О знаменитостях, и не только…

Глава одиннадцатая

Примо Леви по крайней мере с приходом в Турин нацистов знал точно, что его ждет, как еврея. А мой очень близкий друг и по сей день Луче д’Эрамо, наоборот, была уверена, что немецкие нацисты и уж тем более итальянские фашисты борются за правое дело, во имя светлого будущего двух этих стран-союзниц. Иначе и быть не могло.

Отец ее, бывший летчик, во времена Муссолини сделал блистательную карьеру — к сороковому году стал вице-министром авиации. Мать — из весьма состоятельной семьи — во всем безропотно повиновалась мужу, убежденному фашисту первой волны. До войны они подолгу жили всей семьей во Франции, где было еще легче поверить барабанной фашистской пропаганде. Все газеты и журналы муссолиниевского черного двадцатилетия неустанно твердили о высочайших идеалах фашизма, его редчайшем бескорыстии и благородстве. Но началась Вторая мировая война, и Луче д’Эрамо вернулась в родной Рим. Там она вскоре познакомилась с румынским графом Георгом, и два месяца спустя он стал ее официальным женихом. Жизнь складывалась бы просто счастливо, если бы не рассказы Георга о зверствах нацистов даже в союзной Румынии. Поклонники Шиллера и Гёте и там создали пересыльные лагеря для недавних советских военнопленных и антифашистов. И обращаются нацисты с ними куда более жестоко, чем древние римляне с рабами. О евреях же и говорить не приходится — их нацисты чаще всего убивают на месте, а потом голыми бросают в ров. Луче слушала его, содрогаясь от ужаса, веря ему и не веря. С отцом говорить об этом она не решалась. Он и после того, как Муссолини, свергнутый собственным «Политбюро», бежал с помощью нацистов в Северную Италию, остался преданным слугой своего хозяина. Любую самую робкую критику действий эсэсовцев отец называл «баснями злобных пораженцев и тайных врагов режима».

Да, но Георг приводил такие точные, леденящие душу подробности, что считать их сплошной выдумкой никак не удавалось. Рушились одни за другими все ее фашистские идеалы и розовые иллюзии. Так кто же из двух, отец или Георг, не лжет?!

И тогда Луче решает, само собой тайком от родителей, добровольно отправиться в рабочий немецкий лагерь — узнать, есть ли хоть доля истины в рассказах жениха. Ночью переходит границу с Германией и после двух дней скитаний попадает в рабочий лагерь СН 89, в окрестностях Франкфурта. Сюда гитлеровцы сгоняли для работы на заводах концерна «Фарбениндустри» «добровольцев» из СССР и захваченных ими стран Европы.

Не прошло и двух недель, как Луче убедилась, что рассказы Георга вовсе не плод его фантазии.

Непосильный труд и постоянный голод — морковка и не очень гнилая картошка были великой радостью — косили людей, как траву в поле.

Увы, даже общее, каждодневное страдание далеко не всегда объединяло узников.

В своей автобиографической книге «Отклонение», принесшей после войны Луче д’Эрамо, как до этого Примо Леви, всеевропейскую славу, она отмечает такую печальную закономерность. Раньше всех в рабочих лагерях погибали те, кто утрачивал веру в себя, и те, кто утрачивал веру в честность других. Первым уже не казалось диким, что у них нет больше ни имени, ни фамилии, а есть лишь номер, и надзиратели считают их, словно скот, поштучно. Не оставалось у них и моральных и физических сил не то что на борьбу, но даже для самосохранения. Вторые, наоборот, пытались выжить любой ценой. Ради лишнего куска хлеба, миски похлебки способны были на любую низость. При этом они легко и быстро находили себе оправдание: «Другие ради той же похлебки на брюхе ползают перед надзирателями, терпят самые дикие издевательства, а мне тоже жить охота».

Забывали только, что всегда находился еще больший негодяй, способный за пайку хлеба спокойно предать и отправить на смерть вчерашнего «компаньона».

Оба эти пути, которые вели либо в могилу, либо в капо, если ты оказывался особо безжалостным и подлым, Луче отвергла сразу и бесповоротно. Она твердо верила, что и в лагере можно и должно сохранять человеческое достоинство. Даже ценой собственной жизни.

К несчастью, ее положение было трагическим вдвойне. Ведь поначалу она очутилась в полном одиночестве. Порой ей не с кем было даже словом перемолвиться. Многие солагерники приняли Луче за фашистскую шпионку и доносчицу. Они не просто ее боялись, а ненавидели лютой ненавистью. Представить себе, что дочь фашистского министра, близкого друга Муссолини, добровольно обрекла себя на лагерные муки, чтобы только понять истинную суть нацизма, они никак не могли. Слишком это было фантастично.

А тут еще Луче получила из Италии письмо от матери. Лагерное начальство милостиво дозволило вести переписку с родными — одно письмо в две недели — только англо-американским и французским военнопленным и «фрайарбайтерам».

Луче спустя месяц отправила матери письмо — с ней она все-таки была в более теплых отношениях, чем с отцом.

Желая ее успокоить, солгала, будто еды здесь хватает. Только вот в бараке изрядно холодно. Не может ли мама прислать ей из дому теплые ботинки или сапоги? Мать мигом ответила, что наконец-то избавилась от ужаса после внезапного исчезновения дочери. А в конце письма не забыла доченьку неразумную упрекнуть: «Я всегда знала, что слухи о жестокости немцев в лагерях — наглая ложь. Поэтому тебе воистину нелепо было подвергать себя огромной опасности — ведь англичане безжалостно бомбят города Германии — во имя постижения и без того неоспоримой истины о благородстве наших немецких союзников. А еще, Лучетта, боюсь, как бы ты не схватила воспаление легких. Одевайся, дорогая, потеплее». Это при том, что у Луче было лишь драное летнее пальтишко да тоненький шарфик…

Ясно, что переписка Лучетты с матерью лишь укрепила подозрения тех узниц, которые отважились даже тут продолжить борьбу с нацистами. Настал момент, когда Луче стала подумывать о самоубийстве. Спасла ее французская партизанка Мартин. Она с самого начала удивлялась, как это нацисты не сумели придумать для шпионки легенду похитрее и поумнее. Какой же дурак или дура станет делиться тайнами лагерного подполья с дочерью министра фашистской Италии?

Соседки Луче по бараку подобным сложным раздумьям не предавались. Однажды вечером они избили ее до крови, пообещав в следующий раз и вовсе прикончить. Луче не выдала надзирателям ни одной из них, хотя видела всех в лицо, да они и не таились. Теперь Мартин ясно поняла — Луче вовсе не враг, а вскоре смогла убедить в том и подруг.

В рабочем лагере действовала подпольная интернациональная группа, о чем Луче даже не подозревала.

Ядро ее составляли недавние французские партизаны Аллен, Этьен и Мартин, четверо поляков — участников Варшавского восстания — и советская военнопленная по имени Грушенька. Штаб в строжайшей тайне готовил забастовку иностранных рабочих. По совету Мартин решено было привлечь к подготовке и Луче.

Узникам сильно мешала языковая разобщенность. А Луче, кроме родного итальянского, знала французский и немецкий, а в лагере научилась говорить и по-русски. Вот она-то и могла стать незаменимой связной. Конечно, в случае провала ее ждали пытки и мучительная смерть. Обо всем этом Мартин откровенно сказала Луче и посоветовала ей хорошенько подумать. Но к тому времени Луче стала убежденной антифашисткой и без раздумий согласилась.

2 июня 1944 года лагерь СН 89 не вышел на работу. В первый момент начальство растерялось, и подавить забастовку удалось лишь к вечеру. Сразу началась беспощадная расправа. Штаб забастовщиков — Аллена, Мартин, Этьена, Грушеньку — нацисты отправили в Дахау, где все они и погибли. Сама же Луче уцелела только потому, что никто из членов штаба и под пытками не назвал ее имени. Однако вскоре она, вконец ослабевшая, с тяжелейшей дистрофией, оказалась в больнице. Врач написал ее матери, что в лагерных условиях Луче и месяца не протянет. И тогда по ходатайству отца-министра, о чем Луче не знала и не просила, ее отпустили домой.

Четыре дня тяжелейшей дороги — и вот Луче снова в родной Италии. Только не в городе Комо, где теперь находились ее отец и мать, а в Вероне, у подруги. Родные ждут ее с минуты на минуту, а Луче решает… вернуться в свой рабочий лагерь. Почему? Да потому, что цель своей жизни она видит теперь в том, чтобы не дать себя запугать и превратить в трусливого раба. А главное, что бы ее там ни ждало, она разделит судьбу стойких врагов нацизма, своих недавних солагерников. В городе наступил комендантский час, но Луче осталась на улице. Хотя знала, что эсэсовцы уже начали облаву.

Патруль мгновенно схватил девушку и отвел в городскую тюрьму. Короткий допрос — свою подлинную фамилию она скрыла, — и ее вновь отправляют в лагерь. Но не в СН 89, а в Дахау. Ведь она явная, закоренелая антифашистка — посмела обозвать их, эсэсовцев, канальями.

Дахау сами гитлеровцы называли лагерем «поэтапного уничтожения заключенных». Здесь избиение узников было делом ежечасным, а пытки и убийства — повседневным. Но в редкие минуты «затишья», когда охранники и надзиратели отдыхали за шнапсом и закуской, у них были обычные, незлые даже лица. В той, мирной жизни, пишет Луче, их вполне можно было принять за чиновников, мастеров на заводе, почтовых служащих. Большинство из них таковыми и были в долагерные времена. Однако они все до одного прошли нацистскую школу «бездумности и безнаказанности своих действий».

Похоже, самое страшное как раз и заключается в «нормальности» пыток и убийств, которые нацисты и их сообщники воспринимали как обыкновенную работу. Да еще и прекрасный способ обогатиться. Уничтожив очередную партию заключенных, они спокойно вырывали у мертвецов золотые зубы, снимали одежду, башмаки. Так вершился их бизнес на крови.

Правда, Луче д’Эрамо в конце своей книги «Отклонение», когда на лагерные воспоминания наложился опыт почти двадцати послевоенных лет, приходит к умозаключению довольно-таки неожиданному. Теперь у нее возникла мысль, что не только сломившиеся морально узники, но и многие надзиратели, охранники, капо тоже были рабами, послушными исполнителями воли нацистских главарей и монополий. А раз и они рабы, слуги хозяев, их надо не всей душой ненавидеть, а презирать.

Однако своими же личными лагерными воспоминаниями Луче сама опровергает эти более поздние рассудочные умозаключения.

Когда мы впервые встретились с ней (а до этого общались по телефону) в Риме в 1975 году, я напомнил Луче эпизод о ее неудачной попытке бежать из лагеря.

Поймали ее во Франкфурте, и расправу над беглянкой учинил собственноручно лагерфюрер герр Барек.

«Гнусная тварь, — удар ногой в живот, — предательница, — новый удар. — Да я тебя сейчас прикончу, — кричит он.

А я не отрываю от него взгляда, из моего горла еле слышно вырывается „Teige“ — трус. Безостановочно и как бы машинально я повторяю: „трус, трус, трус“, точно в этом слове сосредоточилась вся моя воля к жизни».

Луче отложила свою книгу и тихо сказала:

— Ты прав, Лев. В тот момент я не задумывалась, раб он или нет, я смертельно его ненавидела. Значит, и такое забывается. А ведь помнить это надо всегда, до последнего дня.

Одно Луче подметила с абсолютной, неоспоримой точностью. Даже в Дахау существовало разделение узников на три категории. К первой принадлежали «арийцы», заключенные из стран Западной Европы. Лишь им дозволялось пусть крайне редко, но получать продовольственные посылки от Международного Красного Креста. А в выходной день они могли на целые двенадцать часов покинуть лагерь. Вторую составляли советские военнопленные. Их постоянно избивали, пытали и часто просто убивали за малейшую провинность. Но все-таки реже, чем евреев. Они, евреи, входили в низшую, третью категорию «недочеловеков», обреченных на истребление повальное.

Убивали не сразу. В своем большинстве это были ремесленники: портные, сапожники, столяры из восточноевропейских гетто и городков. А значит, до поры до времени их можно использовать как опытную и толковую рабочую силу на нужды Третьего рейха. Ну а евреи — врачи, химики, инженеры в самом конце войны, по словам Луче д’Эрамо, воспринимались нацистами как «ценный умственный капитал».

Все равно, узники-евреи знали, что рано или поздно их ждет в Дахау смерть. Но одна-единственная надежда все-таки теплилась.

Знакомый Луче, лагерник с нашивкой — «красным треугольником», иными словами, уголовник, рассказал ей, что друзья-евреи доверили ему тайну: нацисты будто бы ведут со швейцарским правительством секретные переговоры. Обсуждается возможность продажи большой группы узников-иудеев за весьма, понятно, крупную сумму денег. Проблема лишь в том, где ее заполучить, и быстро.

Насколько мне известно, переговоры эти завершились ничем — Швейцария была нейтральной страной больше на словах, чем на деле.

Вернемся, однако, к судьбе Луче д’Эрамо. Из проклятого Дахау ей удалось бежать во время бомбежки городка союзной авиацией. Убежище же в городе Майнце ей дал ее сотоварищ по лагерным мукам, поляк, раздобывший себе и Луче фальшивые документы. Она даже сумела устроиться работать уборщицей в гостинице.

Казалось бы, сиди себе тихонько в своей конуре и не высовывайся — благо войска союзников в каких-нибудь двадцати километрах от города. Но после очередной бомбежки к Луче и Иоханну подбежала немецкая девушка и, плача навзрыд, крикнула, что под развалинами лома остались ее отец с матерью. Разве могла Луче не прийти ей на помощь! Она бросилась откапывать заживо погребенных под обломками немцев. В самый разгар работ на нее рухнула стена. Спас Луче от верной смерти ее друг Иоханн. Прыгнул в дымящуюся воронку и вытащил раздавленную балкой, полуобгоревшую и потерявшую сознание Луче на улицу.

Ее привезли в больницу, врач осмотрел ее и сказал, что она мертва. Собрались отнести ее в морг, и тут Луче открыла глаза и сказала по-немецки: «Я пока еще не умерла».

Врачам удалось сохранить ей жизнь, но ноги навсегда остались покалеченными. Надо было обладать огромным мужеством, чтобы перенести затем в Италии семнадцать тяжелейших операций и вопреки всему вернуться к активной жизни. Луче смогла закончить в Риме университет, стать прекрасным журналистом и переводчиком, выйти замуж и родить сына.

Увы, семейная ее жизнь сложилась весьма неудачно. Когда Луче уже не могла ходить на костылях, а передвигалась и по комнате лишь в инвалидной коляске, муж стал донимать ее разговорами о ее физической ущербности.

Вскоре они развелись. Женщина воли не железной даже, а стальной, Луче выдержала и это тяжкое испытание. Продолжила борьбу за права инвалидов, печатала статьи в римских газетах и журналах, а главное — написала книгу воспоминаний «Отклонение».

Книгу переиздали в Италии уже 12 раз, она опубликована почти во всех странах Западной Европы, в Японии и Америке, но не в России.

Еще в 1974 году я предложил издательству «Прогресс» перевести ее на русский язык и познакомить с ней широкого советского читателя.

Бдительный редактор ответил решительным «нет». Доводы были иными, чем при отказе печатать книгу Примо Леви «Человек ли это», однако почти схожими.

По его словам, в книге — он прочел ее на французском языке — нацисты, конечно, предстают хладнокровными убийцами. Только ведь и сами узники выглядят часто жалкими, безвольными существами, неспособными противостоять хоть как-то своим мучителям.

— Но была же в рабочем лагере и забастовка! — возразил я.

— Так это всего лишь мелкий, нехарактерный эпизод, — парировал редактор.

Бесспорно, «Отклонение» — книга не только предельно откровенная, исповедальная, но и тяжелая, трагичная. Порой до отчаянья. Все так. Но за таких людей, как мой друг замечательная итальянская писательница Луче д’Эрамо, я испытываю глубокое чувство гордости.