказал он. — Все решено. Я поклялся, что этот человек умрет от моей руки. Но поскольку ты не успел сказать мне то, что собирался, прежде чем уйти, и поскольку он знает то, что ты сам собирался сказать мне, придется немножко потерпеть…

В эту минуту за окном пронзительно заверещал свисток. Руаяль вздрогнул.

Нострадамус загасил факел и уселся на стоящий рядом с открытым сундуком табурет, облокотившись на стол. По его телу пробегала судорога. Ужасные, дикие проклятия рождались в его душе и готовы были сорваться с губ. Он тщетно старался успокоиться.

«Сын Мари… — думал он. — Значит, этот юный негодяй — ребенок той, кого я так нежно любил, и именно его Судьба послала мне на пути, чтобы он послужил орудием мести… Именно сына Мари я должен уничтожить, разгромить, именно его я приговариваю к самой страшной судьбе, и именно его я принимаю как орудие, посланное мне высшими силами!

Но поскольку он оказался сыном Мари, мое жалкое человеческое сердце взбунтовалось… Нет-нет, долой слабость! Никакой слабости, как сказал только что этот старый разбойник… Никакого снисхождения, никакой пощады сыну Мари! Потому что этот юноша, этот ребенок — Всемогущий Господь! Бог справедливого отмщения! Помоги мне! — потому что этот ребенок, посланный мне судьбой, — сын Генриха II, короля Франции!»

Тот же самый свисток, который заставил вздрогнуть Руаяля де Боревера, помешал раздумьям Нострадамуса, вырвал его из мира грез. Он встал, вышел на лестничную площадку, перегнулся через перила и увидел, как Боревер спускается в общий зал.

V. Дочь великого прево

Услышав свисток, четыре бандита, сидевшие за столом у очага, вскочили. Трактирщик помчался отпирать.

— Та-ак… Подходит время разрабатывать план атаки, — сказал Тринкмаль.

— Рогсо Dio! — выругался Корподьябль. — Не хватил ли он через край, этот юнец Сент-Андре? Это надо же — похитить дочь мессира де Роншероля, парижского великого прево, начальника над всеми караулами!

— Господа, — вновь заговорил Тринкмаль, — я нашел решение: пусть Руаяль идет с нами… Что скажете насчет этого? Клянусь святым Панкратием, кто родился в Париже, тому не откажешь в здравом смысле!

Его предложение было встречено радостными восклицаниями собратьев. И бравые ребята тут же решили отправиться к Бореверу, чтобы уладить дело.

Но они не успели дойти до лестницы, ведущей наверх, а тот, о ком только что говорили, уже показался на ней.

— Легок на помине! — кланяясь, перешептывались они.

— Ладно, парни, я прощаю вас, — произнес Боревер.

Что он им прощал? Выяснять не было времени. Потому что в тот самый момент, когда в комнату вошел Руаяль, туда же с улицы ворвался молодой человек с криком:

— Вы готовы? Мой гонец предупредил меня, что она проедет здесь через двадцать минут: он видел карету на окраине Мелена. В дорогу! Я сам расставлю вас по постам.

Новоприбывший был юношей лет двадцати, бледным, с тонкими губами и резкими чертами лица. Взгляд его блуждал. Он явно не мог, а может, и не очень хотел скрыть, насколько взволнован.

— Монсеньор, — сказал ему Тринкмаль, — мы подумали и решили, что дело, которое вы нам предлагаете, противоречит всем заветам Господа нашего Иисуса Христа!

Молодой человек побледнел еще больше и поглядел в сторону двери, но Буракан уже стоял там, перед единственным выходом наружу, со шпагой наготове. Юноша, которого охватило бешенство, явно не знал, что делать дальше.

— Эй! — пришел ему на помощь Страпафар. — Не отчаивайтесь! Ваше отчаяние надрывает мне сердце… Понимаете, мы с удовольствием украдем для вас вашу возлюбленную, вашу птичку, но нам бы хотелось, чтобы в этом участвовал наш капитан.

— Ваш капитан?!

— Ну да. Знаменитый Руаяль де Боревер — вот он перед вами, весь из плоти и крови! — подтвердил Тринкмаль. — Капитан, а это весьма любезный сеньор, мессир Ролан де Сент-Андре, сын господина Жака д'Альбона де Сент-Андре… Он намерен похитить одну девицу: дочку нашего достопочтенного прево…

— Понятно, — перебил разбойника Сент-Андре. — Что ж, вас будет пятеро вместо четверых. Так даже лучше. А вы согласны помочь мне сегодня вашей шпагой? — спросил он, обращаясь к Бореверу.

— Зависит от цены, которую вы предложите, — холодно ответил тот.

— Я обещал вашим товарищам сто экю.

— Черт побери, но с тех пор, как в этом участвую я, цена должна удвоиться! — проворчал Руаяль, сверкая глазами. — И давайте договоримся сразу. Деньги вперед. Руководить предприятием буду я, я один. Вы останетесь здесь, будете отдыхать в уголке у огня… Я сам приведу к вам девчонку. Иначе не стану и браться за это дело. Идет?

Сент-Андре бросил на бандита убийственный взгляд. Руаяль спокойно пожал плечами: не хотите — как хотите. «Заказчику» ничего не оставалось, как, расстегнув свой промокший насквозь плащ, достать из-за пазухи увесистый мешочек с золотыми монетами. Затем он высыпал на стол содержимое и стал лихорадочно пересчитывать деньги. Их оказалось двести пятнадцать экю. Сент-Андре отодвинул от себя требуемую сумму, и Руаяль по-прежнему спокойно забрал все деньги, проговорив:

— Ну вот, а пятнадцати экю как раз хватит, чтобы заплатить за вино. Эй, ребята, пошли!

Никто не успел и глазом моргнуть, а пятеро разбойников уже исчезли, растворились в потемках, в дождевых струях, из-за распахнутой двери не слышно было ничего, кроме воя ветра. Но Сент-Андре прислушивался в напрасной надежде уловить там какое-то движение, он застыл посреди большой, теперь совершенно пустой комнаты совсем один и был похож на статую, воплощающую преступление.

Внезапно неподалеку, на большой дороге раздался звук чавкавших по грязи колес, потом — крики, ругань, проклятия, потом — выстрелы из аркебуз, потом — бешеный перезвон шпаг, снова восклицания, вопли, крики этот раз крики ужаса, проклятия — на этот раз проклятия неистовства, стоны раненых, потом все это смешалось опять и стали слышны лишь звуки битвы, и, наконец, цокот копыт двух или трех лошадей, удалявшихся на огромной скорости, и — тишина. Мертвая тишина. Полное, ужасное молчание… Все было кончено!

Нострадамус, спустившийся на несколько ступенек, так же, как Сент-Андре, жадно смотрел в зияющее отверстие двери. Смертельно бледный и молчаливый, как изваяние, он был похож на ангела смерти. Он ожидал появления той, которая должна была явиться сюда на встречу с возлюбленным.

«Дочь Роншероля! — кружилось в его воспаленном мозгу. — Дочь Роншероля! И сын Сент-Андре! Здесь, прямо передо мной! Ах! Какие ужасные сомнения одолевали меня, когда во чреве Сфинкса, в недрах Великой Пирамиды я вопрошал судьбу, когда после долгих часов головокружительного опьянения и безмерной тоски я наконец начинал ощущать себя сильнее всякого другого человека! Сколько раз мне приходилось сомневаться в Абсолютном, в возможностях высшего знания, дающегося ценой двадцати лет такого тяжкого труда, такой нечеловеческой боли! Оккультные науки, запретные для людей, я отрицал вас! И вот, едва я снова поднялся на поверхность земли, с первых же шагов по возвращении в этот мир, столь явное, столь ослепительное, сравнимое разве что с молнией, доказательство того, что Судьба — живое существо! Она взяла меня за руку и привела туда, где я смогу осуществить свое отмщение, завершить дело, которое обязан завершить в этой жизни, в жизни, которою я живу в этом веке! Потому что именно здесь, в этой убогой харчевне, в этом забытом людьми и богом трактире встречаются дети тех, кого я ненавижу, кровь от крови и плоть от плоти тех, к кому я чувствую омерзение! Потому что вот он, передо мной, сын Сент-Андре, который хочет обесчестить дочь Роншероля! А кто пришел на помощь этому преступнику? Кто приведет к нему за руку девушку, чтобы мерзавец обесчестил ее? Сын Генриха II, короля Франции! Сын того, кому отдали на поругание Мари! Сын короля Франции!»

В этот самый момент, когда Нострадамус перегнулся через перила, чтобы лучше увидеть дочь Роншероля, в этот самый момент она вошла.

Ее вел за руку Руаяль де Боревер. Он был опьянен пережитым сражением, его ноздри вздрагивали, глаза сверкали, губы были полуоткрыты, вид его был страшен. Он продвигался вперед — гибкий, как пантера, сильный, как лев, грубый, каким только и мог быть этот разбойник с большой дороги.

Ролан де Сент-Андре отступил к очагу. Он дрожал. Полой плаща он прикрыл лицо, но не спускал глаз с той, которая минуту назад возникла из тьмы, и взгляд его горел чудовищной страстью, какая способна превратить человека в дикого зверя.

— Сударь, — сказал Руаяль де Боревер, отпуская руку девушки. — Вот ваша девчонка. Вы заплатили мне, чтобы я привел ее. Я привел. Мы квиты.

Девушка держалась очень прямо, только руки ее слегка дрожали. Едва Боревер отпустил ее, она шагнула по направлению к Сент-Андре. И воцарившееся было молчание нарушил ее чистый, звонкий, как колокольчик, мелодичный и на удивление спокойный голос.

— Значит, это вы, месье, приказали остановить карету, значит, это вы приказали совершить гнусное, вероломное похищение. Значит, так вы относитесь к женщинам. А теперь вы не осмеливаетесь показать мне свое лицо. Правильно делаете. А то мне пришлось бы увидеть лицо труса и подлеца…

Сент-Андре вздрогнул. Дрожь пробежала по его телу от головы до пят.

— Но вам следует кое-что узнать, — продолжала она. — Знайте, что никому не дано безнаказанно поднять руку на Флоризу де Роншероль. Я не говорю об этих ничтожных бродягах, которые сами не понимали, что делают… Я говорю о вас, месье. Насколько я понимаю, вы — дворянин. Так решитесь же посмотреть мне прямо в лицо, как я смотрю на вас.

Горделивым жестом, в котором сквозили несказанная грация и простодушная дерзость, она скинула с головы капюшон плаща. Девушка была высокой, стройной, гибкой, как тростинка, но несгибаемой, как скала, в своей восхитительной чистоте. От возмущения всем происходящим ее лицо порозовело. Приоткрытые крупноватые губы цветом напоминали кораллы. Карие глаза переливались, как темный шелк. Роскошные темные волосы были заплетены в две тяжелых косы, спускавшиеся на плечи. Она была необычайно красива — это бросалось в глаза с первого же взгляда.

Минуту в комнате, над которой возвышалась мрачная фигура Нострадамуса, висела тяжелая тишина.

«До чего же хороша! — думал Руаяль де Боревер. — До чего хороша! Такая красавица, такая гордая, такая чистая! А какая невинность светится в ее глазах! О, господи, да я искусал бы эту руку, которая обрушилась на нее, эту руку ничтожного бродяги, который отдаст ее злодею! Она ведь так и сказала: ничтожного бродяги!»

— Так как же? — продолжала между тем Флориза де Роншероль. — Может быть, вы соберете все-таки моих слуг, разогнанных по вашему приказу? Может быть, проводите меня до кареты? И тогда я постараюсь забыть обо всем…

Сент-Андре быстро подошел к девушке и взял ее руку в свою.

— Но разве я, — прошептал он, — разве я смогу забыть о любви, которая пожирает меня, как огонь?

Флориза еле сдержала крик стыда.

— Господи, — пробормотала она. — Кто вы?

— Кто я? Вы еще не догадались? Хорошо, тогда посмотрите на меня, и вы увидите того, кто, не задумываясь, умрет за вас, того, кто жаждет дать вам свое имя и свое богатство, того, кто вот уже целый год на коленях умоляет вас стать его супругой, того, кто со шпагой в руке готов оспорить вас у всего мира!

— Ролан де Сент-Андре!

Крик, все-таки вырвавшийся у девушки, был криком отчаяния, а возможно, и криком ужаса. Она страшно побледнела, резким движением отняла свою руку и кинулась назад, к двери. Но там остановилась и, стараясь казаться спокойной, произнесла:

— Да, правда, сударь. Увидев подлость, с какой все это было проделано, столкнувшись с таким низким коварством, с таким вероломством, я должна была догадаться, с кем имею дело. Ах! Неужели здесь не найдется мужчины, который избавит меня от этого предателя?

С этими словами она направилась прямо к Руаялю де Бореверу, который словно прирос к полу, остолбенев от всего происходящего. Именно на этого жестокого человека, только что за руку приведшего ее к негодяю, она подняла свои полные слез глаза.

Ролан де Сент-Андре двинулся вперед, силясь усмехнуться. Лицо его пылало, черты были искажены судорогой. В этот момент раздался странный звон, что-то тяжелое упало на пол. Мешочек с двумястами пятнадцатью экю!

— Подберите, месье! — сказал разбойник. — Подберите ваши деньги!

— Что это значит? — изумился Сент-Андре.

— Это значит, заберите ваши золотые, вот и все, — ответил Руаяль, подталкивая ногой мешочек поближе к юноше.

— Мерзавец! Ничтожество! — закричал Сент-Андре. — Ты понимаешь, что я отколочу тебя так, что живого места не останется?!

— Ай-ай-ай! Только не сердите меня заранее, если и впрямь собираетесь сделать это! А то ничего не получится! И вообще — лучше подайтесь назад. Я вижу, что эта девушка просто-таки вас на дух не переносит. Следовательно, мсье, я запрещаю вам приближаться к ней.

— Бродяга! Разбойник! — проревел смертельно бледный Сент-Андре. — Неужели ты осмелишься…

— Я имею обыкновение осмеливаться на все, чего мне хочется!

— Отлично! Сейчас подохнешь, как собака! Ну! — Сент-Андре скинул плащ и рванул из ножен шпагу.

Почти в ту же секунду в руке Руаяля тоже блеснула сталь. Противники бросились друг на друга. Поединок длился недолго. Шпаги скрестились со звоном, и едва ли не сразу прозвучал крик боли. Руаяль дал сопернику свою знаменитую «пощечину» — на лице Сент-Андре вспухла кровавая полоса. В следующее мгновение он, изрыгая проклятия, покатился на пол: острие клинка с силой вонзилось ему в плечо.

— Вот так — наотмашь, нравится тебе мой знаменитый удар? — спросил Боревер.

— Никуда от меня не денешься! Из-под земли тебя достану! — вопил Сент-Андре. — Ты достанешься палачу!

Флориза задрожала. Руаяль побледнел.

— Палачу! — прошептал он. — Да, палачу. Брабан говорил мне…

И продолжил громко:

— Пойдемте, мадам… Трактирщик, послушай! — Хитрец, всегда скрывавшийся и появлявшийся в нужную минуту, подбежал к молодому человеку. — Там, наверху — тело человека, который был храбрецом… моего единственного друга на этой земле! — Голос Боревера дрогнул. — Трактирщик, ты христианин? Да, очень хорошо. Значит, ты сможешь достойно похоронить беднягу Брабана, и ты дашь экю священнику, чтобы он прочитал над ним какую-никакую молитву. Я вернусь через два дня убедиться, что ты как следует выполнил мой приказ, и принесу тебе еще десяток отличных экю. Но береги свою дурацкую башку, если ослушаешься! Пойдемте, пойдемте, мадам…

Он вышел. Флориза закуталась в плащ, надела на голову капюшон и последовала за юношей. Сент-Андре лежал в обмороке. Хозяин кабачка, оставшись один, долго смотрел на валяющийся на полу кошелек с золотом. Потом решился. Схватив мешочек, он быстро спрятал его за пазуху.

— Скажу, что его унес бродяга! — проворчал он.

Карета, увозившая Флоризу, катила в ночи. Четыре бандита с обнаженными шпагами в руках, несмотря на раны, полученные ими при похищении прекрасной дамы, бодро держались в седлах и скакали вперед, сильно озадаченные новой для них ролью охранников. Руаяль, усевшись верхом на одну из запряженных в карету лошадей, исполнял обязанности форейтора: он прилагал все усилия к тому, чтобы карету не трясло на рытвинах, и ухитрялся объезжать любые препятствия так, словно стоял ясный день.

На рассвете карета приблизилась к воротам Парижа, подъехала к ним как раз в момент, когда они открылись, и, попав в город, направилась прямо к дому великого прево, расположенному в конце улицы Сент-Антуан напротив укрепленного замка, носившего то же имя. В семь утра карета въехала во двор.

Высокий, крепкий, широкоплечий мужчина с пронзительным взглядом, кустистыми бровями и бугристым лицом — парижский великий прево — двинулся к карете, встретил выскочившую из нее девушку и обнял ее с нежностью, никак не вязавшейся с его суровым обликом. Они долго простояли обнявшись, потом он спросил, ласково глядя на дочь:

— Почему ты вернулась так поздно? Я умирал от тревоги. А кто это с тобой? Где наши слуги? Что произошло?

Четыре разбойника благоразумно остались на улице, но Руаяль считал бегство ниже своего достоинства. Он спешился, подошел к прево, держа руку на эфесе шпаги, и слегка поклонился. Прево всмотрелся в молодого человека, и взгляд его, как никогда, напоминал взгляд хищной птицы.

— Монсеньор великий прево! — сказал Руаяль, отнюдь не стараясь выглядеть вежливым. — Я расскажу, что произошло. Мне заплатили за то, чтобы я похитил эту девушку и отвел ее к дворянину, имя которого назовет она сама, если захочет…

— О, боже мой! — прошептала, затрепетав, Флориза так тихо, что он едва ее услышал. — Зачем вы это сказали? Вы себя погубили, несчастный!

— Это сон?! — воскликнул прево. — Я сплю?! Прийти сюда и говорить со мной так? Со мной! Здесь! У меня в доме!

— Нет, вы не спите, господин великий прево, — продолжал Руаяль все так же дерзко. — Вам не снится сон. Все на самом деле. Итак, рассказываю дальше. Я остановил карету этой девушки, разогнал ее охранников и привел ее к человеку, от которого заранее получил за эту услугу двести пятнадцать золотых экю с изображением Его Величества короля…

— Эй, стража! — закричал прево.

— Отец! — взмолилась Флориза, дрожа от волнения, причины которого не понимала сама.

— Вот только, — невозмутимо продолжал Руаяль де Боревер, — физиономия этого дворянина мне не понравилась. Ну, я и вернул ему его двести пятнадцать экю. Потом посадил девушку в карету и привез ее сюда. Вот что произошло. А теперь — прощайте, монсеньор великий прево!

— Стража, арестовать этого человека! — брызгая слюной от злобы, кричал Роншероль.