О сильных мира того

I. Легендарный генерал Думбадзе

Легендарный генерал Думбадзе умер; умер, забытый, ушедший в отставку. Лишь смерть напомнила о страшном генерале, который был грозою не только Ялты, но и всей великолепной Тавриды, и о котором сложилось столько легенд.

В далеком прошлом своем скромный армейский офицер Думбадзе, сделавшись ялтинским градоначальником, стал всероссийской знаменитостью, был одно время в большой силе и сам всемогучий премьер-министр Столыпин весьма и весьма считался с ним.

Так или иначе, бывали примеры, что Думбадзе отказывался исполнять столыпинские распоряжения, говоря:

— Он премьер там у себя, в Петербурге, а я премьер здесь у себя в Ялте.

В 1907 г., когда Думбадзе проехал по Ливадийскому шоссе, в него бросили бомбу.

Думбадзе легко контужен, преступник застрелился, дача Новикова горит, так сообщали телеграммы. Конечно, можно было думать, что дача горит от взрыва бомбы. А сжег ее сам Думбадзе. Он вызвал из Ливадии стрелков и приказал разгромить все имущество во всех квартирах не только дачи Новикова, из которой была брошена бомба, но и соседней.

Наученный опытом, Думбадзе об'явил приказом по Ялте, что «врагов порядка» он будет нещадно наказывать, а дома их, на подобие дома Новиково, «уничтожать без остатка», — дома Новикова, антрепренера, «опереточного папаши», как все называли его, случайно сделавшегося директором Зоологического сада в Петербурге, так как театр оперетки находился в этом саду. Новиков, конечно, ни в чем не был повинен.

Мальчишек и шатающихся по улицам с красными тряпками на подобие флагов, драть за уши и под расписку передавать родителям, при повторении — брать под стражу.

В свое время этот случай нашел освещение в статье В. Г. Короленко.

«В Таврическом дворце — конституция, — писал известный писатель, в остальной России — генералы Думбадзе. После его ручательства ялтинцам можно быть уверенным твердо в одном, что уцелеет от бомбы террориста, то генерал Думбадзе разрушит уже без остатка».

Думбадзе не церемонился и с печатью. Сплошь да рядом читали мы в газетах о высылке из Ялты редакторов, сотрудников журналов и газет, был выслан даже такой крупный писатель как Куприн, которого Думбадзе «попросил» оставить «жемчужину Крыма».

Одною из жертв, легендарного генерала был писатель Первухин. Страдая чахоткой, Первухин жил в Крыму. Он редактировал «Ялтинский Листок». Раз, не угодив чем-то Думбадзе, получил приказ немедленно уехать. Пришлось перекочевать в Италию.

Для столичной московской и петербурской печати Думбадзе был анекдотическим «дежурным блюдом». Чуть ли не ежедневно мелькало его имя на страницах многих газет, и Шаляпин, смеясь, говорил, что завидует популярности ялтинского градоначальника.

Два раза в день Думбадзе обязательно об‘езжал город и делал замечания полицейским.

Был случай, когда Думбадзе на проезде увидел дежурного околодочного в галошах.

— На дежурстве — в галошах!.. — раскричался он, остановив свой экипаж. — Долой галоши!.. В море!..

Околодочный снял галоши и — дело происходило на набережной, — закинул их в море.

Впрочем, умея карать, Думбадзе умел также и миловать. Угодных ему он поощрял и повышал.

Страшному генералу обязан карьерой своей ялтинской исправник Гвоздевич, начавший при Думбадзе службу чуть ли не с урядника.

Он заслужил милость генерала большею частью тем, что доставлял живой товар Думбадзе и высокопоставленным особам, как, например, Эмиру Бухарскому.

Благоволил он также и к тем лицам, которые принадлежали к союзу русского народа. Так, например, директор цирка Безкоровайный пользовался благосклонным разрешением градоначальника на запрещенную лотерею-аллегри, потому что брат его был в Николаеве председателем союза русского народа.

С другой стороны, генерал придирался из-за каждого пустяка и особенно был нетерпим к евреям.

Один еврей — аптекарь в Ялте — поместил без всякого умысла на сигнатурке свои инициалы в том месте, где красовался двуглавый орел. Этого было достаточно, чтобы Думбадзе выслал его вместе с семьей и служащими из Ялты и разорил до тла.

Я придумал осрамить Думбадзе и очень оригинальным образом.

Собрав несколько знакомых единомышленников, я взобрался на почти отвесные скалы в окрестностях Ялты, рискуя сломать себе шею и написал там вольные надписи, высмеивающие Думбадзе, с нецензурным текстом.

В морской бинокль снизу можно было ясно разобрать, что написано.

Смельчаков, которые могли бы взобраться и уничтожить дерзкую «литературу», не нашлось.

Тогда Думбадзе приказал расстрелять из орудий компрометирующий его выступ скалы, и таким образом надписи были уничтожены вместе с «крамольными» скалами.

II. Мое первое столкновение с генералом

В тo время, как я в Ялте орудовал цирк Безкоровайного, туда же приехал другой цирк, большой первоклассный, братьев Никитиных. Они пожелали, чтобы я у них дебютировал.

Получив телеграмму, я выехал в Ялту для предварительных переговоров с дирекцией.

Ознакомившись с положением жителей и с поведением Думбадзе, я дал принципиальное соглашение директору участвовать, но предварительно, до присылки животных в Ялту, считал своею обязанностью переговорить с Думбадзе, зная его сумасшедший нрав.

Я нанял извозчика в Ливадию, где он жил.

Не могу не упомянуть о случайной остроте извозчика. Проезжая мимо одной из треснувших дач, я спросил возницу:

— А что, не работа ли это Думбадзе, на подобие дачи Новикова?

Извозчик добродушно отвечал:

— Нет, это — дача, добровольно треснувшая…

Оказалось, что в данном случае трещина в каменной стене дачи произошла от сдвига почвы близ моря.

Первое знакомство с Думбадзе, начавшееся очень мирно, кончилось бурей.

— Садитесь, вы — наш интеллигент, — сказал Думбадзе. — Очень приятно с вами познакомиться.

Но когда я стал описывать ему желание привести в Ялту большое количество животных, (8 вагонов) и для этого должен сговориться с градоначальником, — разрешена ли мне будет сатира, — он нахмурился.

— Запретить сатирику смеяться, — сказал я, — это все равно, что отнять у музыканта скрипку.

— А у кого вы будете играть? — быстро спросил Думбадзе. И когда он узнал, что у Никитиных, то сразу переменил тон.

— Если вы позволите себе сказать что нибудь лишнее, — резко крикнул градоначальник, — я всех ваших свиней выброшу в море.

Я вспомнил о галошах околоточного, вспылил, вскочил со стула и сказал:

— Мои свиньи учат людей, как вести себя прилично, как не орать. Я вам не мальчишка.

Повернулся и ушел.

Вот первое мое знакомство с генералом.

III. Шутка

Приехав к Никитину в цирк, я рассказал ему о случившемся и уже собирался уехать во свояси, когда Гвоздевич привез от Думбадзе афишу, в которой было ясно сказано:

«Первый дебют знаменитого сатирика-шута со своими дрессированными животными».

Ничего не поделаешь, — я должен был согласиться и подписать контракт.

Здесь начинается история…

Животные приехали, и я решил употребить все силы, чтобы быть сдержаннее и окупить хотя бы взад и вперед дорогу.

Цирк ломился от публики…

Между прочими номерами мой сан-бернар Лорд ловил себя за хвост. При этом я всегда говорил:

— Лорд, поймай себя за хвост, но не оторви, а то будешь собака куцая, как наша конституция.

На этот раз, по-моему, такая невинная шутка, обратила на себя внимание властей.

Чиновник особых поручений передал Думбадзе мои слова. Думбадзе на следующий день приказал Гвоздевичу составить протокол, «обязав Дурова ни о хвосте, ни о конституции не говорить ни слова».

Протокол составили тут-же при публике и от меня была отобрана подписка.

Понятно, это заинтересовало публику, которая переговаривалась и ожидала от меня сегодня же ответа с арены и ожидала не напрасно.

Когда дело дошло до хвоста Лорда, я громко сказал:

— Думбадзе про хвост (прохвост) запретил говорить.

Гром апплодисментов и приказ всесильного генерала о моем выезде с первым отходящим пароходом.

Пароход в этот день опоздал, и я предполагал уехать позднее, но не тут-то было: пристава наняли карету и предложили мне сесть и отправиться на лошадях через Байдарские ворота.

Публика собралась у входа в гостиницу и, пока мы усаживались, — я, жена и собака, — читала посвященные мне стихи, бросала мне цветы и, несмотря на протест полиции, устроила мне шумные овации, далеко провожая меня по набережной…

IV. Что значит царская милость

Вторая встреча с Думбадзе произошла совсем при других обстоятельствах.

Николай II жил в Ливадии.

В Севастополе, на берегу у пристани, стояли мои звери. Пароход оказался переполненным и капитан отказывался принять мой живой груз.

Последнее свободное место на верхней палубе было занято перед самым почти отходом автомобилем эмира Бухарского. Случайно на пароходе оказался генерал Княжевич, который содействовал отправке моих зверей следующим рейсом в Ялту, меня же с моею женой устроил в своей каюте.

Дорогой, разговорившись со мною и видя мои опыты внушения собаке, Княжевич очень заинтересовался и намекнул мне, что может быть доложит об этих опытах царю.

Я не придал этому никакого значения и, когда приехал в Ялту и остановился в гостинице, то не решался еще открывать свой багаж и прописаться, боясь гласности. В конце концов решено было скрываться. Предварительно инкогнито, забыта ли история моей высылки Думбадзе.

Но вдруг внизу, в гостинице, на вторые сутки я столкнулся со знакомым околоточным надзирателем, который, увидев меня, крикнул с нескрываемой радостью.

— А вас разыскивает по всей Ялте Гвоздевич. И тут же телеграфировал Гвоздевичу. Скрываться дальше не было смысла.

Я с трепетом ждал решения своей участи. Через четверть часа к гостинице под'ехал на своей паре Гвоздевич и, увидев у под'езда меня, крикнул на всю улицу:

— Садитесь на первого попавшегося извозчика и немедленно отправляйтесь в Ливадию, в канцелярию князя Орлова. Я не буду следовать за вами.

Я сел на извозчика, понурив голову, извозчик подвез меня к главным ливадийским воротам. Экипаж с Гвоздевичем остался сзади. Дворцовый пристав, с увешанной регалиями грудью, спросил мою фамилию и, к моему удивлению, отдав мне честь, открыл передо мной ворота.

Гвоздевич, повернувшись, уехал.

Я ехал среди богатых виноградников, не понимая в чем дело.

На дороге — будка с телефоном и другой полицейский чин, переспросив мою фамилию, вытянулся передо мною в струнку, отдал честь, как и первый пристав, почтительно указал извозчику дорогу, как проехать к князю.

Тут я понял, что дело идет не о высылке моей, что мои фонды, наоборот, поднимаются.

Я важно расселся в экипаже, сдвинул на затылок свой цилиндр и, заложив нога на ногу, закурил папиросу.

Я в канцелярии. Солдат-писарь сказал мне, что князь с нетерпением меня ждет. Видимо, по телефону ему было дано обо мне знать.

Князь В. Н. Орлов, начальник дворцовой походной канцелярии, друг Николая II, говорящий ему «ты» и служивший у него шоффером, поздравил меня «с великой честью» быть представленным царю, упомянув при этом, что знает меня давно, с детства и что царь много слышал обо мне от своего брата Михаила Александровича, который бывал несколько раз в моем «Уголке».

— Между прочим генерал Княжевич сказал государю, что вы находитесь в Ялте и тогда было приказано Гвоздевичу разыскать вас. Гвоздевич доложил мне, что вас в Ялте нет, тогда я поставил ему на вид, как это государь знает, что Дуров в Ялте, — а вы не знаете.

Мне моментально был предоставлен чудный автомобиль, на котором я с князем отправился осматривать Ливадийский театр для решения о месте представления.

Я нашел, по осмотре, что он слишком тесен для моего репертуара и мы отправились на место футбольной площадки с буфетным домиком, где, по моему предположению нужно было построить временный цирк под парусиновой кровлей.

Николаю II хотелось видеть меня поскорее, а нужного количества полотна в Ялте в тот момент не оказалось, и вот я, для ускорения дела, предложил князю Орлову устроить меня во временном, построенном в Ялте, цирке Вяльшина.

Чтобы показать лучшие номера моего репертуара, я должен дать четыре представления, — говорил я.

Князь Орлов скоро принес мне ответ Николая II.

«Четыре — так четыре, в цирке — так в цирке».

И вот закипела работа.

Вся ялтинская полиция была на ногах. Она разузнавала подноготную моих служащих, послала телеграммы на места их родины, обложила кругом цирка все дома особым надзором, а начальник дворцовой полиции Александров сам лазил в цирке под галеркой, осматривая каждый кирпич.

Понавезли ковров, цветов и моя свинья в первый раз в жизни стояла между пальмами.

Из балагана цирк превратился в бомбоньерку.

Раз как-то, когда в цирке кипела работа, стучали молотки, устанавливалось электрическое освещение и прибивались украшения, мне дали знать, что к цирку под'езжают автомобили.

Первым ехал князь Орлов, вслед за ним автомобиль Думбадзе, а сзади мчалась прекрасная пара Гвоздевича. Я приготовился к неприятной встрече с моим старым врагом Думбадзе.

Распахнув портьеры, первым вошел князь Орлов, за ним в почтительном отдалении следовал Думбадзе, шествие замыкала вытянутая на ципочках фигура Гвоздевича.

— А где же наш общий друг Владимир Леонидович? — спросил князь Орлов, видимо, нарочно подчеркивая свои слова, чтобы показать Думбадзе тон, которого следует со мной держаться.

Я подошел поздороваться к князю и невольно должен был остановиться и перед Думбадзе, который сказал князю.

— Мы уже знакомы.

Орлов обратился ко мне:

— Ну, вы, наш шутник, скажите что-нибудь и про меня.

— Помилуйте, отвечал я, про таких царских птиц орлов, я не нахожу дурных слов.

— Нет, нет, пожалуйста, ведь каждый имеет свои недостатки. И глаза Орлова смеялись косясь на Думбадзе. Я понял, что должен что-то сказать.

— Ваш единственный недостаток, — сказал я, указывая на живот князя, это — очень большая походная дворцовая канцелярия.

Он жирно засмеялся и, обняв меня одной рукой, пошел осматривать цирк. Думбадзе следовал за нами.

V. Под гипнозом

После четырех представлений, на которых присутствовали: царь, наследник, великие князья, все члены царской семьи, кроме императрицы, Дедюлин передал мне следующее:

— Государь поручил нам узнать, многоуважаемый Владимир Леонидович, что бы вы пожелали.

Это происходило в гостях у Дедюлина за чаем.

— Я получил за все представления деньги сполна и полагающийся в таких случаях подарок — бриллиантовый перстень, от которого по закону не имею права отказываться, а потому считаю свой труд оплаченным и категорически отказываюсь чего-либо желать.

Это удивило. придворных. И с тех пор меня в насмешку свитские стали называть «кредитором царя».

Один раз при встрече Дедюлин сказал мне:

— Господин «кредитор царя», его императорское высочество остался очень доволен вашими представлениями. Могу вас поздравить с успехом. Ваша дрессировка животных внушениями заинтересовали его императорское величество, наследник и великие княжны чрезвычайно довольны.

— Простите за нескромный вопрос, — сказал я, — на всех моих представлениях был государь и наследник и все великие княжны и князья, а государыню мы все время не видели. Это было заметно так резко, что не одного меня и много других окружающих заинтересовало. Толкам и догадкам не было конца.

— Вот вы наш кудесник и гипнотизер, — шутя отвечал генерал, — а не знаете причину, а причина-то кроется вот в чем: есть гипнотизер посильнее вас, и ваши внушения ему не нравятся, а потому и нет того, о ком вы спрашиваете. Ну, об этом довольно, как бы спохватившись, оборвал Дедюлин и круто повернул разговор на другую тему.

Из этого короткого разговора я многое понял и когда я потом говорил с князем Орловым, с полковником Герарди, начальником дворцовой полиции, и со многими другими лицами, касающимися дворца, я от всех слышал недоговоренные фразы, с загадочными улыбками по адресу царицы.

Я разговорился с князем Трубецким о недавнем столкновении автомобилей, в одном из которых находился наследник, отделавшийся испугом.

Я спросил, почему наследник ездит постоянно один и никто не видит с ним матери, а между тем везде только и говорят, что царица никогда не расстается с больным сыном.

Князь загадочно грустно улыбнулся и перевел разговор на другое.

Придворные в беседах со мной очень интересовались моими приемами внушения животных, спрашивали, не могу ли я также гипнотизировать людей и очень прозрачно подчеркивали, что при дворе есть таковые.

Княжевич спрашивал меня, не могу ли я загипнотизировать уже загипнотизированного другим, т.-е., не могу ли я внушить суб'екту, чтобы он забыл внушенное ему раньше.

Матросы из царской яхты «Штандарт» рассказывали мне, что Александра Федоровна скучает, никуда не ходит и притворяется больной, при дворе ее никто не любит. Очевидно, она тосковала по Распутине.

Сила гипноза делала свое дело: больная, безвольная истеричка страдала, — мысли ее были около него, всемогущего, всесильного настоящего императора — самодержца России — Григория Распутина.

А в это время супруг, такой же слабосильный и безвольный, Николай Романов, тоже тосковал и развлекался на «Штандарте» в оргиях.

В конце концов мне пришлось использовать свое право «кредитора».

Евреи, не имея права жить вне черты оседлости, волею-неволею, принуждены были запасаться свидетельствами на зубных врачей, и вот сорок человек были привлечены к суду за прикрывание этими свидетельствами, в то время, как на самом деле они не занимались практикой. Им грозили всякие репрессии…

Один из моих знакомых, зная, что я «кредитор царя», просил меня воспользоваться этим «правом» и заступиться за дантистов.

В первый раз я рискнул обратиться к князю Орлову с просьбой о заступничестве.

Не знаю, совпадение ли это, но врачи были освобождены.

Один из свитских меня предупредил, что отношение ко мне царя и окружающих его переменилось, причиною чего была статья Бурцева.

Бурцев, в своей газете «Будущее», кажется, в 1913 году, по ошибке назвал меня именем моего покойного брата и написал следующее:

«Известный А. Дуров, на каком-то публичном или частном представлении, перекидывая из руки в руку серебряный рубль, комкая и тиская его между ладоням, на вопрос помощника: «что это вы делаете», отвечал: «пока ничего, так себе дурака валяю»… Если вспомните, что на рубле красуется лик царскосельского арестанта Николая II, то нельзя не признать, что ответ этот довольно забавен и зол, не говоря уже о его полной исторической справедливости».

Эта статья, писанная Бурцевым, была помещена в его обвинительном акте, в приговоре петербургской судебной палаты.

Дело Бурцева в 1915 году напомнило власть имущим и о моей шутке и в первый раз дошли до Николая II после моих выступлений в Ялте, что и послужило, как предполагают, к перемене отношений ко мне двора.

На самом деле история была такова:

В Петербурге, в Михайловском манеже, во время своего выхода я смешил публику, в то время состоящую большею частью из молодежи, чередуя дрессированных животных со стихотворениями, рисованием, фокусами.

Преобладающим элементом были студенты.

Показывая фокусы, я, между прочим, попробовал показать фокус, хотя, признаться, думал, что мой намек большинство не поймет, и он проскочит незамеченным.

Я представился обладателем феноменальной силы пальцев и сказал:

— Я могу гнуть подковы и ломать рубли.

При этом я вынул серебряный рубль и предложил сидящим в первом ряду освидетельствовать его, что он не оловянный, а настоящий, серебряный и неподпиленный.

Один из публики недоверчиво начал сам ломать его, пыхтя и краснея.

Я, после длительной паузы, сказал:

— Полно вам дурака ломать, не задерживайте публику.

К моему удивлению, после этой фразы раздался гром аплодисментов.

Кончив свой номер, я ушел в уборную раздеваться и здесь встретил поджидавшего меня жандармского полковника.

Он покраснел, как рак, и грозно приступил ко мне:

— Что вы позволили себе сказать?

Я отвечал с самым невинным видом:

— В чем дело, полковник? Садитесь… Что я сказал? Я ничего не понимаю…

— Что вы сказали, когда показывали фокус с рублем?

— Полковник, я говорил то, что говорил всегда. В чем дело, об'ясните мне.

Полковник багровел все больше и больше.

— Полно вам дурака-то ломать! Потрудитесь не притворяться! Что вы сказали студенту, который попробовал сломать рубль?

— Я вас не понимаю, полковник…

— На кого вы намекнули, когда сказали: «довольно дурака ломать».

— Я намекнул? — подняв брови и сделав удивленную физиономию, притворялся я. — Ага, так вот на что вы намекаете? И вы, вы, жандармский полковник, допускаете такую мысль! Я буду жаловаться на вас…

И тогда я уже смело подступил к полковнику, а сзади, в дверях уборной, собралась толпа и провожала полковника насмешками.