О всех, забывших радость свою

Глава 8

Я проснулся от страшных криков. Валера стоял босиком в проходе и пристально всматривался в темноту.

— Что там происходит? — спросил я осторожно.

— Кого-то новенького привезли в реанимацию. Вроде женщина. Пожилая.

Я встал с койки и подошел к нему, но ничего не увидел. Сам Валера был какой-то осунувшийся, с мелкой порослью на ввалившихся щеках и подбородке, с припухшими глазами, а халат будто надели на кости. Волосы на голове были растрепаны и, видимо, давно не мыты.

— Уже завезли каталку, — пояснил шепотом Валера.

Из темноты вышла женщина в белом халате и прошла к будке поста.

— Это ваша мать там?

— Да. Она самая. Скоро будет разносить лекарства, далее завтрак, опосля мытье полов. Все как всегда. Как я заболел сильно, она попросилась сюда на работу. Сначала просто работала уборщицей, потом ввиду ее медицинского образования взяли на половину ставки медсестрой. В этот подвал с плесенью на стенах и мышами никто не шел работать, а она согласилась, лишь бы быть со мной рядом. Один я у нее, и за это всю жизнь страдаю. Пытается на мне грехи замолить. Тошно.

— Матерей не выбирают, — сказал я, возвращаясь в кровать.

— Поздно из себя мать строить, — сказал Валера и вернулся на свое место. — Раньше нужно было думать, а не по мужикам бегать.

Я умылся, почистил зубы, вытер полотенцем подмышки и шею. Потом заправил койку.

— А душа тут нигде нет?

— Только салфетки влажные.

— Жаль.

Маме Валеры было за шестьдесят. Светлые волосы аккуратно уложены под платок. Никаких украшений и косметики на лице не было. Строгий, равнодушный взгляд. Когда она зашла к нам, то положила на мою тумбочку небольшой кулек и поставила стакан воды. Сказала выпить после завтрака. На мой вопрос, что это за таблетки, она лишь отрезала:

— Вам врач назначил, значит пейте. Какая вам разница.

— Большая разница, — ответил я. — Пока не увижу врача и не поговорю с ним, пить ничего не буду.

Она еще раз смерила меня презрительным взглядом и повернулась к Валере:

— Сынок, вот выпей таблетки после еды. Я сейчас принесу кашу и какао.

— Да отстань ты со своей кашей и какао. Оставь меня в покое уже, наконец.

— Ну что ты такое говоришь, Валерочка? Я пойду, схожу за кашей.

— Иди с глаз моих долой.

Она вышла в коридор. Я подскочил с кровати и выбежал вслед за ней.

— Подождите. Вы меня поймите. Я вчера очнулся непонятно где. Связаться с родными не могу. Хорошо, хоть ваш сын меня покормил. А представьте, если бы я был тут один?

Она посмотрела на меня пустыми глазами, а потом сказала:

— А вы думаете, что не один?

И пошла к будке. Я вновь ее нагнал.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, — ответила она, делая какую-то запись в журнале. — Если бы вы были не один, молодой человек, то не попали бы сюда.

— Куда — сюда? Я и хочу понять, куда попал. И почему меня тут держат? Если я болен, то лечите, если нет — то выпускайте.

— Вы больны, молодой человек. Мы все давно больны. Идите к себе лучше. Я скоро принесу завтрак.

— Можно еще один вопрос?

Она кивнула.

— Телефон не работает? Позвонить отсюда как-то можно?

— Телефон сейчас не работает. Неполадки на линии.

— А сотовый?

— Здесь не берет.

— А ключ от лифта вы можете мне дать? Я хочу подняться наверх и связаться с женой.

— Это уже как минимум три вопроса, молодой человек. Пациентам не разрешается пользоваться лифтом без персонала.

— Ну, отвезите, пожалуйста, меня тогда наверх! Прошу вас! Или свяжитесь с моей женой. Скажите, где я и что со мной.

Она подняла на меня взгляд.

— Молодой человек, не вынуждайте меня колоть вам успокоительное, у нас и так его в стране не хватает. Родные в курсе о вас. Это все, чем могу вам сейчас помочь. Идите и отдыхайте.

Я хотел еще что-то сказать, но не решился. Эта женщина была холодна как покойник.

В курсе они. Как же они в курсе, если никого нет? Катька должна была уже тут быть первой, если бы знала.

Валера сидел и читал газету. Я лег на койку и закинул ногу на ногу.

— Дурдом, извините, конечно, но ваша мать, упертая, как слон. Позвонить нельзя, ключ не даст. Говорит, что мои близкие все обо мне знают. Тогда где они?

— Если говорит, что знают, значит, знают. Потерпи. Моя мать невыносима, но если что-то говорит, значит, так оно и есть.

Каша была никакая на вкус. Один большой комок овсянки. Какао было холодным. Лучше бы наоборот. Таблетки я проглотил. Во рту появился металлический привкус.

— Ты не обращай на нее внимания. Два раза замужем была. Родила вот меня, с детства больного и хилого. Когда я был маленьким, она встретила одного мужика и стала изменять отцу. Они встречались около двух лет, потом он исчез, прихватив с собой все ее накопления и деньги от проданной квартиры. Вот и озлобилась совсем.

— Что-то у всех ваших женщин прямо не жизнь, а драма, — сказал я.

— С отцом вскоре развелась, — продолжил Валера. — Это был последний гвоздь в гроб ее личной жизни. Молодость и красота тела ушла. Осталось лишь разбитое сердце, десяток морщин, да болезненный сын. Когда я начал болеть все чаще, мои почки и сердце лихорадило, за мной потребовался постоянный уход. Она вышла на пенсию и посвятила жизнь мне, так как больше было некому.

— А ваша дочь и любовница, что навещали вас?

— Мать о них ничего не знает. Они приходят по выходным, вечером, когда никого нет. С дочерью я сам только лишь недавно начал сближаться. А о моем романе с Екатериной Валерьевной ей лучше не знать. Закатит такой скандал. Боится, что я на кого-нибудь лягу и так лежать и останусь.

— Представляете, как бы она обрадовалась, если бы узнала, что стала бабушкой?

— Не думаю. Она не любит детей. Меня она родила поздно, и то больного. Я пил, гулял в молодости. Был предоставлен сам себе. Она занималась личной жизнью и работой. А как ее этот мужик на деньги кинул, так она вообще закрылась в себе и обиделась на весь мир. Сама пить стала. Как ее еще с работы не выгнали. Так что лучше ей ничего не знать. Сейчас пытается грехи замолить, да выглядит неубедительно.

— Какие грехи?

— Такие. Мужа своего больного она бросила давным-давно. Еще по молодости. Может, и я такой чахоточный родился потому. Господь, наверное, наказал.

— Это какого мужа?

— Да… Ошибка молодости, как она любила повторять. Штамп в паспорте, не больше.

— А что с ним случилось?

— Я точно не знаю. Она всегда туманно об этом говорила. Урывками. Что-то я подслушивал, когда к нам ее подруги приходили старые, что-то и от самой нее узнавал. Вроде как он резко заболел. Сердце. А она поняла перспективы и сбежала с кем-то. Это еще было до моего рождения. В общем, тайна покрытая мраком.

— Да уж. Если это так, то, конечно, поступок некрасивый, может быть, даже и грешный, хотя я в этом мало что понимаю.

— Это от человека зависит. Вот ты простил бы своей жене такое?

— Сложно сказать. Во-первых, моя жена вряд ли со мной так бы поступила. Мы друг друга любим. Во-вторых, даже не знаю.

— Любовь, она как каша овсяная. Бывает теплая, вкусная и без комочков, а бывает холодная, слипшаяся в один комок, вон как эта.

Он указал на тарелку с недоеденной кашей.

— Это точно. Бывает.

Я лежал и, рассматривая потолок, обдумывал все вышесказанное. Что-то опять у меня свербело в голове. Мысли так и бегали, но в единую картину не складывались. Волновала абсурдность ситуации. Я свалился с приступом, очнулся тут. Выслушиваю душещипательные истории трех женщин и одного мужика, а сам я как будто в стороне всего происходящего. Как будто так и надо. Зачем мне вообще знать об их жизни?

Какая-то лампочка внутри мигала красным светом. Что-то кричало, но не могло докричаться. Что-то очень важное.

Мои мысли прервал голос пожилого человека, обращавшегося ко мне. Это был голос доктора. Фигура его была дряхлой, а на лице вилась козлиная бородка.

— Добрый день, Максим. Меня зовут Роберт Васильевич. Я врач этой славной больницы. Как вы себя чувствуете?

— Добрый день, доктор. Хорошо себя чувствую. Лучше, чем раньше.

Он улыбнулся.

— Славно. Давайте-ка я вас послушаю.

Он достал из правого кармана халата стетоскоп. Постучал об него пальцем и прислонил к моей груди. Где-то с минуту слушал. Потом вновь заговорил:

— Очень хорошо. Вы пьете таблеточки, что приносит медсестра?

— Пью. Точнее, сегодня первый раз выпил.

— Славно. Ну, все, отдыхайте. Постельный режим.

— Роберт Васильевич, скажите, как долго мне еще тут быть? Мои родные знают, что со мной случилось и где я нахожусь? Отсюда невозможно связаться.

— Знают, конечно, молодой человек. Как же им не знать. Мы сразу же сообщили, когда вас привезли. Завтра у вас будет гость. Ваша мама.

— Мама? А жена? Катя не приедет, что ли?

— Этого молодой человек я не знаю. Ваша мама точно приедет.

Он повернулся к Валере, взял его руку и потрогал пульс, потом попросил открыть рот и показать язык. Посмотрел зрачки, пальпировал живот.

— Ну что ж, мои друзья, отдыхайте, набирайтесь сил. Я зайду завтра.

И ушел, больше ничего не сказав.

— Это все лечение? Я ничего не понимаю, Валера. Как они вообще тут лечат? Где процедуры, обследования? Где новые назначения?

— Не волнуйся ты так. Они же поставили тебя на ноги? Поставили. Значит, все идет правильно.

Я почесал затылок.

— Да уж. Завтра если мать приедет, пускай меня забирает отсюда. Хватит тут лежать. Мне работать нужно. Я только недавно новую должность получил.

— Работа никуда не денется, а вот за здоровьем нужно следить.

— Да у меня всего-навсего переутомление. Отлежаться и все. Чего мне тут еще делать?

— Врачу виднее.

— Да это-то понятно, только этому врачу давно на пенсию пора.

И тут над моей головой зажглась невидимая лампочка. Правда, слабенькая. Ватт на тридцать, как в деревенском погребе.

— Роберт Васильевич! Да это же тот самый врач из поликлиники! Я к нему не так давно приходил с визитом. Точно. Ошибки быть не может. Это он. Правда, постаревший, осунувшийся, сгорбленный, но он. Я перевел взгляд на Валеру. Тот читал принесенную матерью газету. Подожди-ка. Лампочка над головой зажглась ярче. Это же таксист, что меня подвозил ночью!

Где я? Куда я попал? Откуда все эти двойники? Врач, таксист, Катя. Почему она меня не узнает? Что здесь вообще происходит? Мне стало страшно. Я молча, стараясь не смотреть на Валеру, на ватных ногах сполз с койки и пошел в сторону двери.

— Куда ты, Максим, там сейчас полы будут мыть. Не топчи.

Я его не слушал и не хотел даже оборачиваться. Мне нужно было бежать отсюда. Срочно! И я побежал. Таксист кричал что-то вслед. Я увидел, как медсестра, она же уборщица, она же буфетчица, она же мать Валеры, она же моя жена Катя, отжимала половую тряпку. Моя жена?! Екатерина Валерьевна… Она же мать Валеры, она же любовница, она же его дочь… Что за бред?

Буфетчица посмотрела на меня. Я сглотнул накопившуюся слюну и помчался со всех ног, задев ногой ведро.

— У! Шальной! Ты чего делаешь?!

Я добежал до лифта. Ключ. У меня нет ключа. Так. Нужно отдышаться. Я слышал приближающийся голос уборщицы. До поворота ей оставалось пройти всего метров пять. Мама! Тут некуда деться. Тут некуда бежать.

— Ты что укол хочешь, припадочный? — спросила она грозно. — Смотри, я Роберту Васильевичу скажу, он тебя быстро успокоит.

— Извините, я не хотел.

— Не хотел он. Мне теперь целый час пол сушить. Тут и так одна сырость.

Она развернулась и пошла обратно.

Сердце стучало, как бешеное. Ноги тряслись. Руки тоже. Я вышел из кабины лифта и прислонился к холодной стене. Спустился на корточки.

— Этого не может быть. Это либо сон, либо бред. Либо у меня опять лихорадка.

Я потрогал лоб. Холодный.

— Может быть, я все себе придумал сам? Может быть, это простые совпадения? Есть лишь один способ проверить. За прошедшее время я не видел этих трех женщин вместе. Даже двух не видел. Нужно увидеть их вместе. Если это разные женщины, а не одна, то они будут в одно время в одном месте. Иначе никак.

Не может быть, чтобы его мать не оставалась на ночные дежурства. Не может такого быть, чтобы Валере все время удавалось их разводить по разным часам. И еще нужно поговорить с ними наедине по отдельности. Выяснить подробности жизни и, если я прав, то сценарий у них будет один и тот же.

Я вернулся в палату. Валера все также неподвижно сидел и читал газету. Все также было неподвижным его лицо.

— Куда ты помчался? — сквозь усы спросил он, не отрываясь от раздела с анекдотами.

— Да так, — ответил я, заикаясь. — Послышалось, что телефон звонит. Думал, сеть починили.

— А я уж подумал, с ума ты, что ли, сошел. Что там за грохот и крики были?

— Ведро опрокинул с грязной водой. Вот твоя мать и ругала меня.

— Смешно, наверное, было. Кстати, может, кофейку?

— Кофейку, — задумчиво сказал я. — Давай.

Валера полез в ящик, достал маленький кипятильник, банку быстрорастворимого кофе и сахарный песок.

— Сливок, брат, нет, уж извини.

— Ничего. Я черный люблю.

Он вскипятил воды, заварил два стакана кофе, и мы стали медленно пить.

— Вкусно, — сказал я, хотя вкуса не чувствовал. — Сейчас бы еще покурить.

— Можно и покурить. Давай по одной, пока моя бабка не видит.

Он опять полез в ящик и достал мятую пачку. Взял у него сигарету и подкурил от его спички. Дым опустился на дно легких, но не обжег.

Я принял горизонтальное положение и стал пускать дымовые кольца. Меня научила этому Катя. Докурив почти до фильтра, кинул окурок в стакан с остатками кофе и решил немного поспать, в надежде привести свои нервы в покое.

На обед был овощной постный суп, вареная курица с рисом и компот. Я лишь немного их поклевал — не было аппетита, да и вкуса еды я не чувствовал.

Ужин был еще ужаснее. Тушеная капуста, которую я не любил, и стакан кефира. Лучшего сочетания не придумаешь. Когда буфетчица ушла, я немного выждал и решил сходить с ней поговорить. Она сидела в будке, уже надев белый халат, и заполняла дежурный журнал.

— Извините, Екатерина Валерьевна, можно с вами поговорить?

— О чем ты хочешь поговорить, парень? О том, что тебе не нравится тушеная капуста? Так можешь ее не есть.

Я улыбнулся.

— Нет, не про это. Я хочу вам задать один личный вопрос, если, конечно, вы готовы на него ответить.

— Личный? Ну что же, задавай, если хочешь. Скрась вечер старушке.

— Зачем же себя принижать. Годы ничего не значат.

— Это они в двадцать, молодой человек, ничего не значат, а чем старше, тем хуже. Шанс попасть в сети возрастает.

— Какие еще сети?

Она еле заметно улыбнулась.

— Малек никогда не попадет в сети рыбака, с годами же его шансы угодить на сковородку возрастают. Так и у людей. Новые морщины не позволяют нам плыть по течению без оглядки. Велик шанс попасть в эти самые пресловутые сети, сынок.

— Интересно. Так можно задать вопрос?

— Задавай, — сказала она равнодушно, прикурив тонкую сигарету от зажигалки.

— Первый вопрос. К вашему сыну приходят гости? Кто-нибудь его посещает, кроме вас?

— Тебе это зачем?

— Интересно. Просто ко мне никто не приходит, а к вашему сыну вчера приходило два человека.

— Этого не может быть. Ты, видно, тронулся умом от таблеток? Сюда, кроме персонала, никого не пускают. Это же реанимация.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Хорошо. Тогда второй вопрос.

Я чувствовал, что ей уже не нравится разговор. Она крепко затянулась, прокашлялась и махнула рукой.

— Ваш сын мне рассказал, что вы были замужем два раза. Меня интересуют подробности вашего первого брака. Это очень важно.

— А какое твое собачье дело до моих замужеств? Ты кто такой? Следователь, что ли?

— Нет, я не следователь, но раз ваш сын так много рассказывает о вашей молодости, ваших личных отношениях, то мне бы хотелось прояснить для себя некоторые факты.

— Он трепло. Не обращай на него внимания. Он всем жалуется на свою мать, не дополучив в детстве должного внимания. Он так мстит маме, но я не обижаюсь. Я действительно виновата перед ним. А что насчет первого мужа, так тут и говорить нечего. Это было так давно, что мне кажется, это было в другой жизни. Столько воды с тех пор утекло.

— Давайте заключим пари.

— Какое еще пари?

— Вы мне рассказываете о своей молодости и ваших отношениях с первым мужем, а я попробую помочь наладить отношения с сыном. Я неплохо уговариваю людей. Думаю, у меня получится.

— Он никогда меня не простит. А насчет мужа я даже и не знаю, что тут говорить. Мало, что помню с тех времен.

— Ну, все же вы попытайтесь хотя бы вспомнить.

Она вдавила сигарету в пепельницу и достала из пачки новую.

— Его звали Максим, как и тебя. Мы с ним недолго прожили вместе. Чуть больше двух лет.

Я напрягся.

— Он был хорошим мужем. Заботливым, верным. Я таких мужиков больше не встречала, правда, был очень подвержен влиянию своей матери, которая в итоге и погубила наш брак.

— Погубила? Это как?

— Как, как, — сказала она, поднося сигарету к огню зажигалки. — Там долгая история была. Я подробностей уже и не помню. С ним что-то случилось. Что-то с сердцем на работе. Его привезли в ближайшую больницу. Еле откачали. Потом перевели в Склиф, где поставили в лист ожидания. Это по рассказам его матери говорю. Сама-то я тогда, по правде сказать, загуляла немного и приехала к нему, лишь когда уже сделали операцию и перевели в реанимационный бокс.

— Что за лист ожидания? Что за операция?

— Пересадку сердца ему сделали. Это я точно помню. Он в этом листе недолго пробыл. Вроде как появился донор почти сразу, который ему подходил. Когда прилетела в Москву, то его мать меня даже близко не подпустила. Сговорились, наверное. Через медсестру передала записку, в которой попыталась все объяснить, но он, видимо, не захотел больше меня слушать и видеть. После выписки он подал на развод. Детей у нас не было, совместного имущества, кроме всякого барахла, мы не имели. Развели поодиночке.

— Можно мне тоже сигарету?

— Да, пожалуйста, если в обморок тут не упадешь.

— Не упаду.

Она протянула пачку и зажигалку. Я взял сигарету и обмер. Это была та самая позолоченная зажигалка, которую я когда-то подарил жене. Ошибки быть не могло. Это действительно была моя Катя.

— Что с тобой, парень? Говорила же, не кури.

— Нет, все в порядке, — сказал я присев на табуретке. — Красивая зажигалка.

— Да. Это, кстати, единственное, что от него у меня осталось. Все его вещи я отправила ему родителям.

— Понятно, — уставившись в пол, сказал я.

— Вы сказали, что загуляли тогда. Изменяли?

— Ну как тебе сказать. Что-то вроде этого. Точнее, тогда я не думала об этом. Просто как-то перебрала с алкоголем на вечере. Меня проводил до номера начальник, а дальше не помню. Проснулась в одной постели с ним. Потом понеслось.

— Он, как я понимаю, ничего не знал?

— Нет. Вообще он верил каждому моему слову. Я стала каждую ночь спать с начальником, мы катались на его машине, купались в бассейне голышом, занимались любовью ночью на морском песке. Мне, конечно, поначалу было не по себе. Я по-своему любила мужа. Он был хороший человек, заботливый. Думала, прилечу домой, и все это закончится, а потом эта новость из Москвы.

— Получается вы через постель пошли вверх по карьерной лестнице?

— Не совсем. Я тогда, конечно, думала, что в этом, в принципе, ничего такого нет, если мужики падки на мое тело, но хотела как-то иначе. Мне просто было хорошо с ним. Мне нравилось спать с мужчиной старше и умнее меня.

— И как вам открылись перспективы?

— Моя карьера пошла в гору после того злополучного дня.

— Какого дня?

— В мой день рождения мы собрались на дачу с ним и моими родителями. Начальник сел за руль. Смеялись. Было очень хорошо. В какой-то момент, уже на трассе отец повернул голову назад, чтобы попросить у меня плед, и тут же последовал удар. Даже визга тормозов не было. Сработали подушки безопасности, но они спасли только моего любимого. Удар пришелся на правую сторону. Отчима — насмерть сразу. Мать в реанимации умерла. У меня остались лишь ссадины и порезы. Кстати, именно в реанимации я нашла своего родного отца. Случайно вообще о нем узнала там.

— Как?

— По татуировке на руке. Мама рассказывала про нее. Заплатила денег медсестре, сделали анализ на отцовство по слюне и волосам. Все равно он в коме лежал.

— А с вашим начальником что случилось?

— Любимому дали пять лет. Всю вину взял на себя. Я навещала его в колонии несколько раз. Возила передачи, но он там начал меняться. Видимо, эти смерти на него как-то подействовали сильно. Там ведь в другой машине ребенок погиб. А потом я узнала, что, пока он сидел в колонии, познакомился по переписке с бабой одной из Воронежа, верующей. К ней потом и уехал жить, продав имущество в Москве. Так закончилось мое счастье.

— Да уж.

— Но я ему была благодарна, потому что по его знакомству меня взяли работать руководителем после слияния двух компаний. У него было много идей и проектов, но не все ему позволяли осуществить, вот он меня и продвинул к своей однокурснице для их реализации. Все эти планы начали обговариваться еще до болезни мужа. Я тогда думала, что прилечу с тренинга и все ему расскажу, а получилось вон как.

— А как же вы могли от мужа отвернуться? Разве вы его не любили?

— Любила, не любила. Это все красивые слова для романтически настроенных юнцов. Конечно, любила, иначе бы замуж не вышла, но в двадцать лет взвалить на себя такую ношу… Я ему даже благодарна была, что он сам предложил развестись. Подумала — это знак. За последние месяцы нашей совместной жизни это был единственный с его стороны мужской поступок. Сама не ожидала и очень удивилась. Думала, опять будет сопли жевать и просить не бросать его. Брак наш и так трещал по швам.

— Как-то жестоко с вашей стороны получилось. А клятва верности как же?

— Не читай мне морали, сынок. Даже если я и была виновата, то заплатила за это сполна.

— Вы потом с ним встречались?

— Нет, ни разу. Я тебе говорю, что это было так давно, что подробностей уже и не помню. Как уехала на учебу по работе, так больше его и не видела. Пару раз созванивались, попрощались и все. Помню последние его мне слова: «Я тебя прощаю, и ты меня прости. Я очень хочу, чтобы ты жила счастливо, чтобы ты любила и была любима, только больше никогда так не поступай ни с кем, иначе не отмоешься». Как не поступать, он не объяснил. Повесил трубку. Вот и все. Кстати, мы как раз разговаривали, если не соврать, перед тем, как случилась та трагедия. А еще, когда мать привезли в реанимацию, меня пустили в бокс. И вот, вся в слезах, ссадинах и порезах, собравшись уже на выход, я бросила взгляд на зеркало по привычке, посмотреть, не размазалась ли тушь…

— И что?

— Вместо себя тогда в отражении я увидела мужа. Он смотрел прямо мне в глаза. Стало дурно, меня вывели под руки, напоили какой-то пахучей жидкостью и отпустили домой. Через день, когда я вновь приехала к матери, то поняла, что это было не зеркало, а просто стекло, но на снимке головы даже сотрясения не нашли. Видимо, эмоции.

— Вы ни о чем не жалеете?

— О чем я могу жалеть? Мне уже за шестьдесят. Муж для меня фантом молодости и беспечности. А сын, вот он, живой, рядом. Настоящее, а прошлое — это пыль, вызывающее разве что аллергию.

— Ну, я имею в виду, что, может быть, нужно было как-то побороться за свое счастье. Раз любили.

— Пустое это все. Как было, так было. Меня в те дни саму нужно было класть в Кащенко на лечение.

— И что с ним сейчас, вы не знаете?

— Нет. Первое время мама еще говорила, мол, видела сегодня, видела вчера, а потом я запретила о нем упоминать. Зачем? Разошлись и ладно. Он своей дорогой пошел, я своей. Жизнь, как говорят в народе, не поле перейти.

— Это Пастернак говорил в стихотворении.

— Кто?

— Писатель такой русский был. «Доктор Живаго» написал.

— Не знаю такого.

— И вам за все время даже не захотелось его найти и поговорить? Вас вообще не тянуло к нему?

— Врать не буду. Вспоминала. Плакала в подушку первое время, но с годами боль притупляется. Он дал понять, что видеть меня не хочет больше. Я особенно не противилась. Понимала, что с ним теперь так жить, как я мечтала в молодости уже не смогу.

— На широкую ногу?

— Ну да. На пенсию его, что ли, жить? Пришлось бы на себя все взвалить, а я девушка тогда была, и мне еще хотелось погулять, для себя пожить.

— Понятно, — сказал я, вставая с табуретки.

— Ты пойми, парень, что судить людей сложно, у всех рыльце в пушку. Проживи жизнь сначала, а потом суди кого-то. Я уже говорила, что когда ты молод, то видишь мир в ином цвете. Мы с ним были очень разные. У нас все равно не было общего будущего. Так что хорошо, что так все разрешилось.

— Я и не сужу. Спасибо за разговор.

— Ты обещал с сыном поговорить, помнишь?

— Помню, — ущипнув себя со всей силы, сказал я. — Это не сон. Боль настоящая. Это просто кошмар наяву.