О всех, забывших радость свою

Глава 10

— Как больно!

— Тихо, тихо. Ничего. Сейчас сделаю укол. Потерпи.

Медсестра ввела через катетер прозрачную жидкость. Я сразу почувствовал облегчение. Полежал с закрытыми глазами, ощущая неровное биение сердца. Впервые за прожитые годы я чувствовал, что у меня есть сердце. Оно билось так, как будто хотело выпрыгнуть из грудной клетки, проворачивалось, перекручивалось, то ускоряясь, то замедляясь.

— Где я?

— В кардиореанимации института им. Склифосовского. Лежи спокойно. Сейчас подойдет доктор.

— Сколько времени? Какой сегодня день?

— Девять утра. Понедельник.

— Понедельник. А число, какое? Месяц?

Но она уже скрылась из виду. Я осмотрелся. Это, несомненно, была именно та самая реанимация, где лежала старуха, только освещенная, светлая, чистая, наполненная жизнью или попытками ее спасти.

Слышались разговоры врачей, пиканье датчиков. Один был у меня на пальце. Пахло тальком, йодом и лекарствами. Я посмотрел себе на грудь и увидел неровный шов до пупка. Как молния на куртке. Сбоку между ребрами торчали две трубки.

«Что со мной сделали?»

Вошел врач в белом халате, в маске на лице и в шапочке.

— Ну как мы себя чувствуем?

— Болит все.

Врач подошел поближе и уставился на показания приборов.

— Таня, подойди!

Прибежала молодая медсестра с рыжими волосами и стрижкой под мальчика.

— Перебери калий.

— Хорошо, Игорь Олегович.

Она взяла новый шприц из ящика, воткнула его в катетер и сделала забор багровой крови.

— Отнеси в лабораторию, быстрее.

Она ушла, а Игорь Олегович нажал несколько кнопок на дозаторе. Тот запищал. Врач нажал еще несколько кнопок. Писк прекратился.

— Ну а так в целом, как себя чувствуешь?

— В целом? — спросил я хрипло. — Сложно сказать. Мне сердце пересадили?!

— Ага. Старое совсем в труху превратилось. Еле тебя откачали. Пока в реанимации лежал, три раза заводили твой дряхлый мотор, чтобы до операции дотянул. Третий раз уже, когда на стол положили. Намучились мы с тобой, в общем. Повезло, донор появился быстро. Прямо тут у нас в институте, в нейрохирургии, мужик один умер, и его сердце тебе подошло. Бывает же такое.

Я не мог поверить. Мне стало дурно. Врач надел мне маску с кислородом.

— Подыши. Сейчас калий посмотрим. Покапаем. Насытить нужно сердце.

Он похлопал меня по плечу и подошел к кровати в дальнем углу, где лежала старенькая бабушка. Игорь Олегович посмотрел на приборы, что-то там покрутил, потыкал пальцем и сказал вслух:

— Боюсь, не доживет до завтра наша Клавдия.

Он постоял еще немного, вглядываясь в приборы, и вышел.

Едва за ним закрылась дверь, послышалось какое-то шуршание. Я приподнял немного голову и остолбенел. Бабушка Клавдия приняла сидячее положение, а за ней потянулась, как от телеграфа, куча проводов. Приборы взвыли сигналами опасности. Бабушка, не открывая глаз, сделала первую попытку слезть с кровати, спустив одну ногу.

Было видно, как ее шатает. Она бормотала что-то нечленораздельное, сопела, изо рта шла слюна. Представив, как это тело падает на пол, вырывая с клочьями все провода, я кое-как дотянулся до кнопки вызова сестры. Послышался протяжный звук. Бабушку продолжало качать из стороны в сторону.

Наконец прибежала Таня и с ужасом кинулась к бабушке:

— Ты что же меня под монастырь хочешь подвести, старая?!

Она уложила ее назад, поправила провода, датчики. Потом из ящика достала бинт, сделала петлю и привязала руки бабушки к кровати.

— Теперь ты никуда не денешься, ишь чего захотела. Погулять вздумала. Только не в мою смену.

Медсестра подбежала к белому шкафчику, набрала шприцом из ампулы какой-то жидкости и ввела ее в катетер.

— Все, теперь будешь лежать спокойно. Это не парк Горького, здесь не место для прогулок.

Таня посмотрела в мою сторону и уселась за стол, а бабушка затихла.

«Интересно, что только что испытывала эта старушка. Может быть, сейчас ее прошлое и настоящее так перемешалось, что грань реальности стерлась, — подумал я. — и она снова как в детстве гуляла с мамой в парке и побежала за леденцами к продавщице.

Но теперь ее руки привязаны, а мозг затуманен действием лекарства. Мамы рядом нет. Есть только дети и внуки, уже посоветовавшиеся с адвокатами и ждущие где-то за стенами звонка от врача. И точка. Больше тут для вас ничего хорошего не будет, Клавдия. Прошлое стало настоящим, настоящее стало сном, а будущее — непроницаемой пеленой».

Что-то меня снова потянуло на философию. Хотя после такого еще не так запоешь. Пересадка сердца. Поверить сложно…. Космос какой-то, а не медицина.

Уснуть снова не получилось. Сердце билось о грудную клетку, как дикая птичка, пытаясь вырваться наружу, и при каждом вздохе было все равно больно. Такое ощущение, что оно терлось там обо что-то. Я завертелся на койке и попытался приподняться, но сделать это оказалось очень сложно. Куча проводов и капельниц потянули меня назад. Страх повредить приборы пересилил желание подняться.

Вскоре принесли завтрак. Геркулес и какао. Какой это был напиток! Его чуть приторный сладкий вкус мягко ложился на пропитанное лекарствами небо. Давно я не пил такого какао. Да что там говорить, я вообще ничего подобного не пил за последнее время. Каша, правда, оказалась классической. С комочками. Запихнул в себя пару ложек и все. Сил не было. Даже ложку держать тяжело. Я отодвинул тарелку и положил голову на подушку.

Как же долго тянется время, и почему я не могу спать днем, как другие?

Запищал пронзительно дозатор. Таня подошла к нему и нажала на кнопку. Звук стих. Потом она сняла шприц, поставила другой, уже заранее набранный, и опять включила. Меня затошнило.

— Что такое?

— Тошнить начало.

— Это ничего. Так бывает, когда меняешь шприц с допамином. Лекарство останавливается, а потом вновь начинает идти. Вот организм и реагирует.

— Что такое допамин?

— Подпитка для сердца, чтобы ему легче было работать.

— Таня, а сколько я тут нахожусь?

— Операцию сделали пять дней назад, — ответила она, забирая тарелку с недоеденной кашей и кружку. — Сегодня шестой идет. Ты долго не приходил в себя. Видимо, наркоз сильно подействовал. Вон видишь, какая моча зеленая.

Она показала мне контейнер с зеленой мочой.

— Не думал, что моча может быть такого цвета.

— Мы вообще с тобой намучались. Сутками не спали, дежурили. Начали тебя брить, а ты улетел, сердце — стоп, и все. Утюгами долбили. На стол положили. Датчики ставили. Сигнала нет. Думаем, что такое? А тут реаниматолог смотрит: ты опять дуба даешь. Опять утюги. Все ягодицы тебе сожгли. Ты сейчас из-за обезболивающего не чувствуешь ничего, но картина там не радостная.

— А как долго мне теперь лежать?

— Не знаю. Это как врачи скажут, но обычно суток десять в реанимации держат, если места есть. Нужно, чтобы сердце вышло на нормальный режим работы, чтобы давление выровнялось, почки заработали, как следует, шов затянулся. Много проблем, конечно. Не палец пришить.

— А потом?

— А потом в отделение перевозят. Сколько там лежать, я уж не знаю.

— Понятно. Спасибо.

— Всегда пожалуйста, — сказала она, открывая банку с физическим раствором.

Я попытался улыбнуться, но получилось не очень. Боль начала возвращаться по всему телу. В ребрах, груди, животе, внизу на ягодицах.

— Болит что-то все, — прохрипел я.

— Сейчас укол сделаю еще один. Будет болеть, чего ты хотел. Всего изрезали. У тебя, кстати, еще ребро одно сломано. Наш реаниматолог Павел перестарался, но тогда об этом не думали, лишь бы жизнь спасти. Я тебя уколю, но ты старайся все-таки терпеть. Часто колоть вредно для сердца.

— Ребро тоже сломано?!

— Максим, у тебя сердце другое, а ты ребро. Срастется. Молодой еще. У нас был случай, когда мужика всего переломали, почти все ребра с левой стороны, пока запустили сердце. Не всегда же под рукой утюги. Мне тут рассказали, что когда закончили с тобой, зашивать сразу не стали. Стояли и смотрели, как сердце бьется, что-то нашего профессора смущало, а у него, знаешь, чутье звериное. И, действительно, только когда сделали первый стежок, сердце встало. Делали ручной массаж. Потом опять ждали, смотрели, наблюдали. Давление стабилизировалось, и только после этого всего зашили. Профессор сказал, что такой тяжелой операции у него давно не было.

— Дурной сон все это. Не верится, что это со мной происходит.

— Поверишь позже. Первая реакция обычно у всех такая. Почему? За что? Я вот, когда после смены выхожу за ворота на Садовое кольцо, то сразу попадаю в суету. Все бегут, спешат, на ходу курят, на ходу кофе пьют, на ходу едят. Думают, живут, а, на самом деле, живут те, кто лежит в реанимациях. Они, если в сознании, пытаются наглотаться воздуха, пока еще глотается, напиться воды и наесться, наговориться, хоть с кем-то, в общем, цепляются, как за последнюю соломинку. Потому что они все на краю, а эти, что за забором, бедные, думают, что живут. Машины вон несутся, что даже страшно по тротуару идти. Пару недель назад меня один шальной снегом грязным окатил. Потом пальто пришлось в химчистку отдавать. Чтоб ему худо было, паршивцу. Новое пальто совсем.

— Снегом окатил? Тут на Садовом? Пару недель назад?

— Да, а что?

— Да так, ничего, но поверь ему худо.

— Может быть, не знаю, только теперь подальше от дороги иду. Я не так много получаю, чтобы покупать каждый год новые пальто.

— Таня, я как отсюда выберусь, тебя к себе на работу возьму, хочешь? Пойдешь ко мне работать в команду?

— А что за работа?

— Медицинский представитель. Полный социальный пакет, машина, сотовая связь. Все как надо, и пальто сможешь купить новое или даже несколько сразу.

— Я боюсь, что не справлюсь.

— Справишься, — улыбнулся я. — Помогу.

— Посмотрим.

Вновь запищал дозатор.

Не знаю, сколько я проспал, но проснулся, когда за окном уже была ночь. Опять все жутко болело. Тяжело дышалось. Тошнило. Сердце в груди прыгало, как мячик, от чего становилось еще страшней. Ощущал себя выпотрошенной рыбой на берегу реки. Я заплакал. Где-то в глубине души я понимал, что со мной случилось непоправимое, но пока что старался отгонять эти мысли.

Мой оптимизм был похож на остатки воды во фляге во время перехода через пустыню. Сейчас я очень хотел увидеть родителей. Только их. Катю мне видеть не хотелось.

Теперь, поняв, что на самом деле со мной происходило, я считал все увиденное и услышанное в том подвале кошмарным сном, вызванным сильным наркозом. Скорее всего, так и было. Иначе как объяснить этот бред? Но, с другой стороны, если это был лишь сон, то почему во мне что-то оборвалось? Почему я больше не хотел видеть Катю?

Неужели мозг способен на такие изыскания? Как я во сне мог слышать от Кати про свое будущее? Она ведь точно сказала, что мне сделали операцию. И почему-то я был уверен в том, что эти пророчества будут дальше сбываться.

Я лежал и чувствовал себя таким одиноким. Пересадка сердца сохранила мне жизнь, но принесла множество осложнений. Пониженный иммунитет, сердечная недостаточность, длительное восстановление — кому я теперь такой нужен? Как работать? Как семью кормить? От всех этих мыслей становилось еще хуже.

Мое физическое здоровье развалилось, душевное было на грани. В меня, как в лягушку, закачивали всякую химическую дрянь разных цветов, тело было изрезано скальпелем, и даже сердце работало не само, а от импульсов наружного кардиостимулятора, болтавшегося на исхудавшей руке. Разве это можно назвать нормальной жизнью?

А сколько было планов. Сколько хотел увидеть и попробовать. Что же теперь? Я даже не знаю, что со мной будет через минуту. Может, аккумулятор разрядится, и импульсы прекратятся. А, может быть, сестра перепутает шприцы и введет что-нибудь такое, от чего я загнусь. Обидно, несправедливо.

Почему так рано-то? За что? Что я такого сделал плохого в своей жизни? И что я успел увидеть? Чахлый отель в Египте?

Подожди, ну как ничего не видел? А как же горы еды в ресторанах?

— У вас есть наша карта?

Конечно, у нас есть ваша карта. Как же ей не быть. Любой уважающий себя человек должен иметь кучу карточек. И хорошо бы, если под них будет куплен кожаный чехол, все по той же бонусной карточке.

— Дорогой, ты поел? Отдохнул? Зайдем еще в парочку магазинов? У моей мамы скоро день рождения, а мне нужно новое платье.

— У тебя же куча новых платьев, дорогая!

— У меня нет черного. Скоро лететь на тренинг, а у меня нет маленького черного платья.

— Я устал что-то, давай в другой раз.

— Не ной, что ты за мужик? Устал он. Тебе пора собой, видимо, заняться. Запишись на фитнес. У меня как раз есть карточка в один зал, там первые два занятия бесплатные.

— Не хочу я в зал. Дома есть гантели.

— Как хочешь, тогда не ной. Пошли.

— Не хочу никуда идти…

— Пошли, я тебе сказала.

Всегда страшно умирать, а умирать молодым, почти ничего не успев сделать — вдвойне. Ничего после себя не оставив: ни детей, ни дела, ни даже дерева, посаженного своими руками. Дети. Захочет ли Катя рожать от меня, понимая, что муж теперь не добытчик? Муж с эффектом плацебо.

А мама? Я даже боюсь представить, что она сейчас переживает. Ее впечатлительность и забота не знают границ. Слезы. Будет много слез. Не хотелось бы мне этого видеть.

Как заснул, не заметил, но поспать долго мне не удалось. Несколько раз Таня подходила и меняла шприцы, вешала гирлянду капельниц, брала кровь из вены. Потом застонала бабушка Клавдия. Видимо, закончилось действие укола. По крайней мере, она была еще жива.

Уже под самое утро я сам не дал поспать Тане. Меня жутко пронесло.

— Таблетки, что ты хочешь, — сказала медсестра, вынося судно. — Все страдает от них.

После рисовой каши с кусочком сыра и ста миллилитрами горячего шиповника на завтрак ко мне пришла целая делегация врачей.

— Профессор Агаров, — представился один, самый старший среди них. — Ну, как себя чувствуем?

Остальные попрятались за его широкой спиной, держа наготове блокноты и листы с графиками.

— Нормально, вроде бы, — ответил я, даже не зная, как себя вести. Решил просто лежать со страдальческим видом.

Он похлопал меня по плечу и посмотрел на приборы.

— Есть какие-нибудь сейчас трудности? — спросил он коллег, не отрывая взгляда от мониторов.

Из-за спины появился Игорь Олегович:

— Калий падал, что дало тахикардию небольшую. Креатинин снова был вчера высоким. Почки плохо работают. Диализ делать пока не стали. Решили раствором промыть. Сегодня утром уже лучше. Еще лейкоциты повышенные, около двенадцати, сохраняется риск тромбообразования, колем фрагмин, а в целом стало лучше намного.

— Хорошо… — задумчиво пробубнил профессор. — Сегодня еще пускай полежит, завтра везите на биопсию, а потом сразу в отделение переводите. В реанимации, думаю, больше надобности нет. Там он быстрей на поправку пойдет.

— Хорошо, профессор, так и сделаем.

— Максим, ты не переживай. Сердце мы хорошее тебе поставили. После трансплантации живут долго. И пятнадцать, и двадцать, и тридцать лет. Так что все будет хорошо. Конечно, с тобой пришлось попотеть, уж больно ты на покой хотел, но мы тут с коллегами посовещались и решили, чтобы ты жил. У меня внук такого же возраста, как и ты, поэтому я понимаю ситуацию. Сделали все, что могли, и даже больше. Теперь дело за тобой нас радовать.

— Спасибо, профессор, — сказал я, и слезы вновь накатились на глаза.

— Отдыхай.

Они подошли к бабушке Клавдии.

— Ну, а тут как у нас дела? В себя приходила?

— Нет. Стонет иногда. Дела в целом никакие. Мы были уверены, что она до утра не дотянет. Внук уже в пятый раз звонил, спрашивал, что и как. Ждет, видимо, не дождется.

— Давайте, попробуем сделать ей бронхоскопию. Посмотрим, что там творится с легкими. Заодно и гастроскопию тоже. Позвоните в отделение и подайте на сегодня заявки. Уколы давайте снижать. Хватит спать. Пора выводить ее из анабиоза.

— Хорошо, профессор.

— Ага, действуйте и, если что, мне докладывать. Я так просто своих пациентов не отпускаю в мир иной. Мы еще поборемся.

— Думаете, у нее еще есть шансы? — спросила девушка-интерн.

— Кто это спросил?

— Я, — выйдя из толпы врачей, ответила девушка.

— Как звать?

— Виктория.

— Виктория, тут только я решаю, у кого есть шансы, а у кого их нет. Елена Николаевна! Хм…. Вон видишь того молодого парня?

Все посмотрели в мою сторону.

— Да, вижу, профессор.

— Все говорили, что у него нет шансов. Даже его жена поинтересовалась про шансы мужа, когда мы еле до нее дозвонились. Но как видишь, Максим лежит живой и почти здоровый. Скоро ходить будет, может еще за тобой, красавицей, приударит.

Все загоготали в одном порыве.

— Ладно, коллеги, пора работать. Дел много.

Все ушли. Сначала профессор, а за ним и все остальные.

«Да, обнадежил, — сказал я про себя. — И пятнадцать, и двадцать, и тридцать лет. Маме моей такое скажите, она упадет в обморок. А Катя, значит, про меня знает. Ну да… Она в том подвале говорила, что ей звонили».

Зашла медсестра Таня.

— Давай-ка мы тебя сейчас немного протрем и помажем твои раны. Профессор разрешил тебя поднять и поставить на ноги.

— На ноги? А провода как же?

— Ничего, не оторвутся.

Она позвала вторую медсестру. Рыженькую и маленькую. Звали ее Настя.

— Ну-ка, давай приподнимайся.

Таня взяла меня за голову и плечи, а Настя придерживала десятки проводов и трубок. Все сразу запищало.

— Что это?

— Ничего страшного. Датчики реагируют.

Я сидел. Впервые за семь или сколько там дней, я сидел.

— Ну как себя чувствуешь?

— Голова кружится.

— Будет кружиться. Что ты хотел. Давай теперь встанем аккуратно на ноги. Сначала правую скидывай вниз, потом левую.

Я посмотрел на бабушку Клавдию и подумал, что вот и моя пришла очередь попытаться вернуться в жизнь, а нет, так тоже уколют и засну.

Таня сняла простынь, оголив меня, и держа аккуратно за руки, помогла встать. Я посмотрел на себя сверху вниз. Зрелище было жалкое. Шов простирался от груди до пупка, подобно старым забытым рельсам на заводе, где работал отец.

Шов был грубый и неровный. Странно, но даже здесь, в реанимации, после пересадки сердца, мне было немного стыдно, вот так стоять, в чем мать родила, перед довольно симпатичными девушками.

Пока я размышлял, Танечка и вторая медсестра меня протирали салфетками, а, дойдя до промежности, не преминули заметить: «На этих таблетках главное, не подцепить ничего. Иммунитет задавлен. Палата стерильна, но кто его знает».

Потом, пока рыженькая девушка меня держала за руки, чтобы я не грохнулся на пол, Таня перестелила постель. Я потел, а раны имели свойство мокнуть и гноиться. Потом они обработали ожоги на ягодицах какой-то мазью, не забыв сделать перед этим укол обезболивающего средства.

Наконец все процедуры были закончены, и меня также аккуратно водворили на место.

В эти минуты я был уверен, что влюблен в Таню. Сейчас она заменила мне и мать, и жену. Не было в данное время человека ближе, чем Таня с ее нежными и холодными руками.

День прошел спокойно, боли сменялись минутами умиротворения после уколов, я уже немного привык к тому, что слышал, как бьется новое сердце, как оно трется о перикард. Есть такая в теле человека сердечная сумка.

Меня кормили, дозировано поили из специальной баночки, так как количество потребляемой жидкости было строго ограничено. Почки еще не готовы были справиться с большим количеством воды, да и сердце нагружать не стоило. Ближе к вечеру пришла Таня и надела утягивающий послеоперационный корсет, сказав, что его передала мама. Потом она побрила мои впалые щеки и помогла почистить зубы.

— Добрая у тебя мама. Моя другая совсем. Никогда нас с братом не любила. Нагуляла по молодости, и потом виноваты ей во всем были. Умерла год назад вот как раз на этой же койке, где ты лежишь. И представь: я сидела с ней до последнего ее вдоха, судно выносила, кормила с ложечки, а она на меня матом пушила, проституткой называла. Я даже батюшку местного вызывала исповедовать, так она на него такое наговорила, что уши б мои не слышали этого. Стыдом некуда перед людьми.

— Да…. Даже не знаю, что тут сказать, видимо, мне еще повезло очень с мамой.

— Ты вообще везучий, я так поняла.

— Это как сказать.

— А что тут говорить. У моего брата даже шансов не было никаких. Наркоманы ночью зарезали. Я видела их глаза у нас тут в институте, в токсикологии. Когда у них ломка, это уже не люди. Они любого зарежут, лишь бы наскрести на дозу.

— Так ты одна теперь?

— У меня есть еще тетя с дядей, бабушка старенькая, друзья. Так что не одна.

— А муж есть, дети?

— Живем без штампа, как и все в наше время. Без хлопот и забот, без детей.

— Понятно.

— Ладно, пойду я анализы получу.

— Хорошо, Таня. Спасибо тебе за все.

— Поправляйся.

После вечерних таблеток, подавляющих иммунитет, я сразу же заснул. Правда, вновь ненадолго. Сон то и дело прерывался звоном приборов, стонами, доносившимися из соседних боксов, Таней, которая заходила периодически проверить показания приборов. Не давала о себе забыть и боль.

Когда моя любимая медсестра пришла в очередной раз, заспанная, чтобы поменять шприц в дозаторе, я спросил:

— Тань, а ты не знаешь, чье сердце мне пересадили?

— Точно не знаю. В нашей стране, как мне известно, такие вещи не разглашаются. Света, медсестра, обычно ходит в главный корпус с ящиком забирать сердце, но и она не знает, чье оно. Могут кого-то по скорой привезти после аварии, могут после ранения привезти в агонии. В противошоковом зале и отходят многие в мир иной. Бывает, что и неделями лечатся у нас, а потом вдруг неожиданно умирают.

— Понятно.

— Тебе все равно не скажут. Зачем кому-то проблемы? Мое мнение — это к лучшему, что родственники не знают, ничего не должен знать и сам реципиент тоже. Меньше знаешь, крепче спишь, как говорится.

— Наверно. А ты когда уходишь домой?

— Утром в восемь. Меня сменит Руслана.

— Понятно. А что там за шум в коридоре? Столько голосов.

— Наш сотрудник лежит, после операции. Плохой совсем. Вот к нему все и ходят поддержать, а на самом деле проститься.

— Тяжелая у вас работа.

— Зато настоящая, да и привыкла я.

В бокс зашел бородатый реаниматолог.

— Ну, как у нас тут дела?

— Нормально, — ответил я. — Болит только все.

— Болит, говоришь, — смотря на приборы, сказал он. — Укол сделать?

— Думаю, нет. Потерплю. Недавно только делали.

— Правильно. Потерпи. Боль будет проходить со временем. Сейчас вот я вытащу дренажи, станет легче дышать. Завтра утром, а, точнее, уже сегодня, обработают шов. Чесаться меньше будет. Анализы становятся лучше. Динамика хорошая. Думаю, будем после биопсии переводить в отделение. Хватит тут отдыхать.

— Было бы здорово.

— Тань, дай мне промывки, бинты и зажим. Сейчас потерпи немного. Будет больно. Глубокий вдох.

Я вдохнул, а реаниматолог вытащил первую трубку между ребер. На секунду потемнело в глазах, но потом сразу ощутимо стало легче дышать.

— Ну, вот и славно, — сказал он, вытащив вторую трубку и зажав ранку бинтом. — Все, отдыхай. Утром тебе обработают шов, потом снимут провода и повезут на биопсию в другой корпус.

— Спасибо, доктор.

— Не за что.

Он ушел, а Таня подошла ко мне и поправила одеяло и подушку.

— Ты молодец, — сказала она. — Я вот хоть и работаю в реанимации, а крови и уколов боюсь до сих пор. Очень слабый болевой порог, плюс еще гемофилия с детства. Один раз разбила тарелку и порезалась о край. Пришлось скорую вызывать.

— А как же ты в медицину пошла, где скальпели, банки, шприцы? Не боишься?

— Боюсь. Еще как боюсь. Я трусливая, но давно для себя решила, что со своими страхами буду бороться. Надеваю несколько перчаток на руки. Стараюсь делать все очень аккуратно. Пока что трагедии не случилось. Ладно, пойду я схожу, анализы отнесу.

— Хорошо, давай. Спасибо.

Сейчас я делил свою жизнь не на годы, а на минуты и секунды. Пару минут счастья видеть улыбку Тани и ощущать ее нежные холодные руки, пару десятков секунд без боли, и вот уже целая минута хорошего настроения набирается. Целую минуту жить без боли, без страха в ту же секунду умереть. Думаете, это мало? Это целая вечность, поверьте. Только на границе между сном и реальностью я начал остро и тонко чувствовать, что такое жизнь.