О всех, забывших радость свою

Глава 11

В нашем отделении, оказывается, тоже была своя операционная для ангиопластики с рентгеновским аппаратом, где могли взять пробу из сердца, но несколько лет назад случился пожар, и аппарат сильно пострадал. Починить его пытались, и даже какое-то время он вновь работал, но потом окончательно сломался.

По словам Игоря Олеговича, готовившего меня к перевозке, новый аппарат стоил огромных денег. В наших реалиях о нем можно было только мечтать. Вот медсестрам и приходилось возить пациентов на обследования в другой корпус в дождь, в снег, град, под испепеляющей жарой. Это никого не волновало, кроме самих медсестер, которые натерли себе мозоли на руках, толкая каталку туда и обратно и проклиная все на свете, включая самих пациентов, на которых напрямую отражались эти недовольства.

Но сегодня утром, когда меня вывезли на улицу, мне показалось, что я попал в рай. Голубое яркое небо ослепляло, а морозец прихватывал щеки и нос. Это было непередаваемо. Каталку трясло на заледеневшей дороге, покрытой рытвинами и мелкими ямками, но я не обращал внимания на боль, которая отдавалась во все тело и на ругань тех, кто меня вез. Я снова почувствовал себя живым, вновь смог вдохнуть такой родной городской воздух с примесями бензина и гари.

Меня оставили на каталке в коридоре, придвинув к стене. Сестры отдали в операционный блок историю болезни и ушли. Мимо проходили врачи, пациенты — кто с перевязанной головой, кто с рукой, кто просто с испуганным видом, и никому не было дела до меня. Лежи, мол, парень, спокойно и не дергайся. Так прошло, по моим ощущениям, минут десять, после чего открылась железная дверь, вышли две женщины в синих халатах и чепчиках и аккуратно завезли каталку со мной внутрь операционного блока.

— Давай, перелезай на кушетку, только не спеши, — сказала одна из них, сняв одеяло.

Я ощупал левой рукой кушетку и медленно, нога за ногой, рука за рукой, переполз на неширокую кушетку. Тут же на меня, как на жука муравьи, накинулись эти молодые красивые женщины. Я не мог особо разглядеть их красоту, но после десятидневного заключения в реанимации все женщины казались мне неописуемыми красавицами. Они подключали мне датчики пульса и ритма сердца, надевали кислородную маску, манжету для измерения давления, а лежал, и мне было просто приятно слышать их голоса. Женские милые голоса.

Для них эта работа была такой рутиной, что, делая ее, они обсуждали, кто кого с кем застал в подсобке в ночную смену, кто где купил новую юбку, на сколько собирается повысить зарплату, а я просто лежал голый и все это слушал. Они начали обрабатывать мою область шеи раствором йода. Стало еще холодней. Мало того, что было страшно, так еще и зябко.

— Чего дрожишь, как суслик? — спросила одна из них. — Холодно?

— И холодно, и немного страшно, — ответил я сквозь кислородную маску.

— Ничего, сейчас накрою, станет теплей. Не бойся.

— Спасибо.

Она действительно меня накрыла простынкой с ног до головы, оставив только место около шеи. Голову они сказали повернуть влево, и моему взору открылась половина Москвы, а именно, Останкинская телебашня во всей своей красоте. Я сразу вспомнил, как горела когда-то давно эта башня, и представил, как ее мог видеть горящую с этой самой койки какой-нибудь бедняга вроде меня.

Потом на время все стихло. Ненадолго. Послышались мужские голоса и за ними — женский смех. В палату вошел коренастый мужчина с короткими русыми волосами и округлым лицом.

— Привет. Как себя чувствуешь?

— Нормально.

— Меня Влад зовут. Я буду сейчас биопсию брать. Боли, кроме одного укольчика, не будет. Обещаю. Процедура займет не больше получаса. А может быть, даже и меньше.

— Девчонки, вы закончили тут?

— Да, Владислав Анатольевич, — хором ответили они.

— Хорошо. Тогда давайте открывайте биоптом, шприцы мне на пять, десять и двадцать кубиков, промывочку, пузырьки кладите ему в ноги. Работаем быстро сегодня, у нас много по плану работы.

Вокруг все засуетились. Что-то положили мне в ноги, видимо, те самые пузырьки.

— Так, все покиньте зал, кроме заинтересованных лиц, — шутя, сказал Влад. — Начинаю работать.

Рентгеновский аппарат начал двигаться вперед-назад. Видимо, у хирурга под ногами были педали, с помощью которых он управлял им. Я краем глаза посмотрел на монитор и чуть не обомлел. Я увидел, как бьется мое новое сердце во всей красе, и тут же отвел глаза.

— Так, укольчик, как и обещал.

Я почувствовал боль в шее, и затем — то, как её начало распирать. Влад начал в ней что-то ковырять, но боли больше не было. Он что-то вкручивал, толкал внутрь шеи, крутил рентгеновскую установку, то приближая ее к моей голове, почти к самому лицу, то отодвигая на значительное расстояние. Потом он что-то длинное вытащил из шеи. Какой-то провод.

— Так, проводник готов. Биоптом мне.

Мне вдруг стало смешно. Влад что-то начал запихивать в мою несчастную шею, как будто опускал на дно колодца груз на веревке. Я почувствовал неровное биение сердца. Дыхание перехватило. Потом раздался такой звук, как будто резануло ножницами по воздуху, и хирург вытащил этот самый биоптом.

— Что-то есть, — сказал он. — Открывайте пузырек.

И вот он снова колдует над моей шеей. Опять сбой в работе сердца, опять чик-чик — и вытащил.

— Дергает сердце, — хрипло сказал я.

— Да-да, может дергать, это нормальная реакция. Я же прохожу через клапан и раздражаю стенки. Кто-то чувствует, кто-то нет.

— Ну как, есть? — спросила ассистентка.

— В этот раз пусто.

Он вновь начал повторять манипуляции.

На этот раз я почувствовал, как голова стала кружиться, появились мошки перед глазами.

— Что-то мне нехорошо, — сказал я.

— Да-да. Может быть. Отщипнул большой кусок, хоть шашлык жарь. Сейчас пройдет. Эй, смерьте-ка давление. Нам что-то не хорошо.

Манжетка начала набирать воздух, сдавливая руку.

Потом Влад вновь полез в шею. Мне казалось, что это будет длиться вечно, и он, в конце концов, просто вытащит мое сердце по кусочкам.

— Есть еще один, — сказал Влад. — Все закончили. Позвоните в отделение, пусть забирают беднягу нашего.

— Все? — спросил я.

— Все, закончили. Расслабься. Сейчас я удалю проводник, и девчонки наложат тебе тугую повязку.

— Спасибо, доктор.

— Живи и не болей, — сказал он, вытаскивая что-то из шеи и надавливая пальцем. — Сейчас чуть потерпи. Кровь должна остановиться. Вера, давай валик и бинты. Накладывай.

— Да-да, Владислав Анатольевич.

Я уловил цитрусовые нотки духов, смешанные с ароматом кардамона и ванили. Духи, видимо, принадлежали той самой Вере, что склонилась над моей шеей.

«Интересно, что за фирма? — подумал я. — Необычное сочетание».

— Вот и все, — закончив с повязкой, сказала Вера. — Давай перекладывайся обратно на каталку.

Они сняли манжетку, напальчник, маску и отсоединили провода. Я нащупал рукой каталку и аккуратно, боясь повредить шов, перелез. Меня опять упаковали и дали в руки баночку с кусочками моего сердца. «Научная фантастика какая-то, а не медицина», — подумал я.

— Храни как зеницу ока, — сказала одна из сестер. — Не урони.

— Хорошо, — ответил я. — Не уроню.

Когда меня ввезли в отделение, мне показалось, будто я вернулся домой. Здесь голосил народ: врачи, сестры, больные, родственники. Пока сестры раскрывали дверь, чтобы завезти каталку, над собой я увидел маму. Она склонилась и поцеловала меня в лоб. Глаза ее были полны слез.

— Сынок, здравствуй, как ты?

— Привет, мам.

— Сынок, ты себя хорошо чувствуешь? Папа будет две недели с тобой в палате находиться. А твоя Катя даже не приехала сейчас и заявила, что не сможет быть рядом так долго. С работы, дескать, не отпустят. А я сходила к нашему терапевту и купила отцу больничный.

— Ты звонила Кате? Где она? Она что, вообще не приедет?

— Не знаю ничего. Не нужен ты ей, разве не видишь.

Меня закатили в палату, и разговор прервался. Через минуту зашел отец. Мы поздоровались, и я уточнил, что находиться в одной палате с пациентом кому-то из ближайших родственников разрешено две недели, так как палата была полностью обеззаражена, и посторонним вход строго запрещался.

За эти десять минут, проведенных на койке, я услышал последние новости о семье, брате, племяшке, бабушке. О жене отец почти ничего не знал. Это было понятно. Отец рассказал, что им позвонили почти ночью, сказав, что сына доставила реанимационная машина в институт и что он находится при смерти. Дальнейшее развитие событий я хорошо представлял, зная свою маму.

Я попросил дать мне телефон. Отец достал его из сумки, но я не успел в него заглянуть: пришла врач и принесла переносной монитор. Она представилась Еленой Николаевной. Сказала, что теперь она мой лечащий доктор и сразу подключила датчики давления и пульса. Послушала стетоскопом работу сердца. Сказала, что неплохо, ожидала худшего. Попросила пока дышать кислородом с перерывами.

— Елена Николаевна, а как долго мне тут находиться? Мне на работу нужно. Я только в должность вступил и ничего не успел сделать.

Она посмотрела на меня скептически и ответила:

— Максим, о работе пока вообще не думай. Какая может быть сейчас работа? Перестань бредить. Результат биопсии придет завтра, от него и будем плясать. Обычно после операции держат месяц, в течение которого делают еще три биопсии. В случае положительной динамики, последующие биопсии состоятся через три месяца, потом через полгода, а дальше каждый год. Таблетки пить будешь регулярно и пожизненно, кровь на концентрацию такролимуса сдавать придется тоже регулярно.

— Что такое такролимус?

— Это препарат, подавляющий иммунитет, который ты уже пьешь десять дней, — объяснила она.

— Спасибо, Елена Николаевна.

— Мне пока что не за что. Вот профессор Агаров сделал невозможное, пришив тебе сердце большего размера, чем твой перикард и аорта. Поэтому твои жалобы на трения уместны, но скоро все прекратится. Притрется. Главное, фракция выброса теперь семьдесят процентов вместо восемнадцати. Ладно, я пойду. Будем ждать биопсию. А вы, Петр Михайлович, никого сюда не пускайте без маски, бахил и халата. Полы мойте два раза в день. На улицу пока желательно тоже не выходить.

— Хорошо, — сказал отец. — Будет сделано.

Когда врач ушла, на телефон пришло сообщение от Кати:

«Любимый, здравствуй. Я себе места не находила все эти дни. Думала, как там мой котенок один. Максик, не верь никому. Не верь сплетням. Твоя мама хочет нас разлучить. Она меня терпеть не может. Я тебя очень люблю и надеюсь поскорей увидеть тебя живым и здоровым. У нас будет куча детишек, и мы будем жить долго и счастливо.

Твоя Катя. Целую. Крепко обнимаю».

Я еще раз пробежал глазами по сообщению и отложил телефон в сторону. Отец, нахмурившись, читал распорядок дня, который ему вручила Елена Николаевна. Я вспомнил, как Катя номер три говорила, что я не дал ответа на это сообщение и что сразу после выписки подал на развод.

Потом был последний телефонный разговор, и все. Не дал ответа… Катя номер три. О чем я вообще думаю? Это казалось кошмаром, но ощущения были реальными. Я даже на секунду почувствовал себя Марти Макфлаем из фильма «Назад в будущее». У меня в горле встал комок.

Одна моя часть, опираясь на реальные воспоминания, хотела видеть Катю. Опять хотела видеть. Она любила Катю, а вторая моя часть, второй Я, торчавший в том жутком подвале, уже сидел и сжигал все архивы, кочергой вороша пепел.

Я не знал, кому подчиняться. Осадок. Жуткий осадок. Черная грязь, похожая на кофейную гущу, осела на дне души. У меня затряслись руки. Я совсем обессилел. Попросил отца позвать врача. Он быстро вышел в коридор и передал мою просьбу медсестре.

Елена Николаевна, цокая каблучками, быстро прибежала с тонометром в руках. Послушала и поняла, в чем дело. Быстро вышла и через минуту вернулась в палату уже вместе с хирургом. У хирурга в руках был внешний кардиостимулятор. Он быстро отсоединил провода от моего и накинул ими принесенный водитель ритма, как обычно говорили в реанимации. Мне сразу стало легче.

— Батарейки сели, — сказал она. — Скоро мы тебе постоянную машинку установим.

— А без него никак?

— Нет, Максим, никак. Ритм не восстановился. Видишь, красная лампочка горит, а должна гореть зеленая. Придется поставить, но ты не переживай. Он совершенно не мешает жить. С ним даже на самолетах можно летать.

— Хорошо. Надо — так надо. А когда мне можно будет начинать вставать? Ходить? Так надоело в четырех стенах лежать.

— Придет завтра биопсия, будет все хорошо — разрешу вставать, а там, может, и в коридор на каталке будешь выезжать.

— Хорошо.

Она вышла.

— Пап, налей воды. Пить хочу.

Отец встал, налил в кружку воды и дал мне. Я выпил. Вода приятно охладила пищевод, смыв накопившуюся на стенках химию.

— Еще чего-нибудь?

— Нет, спасибо.

Я посмотрел в телефон. Проглядел другие входящие сообщения. Часть ранних писем от жены, из разряда: «Что с тобой?», «Куда пропал?». Остальные — с работы. Среди них было это:

«Максим, добрый день, это Ирина. Я в курсе всего. Желаю тебе скорейшего выздоровления. Твои сотрудники переданы в подчинение Игорю. Пришлось укрупнить дистрикторат. На совещании было принято решение о твоем увольнении по законодательству в связи с болезнью. Ввиду заслуг перед компанией это решение далось нам тяжело. Извини, но ты сам понимаешь, что не сможешь уже работать на высоком уровне. На домашний адрес придет официальное письмо. Как только сможешь, приезжай в офис, закончить формальности. Все, что полагается по деньгам, компания уже перечислила тебе на карту. Успехов в дальнейшей жизни!»

Мне стало тошно. Я отбросил телефон.

— Тяжело им, видите ли.

— Чего? — спросил отец.

— Меня с работы поперли. Вот сообщение прислала начальница.

— Ну, это понятно. Куда тебе теперь пока работать. Хорошо, хоть жив остался, и то ладно.

— Пап, да как ты не понимаешь, работа для меня была всем. И хлебом, и развлечением. После этого конструкторского бюро работа в компании стала для меня глотком свежего воздуха. У меня впервые начало что-то получаться. Я был на виду. А как теперь мне семью кормить? Да от меня ведь Катька уйдет.

— Ну, во-первых, если любит, то не уйдет. Что вообще значит — уйдет? Она клятву верности на свадьбе давала? Давала. Своими ушами слышал. Как там говорится? И в горе, и в радости. В радости пожила, так пусть теперь немного в горе побарахтается. А как вы хотели? Во-вторых, с голоду не помрете. Поможем всем миром. Я знаешь, какую тушенку с цеха приволок. От тарелки не оторвешь.

— С цеха?

— Меня взяли в наш бывший цех. Там теперь тушенку делают китайцы. Все легче, чем болванки чугунные вытаскивать из печи.

— Я без работы не смогу. Мне что-то делать нужно, пап.

— Что тебе до работы теперь этой? Смотри, как они тебя там любили, если человека только с операционного стола перетащили, а они уже шлют извещение об увольнении? Ну, разве это по-человечески? Переживали они тебя и выплюнули, как отработанный материал. У нас на заводе, по крайней мере, раньше, если человек получал производственную травму или по старости больше не мог выполнять тяжелую работу, так из уважения подыскивали какую-нибудь должность. Сторожем хотя бы. А человеку много и не нужно. Он уже рад. Вроде бы еще полезен. А у вас в ваших компаниях? Как машина. Без души все.

— Так-то оно так, пап. Могли, наверное, что-нибудь в офисе подыскать. Предложить хотя бы. Где теперь работу найти? Ведь инвалидность дадут.

— Ты об этом лучше пока не думай. Ты о себе думай и сил набирайся. Это не шутки, сердце поменять.

День прошел в томном смятении и ожидании чего-то. Я горстями пил таблетки, от вида которых меня тошнило. Никогда не думал, что человек может пить столько таблеток. Я специально сосчитал. Пятьдесят одна таблетка, и все разной формы. Подавляющие иммунитет, защищающие стенки желудка, мочегонные, от давления, разжижающие кровь, антибиотики, ферменты… Я прикидывал, насколько хватит моей печени, почек и других органов, если продолжать пить такое количество и дальше? «Как бы не пришлось менять и другие органы», — думал я.

На следующий день пришли результаты биопсии. Клеточное отторжение второго уровня по какой-то там градации. Меня это очень встревожило, как и врачей. Срочно поставили три капельницы с метилпреднизолоном по пятьсот миллилитров каждая. Этот гормон должен был подавить начавшиеся губительные процессы. Как только жидкость потекла по моим венам, в районе шеи, паха, подмышек стало жарко, и появился зуд.

Врач сказала, что отторжение есть, но оно не критичное. По ее словам, самое опасное отторжение происходит в течение первого года. Острую фазу практически нельзя поймать. А у меня оно сейчас как бы в хронической фазе. Фоновое. Надо было только увеличить дозу иммуносупрессантов — и все.

Меня это не сильно успокоило. Жар был сильный. Горело все тело. Я попросил отца положить мне компресс на лоб, но не прошло и пяти минут, как намоченная тряпочка высохла. Он начал менять ее каждые пять-десять минут. Обтирал мне ноги, ступни, которые горели еще сильней. Я даже нарушил норму по потреблению воды, выпив залпом двести миллилитров, попросив списать их уже за счет следующего дня.

Ближе к одиннадцати вечера, когда закончилась первая пластмассовая фляга, и сестра поставила вторую, на телефон пришли три новых сообщения. Два от Степана, который желал здоровья и выздоровления и спрашивал, когда можно будет навестить, а третье от тещи:

«Дорогой, Максим, мы так опечалены известием о твоем здоровье. Вставай быстрее на ноги, ты нужен нам здоровый. Катенька все рассказала. Это ужасно, что молодые люди могут так болеть. Ну, ничего, ты поправляйся и приезжай к нам на дачу. Впереди весна и лето. Будет много витаминов. Все будет хорошо. Как мы понимаем, работу ты теперь потеряешь, поэтому уже сейчас начинай задумываться о том, как будешь кормить семью. Нужно будет искать новую работу. Поправляйся быстрей и приезжай к нам. Ждем. Целуем».

— Вот зараза!

— Что?! — вскочил отец, который немного уже задремал на кушетке рядом. — Что случилось? Чего материшься?

— Да разве я матерюсь, пап. Тут никого мата не хватит. У меня на него и сил нет. Это теща мне желает быстрей начать искать новую работу. Как тебе? Что я говорил?

— Не слушай ты. У баб язык как помело. Несут всякую ерунду…

Я написал ответное письмо, в котором поблагодарил тещу за пожелания и попросил не вмешиваться в мою жизнь. Написал, что сейчас мне не до этого совсем. Сообщение хоть и было электронным, но энергия тоже передавалась на расстоянии. Ответ не заставил себя ждать. Он содержал несколько эмоциональных высказываний и претензий. Я еще раз убедился, что в моей теще человеческого немного. Отвечать даже не стал. Но не прошло и двух минут, как позвонила жена. Радости от этого звонка впервые за долгие годы я не испытывал:

— Алло?

— Да.

— Ты чего мою мать оскорбляешь? Она этого не заслужила.

— Здравствуй, дорогая. Ты дома? Через недельку мне разрешат посещения.

— Знаешь, Максим, ты неправильно себя ведешь. Может, тебя там твоя мама науськала? Но моя мать не заслужила такого обращения. Вспомни, сколько мои родители для тебя сделали.

— Мне плохо сейчас. У меня отторжение началось. Я под капельницей. Я читал твое сообщение. Моя мама тут ни при чем. А перед твоей мамой извиняться не собираюсь. Она не права. Да и, по сути, я ничего такого ей не сказал. Просто попросил не лезть с советами сейчас.

— Да пошел ты знаешь куда! Я места себе не находила все эти дни! К Матроне Московской очередь отстояла по совету людей. Не ела, не спала, а ты такой монетой платишь нам?

И повесила трубку. Я был в шоке. Моя жена, конечно, всегда была эмоциональной, но не до такой степени. У меня складывалось впечатление, что мы живем в разных вселенных и что это не я лежу с пересаженным сердцем, а кто-то другой. «Они вообще адекватные люди», — впервые задумался я?

Не знаю, то ли на фоне операции, то ли скверного самочувствия, но теперь я трезво стал трезво смотреть на два года нашей совместной с Катей жизни.

«Что я видел с ней? Что чувствовал? Любовь? Да и что такое любовь? Не была ли это иллюзия? Сон? Что я вижу сейчас? Меня истерически шлют куда-то. Я не потяну теперь ее капризы и нервы, а она не потянет тягости жизни со мной. Но смогу ли я без нее жить? Не сможешь, конечно. Ты болен ею, помнишь? Ничего я не болен. Третьего шанса точно не будет. Нужно сворачивать с этой дороги или разворачиваться, даже не знаю, как правильней сказать. Зачем? Тебе с ней хорошо было? Ну да, было. Так чего тебе еще нужно? Чтобы она была рядом».

Что-то стукнулось в окно. Я посмотрел. За окном опять сидела та самая толстая ворона.

— Пап, слушай, опусти жалюзи.

Отец встал с кушетки, подошел к окну и опустил.

— Кстати, жене твоей машину, кажется, новую дали, — сказал он, ложась обратно. — Черную. Представительская такая. Хорошо живут они там, видимо.

— Представительская черная? Быть этого не может. У медицинских представителей только серебристые кузова. Черные большие, как ты говоришь, лишь у начальства.

— Ну, не знаю. Я видел, как она выходила из такой машины возле подъезда. Я как раз с цеха возвращался.

— Такие только у начальства машины, — сказал я, набирая сообщение трясущимися руками.

Слезы потекли по щекам, когда я нажал кнопку «отправить».

Через минуту зашел в исходящие и перечитал:

«Катя, я подаю на развод, как только выпишусь. Так будет лучше для нас обоих. Но я не сжигаю все мосты. В этот раз пусть моя нерешительность сыграет положительную роль. У тебя будет больше месяца, чтобы подумать обо всем, осмыслить, решить. Месяц — это очень хороший срок, чтобы понять, хочешь ты быть со мной теперь или нет. Я люблю тебя и всегда готов к диалогу. Подумай хорошо, только без эмоций».

И в тот момент, когда я начал наполнять под одеялом утку, пришел ответ:

«ОК».

— Вот так вот, — подумал я. — Без тени сомнения, она подвела итог под двумя годами счастливой жизни, написав свое любимое слово из двух букв. Как же все просто порой в этой жизни. Банальные две буквы русского алфавита, а сколько смысла они несут под собой. Напиши Катя слово «хорошо», можно было бы запутаться. Хорошо — что? Ведь ничего хорошего. Плохо все. А так понятно сразу. Здорово, что в нашу речь залезли эти иностранные слова. Удобные слова. Уже почти родные. Ок, Максим. Ок, Катя.

От мертвецкой усталости я погрузился в сон. Было ощущение, что сверху в один момент надо мной построили стоэтажный дом, который всей своей тяжестью надавил на грудь.

— Где моя кислородная маска, папа?..