О сильных мира того

Адмирал Зеленый

В Одессе существовали две газеты. Одну из них «Новороссийский телеграф» — редактировал черносотенник, юдофоб (гонитель евреев) некто Азмидов.

Градоначальник Одессы, адмирал Зеленый, всячески покровительствовал редактору «Новороссийского Телеграфа» Азмидову и сам глумился, где только мог над евреями.

Рассказывали, что он призывал к себе старого еврея, который соблюдал древний обычай носить «пейсы» и, собственноручно осыпая грубой бранью и насмешками перепуганного на смерть еврея, отрезал ему ножницами пейсы, всячески глумясь над ним.

Он до того ненавидел евреев, что когда ему раз пожаловались на одного из них и тот оказался невиноват, адмирал крикнул:

— Так запишите его в книгу воров!

Конечно, на самом деле такой книги вовсе не существовало.

Адмирал Зеленый держал город в вечном страхе арестов и высылок.

При встрече с ним все должны были вставать и снимать шляпы. Столкнувшись раз с гимназистом, грозный адмирал закричал на него:

— Шапку долой!

А так как гимназист растерялся, Зеленый сбил с него фуражку и надрал уши.

После этого директор гимназии просил Зеленого приехать в учреждение для того, чтобы ученики знали его в лицо и при встрече знали бы, перед кем снимать фуражку.

Все эти возмутительные истории заставили меня обратить внимание на всесильного диктатора Одессы и бороться с ним посредством сатиры.

Мое первое выступление. Я приготовил колпак из толстого картона, на котором была наклеена газета «Новороссийский Телеграф», надел на мою дрессированную свинью, крепко, привязав к ушам и шее так, чтобы название газеты было ясно видно.

Потом я спросил одного одессита, как зовут Азмидова.

— Он подписывается Михаилом Павловичем, а на самом деле его зовут Михаил Лукич. Говорят, он скрывает свое не то греческое, не то армянское происхождение, желая быть истинно-русским и тем угодить Зеленому.

Я просил своего собеседника указать незаметно пальцем из-за занавеса на Азмидова, который сидел в первом ряду.

Музыка грянула наш выходной марш, и я пошел на арену.

Едва я показался со своей свиньей, меня встретил хохот, крики, апплодисменты, кругом только и слышалось: Колпак… Колпак…

— Ты видишь, что напечатано на колпаке?..

— Ну, и шутка!..

— Ловко, брат!

— Попал, что называется, в самую точку!

Кончиком шамбарьера[7] я показал своей свинье, куда надо было бежать и где остановиться.

Свинья стала, как раз против сидящего в первом ряду Азмидова. Я позвал ее:

— Чушка, поди сюда.

А сам держал шамбарьер в одном положении, не позволяя этим ей двинуться с места.

— Свинья, поди сюда.

Она не двигалась, несмотря на мои повелительные крики. Тогда я сказал:

— Виноват, теперь с каждой свиньей надо обращаться вежливо. Михаил Лукич, пожалуйте сюда!..

А сам незаметно для публики шевельнул шамбарьером. Свинья увидела направление шамбарьера и смело подошла ко мне.

Гром апплодисментов мне и моей свинье.

И вдруг, на глазах у многочисленной публики, под свист, хохот и апплодисменты поднялся со своего места Азмидов и вышел из цирка.

На следующий день к цирку под'ехал роскошный экипаж. Князь Святополк-Мирский, командующий войсками Одесского Округа, сам явился в кассу покупать себе ложу и пожелал видеть меня.

За мной послали.

Первые слова князя Святополка-Мирского были:

— Вы у нас в России считаетесь самым лучшим дрессировщиком животных. Между прочим у нас из-за границы есть запрос о дрессировке собак для военных целей. На самом же деле у нас, к несчастью, это дело обстоит слабо. Вы можете нам помочь. И я надеюсь воспользоваться вашим талантом. Мы выберем для вас в ученики более развитых и грамотных нижних чинов. Приезжайте ко мне, — пожимая мне руку добавил князь, — мы об этом подробно поговорим.

А в это время Азмидов уже жаловался генералу Зеленому на меня, рассказывая о вчерашней выходке в цирке…

И вот вдруг градоначальник, не предупреждая, приехал в цирк посмотреть на «этого нахала», который осмелился вышучивать его любимца.

Первое отделение уже началось, цирк был переполнен.

Я сидел за столиком в буфете, спиной к входной двери.

В это время раздался шум, и в буфет вошел Зеленый в сопровождении полиции.

Все, находившиеся в буфете, встали из-за своих столиков; один только я сидел неподвижно и продолжал курить.

Зеленый грозно мне крикнул:

— Встать!

Я сделал вид, что ничего не слышу…

— Встать! — еще громче закричал Зеленый.

Тогда я, повернув к нему свое лицо, спокойно и вежливо ответил:

— Я не имею чести вас знать.

— Встать! — опять закричал Зеленый и раздраженно крикнул своим приближенным:

— Скажите же этому олуху, что я Зеленый.

На это я отвечал резко и четко:

— А, Зеленый! Ну, когда ты дозреешь, тогда я и буду с тобой разговаривать.

Публика потом рассказывала, что в этот момент у стоящего, вытянувшись помощника полицеймейстера Шангерея ус поднялся от улыбки, но моментально опустился вниз.

— Взять! — загремел Зеленый, багровея.

Полицейские бросились на меня, но я вцепился руками и ногами в стул, так что пришлось меня вынести вместе со стулом из буфета. Я все-таки не встал.

— Отправить! — сказал Зеленый Шангерею.

Помощник полицеймейстера, держа руку под козырек, сказал робко градоначальнику:

— Это и есть тот Дуров, которого ваше превосходительство приехали смотреть. Его ждет вся публика. Если его сейчас убрать, выйдет скандал. Позвольте ему кончить представление и тогда мы уберем его из Одессы с первым уходящим поездом.

Я на минуту задумался. Э, за одно. И я подозвал служащего:

— Ищи мне скорее зеленую краску.

Несколько служащих заметались по цирку, разыскивая зеленую краску, они приносили мне разные краски, но все это было не то.

А время шло… Тогда я схватил голубую краску и намазал, ею свинью.

— Ничего, говорил я себе, правда, краска грязная, но вечером при огне она похожа на зеленую.

Я волновался, надевая костюм, я заранее угадывал эффект, который произведет моя чушка…

Когда мы, я и моя свинья, появились на арене, восторженным крикам публики не было конца.

Она шумела, кричала, стучала палками и ногами, апплодировала, а в губернаторской ложе стоял, высунувшись из нее наполовину и упираясь руками в барьер, сам градоначальник и что-то кричал. Его голос заглушали общие крики, а я сложив руки на груди стоял неподвижно посреди арены.

Вбежал маленький толстый старик, директор цирка Труцци, с черными усами, во фраке и, ругаясь по итальянски, схватил свинью обеими руками за ошейник и хотел увести в конюшню.

Но не тут-то было, свинья уперлась — и ни с места.

Труцци махнул рукой, прибежали кучера. Кучера стали толкать мою свинью, сдвигать ее с места, но все напрасно. Свинья крепко стояла на своих мускулистых ногах.

Появился на арене и пристав, он замахнулся и ударил свинью концом висевшей у него с боку сабли. Свинья завизжала благим матом… На этот визг был ответом хохот публики и крики «браво, пристав».

Пристав покраснел, подобрал свою саблю и в смущении скрылся за зановесом…

Эта история не кончилась бы никогда, если бы я, погладив ласково свою свинью, не увел ее с арены…

Дежурному приставу было поручено всюду следовать за мной, пока я справлю свои дела, и проводить меня до вагона с первым отправляющимся из Одессы поездом. Эта высылка была не в 24 часа, а в 6.

Меня спросили, чтобы я указал город другой губернии, куда я желаю ехать; я указал Харьков.

Публика, находившаяся на представлении, большей частью молодежь — студенты, с'ехалась на вокзал провожать меня и устроила мне демонстрацию.

Пристав, следовавший за мною, толстый как бочка, пыхтя и потея шел за мной шаг за шагом. Я в конюшню, — он за мной, я в буфет и он за мною, задыхаясь от жира. В конце-концов, он не выдержал и стал меня просить, чтобы я хот на минутку присел. Он сказал:

— Пожалейте меня, я человек семейный, присядьте на минутку, я вас угощу за свой счет.

— Признаться сказать, я глумился над ним. Пристав был всеми нелюбимый.

Когда я приехал с женой на вокзал, пристав вручил мне билеты, я сел в вагон, молодежь окружила мой вагон тесной толпой, смеялась, апплодировала, свистала, когда поезд, наконец, тронулся, я видел, как пристав перекрестился и облегченно вздохнул.

Сидя в вагоне, я, понятно, решил не исполнять приказания Зеленого, тем более, что мои животные и багаж остались в Одессе. Я на первой же станции «Малая Одесса» вылез из вагона и вернулся обратно. Полковница, вдова, у которой я снимал квартиру, увидя меня всплеснула руками и стала умолять, чтобы я ее не подводил.

Пришлось мне бродить по улицам Одессы до 10 часов утра.

Утром я явился к князю Святополку-Мирскому.

Князь ничего не знал и принял меня в своем кабинете радушно. Предложив сигару, он стал развивать план относительно школы дрессировки.

— Виноват, — перебил я князя, — но я выслан из Одессы.

— Как… — удивился Святополк-Мирский.

Я рассказал ему в кратких словах о том, что во время представления выкрасил свинью в голубую краску, а градоначальник подумал, что в зеленую, и умолял похлопотать за меня.

Я сказал:

— Возвратите мне Одессу, а я буду учить вам солдат.

Князь, смеясь, обещал и заставил меня написать к Зеленому прошение.

Я поехал в Бендеры и через неделю вернулся обратно.

Находясь у себя на квартире, я не имел покоя. С одной стороны нытье полковницы, с другой стороны — каждый звонок заставлял меня прятаться за ширмы.

Дня через три раздался резкий звонок и является сам пристав, Я сижу за ширмами и слышу, как он обратился к моей жене, говорит:

— Можете послать вашему мужу в Харьков телеграмму,

И, вынув из портфеля бумагу, прочитал ее вслух: «Высланный из Одессы в 1900 году административным порядком В. Л. Дуров ныне обратился ко мне с ходатайством разрешении ему вновь приехать в Одессу для постановки представления с дрессированными животными. Находя ныне возможным удовлетворить ходатайство Дурова, предлагаю вашему высокородию г. Харьковскому полицеймейстеру. об‘явить об этом Дурову, живущему в Харькове в гостинице «Руф», пред‘явив при этом, что если он вновь позволит какие-либо неуместные шутки во время представления, то вновь будет выслан административным порядком из Одессы».

Я не вытерпел, захохотал и вышел из-за ширмы.

Пристав разинул рот, пятясь назад к дверям, бормотал:

— Я вас не видал… я вас не видал… Я не чего не знаю… я… я… я..

И ушел.

Впоследствии я эту бумагу, играя в цирке, вывешивал около кассы, рядом с моими рекламами и публика читая смеялась.