О знаменитостях, и не только…

Глава девятая

Давно уже один мудрец сказал: «Меняются не времена, а люди». Вот и теперь многие и в бывшем Советском Союзе, и новые эмигранты до того расхрабрились, что разносят в пух и прах вчерашних кумиров, классиков марксизма-ленинизма за их не только ошибки, но и дела гнусные, порождение фанатизма и душевной слепоты. Они и в выборе средств борьбы проявили полную неразборчивость, и силой стремились загнать людей в мнимый рай земной.

Все так, все справедливо, но где мы сами прежде были, куда глядели.

Вот и бесспорно крупный социолог, безвременно ушедшая из жизни Цецилия Кин сочла нужным осудить в итальянской газете «Коррьере делла сера» покойного главу итальянской компартии Тольятти за беспрекословное повиновение в Коминтерне приказам Кремля и за восхваление сталинизма.

От суровых истин никуда не уйти. Тольятти и впрямь приложил руку к сокрытию письма основателя компартии Грамши, присланного из фашистской тюрьмы. В нем Грамши возмущался преследованиями Бухарина, Рыкова, Зиновьева, Каменева и других большевиков из старой ленинской гвардии. Безусловно, писал Грамши, с ними можно и нужно вести полемику, но как с товарищами по партии, а не как с классовыми врагами.

Только из памяти не исчезает эпизод из непостижимо далекого пятьдесят девятого года.

Я пришел в гости к Цецилии Исаковне Кин и увидел у нее худого, седовласого мужчину со шрамом на лбу. Напористым, сильным голосом он клеймил позором палачей, вершивших массовые убийства тридцатых годов. А дальше гость впал в еще большую ересь — объявил, что если Владимир Ильич был кристально честным политиком и человеком, то Сталин со временем превратился в коварного честолюбца. Это он бесчестно принес великую идею в жертву своим неуемным амбициям. В последние же годы в нем и вовсе стали все явственнее проявляться черты бонапартизма.

Цецилия Исаковна подтвердила — Сталин отступился от ленинских идеалов. А уж бонапартистские-то тенденции у него возникли много раньше — уже в конце двадцатых годов.

Слушал я их обоих, и не покидала меня весьма печальная мысль: сколько же им нужно было отсидеть в тюрьме, лагерях и ссылке — а каждый из них пробыл там больше пятнадцати лет, — чтобы они хоть что-то поняли и чему-то научились?

Понятное дело, тот наш разговор не обошелся без спора о двадцатом съезде. Седовласый гость горячо доказывал Цецилии Исаковне и мне, что, хоть Хрущеву и не откажешь в мужестве, ему явно недостает глубины и точности подлинно марксистского анализа истории.

Тут Цецилия Исаковна согласно кивнула.

— Что ни говорите, а сказалась его идейная неотесанность! — воскликнул гость, поблескивая россыпью золотых зубов.

— Своих у него не осталось, их все до одного выбили у моего друга садисты следователи, когда выколачивали показания против скрытых троцкистов, — шепнула мне Кин.

Мою бывшую преподавательницу Маркову-Пешкову арестовали в 1938 году и в тюрьме при допросе выбили ей верхние зубы. Старого коммуниста, друга Цецилии Исаковны, чекисты схватили годом позже. И при первой же «беседе» выбили ему все зубы до единого. Прогресс, и явный, — налицо. Ну, а шрам на лбу появился после того, как его, полуживого, попытав жестоко, привели в карцер и бросили вниз головой на цементный пол.

Он все это вынес, не согнулся и так и остался зрячим слепцом. Как во многом и сама Цецилия Исаковна Кин.

К великому несчастью, и в стране Советской, и на Западе таких вот твердокаменных фанатиков было много больше, чем даже молчаливых неучастников чудовищного, коммунистического эксперимента.

Но и в ту пору почти повального, бездумного преклонения перед родиной победившего социализма и ее вождем Сталиным нашлись в далекой Италии люди, так и не принявшие этого зловещего маскарадного представления.

К ним принадлежал и Витторио Страда. Великолепный, энциклопедически образованный славист, открывший для итальянских читателей Михаила Булгакова. Это ему вдова Булгакова Елена Сергеевна доверила исключительное право первопечатания в Италии «Мастера и Маргариты».

Мало того, он познакомил итальянских филологов и фольклористов и с двумя «презренными формалистами» — достоевсковедом Бахтиным и отцом семиотики Лотманом, назвав их гордостью русского литературоведения. В отместку Страде, единственному из всех иностранных аспирантов, к тому же еще коммунисту, не дали защитить в Москве диссертацию на тему «Литературные теории России двадцатых годов». Обвинили его прежде всего в кощунственном пренебрежении к гениальным идеям Ленина о партийности в литературе и барском презрении к соцреализму. Особенно усердствовал в низвержении страдизма квартет официальных и всемогущих тогда критических «орлов»: Метченко, Дымшиц, Щербина и Кочетов.

Довольно легко и быстро эта четверка чистых и заклевала грязного ревизиониста Страду. И все-таки, преодолев сильнейшую обиду, Витторио в 1963 году вновь приехал в Москву, уповая на благотворную хрущевскую оттепель.

Социализма и марксизма советского образца он не принимал на дух, но в идеалы коммунизма верил искренне и твердо. Реальную же возможность пойти, по образному выражению Ленина, «иным путем», считал он, имеет лишь его родная итальянская компартия. Насчет Союза Советских Социалистических Республик он тогда иллюзий уже не питал, хоть и не знал, на какие злодейства способны эти защитники угнетенных и обездоленных. Что же до советской литературы, то в ней господствует, и давно, соцреализм, который один шутник метко назвал сюсюреализмом, писал Страда.

Подобные откровенные высказывания устно и в статьях вполне закономерно привели советскую писательскую верхушку в тихое бешенство. В тихое потому, что Страда, увы, пользовался большим уважением многих крупных советских писателей, тогда еще не зачисленных ни в разряд критиканов, ни тем более диссидентов, — Тендрякова, Виктора Некрасова, Каверина и, особенно, Твардовского. Однако в назидание другим с упрямым уклонистом надлежало расправиться прилюдно, шумно и хлестко. Из всего уже упомянутого мною квартета лучше всего справиться с этой нелегкой задачей мог лишь Всеволод Кочетов. Ведь кроме глубинного цинизма и четкой пролетарской родословной, он был наделен еще и писательским талантом.

Ему-то и выпала честь показать всем остальным, ничтоже сумняшимся, сколь глупо и опасно спорить с УРСом, как любовно-уменьшительно называли итальянцы Советский Союз.

И вот Кочетов с толком и с чувством продумал и осуществил хитроумный планчик мести.

Поехал в 1968 году в Италию и прямиком из Рима направился в Венецию для встречи с Витторио Страдой. С какой такой целью? А с весьма даже благородной. Как он объяснил Страде, ему не терпится понять, в чем корень их разногласий. В сущности-то они друзья и даже идейные союзники, а значит, надо найти в итоге консенсус. Тогда, оказывается, и родилось это мудреное словечко с множеством невидимых рифов.

Всегда доброжелательно-вежливый и корректный, а особенно вежливым он бывает, когда собеседник ему не слишком-то приятен, Витторио сразу повез гостя к морю. Там в милом, скромном пансионе Страда в перерывах между прогулками по берегу моря, сытными обедами и ужинами пытался втолковать московскому гостю, что подлинный соцреализм вовсе не отнимает у писателя права на творческую фантазию. Кочетов ел, пил, слушал, изредка с Витторио соглашался, а чаще ему возражал, но очень спокойно и дружелюбно.

Вся беда в том, что истинный соцреализм в основном со знаком плюс, а у Страды он чаще всего со знаком минус. И это «математическое» различие нужно, конечно же, устранить. Правда, жена Витторио, синьора Клара, родом из Москвы, вовсе не к месту заметила, что плюс на минус дает минус. Но Кочетов мгновенно парировал, что мы и математику учили не по Гегелю.

Расстались хозяева и гость вполне мирно и даже тепло, а затем… Долго ждать этого «затем» Страде не пришлось. В новом, 1969 году Всеволод Кочетов и в журнале и отдельной книгой опубликовал многотысячным тиражом роман-памфлет «Чего же ты хочешь». В нем он изобразил Витторио Страду под именем Бенито Спада как подлого ренегата, сибарита и перевертыша. Недаром он исподтишка собирал в Италии компромат на своего хозяина-венецианца, наивно поверившего в искренность и порядочность пламенного борца за торжество плюса над минусом.

Ну, а что же Витторио Страда? По натуре своей правдолюб, а по характеру тореадор, он в долгу не остался. В ответной статье назвал Кочетова Лаврентием Иосифовичем Берия и на фактах изобличил его в беспардонной лжи. И что для писателя страшнее страшного — показал стремительно растущую с годами и одновременной потерей совести бездарность сего пламенного певца секретарей райкомов и горкомов, а также простых тружеников. Именно их, людей труда, типы, подобные Страде — всякие там хлюпики в пенсне, инородцы и прочие отщепенцы, — пытаются накормить чужеземной отравой. Чего он, Кочетов, и все истинно советские люди костьми лягут, а не допустят.

Открытого, честного поединка Всеволод Кочетов не признавал. Как всегда он прибег к испытанным карательным мерам. Страда мигом попал в число особо опасных для страны Советской лиц и, естественно, стал «нежелательным элементом».

А насколько это отлучение от России было для него мучительным, говорит письмо ко мне от 5 ноября 1969 года.

«Дорогой Лев,

спасибо за твое письмо и присланные тобой книги (среди них и номера небезызвестного тебе журнала „Октябрь“). Как видишь, я по-прежнему нахожусь в центре сильнейшей полемики, чем вовсе не горжусь. Ведь хотелось бы спокойно заниматься своей работой. Интересных новостей о себе и своей семье сообщить тебе затрудняюсь. Это говорит лишь о том, что жизнь наша идет своим чередом. Поездка моя в Советский Союз при нынешней ситуации, да еще при „содействии“ журнала „Октябрь“, становится полной утопией. А нам с Кларой отчаянно хотелось погрузиться вновь в московскую жизнь и встретиться с друзьями. Что же, наберемся терпения. Так мне и надо! Впредь буду знать, как возить на отдых к морю подобных людишек!

Ну, а ты над чем работаешь? Пиши мне, не стесняясь, о всех твоих нуждах, мне будет только приятно тебе помочь, послав необходимые тебе книги. Передай самые добрые мои пожелания твоей семье.

Со всей теплотой, Витторио Страда».

К тому времени не полемика даже, а неравное противоборство убежденного сталиниста Кочетова с убежденным марксистом Страдой закончилось преданием последнего анафеме. Ведь и марксисты бывают разные — ручные и дикие, послушные и строптивые. Хочется лишь заметить, что и многие писатели-соотечественники презирали Кочетова, но, увы, и побаивались его крепко. Еще бы — он был литературным боссом, мстительным и хитрым. Легко и просто мог он обречь любого на вечное литературное забвение. Что не помешало одному поэту-сатирику и в брежневское безвременье сочинить и распространить среди друзей и знакомых такую вот эпиграмму:

Где Кочетов, добавим от себя, на короткий срок возглавил «Литературную газету», а затем журнал «Октябрь», продолживший тогда худшие традиции октябристов. Нет, мне известно, что о мертвых, а Всеволод Кочетов давно отошел в мир иной, хорошо или ничего. Только если справедливо, что без прошлого нет будущего, то как же не вспомнить о тех, кто, выражаясь языком мастерски подтасовывающего факты юдофоба Шафаревича, своей интеллигентофобией проложил дорогу нынешним чистопородным, весьма агрессивным псевдорадетелям о судьбе России.

Для истины тоже не существует срока давности.