О сильных мира того

I. Старая Москва и наш дом, и кто в нем бывал

Дом Захарова, моего крестного отца, у которого я воспитывался после смерти родителей, находился в Чернышевском переулке и был стильным барским особняком того времени.

Теперь вряд ли где встретишь такой желтый Штофный зал или малиновую атласную гостиную с густою бахрамой на мебели и тяжелыми кистями, какая была у Захаровых. Впоследствии этот материал послужил мне для первого выходного циркового костюма.

Николай Захарович Захаров, мой воспитатель, богатый человек, имевший хорошую практику как присяжный стряпчий (адвокат), был вылощенный корректный человек, проводивший вечера в Английском клубе, где собирался «цвет» московского высшего общества.

У Захаровых я в первый раз увидел московских всесильных правителей того времени.

Передо мной встает в памяти облик старой Москвы шестидесятых годов.

Представление о старой Москве в моем воображении складывается из мозаики отдельных. картинок, сцен, типов, даже запахов.

Я не могу представить себе Вдовьего Дома, где часто бывал у своей бабушки «бабонички», без ощущения желтого дрожащего, как желе, нарезанного толстыми, ломтями, горохового киселя, густо облитого постным маслом; красные и голубые с бахромами и тяжелыми кистями гостиные барских особняков напоминают мне аромат мяты, которой, раньше накуривали на раскаленных кирпичах. А закоулки и лавки «Зарядья» немыслимы в моем представлении без совершенно особенного букета жареных кишек с кашей на каком-то тухлом сале..

Где теперь старые темные московские тупики и «колена», перегороженные на каждом шагу выступами домов, неуклюжие толстые фонари, окрашенные в «дикую» краску, жалко мигающие своими тремя фитилями, опущенными в конопляное масло, которые зажигали пожарные в серых мундирах и колпаках?

Где полосатые будки будочников, замененных потом городовыми? Помню, как сейчас, их неподвижные фигури с аллебардами, а на аллебардах выгравированными надписями: «Сущевская», «Мясницкая» часть и др… На них серые однобортные мундиры с фалдами, а на мундирах девять пуговиц.

Водопроводов не было и в помине, и обыватели ходили с ведрами на площади к фонтанам. Извозчики выезжали на ужасных высоких дрожках и за 20 копеек с величайшей готовностью везли через весь город, рискуя вывалить седока на первой выбоине.

У Ильинских ворот бабы торговали, горячим сбитнем, который они наливали в граненые стаканчики.

Все это необходимо представить себе, чтобы встали ярко образы людей, игравших в Москве первую роль и теперь давно ушедших из жизни…

Многие из них играли роль во время моего пребывания у Захаровых и нередко бывали у крестного Николая Захаровича.

Бывала здесь, что, называется «Вся Москва»: Носовы, Гучковы, Бавастра, Огарев…

II. Старый уклад присутственных мест

С Воскресенскою площадью у меня связана масса воспоминаний. Здесь в старые годы (до 1892 г.) красовался старый дворец в три этажа и два крыла. Потом на его месте выстроили Городскую думу.

На Воскресенской площади помещались в то время и вообще присутственные места: 1-й и 2-й департаменты Гражданского суда, словесный суд, подворный суд (впоследствии окружной) тюремная яма, куда сажали за долги, домовая церковь.

По другую сторону Иверских ворот, на месте Исторического музея стояла дореформенная шестигласная дума, переведенная впоследствии на Воздвиженку в дом Шереметева, и «Управа благочиния», которая была упразднена с введением городского положения.

Это было чисто «приказное», старое, как кремлевские стены, учреждение, со старыми отшлифованными, точно морские камни, ступенями на широкой чугунной лестнице.

В этой управе я был писцом, получающим 7 рублей жалованья, «на всем своем», и каждый день проходил мимо важного швейцара, оглядывавшего презрительно как мелких чиновников, так и многочисленных несчастных просителей и просительниц.

А что были за нравы!

Меня долгое время поражали обычаи управы благочиния, и я был в глазах товарищей-сослуживцев человеком с другой планеты.

Я решил, в конце-концов, не держаться особняком, а завоевать их симпатию.

Мне помогла моя прирожденная способность смешить и оживлять людей.

Я приглядывался к окружающим, подмечал их характерные черты и копировал их часто в смешном виде: копировал походку, покашливание, звук голоса…

Бывало пойдешь, так слегка покашливая, подражая начальнику, и начинается среди служащих переполох, водворяется разом глубокая тишина, перья быстрее двигаются в руках; засмеешься и кругом смех и восхищение:

— Ну и штука!.. И как это вы можете…

— И дано же этакое человеку — мертвого из гроба поднимет…

— Ну, покашляйте еще немного… Ах, точь-в-точь его превосходительство…

Все эти несчастные, пришибленные люди, не смевшие дышать в присутствии начальства, старались приблизиться к идеалу быть похожим на «его сиятельство», самого генерал-губернатора князя Долгорукова, хоть внешним видом, и потому в Управе вошла в моду прическа на манер его сиятельства, с височками и английским пробором сзади. А в Москве гуляло про эту прическу или про парик лысого князя множество анекдотов.

Рассказывали, что фаворитка князя, знаменитая балерина Собищанская, изрезала раз в порыве гнева ножницами на кусочки княжеский парик, и лысый сановник не в состоянии был никуда выйти. Он просидел две недели в своей комнате, не выходя из нее до тех пор, пока ему не прислали из Парижа нового.

Чиновники пресмыкались не только перед всесильным генерал-губернатором, который мог их раздавить, как блох, но и перед своими столоначальниками, перед каждым, кто был одной ступенью их выше. А я держал себя относительно начальства очень независимо, и эта моя независимость и уменье вносить в тусклую жизнь управы веселье заставляли товарищей по службе проникнуться ко мне уважением.

Я приглядывался внимательно к окружающему меня укладу жизни и изучал его отрицательные стороны.

Я заметил, что любимым занятием и развлечением разных канцелярских красноносых Свистулькиных и Сопляковых было глумление над тем, кто был ниже их, кто в них нуждался.

Они выбирали для своего издевательства обыкновенно бедных просителей.

Придет какая-нибудь жалкая старушенка из деревенской глуши, со слезившимися глазами и начнет шамкать:

— Батюшки… родимые… паспорт вот у меня… куда мне здесь, укажите, сделайте милость…

Чиновник слушает, а сам косится на ее пустые руки. От этой ничем не поживишься, а в то время чиновники все поголовно были взяточниками, и трудно было без взяток прожить при тогдашних ничтожных окладах, особенно чиновникам, обремененным большою семьей.

Итак, у старушенки нет ничего в руках, что могло бы пополнить пустую казну «батюшки родимого». И он кивает головою:

— Вон там, ступайте туда.

Старуха подобострастно кланяется:

— Спасибо, кормилец…

И плетется куда ей показывают.

А там никто ничего не знает, и ее посылают дальше, за другое «стойло», где виднеются согнутые спины чиновников, оттуда еще куда-нибудь, пока, наконец, не наведет на правильный путь швейцар.

А иногда опять очутится у того же стола:

— Батюшка, касатик, сделай милость…

Но она от швейцара знает, что ей нужно начать с «благодарности». Не подмажешь — не поедешь.

И старушенка, кряхтя и вздыхая, поднимает верхнюю юбку и вынимает из нижней платок, в уголке которого «подальше» запрятаны в узелке завернутые медные пятаки.

Отдаст она последние гроши чиновнику, небрежно опускающему их в стол и получает необходимую справку.

И бредет назад по большому залу, разделенному прямой линией ковровой дорожкой, мимо высоких барьеров, мимо столов с согнутыми фигурами, мимо сотни шкафов, битком набитых делами в синих обертках.

Скрипят чиновничьи перья, горбятся годами согнутые чиновничьи спины, растет гора исписанной бумаги под руками синих вицмундиров с застывшими как у мумий лицами, этих старух канцелярских крыс, с прилизанными постным маслом височками, нюхающих табак и вытирающих бритые подбородки красными бумажными платками.

Направо и налево — столы… столы… столы…

С презрением смотрят они на просителей: мужичков в лаптях, дряхлых деревенских старух с почтительно согнутыми спинами, и меняют выражение только для большебородых купцов и домовладельцев в долгополом кафтане и сером армяке, у которых всегда наготове «благодарность».

И надменный вид этих канцелярских крыс сразу меняется, как только в конце зала дрогнет стеклянная дверь, ведущая в кабинет начальника, и курьер быстро распахнет ее… Тут спины пригибаются низко к столу, как по мановению волшебного жезла, а перья быстрее забегают по бумаге…

Душно, невыносимо душно было в этом зале, и я в нем задыхался от старой чиновничьей плесени, отводя душу только в шутках и в дружбе со швейцаром Осипом, с которым подружился, узнав про его любовь к животным, особенно канарейкам, для которых он в свободное время обтачивал палочки для насеста.

III. Забытые силуэты

Огарев, обер-полицеймейстер г. Москвы, был дружен с моим крестным. Предо мной встает его высокая фигура с висящими низко, крашеными и длинными, как у Тараса Бульбы, усами.

Он бывал у нас часто запросто и от души хохотал, когда я, мальчик, копировал походку, манеру и жеманство общей знакомой жены жандармского полковника Дениса.

Когда мы удирали с братом в цирк, Захаров жаловался Огареву, и тот грозил собственноручно выдрать через мокрую тряпку с солью.

Впоследствии, когда я работал уже во вновь устроенном на диво всей Москве каменном здании цирка Соломонского, на Цветном бульваре, — Огарев говорил, встречаясь там со мною:

— Мальчишку знаю с детства и с детства у него пристрастие к цирку, и никакие просьбы его воспитателя и никакие мои угрозы не помогли. Так, видно, суждено.

Моя дрессированная собачка Бишка заставила говорить о себе всю Москву.

Она показывала публике новый номер: сидя на задних лапках, она сама у себя брала из лапки в зубы папироску и делала вид, что курит; она решала на арене арифметические задачи, брала разложенные цифры, по заданию публики. Все эти новинки цирка приводили публику в восторг и казались ей чудом.

В этот вечер мне особенно горячо аплодировали, и я получил серебряный портсигар с надписью «талантливому дрессировщику» от Смирнова.

После представления в буфете со мной познакомился молодой в то время присяжный поверенный Смирнов.

Этот блестящий адвокат в разговоре со мной был робок и очень смущался. Предложив мне выпить, он с первых же слов, видимо, стесняясь и путаясь, наконец, высказался яснее:

— Знаете… мне бы хотелось… если бы вы согласились… я был бы вам очень благодарен… сеттер у меня гордон… хотелось бы его отдать вам в дрессировку.

Он помолчал и совсем тихо и робко добавил:

— Видите ли, я, в сущности, не знаю, возможно ли этому выучить, и я прошу вас не смеяться, если вам мое предложение покажется несуразным. Первое, это я должен вас просить выучить собаку перестать бросаться на меня, когда я возвращаюсь из суда отучить его от бурных ласк, когда он царапает лапами мой фрак. Это, я думаю, вам будет нетрудно. Но вот, чего бы мне хотелось — это… это… это… Вам, быть может, покажется странным, чтобы гордон во время нашего обеда или ужина становился передними лапами на спинку моего стула и зорко следил за всеми обедающими, а когда кто-нибудь из нас нечаянно уронит салфетку, ложку и вилку, — он должен тотчас же поднять предмет подать тому, кто его уронил.

Я, улыбаясь, ответил ему:

— Этот последний номер считаю трудным, но для меня, возможным. Только, — тут я стал в свою очередь запинаться, — для этого мне необходимо обедать и ужинать каждый день по два раза и непременно с компанией.

— Ага, — понял Смирнов и тут же мне вручил довольно изрядную сумму на обеды и ужины, как задаток.

И вот началась моя дрессировка.

Выучить собаку служить за столом для меня было пустяки. Как только накрывался стол и гремела посуда, гордошка тотчас же становился задними лапами на спинку стула и с нетерпением ждал, когда мы сядем обедать.

Аппортировка — уменье поднять ножик или салфетку — была для меня азбукой; труднее всего оказалось выучить собаку подавать предмет именно тому, кто его уронил.

Когда кто-нибудь из моих товарищей, довольных вкусным обедом, бросал на пол какую-нибудь вещь, гордой брал ее в зубы и подносил ко мне, ожидая, чтобы из моих рук, как он привык, получить вознаграждение.

Я делал вид, что не замечаю гордошки, а товарищ, уронивший предмет, сначала тихо, а потом все громче подзывал к себе гордона, брал изо рта его вещь и тотчас же поощрял его куском вкусного жареного мяса.

Эти уроки должны были продолжаться довольно долго, да мы и не очень спешили закончить дрессировку, чтобы подольше и почаще вкусно обедать, запивая вином дорогое угощение.

Наконец, аванс был весь проеден. В это время Смирнов навестил своего любимца и привез ему из клуба пару рябчиков. Тогда я с притворным сожалением заявил ему, что конец номера, самый трудный, еще не готов, так как аванса не хватило.

Смирнов поспешил повторить аванс, и мы с товарищами смеясь над расточительностью наивного адвоката, продолжали приятную дрессировку.

Но вот к нашему несчастью, номер был окончательно готов. Дальше тянуть казалось невозможным. Гордон блестяще выполнял все, что от него требовали.

Товарищи старались обмануть собаку, поочереди незаметно спускали со стола то салфетку, то вилку и, как бы это ни делали они незаметно, зоркие глаза гордона не пропускали ни одного движения сидящих за столом.

Смирнов был в восторге, когда я показал, чему научил гордона. Он дал мне большую сумму денег за дрессировку и увез собаку.

Через несколько дней во время второго антракта я столкнулся в фойэ со Смирновым.

Он не поздоровался со мной и вдруг резко и грубо с места в карьер, к моему великому удивлению, стал кричать:

— Я думал, что имею дело с нашим интеллигентом, а вы — комедиант — и больше ничего. Так зло и пошло посмеяться мог только человек…

Я не дал ему договорить.

— Да об'ясните же мне, в чем дело. Я ничего не понимаю.

— Не притворяйтесь, пожалуйста. Вам это даром не пройдет, я вас привлеку к ответственности за шантаж.

Смирнов все более и более повышал голос, привлекая криком публику.

Я был взбешен. Я был незаслуженно оскорблен и уже готов был его ударить, как окружавшая нас толпа раздвинулась, и возле меня очутился Огарев.

— Я прошу вас обоих в контору, — сказал он и сам пошел с нами. Пристава розогнали публику.

Тут только в конторе я узнал о том, что произошло с гордоном. Дело было так: модный блестящий богач присяжный поверенный, вращавшийся в аристократическом кругу, устраивал jour fix’ы у себя в своей роскошной квартире. Его четверги посещали все представители высшего общества Москвы.

В один из последних четвергов к Смирнову приехала и его невеста, княжна X…

Конечно, как полагается, невеста ласкала любимую собаку жениха, давая ей конфекты, а потом за ужином, сидя рядом с хозяином, увлеклась разговором и забыла про гордона.

Про гордона забыли все гости. Никто ничего не ронял и гордону не пришлось ничего получить.

После ужина многолюдное общество разместилось в зале. Все пристали к «царице вечера», княжне X:

— Пожалуйста, спойте нам. Мы давно уже не слышали вашего чудного голоса.

Княжна села за рояль, приготовилась петь, аккомпанируя себе.

В зале водворилось напряженное внимание… Смирнов сидел возле, княжны, чтобы переворачивать ей страницы нот. Княжна взяла несколько аккордов…

И вдруг, среди этой сладкой тишины, прерываемой нежными звуками рояля, в зале появляется гордон…

Он подвигается вперед к роялю, гордо неся в зубах какой-то сверток, подошел к княжне и победоносно положил ей на колени… грязные подштанники хозяина…

Что тут произошло-трудно описать.

С княжной сделался обоморок, истерика…

Бледнея и краснея, Смирнов кричал в конторе:

— Пусть не отпирается. Ясно, что все это было им подстроено нарочно. Он подучил собаку таскать грязное белье, чтобы осрамить меня.

Он кричал, а я хохотал…

В самом деле мне было очень смешно.

Я удивлялся сообразительности гордона и тут же об’яснил причину происшедшего: собака ничего не получила за этот вечер, а получить хотела, и стала искать, нет ли чего брошенного, за что можно было рассчитывать иметь подачку. Он нашел брошенное под кроватью белье Смирнова и принес его тому, кто его угощал.

Рассказ о скандале у Смирнова облетел всю Москву. С тех пор мне стали предлагать со всех сторон в дрессировку собак. Тогда и обер-полицеймейстер Огарев отдал мне пару своих горных санбернаров, за что в конце концов не заплатил мне ни копейки, как и прачке, которая мыла ему 25 лет белье и за это получила старую пожарную клячу, околевшую через две недели.

IV. С тугим карманом

Ведь капиталисты тоже были сильные мира того, а потому я хочу вспомнить в этой книге и мои с ними столкновения. Удачная дрессировка смирновской и огаревских собак заставила меня открыть на Садовой улице в моей квартире, в глубине двора, учреждение, там на двери я навесил дощечку:

«Дрессирую всевозможных животных, специально собак».

И вот ко мне все чаще и чаще стали приводить собак и приносить кошек.

Это очень не нравилось домовладельцу, и он грозил подать на меня мировому, но я не обращал внимания на эти угрозы и делал свое дело.

Я расположился в самой большой комнате квартиры, совершенно без мебели, с прибитым кругом стен линолиумом, с ввинченными в деревянные стены кольцами.

К этим кольцам на цепочке привязывались собаки — ученики. Вспоминается мне характерная сцена.

Я в своем «кабинете». Всю его мебель составляют: маленький письменный столик, два кресла и один стул. В одном углу почти пустой комнаты — клетка с гусем, в другом на цепи козел.

Служащий докладывает мне, что около под'езда остановилась шикарная коляска и из нее вышла какая-то дама.

— Она желает видеть вас, — сказал служащий.

— Меня? Дама? Кто такая и зачем?

— У кучера я узнал, что это купчиха с Плющихи.

— Проси, — сказал я, застегивая тужурку.

Входит дама, шурша шолковыми юбками, окидывает быстрым взглядом комнату, ставит к станку около клетки гуся свой шелковый кружевной зонтик, садится на стул и начинает беспрерывно болтать:

— Это вы известный комедиантщик, который учил огаревских псов? Я много слышала о вас и потому приехала к вам посоветоваться… У меня есть собака — Милорд, это просто прелесть. Душка. Я хочу, чтобы вы непременно, непременно взяли его на воспитание. Если огаревских псов можно было научить, то уж моего Милорда и подавно. Он такой умный, — удивительно. И притом, подумайте, почему мне с моими капиталами не иметь ученую собаку? Неправда ли?

— Я совершенно не знаю, сударыня.

— Ну, все равно. Я-то уж знаю. Я, видите ли, хочу, чтобы мой Милорд был послушен и исполнял все, все, решительно все мои приказания. Это можно, как вы думаете?

— Я совершенно не знаю какие будут приказания…

— Ну, все равно. Я-то знаю. Я вам сейчас все об‘ясню. Слушайте. Например: вот у меня спальня, — рисовала она пальцем на столе, — рядом — дверь в гостинную, из гостинной дверь в маленький корридор, вон там — ванна, а около ванны дверь в кухню; вот я хочу так: — Милорд, — прикажу я своей собаке в спальне, — приведи ко мне Марфушку (Марфушка — это моя горничная), — и Милорд должен побежать в кухню, взять за платье Марфушку и привести ее ко мне. — «Милорд, — скажу я опять, — приведи мне кухарку Степаниду», — и он должен мне тотчас же привести Степаниду.

— Сударыня, — закусывая губы, которые дрожали от смеха, отвечаю я, но для этого мне необходимо иметь вашу Степаниду, вашу Марфушку, вашу спальню, вашу кухню…

Она перебила меня, делая большие глаза:

— Как, а мне сказали, что вы все можете. Какой же вы тогда комедиантщик?

И, раздосадованная, протянула, надув губы:

— Ну, так выучите Милорда хоть ездить на извозчике.

— То-есть, как ездить на извозчике?

— Да так. Веду я это его на цепочке по бульвару, а он вдруг вздумает сесть среди дорожки и я должна стоять около него, потому что его никак не стянешь с места, — собака ведь-во! — показала она выше стола на четверть. А когда пойдет, — уж я его уговариваю, уговариваю дойти до извозчика, чтобы скорее везти домой, а он вдруг заупрямится и тут, — ужасно упрямая собака, — сядет возле самого извозчика, на мостовой — и ни с места. Просто мучение. Приходилось давать свою визитную карточку будочнику, а он скликал народ, чтобы справиться с собакой. Стоят они все вокруг Милорда и тащат, и тащат, как слона какого-нибудь, право, а я сижу на извозчике. Едва-едва втащат к ночи… Она перевела дух и важно добавила:

— Хорошо, что я при своих капиталах известна всем, даже самому князю Владимиру Андреевичу (Долгорукому), а то, что я бы делала без будочника, с моим Милордом?

Я едва сдерживал хохот.

— Скажите, сударыня, а сколько лет вашему Милорду?

— А вы уж сами узнаете у него. Он живет у меня без паспорта, как по-вашему, у собачников, без аттестации, но что стар, так стар, и на одно ухо глухой. Собачий доктор говорит, что он будто еще до меня был болен задними ногами, параличем разбит.

— Извините, сударыня, — отвечал я, уже прямо смеясь ей в лицо, — вашу собаку я не возьму.

Купчиха с Плющихи вскакивает со стула в бешенстве. Она собирается уходить, молча берет зонтик и вдруг всплескивает руками:

— Ах, батюшки, мой зонтик!

Оказывается, мой гусь, которого я выучил стрелять, т.-е. дергать за шнурок, привязанный к курку пистолета, теперь видя перед собой зонтик, он стал дергать за его шнурок с кистью, пока не разорвал вдребезги.

Когда купчиха поднялась и повернулась ко мне задом, я ахнул — весь подол ее пышного шелкового платья был сзади сжеван, изгрызан, моим козлом привязанным в углу.

Купчиха ушла взбешенная.

Едва она уехала, в кабинет вваливается купец с кожевенных рядов Варварки, в больших смазных сапогах, в длиннополом сюртуке с большой окладистой бородой и трехэтажным подбородком.

Сопя толстым носом и брызгая слюной, он торопливо начал выкладывать свои требования:

— У меня, господин комедиантщик, на дворе есть пес Барбос, шалый и не злющий. Сделай милость, обучи его, чтобы он тяпнул за ляшку этого мерзавца, рыжего Степана Федорова, который торгует против моей лавки, тоже кожевенным товаром. Он, подлец, никакой, значит, торговой совести не имеет. Понизил цены без всякого совместного уговора, а товар-то у него — гнилье, — мы отлично знаем, откуда он его получает, и я могу…

— Позвольте, — перебиваю я расходившагося купца, — я этого сделать никак не могу.

— Как? Почему? Ведь мы можем вас ублаготворить, — и он шлепнул пятерней по оттопыренному бумажником боковому карману.

— А говорят покупатели, что огаревскую собаку выучил арестантов грызть в участке.

— Говорят, что — кур доят, — передразнил я его манеру говорить.

И я выпроводил «его степенство» за двери.

V. Князевы приспешники

Но вот дело дошло и до самого князя.

Княжеский камердинер посетил мою убогую квартиру и частным образом, не через полицию, как это у них было принято, передал желание генерал-губернатора видеть меня у себя в два часа дня.

Я отправился по приглашению.

Вход в маленькую приемную князя был с Чернышевского переулка через канцелярию.

Незадолго перед тем князь был в цирке у меня на бенефисе и, сидя в царской ложе, апплодировал мне за работу моего Бишки.

В приемной меня встретили чиновники; они вежливо предложили мне сесть и немного подождать.

Здесь я был один и зевал, рассматривая картины.

Один из чиновников первый заговорил со мной. Расспрашивая меня о цирке и о программе, он начал намекать, и довольно прозрачно, чтобы я его познакомил с нашей воздушной гимнасткой, красавицей Делаплатой…

Я обещал исполнить его желание при первом удобном случае.

Он был очень доволен. Мое обещание разом развязало ему язык и он мне сказал:

— Если вы хотите иметь выгодное дело с князем, то для этого необходимо поступать так, как я вас научу: я представлю вас правой руке князя, главному чиновнику Викторову, которому, что бы вы ни получили от князя, должны отдать половину. Если вам князь будет что-нибудь говорить или обещать без Викторова, знайте: это ничего не значит. Без Викторова у нас ничего не сделаешь, и если вы с ним не сговорились, вам не видать в следующий раз князя как своих ушей.

Я слушал, изумляясь и возмущаясь в душе, но не показывал чиновнику моих чувств.

В скором времени появился и Викторов, во фраке, со светлыми пуговицами, с портфелем под мышкой.

Впоследствии, когда я познакомился с окружающими князя людьми, я знал, какую большую роль играет в канцелярии губернатора Викторов, как он умеет ловко вертеть сиятельной особой.

Известны были многие, кажущиеся теперь легендарными, проделки фаворита.

Нужны князю для его благотворительных целей деньги. Крупная сумма. А Викторов уже тут как тут.

Подпишите ваше сиятельство эту бумажку.

Губернатор читает распоряжение о перемещении нескольких лесных складов с Краснопрудной улицы в другое, назначенное для этой цели, место.

Позвольте, но этого я вовсе не хочу…

Викторов улыбается:

— Будьте покойны, ваше сиятельство, все останется на своих местах. Тогда князь доверчиво подписывает.

Купцы, хозяева лесных складов, в страшной тревоге… Им приходится раскашеливаться…

Викторов собирает с купцов деньги, оставляет себе процент и вручает нужную сумму князю.

Тогда князь подписывает другую бумажку.

— Нахожу нужным распоряжение за таким-то номером — отменить. И все остается на своих местах.

VI. История губернаторских собак

Наконец, и я перед очами «сиятельства». Губернатор расспрашивает о моем методе дрессировки и, как любитель собак, которых у него в доме очень много, на пробу дает мне первый раз дрессировать собаку сенбернар — Барри, портрет которой красуется у него в приемной.

Сиятельное желание таково: когда собака услышит звук курка она должна броситься на человека, хватать его за горло и класть на землю.

Старому, дряхлому губернатору это было нужно якобы для поездки в вагоне, как защита от нападения.

Кому была охота покушаться на это тело?

Я согласился с горечью. Из хорошей доброй собаки я должен был сознательно делать злую.

Но ничего не поделаешь: тяжелые денежные обстоятельства заставили меня работать.

Началась дрессировка Барри.

Для того, чтобы выучить собаку тому, что мне было заказано князем, я должен был применить после обыкновенной начальной дрессировки следующий прием: я наскоро сколотил из реек скелет чучелы и одел его в одну из моих старых пиджачных пар. Рваные сапоги и шляпа дополняли иллюзию. В соседней комнате за закрытыми дверьми, на стульях стояли два служащих, они держали за деревянные руки чучело.

Я взводил курок пистолета, двери распахивались и в них появлялось чучело-кукла. Барри моментально, сначала при наускивании, потом и без него, бросался на это чучело, рвал его и, когда оно падало на землю, рыча стоял над ним, пока я не отзывал его.

Кроме этого номера я выучил Барри вальсировать и, гуляя с ним по Тверской, ради шутки, заходил в кафейную булочной Филиппова.

Здесь, проходя между пустыми мраморными столиками с еще неубранными чашками из-под кофе, я заставил Барри пуститься в пляс, и пес, кружась, смахивал своим пушистым хвостом со столиков посуду; при громких криках публики и официантов, я, смеясь, расплачивался за убыток и уходил из кофейной.

Громадная собака внушала гуляющим на Тверской некоторый страх; Барри всюду сторонились.

Раз, гуляя с моим четвероногим учеником, я наткнулся на следующую сцену, которая в настоящее время может показаться невероятной. Будочник, стоявший на посту, видя как от нас шарахается в сторону публика, подошел ко мне и грозно сказал:

— Проходите, проходите… Очистите панель… Ступайте по мостовой…

Я захотел пошутить над строгим блюстителем порядка и, в свою очередь, грозно крикнул:

— А знаешь ли ты, любезный, — что это за собака?

Старик опешил.

— Не могу знать, — ответил он, насторожившись.

— А ты грамотен?

— Так точно.

— Так смотри на ошейник и читай.

Будочник наклонился и прочитал по складам:

«Собака Барри, принадлежит его сиятельству князю Долгорукову». Он сразу неожиданно вытянулся во фронт и отдал честь собаке… Таковы были нравы, таково рабское подчинение и страх к начальству в то время.

Наконец, собака готова и я с нею в приемной у князя. У меня предварительный разговор с Викторовым. Викторов между прочим небрежно спрашивает:

— А сколько же вы рублей спросите у князя за собаку?

— Помилуйте, — отвечал я, — считаю этот вопрос слишком щепетильным, — с князя, я думаю, ничего.

— Тогда вы не увидите его больше никогда и потеряете дальнейшую работу.

— Но мне неудобно просить деньги…

— Подайте князю счет.

— Но у меня его нет.

— Садитесь и пишите. Я его вам буду диктовать.

Десять рублей за месяц жареная говядина, подстилка — 3 р., ванна — 6 рубл., мыло для ванны…

Я машинально писал, потом остановился и сказал:

— Позвольте, но ведь собака в ванне никогда не была.

— Не ваше дело, — отрезал Викторов, — я вам говорю, пишите. И так дальше: служащему за уход в месяц — 5 рубл., за устройство чучелы — 11 руб. и за дрессировку 65 руб. Итого — 100 рублей.

— Помилуйте, — взмолился я, — писать такой счет мне стыдно,

— Молчите, — раздался опять строгий голос Викторова, — 50 руб. вы возьмете себе, а остальные положите в этот стол.

И вот я у князя. Князь доволен.

— Сколько я вам должен? — спрашивает он.

— Помилуйте, я…

— Ну, дружба-дружбой, а деньги врозь.

С величайшим смущением, проклиная судьбу и помня грозный голос Викторова, я говорю едва внятно:

— У меня счет…

— Ну, так бы и сказал.

Я боязливо подаю счет, желая провалиться сквозь, землю. Князь, не глядя, подписывает его.

Внизу, из кассы канцелярии, я тотчас же получил деньги.

Второй собакой, полученной мною от князя, был Гювен, лапландской породы. Гювена привез доктор, который массировал князя в Лапландии.

Собаку пришлось дрессировать с большим трудом. Князь непременно хотел, чтобы Гювен, как в цирке, прыгал через палку, когда он будет ее держать в руке.

Мы, артисты, показываем этот номер в цирке так: берем в левую руку палку или обруч, ставим перед собакой, а правой рукой делаем знак собаке. Когда она прыгает, то мы «пассируем», т.-е. делаем вниз по воздуху полукруг, от этого получается особый эффект и облегчение животному.

Собаку выучить этому номеру легко, но как выучить старого неповоротливого губернатора «пассировать» по цирковому, — это была задача трудная, даже, быть может, совсем неисполнимая.

Я так ясно представлял себе расслабленную фигуру, которая, согнувшись, держит обеими руками палку и мямлить робким расслабленным голосом:

— Ну, собачка, прыгай, прыгай!..

А сам не видит, где находится собака.

Приняв все это в соображение, я придумал особую дрессировку для Гювена и добился того, что собака, где бы она ни видела протянутую поперек палку, тотчас же начинала через нее прыгать. Помню с моим учеником лапландцем такой забавный случай. Гуляю с, ним по Никитскому бульвару. Одна дама разговаривает с молодым человеком, стоя около дерева, и ковыряет машинально зонтиком древесную кору. Гювен увидел зонтик, протянутый поперек, вспомнил свою обязанность, бросился от меня и стал добросовестно прыгать через зонтик взад и вперед.

Дама, конечно, страшно перепугалась…

Я доканчивал обучение Гювена, согласно губернаторским, капризам: учил тушить лапой сигары и мечтал поскорей отделаться от моего ученика, получив деньги за дрессировку, в которых я очень в то время нуждался.

Скажу правду, нужда-нуждой, но скверная атмотфера губернаторской канцелярии успела развратить меня, и я готовился на этот раз закатить князю большой беззастенчивый счет, чтобы так или иначе наказать за губернаторские капризы.

Но судьба мне сулила с Гювеном иное…

Раз утром, проснувшись, я не нашел в своей квартире Гювена. Я бросился искать его по соседним дворам, заглядывал во все закаулки и, без всякого результата, голодный и измученный, поздно вечером возвратился домой. Все мои поиски и моих служащих были напрасны…

На следующий день я разослал моим товарищам срочные телеграммы, прося немедленно притти ко мне. Одиннадцать человек из молодежи, однолеток со мной, явились на экстренное совещание.

Узнав о моем горе, товарищи тотчас же вызвались мне помочь и отправиться на поиски пропавшей собаки. Они разбили город на части, распределили между собой кварталы и поклялись не щадить сил для поисков.

Искали добросовестно, спрашивали почти в каждом доме, натыкались на разные неприятные об'яснения и даже скандалы, но поисков не бросали. Все было напрасно. Собаки не находилось…

Я стал уже готовиться удирать из Москвы…

О пропаже губернаторской собаки узнали агенты полиции и дали знать Огареву.

Обер-полицеймейстер встретил меня в цирке, грозно нахмурив брови сказал:

— Отыщи, во что бы то ни стало собаку, иначе ты забудешь, как твоя фамилия.

По всем участкам были разосланы полицией циркуляры.

В то время как раз разразились студенческие беспорядки. Полиция вся была на ногах в этот тревожный день, телефоны то и дело звонили в участки и сообщали о том, что пропала губернаторская собака.

Я терял всякую надежду и для очистки совести продолжал поиски…

По привычке проходя по Грачевке, я зашел к собачникам (торговцам собак), зная, что часто к ним приводят чистокровных собак и что они их охотно покупают за гроши и отправляют в провинцию для продажи.

Я вошел в открытую калитку и, пройдя маленький дворик, заглянул в окно сарайчика, где выли собаки. Гювена между ними не было, но я все-таки зашел в комнаты продавца и, увидав его, стал рассказывать о моей пропаже, предлагая за собаку большое вознаграждение.

Собачник уверял, что такой собаки не видал,

— Подите, поглядите в сарае сами, — говорил он, — никакой лапландской собаки я и не видывал…

Я не пошел, я уже знал, что в сарае нет Гювена, но почему-то глядя на хитрое, продувное лицо собачника, я был уверен, что он знает, где мой лапландец.

— Коли хотите, — предложил мне собачник, — я, так и быть, пойду схожу к соседу, он ведь тоже псами торгует, может, у него ваша собака.

Я кивнул головой.

Он ушел, а я остался.

Как только собачник скрылся за дверью, я услышал глухой лай. Сердце мое тревожно забилось… Я приложил ухо к полу и стал слушать…

Мое искусство звукоподражания помогло мне. Я стал громко лаять по собачьему и в ответ услыхал из под пола глухой собачий лай.

Это открытие меня сильно взволновало. Я думал:

Гювен там внизу; необходимо во что бы то ни стало его найти.

Но вернулся собачник и заявил:

— У соседа сейчас нет ни одной собаки.

Заявив мне это, он ждал, что я уйду, но я не уходил, я сидел, обдумывая, что мне теперь делать.

Торговец старался всячески выпроводить меня из комнаты; наконец, я должен был уйти, когда он грубо сказал:

— Ну, прощенья просим, пора людям и покой дать. Идите себе, видите — вашей собаки здесь и не видывали.

Я ушел и бегом побежал к первому попавшемуся извозчику. Записав его номер, я сунул ему в руку наскоро написанную карандашем записку к приставу нашей части. Извозчик быстро покатил, а я пошел обратно к собачнику.

Я боялся, что он может запрятать краденых собак в другое место.

Собачник встретил меня враждебно:

— Чего вам надо? Сказано ведь вам насчет собаки, а вы опять лезете…

— Видите, у меня пропала собака и я хотел вас спросить, где я могу достать похожую…

— А я почем знаю? Других пород найдешь, а лапландской такой я отродясь не видывал…

— Но, может быть, вы возьметесь поискать мою собаку.

— Да что я сыщик, что ли?

— Видите, за одного лапландца я бы мог вам доставить несколько других. Я имею возможность, у меня даже сейчас есть чудный санбернар… Есть несколько сетеров… Пудель…

Я лгал ему, сочинял разные небылицы, все для того, чтобы выгадать время, а сам все прислушивался, не слышно ли на мостовой стука колес.

Он смотрел хмуро и почти не отвечал, но вдруг повернулся ко мне круто и почти закричал:

— Да чего ты толкуешь мне по пусту! Врет-врет; сказано: ступай. Мне с тобой толковать недосуг.

Он подошел ко мне вплотную, схватив меня за руку и грубо закричал:

— Ну, ты убирайся. Чего, ночевать здесь задумал? Уходи!

Вдруг я услышал отдаленный звук дрожек, и через несколько минут в квартиру собачника ввалился квартальный надзиратель в сопровождении трех будочников.

Собачник растерялся…

Собака Гювен здесь, — заявил я вошедшему квартальному надзирателю, — она в этой комнате, я сам слышал ее лай.

Собачник стал клясться и уверять:

— Мальчишка все врет, он с ума сошел… Привязался и не уходит… Извольте посмотреть в сарае, там нет вашей собаки… я…

Он не докончил. Надзиратель, ни слова не говоря, изо всей силы ударил собачника в зубы. Тот упал на пол обливаясь кровью…

— Говори, где собака!:—закричал надзиратель.

— Ей богу, ваше-скородие, я не знаю…

Удары за ударами посыпались на лежащего на полу собачника. Я уже раскаивался, что затеял эту историю и боялся, не показался ли мне лай Гювена. А вдруг это лаяли другие собаки!..

И, в ужасе от мордобития, я стал уговаривать надзирателя:

— Пожалуйста, не бейте его… Я слышал вой, но, может быть…

— Теперь это дело не ваше, — перебил меня пристав. — Теперь это дело полиции.

Битье участилось…Надзиратель теперь уже сапогами бил лежащего на полу собачника…Картина была ужасная: к надзирателю присоединился старый будочник и каблуком со стальной подковой ударил в голову торговца.

У собачника вырвался стон:

— Пустите, пустите. Я сейчас все покажу.

Два будочника подняли его под руки с пола. Он отодвинул кровать и сундук, схватился за большое кольцо, вделанное в пол и открыл люк потайного погреба.

Мы спустились по крутой лесенке, три собаки, между которыми был и Гювен, бросились к нам с визгом.

Невесело было у меня на душе, когда я отправился к князю Долгорукову. Я ждал от него грома и молний, когда я заговорил об истории с Гювеном. К моему удивлению, он отнесся к этой истории совершенно равнодушно…

В этот же раз он поручил мне дрессировать красивого буль-терьера. Задания были рядом капризов, заставлявших портить собаку: должен был научить ее тушить лапой сигары, нападать на входившего в дверь без доклада и т. д.

Эта дрессировка отняла у меня много времени.

Раз как то является ко мне важный, с бакенбардами, похожий на англичанина, человек и заявляет, что он лакей банкира Полякова. Он — передал мне карточку Викторова, в которой Викторов писал, чтобы я вручил буль-терьера подателю, так как «его сиятельство изволили подарить эту собаку Полякову».

Мне пришлось отдать лакею буль-терьера.

Тут передо мной встал вопрос: с кого получить за собаку деньги, — с Долгорукова или с Полякова.

Камарилья князя за это время меня достаточно испортила и я уже приготовился написать довольно беззастенчивый счет. Подумав, я решил поехать к Полякову. Каково же мое удивление, когда Поляков бросил мне высокомерно:

— Мне дрессированных собак не надо.

Я поехал не солоно хлебавши домой, а через две недели мой служащий привез мне со Смоленского рынка буль-терьера, всего измазанного в дегтю, израненного.

Я принялся за ним усиленно ухаживать, лелея — мысль, — что князь узнает, как относятся к его подаркам.

Собака у меня на руках, я вхожу по обыкновению в канцелярию губернатора с Чернышевского переулка и встречаю там обер-полицеймейстера Огарева.

Ты куда?

Я рассказал в чем дело…

Огарев не дал мне договорить.

— Поварачивай-ка оглобли назад, — сказал он.

Я ничего не понял и смотрел на него во все глаза. Тогда он наклонился и вполголоса сообщил:

— Князь очень много должен Полякову и эту собаку подарил ему в виде процента. Жалоба твоя будет неуместна.

Так я был наказан за свою «алчность».

VII. В дни студенческих беспорядков

Москва проснулась от спячки. В Охотном ряду мясники били студентов, направляемые полицией.

Казаки раз'ежали по улицам и, завидев кучку в пять-шесть студентов, сейчас же подъезжали к ним и разгоняли нагайками. Но в цирке на галерке студентов скопилось много.

Вся эта история студенческих беспорядков мне была известна как одному из немногих. А москвичи не знали, в чем дело. Толков и пересудов не было конца…

Мясники били студентов приговаривая:

— Ага, ты против России!

Газеты молчали. Им было запрещено писать о беспорядках, а я не мог молчать…

Выходя на арену, я позвал шталмейстера, артиста, который плохо говорил по-русски, поставил его на средину арены и сказал:

— Забек, вообразите себе, что вы умный человек.

— Корошо — отвечал артист, становясь в позу.

— Вообразите себе, что вы директор или инспектор…

Студенты на галерке зашушукались, в толпе задвигались.

Я нарисовал на руке мелом звезду, ударил этой рукой по физиономии Забека и сказал, обращаясь к публике:

— Смотрите у него на щеке звезда.

Весь цирк задрожал от криков:

— Браво, Дуров, браво!

Студенты понимали и аплодировали… Они заразили ничего не понимающую толпу, публика спрашивала друг у друга, в чем дело. Студенты раз‘ясняли историю со звездой…

И несмотря но то, что я стал показывать и рассказывать другое, крики «браво» не прекращались, публика перелезала из галлереи в места и, несмотря на протесты биллетеров и полиции, демонстративно кричали, становились на барьер, вскакивали даже на арену… Дано было знать Огареву. Представление прекратили, газ был потушен раньше времени…

Приехавший Огарев не дал мне разгримироваться и строго сказал:

— Смазывай морду.

Накинув на меня мою же шинель, он отправил меня на своей паре в Тверскую часть.

— В чем же было дело?

В то время в университете был всеми нелюбимый инспектор Брызгалов, человек придирчивый, желчный и подлый.

У студентов еще не было никакой формы. Они ходили в красных и черных рубашках, на выпуск, с пледами вместо пальто, которые служили им одеялами, и с длинными волосами.

В университете только-что ввели форму, но студенты ее не заводили и продолжали ходить по старому, в косоворотках. Брызгалов требовал выполнения циркуляра и придирался к «бесформенным» студентам.

Наконец, терпение у студентов лопнуло, и на сходке было решено избавиться во что бы то ни стало от ненавистного инспектора.

Единственным средством было устроить скандал и оскорбить его публично.

Один из студентов должен был пожертвовать для общего дела собою. Кинули жребий, и он пал на молодого студента Суханова, которому было поручено дать по физиономии Брызгалову в Благородном Собрании публично, что он и выполнил в точности.

За это оскорбление Брызгалов, как заслуженный инспектор, получил звезду от правительства, но должен был подать в отставку, — это то и требовалось студентам.

А Суханов был «устранен».

На следующей день мне из Тверской части пришлось в сопровождении будочника перейти напротив, в дом генерал-губернатора, но меня повели уже не с Чернышевского переулка, а по парадной лестнице в общую приемную канцелярии.

Губернатор вышел, увидев меня, велел поставить стул среди пустого зала, указал мне на него пальцем и сказал коротко:

— Сиди, пока я не приду.

Мне пришлось просидеть четыре часа сряду одному, слушая бой часов и рассматривая узоры на потолке.

После томительного ожидания дверь отворилась, и князь крикнул мне с порога:

— В следующий раз ешь пирог с грибами и держи язык за зубами. А теперь уезжай из Москвы и до тех пор не являйся, пока не забудут твоей фамилии.

VIII. Нравы

О князе и окружающей его камарилье я мог бы еще много рассказать, но для этого пришлось бы исписать целые томы…

Для характеристики нравов того времени и взглядов на нашего брата артиста приведу еще лишь один случай.

Стою я во время антракта загримированный в проходе цирка. Кругом бродит публика, осматривающая конюшни, лошадей, животных и помещения в денниках. Праздные люди при этом часто суют животным в клетки огрызки сигар, шелуху от подсолнухов и обманывают обезьян, завертывая в конфектные бумажки пуговицы, или поднятые здесь же камешки.

Я стоял и наблюдал, чтобы моим животным не было вреда от этого озорства. Вдруг я увидел группу интеллигентов, направляющихся из конюшни на места.

Я узнал среди них Огарева, сына редактора «Московского Листка» В. Н. Пастухова, они весело болтали с разодетыми в пух и прах дамами, указывали на меня и громко смеялись.

Поровнявшись со мной, Пастухов, видимо, чтобы блеснуть своим остроумием перед дамами, полудружеским тоном обратился ко мне:

— Неправда ли, Дуров, что клоунам необходимо иметь глупое лицо?

Дамы захихикали…

— Да, отвечал я, — если бы имел твою физиономию, то получал бы вдвое больше жалованья.