О знаменитостях, и не только…

Глава третья

Приехал я в Севастополь после полудня, вышел с вокзала на широкую улицу и неторопливо двинулся к центру, где находился штаб флота. Шел и удивлялся. Кто и зачем выдумал, будто немецкая авиация и артиллерия до основания разрушили весь город? Разве нацисты и без того не совершили немало чудовищных зверств? Лишь когда пригляделся, увидел, что очень многие дома без крыш — одни стены торчат. К тому времени стройбаты центр города сумели восстановить почти полностью. Ну а домишки на окраине города в основном уцелели. В одном из таких домиков из серого известняка я и снял комнату с кухонькой. Хозяйка наша работала на железной дороге проводницей, и это потом сильно облегчило мне жизнь. После каждой служебной поездки Варя привозила мешок-другой картошки и продавала ее соседям и мне по вполне сходной цене. При моем-то скромном жалованье роскошествовать особо никак не приходилось. Разве что провести с друзьями воскресный вечер в ресторане «Приморский». После однообразной, нудной работы в радиоотряде это было для меня почти единственной радостью, от которой отказаться я просто не имел права.

Впрочем, служба моя продолжалась всего пять месяцев, а затем пришел приказ из Москвы. Мне надлежало явиться в Главный штаб Военно-морских сил. И вот сижу я вместе с недавними моими однокурсниками Женей Подколодным и Мишей Китом и думаю: а Лени-то Капелюша нет с нами и быть не может. А ведь он был в нашей группе лучшим учеником.

Когда Леню не взяли в отдел репатриации военнопленных, я решил, что он просто не глянулся тамошнему начальству. Скорее всего, им не понравилась его горделивая осанка и самоуверенный тон.

Все и впрямь обошлось бы для Лени легким испугом, если бы он не жаждал сделать блистательную военную карьеру. Для начала он задумал стать секретарем партийной организации нашего факультета.

На каждом партийном собрании Леня вставал первым и начинал обличать сокурсников. Они-де вяло ведут партийную пропаганду и недооценивают всю грандиозность задач, стоящих перед страной и нашей доблестной армией. Ребята, конечно, гневно ему возражали, но дело было сделано — он снова отметился.

После этих бурных собраний он обычно приходил ко мне, беспартийному, не больно-то честолюбивому сокурснику, домой, садился в старое кресло, и мы начинали резаться в шахматы.

Однажды во время игры он с лукавой улыбкой сказал мне:

— Подожди, настанет день, и ты увидишь меня на трибуне мавзолея.

Уж тут я не удержался и парировал:

— Не больно ли ты сильно разбежался, друг мой закадычный? Так ведь можно споткнуться, упасть и удариться головой об асфальт.

— Ты как был дураком, так им и остался, — изрек Леня. — У нас падают те, кто движется вперед шажочками… Тебе шах.

Увы, он все-таки чересчур торопился. А главное, вовсе не пытался скрывать, какой он остроумный, находчивый, начитанный. И, что совсем непростительно, не утаивал свои редчайшие достоинства от нашего начальства. Особенно он раздражал заместителя начальника факультета по политчасти полковника Мудрого. «Блиставший» умом из-за одной лишь фамилии полковник нередко ощущал себя серым валенком, беседуя с этим лейтенантиком Капелюшем. Думал он, думал, как проучить нахального курсанта, и наконец вспомнил приятненькую подробность. Недавно этого Капелюша (кстати, кто он? еврей, украинец?) в отдел репатриации не взяли.

Нюх у полковника Мудрого был получше, чем у гончего пса. Стал он рыться в Лениных документах, сделал несколько запросов куда надо и, получив ответы, возликовал. Во-первых, никакой он не украинец, а чистокровный еврей. Но что куда важнее, отец его вовсе не работал на Дальнем Востоке и там перед войной и умер. На самом деле его в 1939 году как неисправимого троцкиста расстреляли. Мать же Капелюша мигом отправили в ссылку. Да таких якобы верных коммунистов надо не поощрять, а к стенке ставить!

К счастью, время массовых репрессий миновало, год-то был уже 1948, и Леню Капелюша даже не арестовали. Всего лишь выгнали из нашего института да исключили из партии.

За день до факультетского партийного собрания пришел ко мне домой мой сокурсник Миша Кит. За ужином с мрачным видом сказал, что он лично выступит против исключения Лени из партии. Он был на фронте, храбро сражался и даже награжден боевым орденом Красной Звезды. Хватит с него вполне и строгого выговора с предупреждением. Неисправимый скептик, я ему на это ответил:

— Какая, Мишуня, смелость с твоей стороны. Да у тебя не хватит духу не то что выступить, а проголосовать против его исключения. Головой ручаюсь.

— Свою рыжую голову держи при себе — глядишь, со временем пригодится, — парировал Миша. — Поспорим на бутылку коньяка, понятно армянского. — И после короткого раздумья добавил: — Выступать мне и впрямь не стоит. А вот против исключения Лени из партии я уж точно проголосую.

«Ладно, спорим, — решил я. — Эх, как бы мне хотелось проиграть».

Сразу же после закрытого партийного собрания подбежал я к Жене Подколодному.

— Ну как?

— А так. Исключили нашего Леню из партии.

— Единогласно?

— А ты что думал? Кому же охота опосля самому с партийным билетом расстаться!

Вечером на пути домой подошел я к Мише Киту и сказал тихонько:

— Спор-то ты, Мишуня, увы, проиграл.

— Понимаешь, тяну я руку из кармана, а она, черт побери, не вылезает, и все тут, — пробормотал Миша.

И такой у моего Мишуни был несчастный, потерянный вид, что не хватило у меня духу и дальше упрекать его в трусости. Кто знает, как бы я сам поступил, окажись на его месте.

До конца учебы оставалось всего два месяца, но Леониду защитить диплом так и не разрешили.

Сдал я последний экзамен и, понятное дело, решил отметить столь приятное событие домашним выпивоном. И тут позвонил Леонид — сказал, что хотел бы поздравить меня «с получением высшего образования». Пришел, пожелал мне за рюмкой водки дальнейших успехов на ниве переводческой, а потом стал оплакивать свою судьбу. Да на том не остановился, а принялся громко так поносить МГБ. Я аж похолодел от ужаса.

— Лень, стены-то тонкие, не дай Бог соседи услышат.

Но Леонид завелся, и удержа ему уже не было.

— Тоже мне мудрые карательные органы! — ярился он. — Сами себе на ровном месте врагов создают. Ладно, мой отец в молодости и впрямь примкнул к троцкистам. Значит, человека за это надо к стенке ставить? Взяли, однако, и расстреляли. Хорошо, а мать моя здесь при чем? Она-то о заговоре троцкистов и вовсе из газет узнала. А ее раз… и в ссылку. Ну а теперь за меня взялись. Только со мной этим собакам…

— И с тобой за милую душу расправятся, если и дальше будешь охаивать наших доблестных чекистов. Ты что, спятил! Скажешь одному, другому, а третий помчится прямиком в МГБ, если уже не помчался.

— Надеюсь, первым сексотом ты все-таки не будешь, — достало у Лени сил пошутить.

— Первый ничего не видел и не слышал. Но у тебя язык без костей. Ты ведь не уймешься. Неужто не понимаешь, в какой стране живешь?

— Плевать я на них хотел, на этих псов гончих. Э нет, меня… — и осекся, сообразив наконец, что стена-то ненадежная и это всего-навсего коммуналка с пятью разными семьями.

Много позже, в послесталинском 1957 голу, пришел ко мне в Настасьинский переулок мой друг, итальянский славист Анджело Мариа Рипеллино. И прямо с порога попал в кухню, где вовсю дымились кастрюли и чайники. Уборная же была на все пять семей одна. Оглянувшись с видимым испугом вокруг, Анджело прошептал, невольно закрыв глаза:

— Лев, это что, твоя гарсоньерка? Так ведь сюда и приличную любовницу приводить стыдно. Неужели ничего получше найти не мог?

Тут в кухню вошла моя жена Муся, любезно поздоровалась с гостем и через отдельный коридорчик провела его в нашу комнату. По высоченным потолкам и камину нетрудно было догадаться, что прежде дом принадлежал богатому господину. Так оно и было — до октября семнадцатого года домом владел глава крупного банка. Пять нынешних комнат были тогда гостиной, где хозяин каждую неделю устраивал пышные приемы для именитых гостей. Садились они у мраморного камина и заводили умные разговоры о судьбе России.

Судьба владельца банка сложилась довольно удачно. Дом он сразу после революции, понятно, потерял, но сам уцелел, успев уехать за границу.

С той поры прошло добрых тридцать лет. Теперь у камина сидели не дворяне и купцы, а мы с Леней Капелюшем. Уже вполголоса он продолжал жалеть себя и проклинать полковника Мудрого — чтоб его понос прохватил и больше не отпускал!

На прощание Леонид клятвенно пообещал мне держать язык за зубами. Отныне с приятелями и друзьями он беседовать будет только о футболе, погоде и девочках.

Но вскоре о своем обещании он напрочь забыл. В кругу самых близких верных друзей стал снова почем зря честить «этих вшивых эмгебистов — развелось их на Руси видимо-невидимо».

Один из «верных» друзей донес куда надо, и через неделю Леню арестовали. После коротенького суда получил он свои десять лет «за клевету на советские карательные органы» и отбывал их в одном из сибирских лагерей.

Домой в Москву он вернулся через семь лет, уже после смерти Сталина, и был полностью реабилитирован. Блистательно окончил архитектурный институт и стал работать в архитектурной мастерской. Снова зачастил в свой любимый ресторан «Арагви».

А еще через три года умер от рака желудка. Знаю, читал, что врачи отрицают прямую связь между жизненными потрясениями и этой страшной болезнью. Все равно, убежден, что убили Леню Капелюша совместными усилиями тюрьма, лагерь и рак.

Но все это произошло уже после весьма своевременной кончины вождя народов Иосифа Виссарионовича.

Тогда же, в сталинском сорок девятом, адмирал военно-морского штаба объяснил нам, группе моряков и переводчику лейтенанту Вершинину, что мы из Москвы поедем через Прагу в столицу Италии Рим. Затем доберемся до порта Остия, а оттуда уже на корабле поплывем в Неаполь. Ясное дело — не любоваться там ночными фейерверками, а чтобы принять итальянский эсминец. Каковой Италия, проиграв по милости Бенито Муссолини войну, отдавала нам в счет репараций. После ремонта миноносцу предстояло пересечь Средиземное море и через Босфор и Дарданеллы выйти в море Черное. Конечной же целью нашего плавания была Одесса.

Через день вся наша группа получила новенькие штатские костюмы, сели мы в купе новенького поезда и поехали в Прагу. Сидим себе, беседуем чинно-мирно, и вдруг немолодой, усатый чех обращается к нам с вопросом на чистом русском языке:

— Вы что — советские военные моряки?

Вот тебе и на! Битый час нам в штабе втолковывали, что вплоть до прибытия в Рим мы являем собой делегацию торгового флота, и уже в начале пути нас «разоблачили».

— Откуда вы взяли, что военные? — со злостью спросил глава нашей группы Валентин Колесников.

— Так вы все в одинаковых чешских костюмах. Серых, двубортных, — охотно объяснил чех. — Одна такая делегация недавно в Прагу уже приезжала.

— Нет, мы люди штатские, — угрюмо отозвался мой новый приятель, старший лейтенант Петя Маслов.

— Конечно, конечно! И все до одного в штатских костюмах, — с улыбочкой подтвердил чех. И поймав взгляд нашего командира, торопливо поинтересовался: — Ну как там Москва? Ведь я в ней часто по делам бываю.

— Растет и крепнет, — отрезал Петя. На этом сей «дружеский» диалог и закончился. На шестые сутки мы добрались до Рима и прямо с вокзала поехали в наше посольство. Где нас опять предупредили и вразумили, каким здесь нужно быть бдительным. Притом каждую минуту и в любом месте. Ведь Италия кишмя кишит агентами ЦРУ и их итальянскими пособниками. Ходить по улицам можно только группой. А если кому по нужде надо, то у туалета двое всегда должны стоять на страже.

Мои морячки от столь страшных вестей совсем ошалели — боялись нос из гостиницы высунуть. Меж тем я упорно подбивал их сходить в Ватиканский музей.

На стенах там висят лишь картины великих художников прошлого, так что бояться каких-либо провокаций не приходится. На успех своего начинания я не больно-то надеялся, но ребята неожиданно согласились. «Хоть по улицам пройдемся да на витрины магазинов поглазеем. А заодно и на твоих Мадонн поглядим. Тоже любопытно».

Увы, в музее гид сильно озадачил меня самого.

— Вы, конечно, русские беженцы? — без тени сомнения спросил он.

— Почему вдруг — советские граждане. А что здесь, собственно, необычного? — наигранно удивился я.

— Да за последние девять лет вы здесь первая советская группа.

— Неужто первая? Что-то не верится.

— Ну, полгода назад приходил сюда секретарь вашего посольства с господином. Но они оба хорошо говорили по-итальянски и в моей помощи не нуждались. А правда, что у вас не только квартиры, но и жены общие? — без всякого перехода поинтересовался он.

— Жен у нас в стране строго по одной на каждого мужчину, — с победной улыбкой ответил я.

— «Унита» то же самое пишет. Так это же чистой воды пропаганда!

Начальник наш слово «пропаганда» ухватил и стал громко мне выговаривать:

— Какого черта ты с этим фашистом разболтался, болван?

К несчастью, слово «фашист» понял гид. Он весь побагровел и закричал:

— Я фашист? Да я партизаном был, с ними сражался!

Международного скандала все же удалось избежать. Я объяснил гиду, что мой начальник от души радуется тому, что наци-фашисты при отступлении не взорвали этот удивительный музей.

На улице наш командир объяснил мне — если я еще раз поведу их в эти чертовы музеи, где полно всяких умников, Москвы мне больше не видать. Настал, слава Богу, день, когда мы отплыли из Остии в Неаполь. Мой бывший преподаватель Вальтер-Мизиано рассказывал нам об этом изумительном приморском городе. После чего у меня сложилось такое о нем представление — там почти все чудесно поют, играют на гитаре и мандолине и часто устраивают шумные карнавальные шествия.

Неаполитанский порт с его величественным «Кастель дель Ово» встретил нас, однако, вовсе не музыкой и песнями, а огромной меловой надписью на стене этого замка: «Дураков у нас нет».

Не скрою, столь самоуверенное заявление немало меня удивило — что это за город, где живут одни умники?

Не прошло и месяца, как я убедился воочию, что Неаполь и в самом деле город веселых, находчивых людей. Они умеют наслаждаться жизнью даже тогда, когда нет денег на обед и не знаешь, что тебя ждет завтра.

Двадцать пять лет спустя, в семьдесят третьем году, я встретился в Риме со знаменитым итальянским драматургом Эдуардо Де Филиппо. И ко времени этой встречи я уже был способен оценить его слова:

— Дорогой Лев, мои пьесы не итальянские даже, а неаполитанские. Понять их могут только мои сограждане. На другой язык, по-моему, они вообще непереводимы.

— Однако у нас, в Союзе, твои комедии знают лучше даже, чем многие пьесы советских драматургов. К примеру — ту же «Филумену Мартурано», — возразил я.

— О, можно лишь позавидовать, как в театре Вахтангова сыграли в этой моей пьесе Цецилия Мансурова и Рубен Симонов! — отозвался он.

— Нет ли в твоих словах, Эдуардо, серьезного противоречия?

— Ну, Россия — вообще страна сплошных противоречий! — воскликнул Де Филиппо. — Смотри, у вас трудно купить хороший костюм и красивый галстук. В то же самое время в Москве великолепное метро, фантастические небоскребы, и везде чудесные дороги.

Я кисло улыбнулся.

— Прямо-таки везде?

— По крайней мере в Москве, — поправился Де Филиппо. — А главное — вы страна, где очень любят книги, кино и театр. Вот и на моих гастролях в Москве ни одного свободного места не было.

— На «Мэра района Санита» лишний билетик за полкилометра до входа спрашивали, — подтвердил я.

— Видишь! — возрадовался Эдуардо. — Только и это еще не все. Знаешь, что меня особенно удивило?

— Очереди?

— Вовсе нет, Лев. Во время войны в Неаполе за хлебом еще и не такие очереди были. Поразили меня ваши люди, их спокойная уверенность, да и страха потерять работу у них нет. Ты же сам видел, многие неаполитанцы до сих пор не имеют работы, постоянной, надежной. Правда, далеко не все мои сограждане рвутся работать, — с улыбкой заключил он.

Вот когда я понял, что советская пропаганда не столь уж и примитивная. Ведь даже такой наблюдательный человек, как Де Филиппо, ей поверил.

Но свой родной Неаполь он и в самом деле знал «как свои карманы». И он тысячу раз был прав, говоря, что понять душу этого уникального города туристам не дано. В нем надо пожить, и долго. Похоже, только в Неаполе мирно сосуществуют трудолюбивые ремесленники, строительные рабочие, моряки и главари каморры, честные торговцы и наглые обманщики.

Что верно, то верно — многие неаполитанцы физический труд не любят и не уважают, предпочитают ему мелкую контрабанду, а порой и беззастенчивый обман. С каким, однако, изяществом они оставляют тебя в дураках!

Приведу для наглядности лишь один эпизод, случившийся со мной лично.

На узкой, круто идущей ввысь виа Толедо в том бесконечно далеком сорок девятом году торговал одеждой черноволосый, высокого даже для северян роста парень. Хотя в магазине напротив цены были чуть ли не на четверть ниже, торговля шла весьма бойко. Стало мне любопытно, каким таким способом малый этот привлекает покупателей. Подошел я к нему и спросил: «Сколько стоит вон тот костюм спортивного покроя?» Он назвал цену, и я сказал, что для меня это слишком дорого. Хотел уйти, но не тут-то было. Парень схватил меня за руку и принялся громовым голосом убеждать:

— Примерьте, синьор. Хуже ведь вам от этого не станет. А я на глаз вижу — костюм вам на редкость к лицу.

Еще минуты три мы поторговались, а потом я сдался. Примерил костюм, сунул руку в карман и… нащупал там часы. «Сказать — не сказать»? После недолгих колебаний я все-таки вытащил часы и промычал:

— Может, костюм кто до меня примерял и забыл часы.

— О Боже, это мой друг Пьетро! Вы даже не представляете себе, как я вам благодарен. Отнесу их сегодня Пьетро, и он будет вне себя от радости, — затараторил юный продавец. На секунду умолк, а потом деловито осведомился: — Ну, так берете костюмчик? Поверьте мне на слово — жена полюбит вас во сто крат больше.

— Жены у меня пока нет, а костюм мне, увы, не по карману.

— О, для столь приятного синьора я охотно сделаю скидку, — не сдавался торговец, — три тысячи лир — и костюм ваш.

— Ладно, подумаю. Но в любом случае вернусь, — сказал я и стал торопливо спускаться к порту.

Потом, уже в гостинице, попивая обжигающе горячий чай, я внезапно подумал, что в Неаполе воистину дураков нет. Ведь как все тонко и мудро просчитал паренек с виа Толедо! Покупатель сует руку в карман пиджака, а там часы. После короткого замешательства иностранец — покупали у него в основном иностранцы — решает, что он совершил выгоднейшую сделку. Возвращается он с обновкой в гостиницу и лишь тогда обнаруживает, что часы-то — грошовая штамповка. Ан дело сделано.

На другой день, как и обещал, пришел я снова на виа Толедо и без обиняков спросил у хитреца:

— Сколько человек тут же на улице возвращают тебе часы?

— Один из десяти, — ничуть не удивившись моему вопросу, ответил продавец. — Так берете костюмчик? Вам продам его почти без магазинной надбавки.

Костюм я купил и нимало о том не пожалел — за такое представление не грех и немного переплатить.

К великому сожалению, многие итальянцы Севера видят в неаполитанцах сплошных воров, контрабандистов и мошенников. А вот если бы северяне почаще смотрели предельно честные, без малейших прикрас пьесы Эдуардо Де Филиппо, глядишь, они свое априорное суждение вскоре бы изменили.

Последний раз мы встретились с Де Филиппо в 1987 году в Риме. Со мной хотела поехать и Луче д’Эрамо, прекрасная писательница и редкой доброты человек.

Я удивился:

— Зачем тебе сразу после тяжелого гриппа ехать к нему домой?

— Знаешь, Лев, жить в одном городе с великим Де Филиппо и ни разу с ним не встретиться — просто дико, — с подкупающей искренностью ответила она.

Позвонил я из ее квартиры Эдуардо, и к телефону подошла его жена, синьора Изабелла, молчаливая, по-королевски величественная женщина. Она сказала, что, увы, Эдуардо приболел и нельзя ли отложить встречу дня на три. Но когда узнала, что назавтра я улетаю в Москву и хотел лишь дать Де Филиппо том его пьес, изданный «Искусством» и составленный мною, сказала: «Подождите минуту».

Посовещавшись с мужем, она пропела в трубку:

— Леоне, приезжайте, будем рады снова повидаться с вами.

Луче из деликатности, по мне так даже чрезмерной, решила со мной не ехать.

— Раз он болен, двоих ему не снести, — невесело пошутила она.

Де Филиппо я нашел сильно постаревшим и словно бы съежившимся. За столом он сидел, понуро горбясь, и чашка дрожала у него в руке… Прежнего юмора и ясности ума он, однако, не утратил ни на йоту. За обедом я спросил, не собирается ли он снова приехать в Москву. Друзья ждут его с огромным нетерпением.

— Какая там Москва? — воскликнул Эдуардо. — Да я до Флоренции добраться не могу. А ведь там у меня своя театральная школа. Хочется же оставить после себя наследников.

— Разве Лука не твой наследник и продолжатель дела? — спросила Изабелла с некоторым удивлением.

— Какой разговор!.. Он мой законный, любимый сын. Прекрасный актер и драматург. — Тут Эдуардо сделал паузу. — Но он вовсе не мой творческий наследник. Вообще, Изабелла, дети актеров не больно-то любят идти по стопам отцов. Ну, и чего скрывать, быть сыном знаменитого Эдуардо Де Филиппо не столь приятно, сколь тяжело.

— Пожалуй, ты прав, — со вздохом согласилась синьора Изабелла — она была мачехой Луки.

Потом я вручил Эдуардо переведенный на русский язык большой сборник его избранных пьес, попрощался и хотел уйти.

— Подожди, — остановил меня Де Филиппо. Тяжело ступая, он подошел к книжной полке, вынул томик своих пьес и стихов, сделал надпись и протянул его мне со словами: — До встречи в Москве, Леоне. Ты сам сказал, что у меня там много настоящих друзей. А с друзьями, пока ты жив, надо видеться как можно чаще. Так что ждите и надейтесь.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — воскликнула его суеверная жена.

Девять месяцев спустя я узнал из газет о смерти Эдуардо Де Филиппо. Ушел в мир иной блистательный драматург, режиссер и неповторимый актер.

Со времени его смерти прошло больше пятнадцати лет. Но по-прежнему не только в самой Италии, а и во многих других странах его пьесы идут и собирают полный зал. Смотрят их люди и понимают, что Неаполь — это не только Санта-Лючиа, Везувий, чудесная пицца, нежные песни под звуки гитары, но и город, где жил и творил замечательный драматург XX века Эдуардо Де Филиппо.