О всех, забывших радость свою

Глава 13

— А если жена узнает?

— Откуда?

— Ну, брат, всякое может быть. Сплетни быстро разлетаются. Ты что, Полину не знаешь? Она если на мужика глаз положила, то все. А если в постель затащила, считай, пропал.

— Да ладно тебе. С кем не бывает. Мужик есть мужик.

— Я бы так не сказал. Если Полина поймет, что ты ей просто воспользовался, она тебе жизни не даст. И твою семью разрушит, и карьеру твою под откос пустит. Не ты первый, брат. Сладкая она штучка. Мало кто мог устоять, понимаю. Она и меня одно время пыталась обхаживать.

— Посмотрим. Если пикнет, я ее сам со свету сживу.

— Кажется, наш пациент просыпается.

— Ага. Точно. Давай звони его врачу. Пусть приходит.

— Сейчас.

— Максим, слышишь меня?

— Да, — чужим голосом ответил я.

— Вот и хорошо. Глаза можешь открыть?

— Не знаю.

Я попробовал. Открылись с трудом. Огляделся немного, когда зрение сфокусировалось. Висели капельницы. Пищали дозаторы.

— Где я? Что со мной случилось?

— Где, где. В реанимации. Тебе язву в желудке зашивали. Везучий, блин. Был бы не у нас — не успели бы довезти.

— Откуда язва-то?

— Это ты у врача спросишь. Сейчас она придет.

Врач-реаниматолог вышел.

Мне стало совсем плохо. Что же это такое? Почему все это на меня валится? Сердце пересадили. Стимулятор поставили. Так еще и язва какая-то. И опять эта проклятущая реанимация. Боже, я так больше не могу! За что ты меня так наказываешь?!

Слезы потекли по щекам.

Через некоторое время пришла Елена Николаевна.

— Здравствуй, Максим.

— Здравствуйте.

— Как себя чувствуешь?

— Сложно сказать. Плохо, наверное.

— Проблема в том, что мы боялись отторжения на фоне отмены лекарств, пока тебя зашивали. И такролимус в капельницах у нас закончился некстати. Пришлось срочно заказывать. Тебе сейчас пока есть нельзя. Еду будешь получать также через капельницу в виде раствора. Вещь малоприятная, но что поделаешь. Вообще это вносит значительные коррективы в наше лечение и твою выписку. Это самое питание сильно повышает уровень сахара в крови. Боимся, как бы диабет не развился у тебя, и не образовывались сгустки крови. Инсулин сейчас будем колоть каждый день.

— А насколько далеко отодвинулись сроки выписки?

— Сложно сказать. Теперь в любом случае еще одну биопсию нужно будет сделать. Кровь наблюдать. Концентрацию такролимуса. Гастроскопию делать, чтобы посмотреть, как заживает язва.

— А откуда она взялась-то?

— Таблетки. Осложнение.

— Понятно.

— Ты плакал, что ли?

Кивнул.

— Это полезно, но не увлекайся, — сказала она улыбаясь. — Давай, лежи. Завтра мы тебя заберем к нам.

— Хорошо. Спасибо, — сказал я. — А как долго я тут пробыл?

— Сутки.

— Сутки…

Она ушла.

После нее зашла медсестра.

— Нужно чего? — спросила она, доставая из пачки тонкую сигарету. — А то я покурить тогда пойду.

— Нет, — сказал я. — Все хорошо.

— Ладно.

В палату вошел один из двоих врачей, голоса которых я слышал до этого:

— Полин, мне нужно с тобой поговорить.

— Что такое, Павел Игоревич?

— Ты, надеюсь, понимаешь, что было между нами — это просто случайность. Нам было хорошо и все.

— Нет, Павел Игоревич, не понимаю.

— Что ты начинаешь Ваньку валять? Все ты понимаешь, — зашипел на неё Павел. — Я женатый человек. Мне проблемы не нужны.

— Павел Игоревич, за свои поступки нужно отвечать. Если у вас чешется в одном месте ночью и если вам не хватает жены, то это ваши трудности. Я вам не дешевка какая-нибудь, чтобы поматросить и бросить.

— Да ты стерва паршивая! Убирайся отсюда. Ноги твоей завтра же не будет тут!

— Да что ты, кобель, сделаешь? А?! Жене своей настучишь на меня? Что ты ей расскажешь? Как тискал медсестру ночью, пока она дома глаз не смыкала с ребенком? Давай. Я посмотрю на тебя тогда.

— Заткнись!

— Милый, что ты так разошелся? Нам же ведь хорошо было? И вчера, и три дня назад, и месяц назад.

— Уйди и только попробуй что-нибудь рассказать своим подругам или моей жене!

— Полиночка хочет новый телефон, — дерзко сказала она и вышла, оставив врача глотать воздух от бессилия.

«Неужели закончилось, — подумал я. — Что с миром происходит? Лежит пациент в реанимации, как рабочий материал, а вокруг него такие страсти кипят. Как же он работает с такой жизнью нервной? И эта тоже хороша. Телефон ей новый. Сама ведь соблазнила, а теперь шантажирует. Жену только жаль его. Не знает ничего. А может и догадывается».

Тут я обратил внимание, что за окном идет дождь. Неужели весна пришла? А какой сейчас месяц? Март вроде должен быть. Или февраль еще? С сосулек, наверное, сейчас капли слетают на мостовую. Коты повылезут лапы мыть и на кошек поглядывать. Воробьи скоро зачирикают в парках.

Тут реанимационный бокс залило светом. Лучи пробились сквозь жалюзи, и сквозь них стали видны частички всякой пыли. Впервые за прошедшее время меня переполняло чувство радости. Причем внезапно. Без причины. Что это может быть? И уже капельницы мне казались такими родными и милыми. Дозаторы уже не пищали надменно и противно, а мерно поскрипывали.

Простыни. Какие же тут мягкие простыни. Боль. Я весь разрезан, выпотрошен и вновь зашит. Ну и ладно. Можно ведь и так жить. Главное — жив.

Вернулась Полина. Села за стол, открыла журнал и начала что-то писать.

— Полина действительно красивая девушка. Мешки под глазами, морщинки на лбу, легкий румянец. Красивая девушка.

— Ты чего, парень? Бредишь, что ли? Какая я тебе красивая?

— А? Что? Я вслух, что ли, говорю?

— Ага, вслух, — она смягчилась. — Понимаю тебя. Без женщины нелегко. Жена, девушка есть?

— Не знаю даже. Жена была. Сейчас, может, и нет уже.

— Это как так?

— Не знаю. Вот так.

— Ну, ты ее любишь?

— Кого?

— Ну, жену свою?

— Люблю.

— Так почему ее может не быть?

— Я подал на развод. На словах, правда, пока.

— Любишь и подаешь на развод? Ты чего, с ума сошел?

— Нет вроде. Просто так вышло.

— Ты мужик или кто? Если женщина уходит от мужа, то в этом виноват только он и никто больше.

— Не знаю, кто я сейчас. Я похож сейчас на мужика?

Она подняла глаза и посмотрела на меня. Потом встала и подошла к кровати. Откинула одеяло в сторону, оголив меня по пояс.

— Ну, что у нас тут.

Я молча наблюдал за ней.

— Так-так. Все вроде на месте. Ничего лишнего не отрезали.

Она начала легонько вести пальцами по ноге, начиная от пятки. Нежно так, еле касаясь кожи. Так нежно, что у меня внутри резко что-то забурлило. Ее пальцы двигались все дальше и дальше к паху, и с каждым сантиметром я ощущал, как кровь быстрыми потоками несется от сердца к животу и ниже. По телу побежали мурашки.

— Ну вот, а говоришь не мужик. Смотри, какой ты чувствительный. Вон как приборы запищали.

— Хватит.

Она снова накрыла меня.

— Если хочешь, конечно, я могу закончить дело. Помочь, а то будешь, мучиться лежать теперь по моей вине.

— Нет, не нужно. Спасибо. Сейчас само успокоится.

— Ты за жену свою борись, раз любишь.

— Сложно все. Я сам запутался.

— Говорю тебе, Максим, верни ее. Иначе потом пожалеешь.

— Может быть, вы и правы.

— А если что — я тебе свой телефончик оставлю. Позвонишь, если будет скучно. В кино сходим, кофейку попьем. Я теперь вроде свободна. Думаю, ты слышал.

— Слышал. Хорошо. Может, как-нибудь.

Она опять уселась за стол и начала что-то писать в журнал.

Больше мы не разговаривали.

Я лежал и думал про себя о том, что она сказала.

«Может, действительно я виноват во всем? — подумал я. — Слабость свою показываю?»

В обед приходил хирург, который делал операцию. Сказал, что мне повезло (хотя последнее время я только и слышал — мол, везунчик, родился в рубашке), что еще бы немного — и все.

— Проколов всего два. Делали роботом. Зашили все очень качественно. Нужно будет через месяц сделать гастроскопию. Будешь пить омепразол месяца три-четыре, а потом только в периоды обострений погодных.

Похлопал меня по плечу и ушел. Я попытался заснуть — ощущение внеземной радости меня покинуло, и я думал поспать, чтобы скоротать как-то время. Вернулась грусть. Простыни опять стали сырыми и жесткими, капельницы и дозаторы — ненавистными. Мир вновь отвернулся от меня.

Заснуть не получалось. Боль внизу живота терзала. Было невыносимо тяжело дышать, ворочаться. Зашитая грудина болела. Под повязкой сочилось. Врачи даже предупреждали, что могут опять разрезать и шить по-новому, если не затянется. Ощущение, что меня всего акула погрызла. На груди шрам, на левом плече — шов от стимулятора, на животе и справа между ребер — отверстия. На шее трубки от катетера пришиты, к запястью датчик какой-то. Боже мой, за что мне это все? Что я сделал не так? Почему ты молчишь?

Меня перевели в отделение утром. Через несколько дней мои шрамы начали затягиваться. И на груди, и на животе. Мне снова разрешили выезжать на каталке в коридор. В шапочке и повязке на носу.

Еще через неделю, при помощи отца, я начал вставать и ходить по палате. В двадцать лет опять учиться ходить, как ребёнок… Кто бы подумал? От кровати до окна. Отдых и назад. Так по пять раз. Потом отдых большой и опять заново. Прошла еще неделя, и мне разрешили принимать пищу самому. Жидкую, кашеобразную пищу, печеные яблоки. Хотя почти пятьдесят таблеток в сутки мне заменяли еду. Есть вообще не хотелось.

Врачи давали оптимистичные прогнозы. Обещали скоро отпустить домой. Три из четырех биопсий показали нулевое отторжение. Стимулятор еще раз отладили. Анализы приходили в норму. Не падал только уровень лейкоцитов, и гемоглобин был низким. Кололи железо, антибиотики, гормоны, разжижающие. Бедные мои ягодицы.

Но от одной мысли, что я скоро все-таки могу вернуться домой, мне становилось наплевать на все трудности, уколы и таблетки, на ежедневную тошноту и боли, из-за которых приходилось пить анальгин.

Однажды меня навестили Степан, Андрей и Лена. Я даже удивился. Я вообще никого не ждал, а тут сразу трое. Встреча получилась короткой и скомканной. Они уселись на диванчике. Я был в коляске, как обычно, в маске и шапочке. Никто из них троих старался не смотреть мне в глаза. Я не возражал. Так было даже лучше.

Они задавали обычные вопросы: «Как прошла операция?», «Как это могло случиться?», «Что теперь врачи говорят?». Я отвечал: «Не знаю». Потом Андрей похвастался, что ему дали новую должность начальника отдела и что он уедет в США на стажировку на год.

Я посмотрел в этот момент на Ленку. Она еще сильней сжала руку Андрея и прислонила к его плечу голову. Андрей все рассказывал и рассказывал о проектах, о перспективах, о новых идеях.

Степан шутил на этот счет, философствовал, просил с улыбкой взять к себе подмастерьем, Ленка хохотала. Они считали, что все хорошо. Моя маска помогала скрыть волнение и чувство отрешенности от происходящего одновременно. Как здорово, что придумали такие маски.

Я сидел и думал. Кто эти люди мне теперь? Зачем им нужно было вообще приходить? Чтобы я послушал о том, как у них все круто складывается в жизни? Зачем мне нужно знать об их дальнейших планах? А ты, Степан, чему радуешься? Философ ты недоделанный. Грузчиком ведь будешь работать в больничке этой через десяток лет и помрешь всеми забытый. А ты, Андрей, чему радуешься? И до пятидесяти ведь не доживешь. Я, конечно, и того меньше. Бессмысленная жизнь. Сизифов труд.

— Тленно все, ребят.

— Что? — спросили они хором, оторвавшись, наконец, от своих планов на будущее.

Я сидел в кресле, молчал и смотрел в потолок.

— Что ты такое говоришь, Макс? — спросил, улыбаясь, Степан.

— Тленно все, говорю вам, и жизнь не имеет смысла. Срок очень короток. Не успеете оглянуться, как она закончится. Жизнь допьёт чай с молоком и уйдет по-английски, как в романах Диккенса. Навсегда. А ты останешься сидеть один. И неважно, где ты будешь в этот момент и с кем. В реанимации или на юбилее среди кучи народу.

— Макс, да прекрати нести чушь, — сказал Степан. — Тебя, я смотрю, тут здорово химией пичкают.

— Да, нельзя так говорить, — подхватила Лена. — Жизнь всегда имеет смысл, если хочешь жить. Мы понимаем твое трудное положение и сочувствуем тебе. Будем всячески тебя поддерживать. Навещать. Приехали же, как только смогли. Чего ты?

— Вы даже не замечаете, что Максима больше нет, и уже и не будет. Перед вами другой человек.

Они переглянулись между собой.

— Ладно, Макс, ты давай это… держись, — сухо проговорил Андрей. — Тебе несладко пришлось. Понимаем.

— Мы, наверное, пойдем, а ты лучше отдохни, — поставила точку Лена. — Мы к тебе приедем попозже еще.

Она поцеловала меня в щеку. Губы ее были холодны. Степан положил мне на колени несколько новых журналов в подарок.

«Несладко пришлось, говорите… — подумал я, когда друзья уже ушли. — Иов тоже страдал — и для своей же пользы. Но ведь я не Иов. За что я страдаю? Кто ответит мне?»

Вскоре наступил день выписки. Мама с отцом и братом помогали собирать вещи. Я плакал, жал руку врачам. Мама их отблагодарила, чем смогла. Кому денег в конвертике, кому шампанского бутылку и коробку конфет. Машину подогнали прямо к входу, договорившись с охраной. Мне выдали на руки выписку и кучу советов, как теперь жить. Жаль, что при рождении этого не делают.

Сказали, чтобы ровно через месяц приезжал на очередную биопсию. На кровь — через три дня.

На шатких ногах, в маске, в пальто и шапке я впервые вышел на улицу спустя почти два месяца. На улице шумела весна. Текли ручьи, пригревало первое солнце, пели птицы. Я вздохнул весеннего воздуха и чуть не потерял равновесие от головокружения.

Мой мозг сразу заработал активнее, взахлеб обрабатывая все шумы оживленной улицы. Я, как машина после капитального ремонта, выезжал из бокса в грязь и пыль, шум и гам, смех и слезы, радость и горе.

— Можно я зайду попрощаюсь с отцом Михаилом в храм? Пять минут буквально и поедем.

— Хорошо, пойдем, я провожу, — сказала мама.

Мы подошли к храму возле больницы.

— Дальше я сам. Подожди тут, пожалуйста.

— Хорошо, только не долго, сынок. Ты еще слаб.

— Я быстро.

Храм был маленьким снаружи, но изнутри он показался мне огромным. Игра света, что ли.

— Шапку снимите, молодой человек, — донесся до меня женский голос. Это оказалась работница церковной лавки.

— Что?

— В храме нельзя в головном уборе мужчинам.

— А.

Я снял шапку и запихнул ее в карман.

— Извините, а можно позвать отца Михаила?

Женщина уставилась на меня удивленно, сняла очки и сказала:

— Молодой человек, отец Михаил уже почти месяц лежит в коме в нейрохирургическом отделении после аварии.

— Как так?! Он же ко мне приходил все эти дни. Я разговаривал с ним.

— Вы что-то путаете. Быть такого не может. Если не верите мне, можете сходить в главный корпус и навестить его. Вряд ли он смог даже глаза открыть.

— Странно. Он один там?

— Нет, не один, — ответила она. Я кивнул и собрался выходить, но женщина тут же добавила: — До свидания. Приходите.

Уже у выхода я увидел цепочку с серебряным крестиком.

— А сколько стоит?

Она посмотрела на меня и сказала:

— У меня сын был вот такой же, как вы. Берите так, в память о нем и о батюшке. Я сама деньги внесу за вас на храм, а вы носите и поправляйтесь.

— Спасибо.

Я взял цепочку, подержал на весу и надел на себя.

Машина катила по Садовому кольцу. Брат с кем-то активно что-то обсуждал по телефону. Мама с отцом, как всегда, ссорились по пустякам на заднем сидении, а я молча сидел спереди.

Мне хотелось смотреть на мир. Видеть много людей. Молодых и старых. Но люди были хмурыми и подавленными. Каждый второй был в наушниках. Я не понимал, почему они не улыбаются в этот момент. Момент прихода первого тепла после такой суровой зимы. Даже мне после всего хотелось улыбаться. Петь, танцевать, если бы мог.

В этот момент пришло сообщение от жены:

«Максим, поздравляю тебя с выпиской. Желаю тебе только здоровья. Приехать не могу. Извини. Вещи я передала твоей маме. Рубашки, свитера, брюки. Остальное выкинула. Ноутбук я тебе тоже оставляю. Он тебе нужней будет. У меня рабочий есть. Позвоню позже».

«Уже нет никаких „люблю“, — с иронией подумал я. — А может быть, и не было никогда. — Мам, а Катя, приносила одежду мою?»

— Как же, приносила. Под дверь поставила пакеты, в звонок позвонила.

— Даже так? Не поговорила?

— Я бы ее и не застала, если бы в этот момент не мыла полы в коридоре. Слышу, дверь лифта открылась. Там голоса. Один женский, другой мужской. Мужик все торопил и торопил. Потом слышу, чем-то зашуршали около двери, и звонок в дверь. Я открыла и увидела уже в закрывающемся лифте твою ненаглядную, с мужиком каким-то в обнимку.

— Она тебя видела?

— Она нет, а мужик ко мне лицом стоял. Видел. Он ее сразу сильней прижал к себе. Надменно так. Я не хотела тебе говорить, сынок, но раз уж ты сам спросил.

— А в чем она была?

— В бежевом плаще, кажется.

— Мой любимый….

Когда я переступил порог квартиры, то чуть не расплакался. Десятки знакомых еще с детства запахов жареных котлет, картошки, сладких маминых духов, древесины, линолеума наполнили мой нос, опять всколыхнув сотни ассоциаций и воспоминаний. Комната моя была практически пустой.

— Вот я и вернулся домой после скитаний.

— Первое время на полу поспишь, пока не купим тебе кровать.

— Хорошо, мам. Так даже лучше для швов.

— Скоро будем обедать.

— Хорошо, мам.

Следующие несколько дней мы разбирали пакеты и сумки. Стиральная машина работала без отдыха. Я чистил жесткий диск на ноутбуке. Сотни мегабайт совместных фотографий и видео с отпусков, праздников, вечеринок были приговорены к удалению. Безвозвратно. Без всяких резервных копий.

Для меня они были навсегда потеряны. Я решил, что либо полностью стирать внешние признаки существования Кати в моей жизни, либо попытаться отмотать пленку назад. Решил, что лучше удалять. Не захотел приходить на место совершенного преступления в надежде, что смогу его предотвратить.

В одну из суббот я сидел и смотрел, как крутится барабан в стиральной машине. Мама варила борщ. Скоро должны были приехать брат с семейством. Бабушка звонила и сказала, что лекарства заглушили боль, можно даже планировать посадку картофеля на огороде. Отец лежал в зале и смотрел телевизор. Впервые с момента начала моей болезни мама была такой спокойной.

Жизнь развернулась на пятачке. Все встало на свои места. Я даже осознал радость от того, что больше не связан брачными узами. Что больше не нужно что-то кому-то доказывать, слушать упреки, терпеть скандалы, ревность из-за её флирта с кем-то другим…

Я понял, что такое вновь обрести статус холостяка. Впереди предстояло получить инвалидность, оформить пенсию, научиться жить по-новому в изменившихся условиях. Главное, что теперь рядом те, кто не бросят, не предадут. Не будут говорить, что у них нет времени, нет настроения, нет возможностей, не будут искать оправданий, не будут откладывать на потом. Любые трудности можно преодолеть вместе с близкими тебе людьми, даже если кажется, что ты один.

— Максим, ты так и собираешься спать на полу? Давай мы денег снимем с книжки и купим тебе кровать?

— Да зачем, мам. Мне пока и на полу удобно спать. Деньги, что ли, лишние?

— Ну, как скажешь. Живешь, как босяк. Лампочка висит. Даже шкафа нет. Пора, Максим, новую жизнь начинать.

— Подумаю, мам. Не сейчас пока.

Свой день рождения я отметил в скромном семейном кругу. Сделал глоток шампанского, съел кусок семги жареной в духовке и все. Я не хотел никого особо видеть и приглашать. Те немногочисленные друзья и знакомые, что еще помнили о моем существовании, отметились парой сообщений в социальной сети. Степан последние дни крепко пил и, видимо, вообще забыл о дне рождения.

Я стоял у окна и смотрел на улицу, где только что проехал поливочный трактор, смывая остатки зимней грязи. Мне все казалось нереальным. Казалось, что я не вернулся из отделения. И никто не сказал: «Все закончили. Перевозите в реанимацию». Почему-то было ощущение, что настоящий я давно лежит на заводском кладбище под выгоревшим ельником. Лежит себе тихо и бед не знает.

Люди шли под окнами, не замечая меня. Я крутил в руках телефон, думая позвонить Кате или нет.

Все-таки решил позвонить. Долго никто не брал трубку. Потом она ответила. В трубке слышался смех, хохот.

— Але…? — спросила она стесненно.

— Привет. Это я.

— Ребят, минутку потише, я отвечу.

— Да выключи ты этот телефон, давай хоть день отдохнем как люди, — послышалось в трубке.

— Да, чего ты хотел? — спросила она.

— Привет, говорю.

— Ну, привет. Говори быстрее, мне некогда.

— Я это…

— Слушай, давай позже созвонимся, а? Мне сейчас неудобно разговаривать.

— Отнимите у нее телефон кто-нибудь! — снова раздалось в трубке.

— Да тише вы! — огрызнулась Катя.

— Я тебя прощаю, Кать, — сказал я. — И ты меня, пожалуйста, прости. Я очень хочу, чтобы ты жила счастливо, чтобы ты любила и была любима, только больше никогда так не поступай ни с кем, иначе не отмоешься потом.

— Чего ты говоришь, не слышно!

— Катя, скажи, ты любила меня?

— Я тебе потом позвоню, плохо слышно, — сказала она и повесила трубку.

Я открыл на телефоне записную книжку и стал читать молитву Господа, записанную со слов отца Михаила:

— Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да придет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный подавай нам на каждый день; и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…

Я отвернулся от окна, оглядел комнату, перекрестился и пошел на кухню, где мама зашивала рукав на отцовской рубашке.

— Так что там насчет шкафа с кроватью, мам?

— Давай купим, конечно, чего тебе спать-то на полу?

— Хорошо, мам. Тогда я выберу что-нибудь в интернете. Расцветку там, модель.

— Обедать не хочешь?

— Нет пока, не хочу.

— Документы все собери на завтра, чтобы домой не пришлось возвращаться.

— Хорошо, соберу.

Я сидел за ноутбуком и пролистывал странички с моделями шкафов и диванов, прихлебывая горячий чай. Что-то щемило у меня в душе. Я встал из-за стола, подошел к окну. Молодые мамы и папы гуляли на площадке с детьми. Пенсионеры дремали на лавочках. Мужики открыли сезон домино, на фонарных столбах сидели вороны в ожидании ночи.