Новый американский молитвенник

Глава 1

Когда люди вспоминают поступки, которых они стыдятся, и говорят, что их совершил другой человек, а они понятия не имеют, кто это был, в большинстве случаев они имеют в виду, сами того не всегда понимая, что хорошо знают, кем были тогда, и совершенно не знают, кто они сейчас. Они верят или притворяются, будто верят в то, что возраст и жизненный опыт сделали их старше, мудрее, благороднее, а главное, усложнили их внутренний мир настолько, что теперь они просто неспособны на низость и подлость, на которые были способны раньше. Возможно, разобраться во всей этой путанице будет легче после того, как вы совершите акт исключительного насилия; во всяком случае, я совершенно точно знаю, кем был двенадцать лет назад, в ту ночь, когда убил Марио Киршнера, и хотя с тех пор я научился терпению и распрощался с некоторыми иллюзиями, по сути своей я остался прежним и не намного поумнел. Разумеется, молитва изменила мою жизнь, но не так радикально, как обещают проповедники. Хотя, с другой стороны, мои молитвы не столь возвышенны, как молитвы какого-нибудь патера или муллы, и рассчитаны не на чудо, а лишь на ограниченный и вполне предсказуемый эффект.

Я дорос до убийства, как актер дорастает до роли. Бросив колледж, я стал барменом и скоро убедился, что маска нарочитого безразличия действует на подвыпивших женщин как магнит. С годами я настолько сроднился с ролью невозмутимого прожигателя жизни, который чего только не повидал на своем веку (хотя в ту пору я даже за пределами штата Вашингтон не бывал), что не заметил, как она стала частью моего характера. Так что к зиме 1991 года, когда меня занесло на «Галеру», ресторан для туристов на Лопесе, одном из островов архипелага Сан-Хуан недалеко от устья Пьюджет-Саунд, я был искреннее разочарован в жизни. Женщины, с которыми я спал, — и те меня утомляли. Встречи с ними превратились для меня не более чем в повод лишний раз поупражняться в цинизме. Подозреваю, что все убийцы такие же эгоисты, только одни в большей, а другие в меньшей степени.

Зимой туристов было немного, и потому «галерники» обычно уходили домой к девяти, а меня оставляли запирать заведение и обслуживать припозднившихся посетителей. Я не терял времени даром и сам накачивался спиртным как мог. Однажды вечером, в конце января, сидел я в кабинке у забранного жалюзи окна и приканчивал четвертую двойную водку, наблюдая, как подпрыгивают на черной полированной воде бухты раскаленные добела огни кораблей у причала, и вдруг к стоянке перед рестораном подкатил красный «порше», из которого выпорхнула привлекательная блондинка лет этак тридцати, вошла в ресторан и стала со мной заигрывать, надеясь, видно, что я налью ей на халяву. На ее лице, накрашенном столь искусно, что не понять было, где кончается светло-коричневый макияж и начинается кожа, выделялись крепкие скулы и шелковисто-блестящие губы, которые напомнили мне вывеску ярмарочного стрип-шоу. Я сразу сказал ей, что мне очень жаль, но помочь я ничем не могу. Не вполне твердо держась на ногах, она прислонилась к стенке, уцепившись за хромированную вешалку для пальто, которая тянулась вдоль задней спинки одного из сидений.

— Да ладно тебе, мужик! У меня сегодня и так вечерок хреновый выдался, — сказала она.

На ней были серые брюки, туфли на каблуках и голубой свитер из ангоры. Тяжелые золотые браслеты и золотые с сапфирами кольца в ушах довершали наряд.

— Уж на выпивку-то у тебя хватит, — сказал я.

— Я сумочку у моего парня забыла.

— Ну так позвони ему. Пусть принесет.

— Это из-за него у меня сегодня такой дерьмовый вечер. — Она плюхнулась на сиденье напротив и закрыла руками лицо, продолжая говорить через сплетенные пальцы. — Налей мне, а? Я тебе завтра деньги занесу.

— Как тебя зовут? — спросил я.

Не расцепляя пальцев, она подняла их, точно забрало, и тупо уставилась на меня.

— А тебя?

— Вардлин Стюарт.

— Вардлин? — Она повторила мое имя, стараясь, чтобы оно звучало как можно комичнее, и ухмыльнулась. — Похоже на «во, блин», правда?

Тут ее ухмылка погасла. Похоже, до нее дошло, что не очень-то умно дразнить человека, которого собираешься развести на выпивку.

— А я Ванда, — сказала она и тряхнула волосами, как будто хотела показать, что усматривает в этом имени намек на необузданность и похотливость. — Ванда и Вардлин. Славная парочка!

— Ванда… — задумчиво произнес я. — Что-то тут не то. Не подходит тебе это имя. Ты больше похожа на… на Брук. Да, я буду звать тебя Брук.

Это ей не понравилось, но она смолчала.

— Да, — продолжал я, — Брук больше подходит к твоей внешности потасканной выпускницы Вассара.[1] Слегка потрепанная, но все еще соблазнительная красотка.

При слове «красотка» она встрепенулась, положила ногу на ногу и откинулась на спинку сиденья.

— А ты — профессиональный засранец?

— Угадала, Брук, положение обязывает.

— Значит, по-твоему, я Брук? Что ж, ладно. Я — Брук. Брук до мозга костей. Теперь ты нальешь мне выпить?

— Сначала покажи, что это так завлекательно топорщится у тебя под свитером, — сказал я. — Ну а потом посмотрим.

Лицо Ванды лишь отчасти отразило обуревавшие ее чувства. Гнев, обида, нерешительность, отвращение и, наконец, смущение сменяли друг друга, пока она не осознала, что жажда пересиливает их все.

— Хочешь, чтобы я тебе титьки показала?

— Только если ты хочешь. Мне и так хорошо.

— Это у тебя что, обычай такой? — спросила она. — Ты со всеми так обращаешься?

— Нет, ты первая. К нам сюда редко без денег приходят.

— Ничего удивительного!

— Но даже если бы и приходили, я бы не стал просить всех и каждого снять свитер. Так что, — тут я добавил своему голосу мягкости, — можешь считать это предложение своего рода комплиментом.

Она хохотнула, коротко и зло. Ее взгляд метнулся к красному «порше». Я уже думал, что она встанет и уйдет, но она бросила на меня взгляд, яснее слов говоривший «я тебя насквозь вижу», а сама в то же время прикидывала, насколько мне можно доверять и до какой степени она может позволить себе быть Вандой.

— Ладно. Только не здесь, — сказала она и кивнула на окно. — А то еще подъедет кто-нибудь.

Я повел ее в кухню за рестораном. Ванда остановилась у стола с подогревом, над которым горела флюоресцентная лампа, выгнула спину и словно заправская эксгибиционистка повернулась ко мне лицом, одновременно стягивая свитер. Груди у нее были большие, но все же, на мой взгляд, не настолько, чтобы оправдать необходимость тяжелого, многосоставного, похожего на крепость бюстгальтера, в который они были упрятаны. Этот предмет запросто мог бы сойти за какое-нибудь викторианское орудие пытки. Эдакий усмиритель бунтующих дев. Грубая изжелта-белая ткань бугрилась от многочисленных проволочных вставок; лямки были широки, как запреты. Хитро улыбаясь, Ванда завела руки за спину и расстегнула крючки. Лямки скользнули вниз по ее плечам, чашки упали, открывая плоть. Кожа под бюстгальтером была в желтых и лиловых пятнах. Хирургические швы перечеркивали груди крест-накрест, встречаясь на сосках. Бюст, достойный подруги Франкенштейна. Хорошей формы, но чудовищный по сути. Я смотрел на нее как завороженный.

— Только сильно не тискай, понял? — сказала Ванда. — Мне только что уменьшение сделали.

— Так чего тебе налить? — спросил я. — Виски будешь? У меня тут есть бутылочка отменного скотча.

Я решил, что она специально ни слова не сказала об операции, а потом подсунула мне свои отвратные сиськи, чтобы выставить меня полным придурком, но она, кажется, по-настоящему обиделась, когда поняла, что я не собираюсь ее лапать. Я уже возвращался обратно в бар, когда она, подбоченившись и злобно уставившись мне вслед, крикнула:

— Эй! Куда это ты направился, а?

Мгновение спустя, полностью одетая, она села у барной стойки и заказала коктейль «Манхэттен», который выпила в полном молчании, то и дело бросая на меня убийственные взгляды. Я начал подсчитывать вечернюю выручку, а когда наклонился, чтобы подобрать с пола оброненные монеты, услышал, как торопливо застучали каблуки и хлопнула входная дверь.

Проследив за тем, как маленький красный автомобиль огибает бухту, я пододвинул к стойке табурет, открыл новую бутылку «Кетель-1» и задумался над тем, что же творится в голове у Ванды. Крупно поговорив с бойфрендом, она приезжает в «Галеру», где безропотно сносит мои сексуальные домогательства, видимо рассматривая ни к чему не обязывающий секс с незнакомцем как месть. При этом она настолько пьяна, что мысль о том, какое отвратительное впечатление вид ее искромсанных сисек может произвести на потенциального партнера, ее даже не посещает. С другой стороны, не исключено, что со мной она только играла и весь ее гнев был притворным; однако до сих пор на Лопесе я не встречал никого, кто так виртуозно владел бы собой. Что бы она там ни задумала, я ею восхищался. Для подвыпившего баловня судьбы, разъезжающего на «порше», она справилась с ситуацией исключительно хорошо.

Стопки через три после ее отъезда на стоянку перед рестораном въехал серый «мерседес». Из него вылез крепкий бритоголовый мужик средних лет, в твидовом пальто с бархатными лацканами, и, не заглушив двигатель, направился к двери. Тут только я понял, что забыл ее запереть.

— У нас закрыто, — сказал я, когда мужик вошел внутрь.

— Да, конечно, — ответил тот, подошел к стойке и остановился напротив меня, положив руки в перчатках на прилавок.

Он смотрел на меня без всякого выражения, но от него так и веяло враждебностью. Кожа у него была бледная, с красноватыми пятнами на щеках. На верхней губе и подбородке чернела зачаточная эспаньолка с усиками из трехдневной щетины. По контрасту с мясистой мордой его карие глаза, большие и влажные, выглядели почти девичьими. Общее впечатление было на редкость отвратительным, хотя казалось, что он сознательно именно этого и добивался.

— Я Марио Киршнер. Друг Джанет, — произнес он громким и, как мне показалось, нарочито низким голосом, как будто имел в виду нечто гораздо более зловещее, к примеру: «Меня зовут Ринго. Джонни Ринго».[2]

Я не выдержал и засмеялся.

— Джанет, — сказал я. — Мы говорим об одной и той же Джанет?

— Ты знаешь, о ком я говорю.

Я был хоть и пьян, да умен. Я отлично понимал, кто такая Джанет. «Хитрая девка», — подумал я. Вслух я сказал:

— Высокая такая? Лохматый голубой свитер, рыжевато-русые волосы? Мне она сказала, что ее зовут Ванда.

— Лет двадцать назад я бы тебе все кости переломал, — сообщил мне Киршнер задумчиво. — Теперь за меня это делают адвокаты. Так больнее.

— Прежде чем позвать адвокатов, может, скажешь все-таки, что я, по-твоему, натворил?

— Ты что, блин, думаешь, я тут шутки с тобой шутить пришел?

— Погоди, давай поглядим. Ванда… То есть, прошу прощения, Джанет! Джанет приходит сюда, поцапавшись с тобой. Пьяная в стельку. Но ей так хочется добавить еще, что за халявную выпивку она выставляет напоказ титьки. От которых, прошу заметить, и питбуля стошнило бы. Я ей наливаю, она уходит. Теперь являешься ты и угрожаешь мне судебными разборками. — Я отхлебнул еще водки. — Похоже, ты прав. Да, я думаю, ты шутки шутить пришел.

Киршнер сверлил меня ледяным взглядом. И хотя ситуация казалась мне жутко забавной, я вдруг почувствовал первый укол страха.

— Ну а она что говорит? — спросил я.

— Хватит с меня твоего дерьма!

— Мужик, да я серьезно! Мне ведь интересно. Я-то знаю, что я ее не трахал. Но тебе она, похоже, сказала другое… Вот я и думаю: может, у нее своя программа? Может, она кашу заварить хочет?

— Я ведь могу ее и сюда привести. Посмотрим, как ты запоешь, глядя ей в глаза, после всего, что было.

Я поглядел в окно на «мерседес», от которого поднимался белый пар, и попытался рассмотреть смутную фигуру за запотевшим стеклом.

— Она там, снаружи? Ну так веди ее сюда! Если уж я вынес вид ее титек, то остальным меня не напугаешь.

Киршнер сграбастал меня за свитер и притянул к себе.

— Сукин сын! — сказал он, брызгая слюной.

Он еще что-то говорил, но я уже ничего не соображал. Теплые брызги его слюны на моей физиономии, исходивший от него запах лосьона или одеколона, само его физическое присутствие вызвали во мне омерзение, сравнимое по силе лишь с ощущениями человека, по руке которого ползет огромный паук, так что я перестал воспринимать его как индивида и словно бы даже выпал на мгновение из времени. Я сунул локоть ему под подбородок и стал давить назад, и, пока он вырывался, я схватил бутылку «Кетель-1» и ударил его по макушке. Раздался глухой стук, совершенно не страшный, как будто кто-то задел головой о притолоку. Лицо Киршнера вдруг опустело, и он повалился на пол, как будто его выдернули из сети.

Теперь я знаю, что в тот момент Киршнер уже умирал от перелома черепа и субдуральной гематомы, но тогда пульс у него был ровный и никаких внешних признаков кровотечения не наблюдалось. Поэтому я решил, что через пару минут он очухается. Я подошел к окну. Ванда (урожденная Джанет Пьятковски) протерла чистый кружок на запотевшем ветровом стекле. Сквозь него я видел ее свитер, контуры прически и блестящие красные губы, сложенные буквой «о». Было ясно, что она все видела. Некоторое время — секунд двадцать, не меньше — мы с ней глядели друг на друга, и именно в эти секунды определилась вся моя дальнейшая судьба, потому что именно тогда в сознании Ванды — я никогда не думаю о ней как о Джанет или даже Брук — окончательно сложились все детали истории о ничем не спровоцированном нападении, которую она расскажет в суде, после чего окружной прокурор предъявит мне обвинение в убийстве второй степени.

Каждый раз, вспоминая те секунды, я испытываю соблазн подстегнуть свою память и убедить себя в том, что уже тогда я чувствовал, как сгущается вокруг меня судьба — плотная, белая, почти осязаемая, как взвихренное облако выхлопа от «мерседеса»; однако правда в том, что ничего подобного не было. Я гадал, что такого наговорила Киршнеру обо мне Ванда, отчего он так взбесился, и пытался понять, какая у нее могла быть корысть. Разумеется, у нее были причины злиться на нас обоих. Она могла натравить на меня своего дружка и просто так, в надежде, что мы надерем друг другу задницы. Она сидела, сложив ладони вместе и кончиками пальцев касаясь подбородка, будто молилась. Ее глаза были закрыты, губы двигались. Немного погодя она сменила позу, взяла мобильный телефон, набрала номер и заговорила в трубку. Я не беспокоился. Забыв о том, сколько выпил я сам, я был уверен, что после шести месяцев безупречной службы в «Галере» моему слову поверят не меньше, чем заявлениям женщины, от которой так разит алкоголем, что и в трубку дышать не надо. Я зажег сигарету, затянулся и выпустил дым по направлению к ней, а потом беззаботно помахал ей рукой, точнее, одними пальцами. Ванда уже закончила разговор. Наши взгляды встретились через два стекла, и она улыбнулась. Это была такая обезоруживающая улыбка, лишенная, как мне показалось, всякой примеси двуличия, что я не удержался и ответил ей тем же. Совсем недолго, до тех пор пока не завыли, приближаясь, полицейские сирены, я пребывал в убеждении, что мы с ней едва ли не лучшие друзья и уж во всяком случае соучастники в добром деле.