Облака славы. Жизнь и легенда Роберта Э. Ли

Несомненно, Грант застал Ли врасплох. Лишь 13 июня Ли понял, что траншеи Союза перед ним пусты. Сначала он решил, что Грант снова пытается обойти его справа, заняв позицию между болотом Уайт-Оук и холмом Малверн, то есть именно там, где Ли сражался с Макклелланом в 1862 году; но потом он понял, что Грант на самом деле провёл свою армию почти пятьдесят миль, переправился через две крупные реки и сейчас находится в двадцати милях к югу от Ричмонда, где его можно снабжать и подкреплять по морю. Еще 9 июня Ли прозорливо заметил, что если Грант дойдет до реки Джеймс, то "дело дойдет до осады, и тогда это станет просто вопросом времени". Теперь происходило то, чего Ли боялся больше всего.

Как только Ли понял, что сделал Грант, он молниеносно перешел к обороне Петербурга. Несмотря на неоднократные и дорогостоящие штурмы тщательно продуманных укреплений, которые Ли предусмотрительно подготовил вокруг города, к 21 июня стало ясно, что началась старомодная осадная война. Мастерство Ли в размещении и строительстве редана - V-образной стены из двух брустверов, расположенных через равные промежутки, чтобы прикрыть длину траншеи от артиллерийского огня в обоих направлениях, - было столь же впечатляющим, как и его скорость в маневрировании. Не успел он прибыть в Петербург, как сразу же направил своих людей на укрепление всех аспектов его укреплений. По неосторожности Грант своим смелым шагом и Ли своим быстрым восстановлением создали ужасную, статичную осаду, которая отложит окончание войны на десять мучительных месяцев, в течение которых Шерман пройдет по Джорджии, возьмет Атланту, пройдет от нее "до моря" и уничтожит все на своем пути: города, железнодорожные линии, телеграфные линии, дома, фермы, урожай и скот.

За это время Ли не только удержал Ричмонд и Петербург, имея не более 35 000 человек против 150 000 армии, но и оставался живительным духом Конфедерации, "кумиром Юга", как выразился его сын Роберт. Действительно, по мере того как Конфедерация сокращалась, он рос, символизируя непоколебимый дух сопротивления, упрямую надежду, мужество и честь - вне критики, возможно, даже вне разума. Хотя контроль Гранта над рекой Джеймс давал ему возможность перебрасывать баланс своих сил с одного берега на другой и атаковать Ли слева или справа, короткие внутренние линии Ли позволяли ему парировать удары, хотя теперь он удерживал линию длиной почти тридцать миль с менее чем тысячей солдат на каждую милю.

Штаб-квартира Ли теперь находилась в Петербурге, но он вежливо отклонил все предложения о предоставлении дома и продолжал жить в палатке, питаясь теми же запасными пайками, что и его войска. "Отношения моего отца с жителями Петербурга были самыми добрыми", - отметил Роберт. "Дамы постоянно старались сделать его более удобным, посылая ему из своего скудного рациона больше, чем могли выделить. Он всегда старался им помешать и, когда мог это сделать, не задевая их чувств, сдавал в госпитали те лакомства, которые они ему присылали, - к большому отвращению своего буфетчика Брайана". Однажды, когда ему подарили персик - первый, который он увидел за два года, - Ли отправил его пожилой женщине, во дворе которой он поставил палатку. Рубашки, носки, мороженое, хлеб, овощи и молоко он неизменно отдавал солдатам, единственным исключением были два лимона, которые он отправил Мэри Ли, которая находилась в Ричмонде, прикованная к своему "креслу-каталке". Хотя для Ли было бы достаточно просто поехать в Ричмонд и увидеть Мэри, он не стал бы присваивать себе привилегии, которые не мог предоставить своим людям. То, что Ли не искал и не принимал никакого облегчения своего состояния, - часть его роли героя-мученика. Когда Мэри написала ему письмо, умоляя лучше заботиться о себе, Ли ответил: "Но какую заботу может проявить человек во время войны? Я живу в палатке не из желания подвергаться опасности, а по необходимости". Это не совсем так - люди предлагали Ли свои дома, но он их не принимал, - но его роль заключалась не только в том, чтобы вести за собой своих людей, но и в том, чтобы по мере сил разделять их лишения. Это была демонстрация его собственного смирения, не столько сознательного, сколько неосознанного и естественного. Хотя он не искал почитания и счел бы это кощунством, его почитали люди так, как мало кто из генералов когда-либо почитал. Куда бы он ни отправился, солдаты тянулись, чтобы прикоснуться к его сапогам или лошади, как будто он был светским военным святым - ведь, вопреки старой французской остроте, он был героем даже для своего камердинера. * Его адъютант полковник Лонг, который ежедневно находился рядом с Ли настолько близко, насколько это вообще возможно, писал о нем в этот период: "Никогда еще забота об удобстве армии не порождала большей преданности. . . . Он постоянно обращал внимание властей на нужды своих солдат. . . . К нему испытывали чувство любви, а не благоговения или страха. Они могли обращаться к нему с уверенностью, что их примут с добротой и вниманием. . . . В его манерах не было снисходительности, он всегда был простым, добрым и отзывчивым, и его люди, безгранично веря в него как в командира, почти боготворили его как человека". Это сильная похвала даже для верного адъютанта, и она отражает то восхищение характером Ли, которое сплачивало его армию и нацию, а также вдохновляло жителей Петербурга, которые десять месяцев безропотно переносили все ужасы осады. Его пример облагораживал их страдания.

Однако с практической точки зрения Ли мог в лучшем случае отсрочить неизбежное. Ли не сразу осознал смелость внезапного перехода Гранта через Джеймс. Он попытался, как это часто бывало раньше, вести "старую игру", угрожая Вашингтону, ослабляя собственные силы, посылая генералов Брекинриджа и Ранно в долину в надежде, что президент отзовет Гранта с его позиций вблизи Ричмонда; но Грант был не Хэллек, и Линкольн 1864 года был не тем же человеком, что Линкольн 1862 года. Грант по-прежнему был уверен, что сможет защитить столицу, как бы близко к ней ни подошли войска Ранно. Блеф, который лежал в основе стратегии Ли в 1862 и 1863 годах, больше не работал; не было и возможности нового крупномасштабного наступления через Потомак после катастрофы при Геттисберге. Ли уже давно потерял надежду на то, что Конфедерация может быть признана Великобританией, но он, как и многие на Юге, полагал, что если войну удастся продолжить до вторника, 8 ноября 1864 года, то избиратели-северяне могут привести к власти президента, выступающего за мир путем переговоров, в частности старого противника Ли генерала Джорджа Б. Макклеллана, который, хотя и баллотировался как "провоенный" демократ, считался более открытым для предложения южным штатам условий, способных вернуть их в состав Союза. Это была слабая надежда, за которую можно было уцепиться. В августе Макклеллан все же выиграл демократическую номинацию, но на выборах победил только в трех штатах. Процитируем вердикт генерала Фуллера: "С того момента, как Грант начал осаду Петербурга, конец Конфедерации, подобно надвигающейся грозовой туче, навис над горизонтом войны, с каждым днем становясь все больше и больше свинцовым". Помочь Ли сейчас мог только какой-то акт высшей некомпетентности со стороны Гранта.

30 июля Грант почти подарил Ли такую возможность. Хотя Грант довольствовался тем, что посылал кавалерийские рейды на юг и запад от Петербурга, постоянно пытаясь перерезать железнодорожные линии Конфедерации, но результаты были неоднозначными, он все еще хотел прорвать оборону Ли. В середине июня бывший горный инженер предложил прорыть шахту длиной более 500 футов под линией фронта конфедератов и взорвать форт в середине линии Первого корпуса конфедератов. Четыре тонны пороха открыли бы брешь, которая позволила бы полномасштабному штурму взять вражеские траншеи с тыла. Грант был убежден - ему нравились смелые замыслы, связанные с проведением масштабных земляных работ и использованием техники, - хотя в своих мемуарах он поначалу несколько преуменьшает значение этого плана, считая его попыткой занять полк, состоящий из пенсильванских шахтеров. На самом деле он реализовал тщательно продуманный план по введению Ли в заблуждение, который предусматривал наведение понтонного моста через реку Джеймс и отправку через нее пехотного корпуса и двух дивизий кавалерии Союза, чтобы угрожать Ричмонду и, по возможности, перерезать железнодорожную линию Virginia Central Railroad, соединяющую Ричмонд с Долиной. Он надеялся заставить Ли вывести войска из окрестностей Петербурга - уменьшенная версия стратегии, которую Ли так долго использовал, угрожая Вашингтону, чтобы уменьшить давление федералов на Ричмонд.

Президент Дэвис беспокоился о безопасности Ричмонда не меньше, чем президент Линкольн о безопасности Вашингтона, поэтому Ли заглотил наживку и укрепил оборону, хотя наличие мины к тому времени было уже открытым секретом. На самом деле конфедераты активно, хотя и безуспешно, пытались выкопать контрмину и захватить мину Союза до того, как заряды могли быть взорваны. В конце концов, мина была приведена в действие в пять часов утра 30 июля, образовав "кратер глубиной двадцать футов и длиной сто футов". В результате взрыва мгновенно погибло более 300 солдат Конфедерации. К несчастью для Гранта, подготовка к использованию взрыва была крайне неудачной. Согласно первоначальному плану, штурм должна была возглавить дивизия "цветных войск Соединенных Штатов" из корпуса генерала Бернсайда. Они были специально подготовлены для этой роли, но в последнюю минуту генерал Мид струсил - он изначально не верил в эту операцию и опасался, что в случае неудачи вину возложат на чернокожих солдат.

Вместо этого Бернсайд выделил из своего корпуса еще одну белую дивизию для руководства прорывом. Он позволил командирам своих дивизий вытянуть соломинку, но неудачливый проигравший командовал дивизией, которая не прошла никакой подготовки для выполнения этой задачи, а ее командир, не возглавив ее, остался в тылу и напился, забыв проинструктировать своих офицеров. Вместо того чтобы обойти кратер, а затем решительно двинуться в сторону Планк-роуд, расположенной менее чем в полумиле, которая вела прямо в Петербург, лишенные руководства и растерянные войска спустились в кратер и обнаружили, что не могут взобраться на крутую насыпь из грязи и обломков, выброшенных перед ними взрывом. Когда ошеломленные конфедераты оправились от шока, они начали палить в кратер с обода - "индюшачий выстрел", как это было описано позже. Чернокожие войска, когда их, наконец, послал Бернсайд, этот неизменно невезучий генерал, были атакованы с обоих флангов и практически уничтожены. Многие из раненых и большинство тех, кто пытался сдаться, были расстреляны на месте. По словам Гранта, это был не только "грандиозный провал", но и "самое печальное, что он видел за всю войну".

Ли сразу же поскакал на место, чтобы убедиться, что линия Конфедерации восстановлена. Даже отступление уцелевших федеральных войск было катастрофой: как отметил полковник Тейлор, наблюдавший за происходящим рядом с Ли, "они были вынуждены отступать через промежуток между линиями, которым командовала наша артиллерия, размещенная справа и слева от кратера, и разрушения здесь от мушкетного огня и винограда и канистр, вылитых на отступающую массу, были очень тяжелыми".

Этот инцидент стоил Гранту около 4400 жертв без ощутимой выгоды. Минирование стало сенсационным событием, но оно ничего не изменило в реальном положении Ли. Как пишет полковник Лонг, Ли "испытывал большие трудности"; у него просто не было достаточно людей, чтобы удерживать такую длинную линию и противостоять ловким атакам Гранта, переходящим с места на место. Тем не менее Ли приложил все усилия, чтобы не занять чисто оборонительную позицию, и время от времени одерживал победы. Например, 19 августа А. П. Хилл атаковал и "разбил противостоящие ему силы, захватив двадцать семь сотен пленных, включая бригадного генерала и нескольких полевых офицеров", тем самым вынудив Гранта отвести свои силы "с северной стороны реки Джеймс". 25 августа Хилл снова атаковал, пытаясь прорвать федеральную железную дорогу Уэлдон на станции Рэмс. Он захватил "двенадцать стендов с цветами, 2100 пленных и 9 артиллерийских орудий", но оставил эту жизненно важную железнодорожную линию в руках федералов. В ходе большинства этих боев армия Ли понесла гораздо больше потерь, чем получила, но, как признавал сам Ли, Грант мог восполнить свои потери гораздо легче, чем конфедераты.

Полковник Тейлор, как и многие другие, часто ссылается на подавляющее численное превосходство армии Союза и с явной усмешкой замечает: "Когда патриотизм подводил, солдат можно было купить". На самом деле Юг ввел воинскую повинность раньше Севера, и с обеих сторон можно было добиваться освобождения от воинской повинности, а замену можно было получить за определенную цену. В том смысле, который вкладывал в это понятие Тейлор, федеральные войска были не более "наемниками", чем конфедераты, хотя их, конечно, лучше кормили, одевали и платили. Зло федеральной системы призыва, вызвавшее бунт призывников в Нью-Йорке в июле 1863 года, было зеркальным отражением зла конфедеративной системы, столь же запутанной и перекошенной в пользу обеспеченных людей. Несомненно, в войсках Ли доля "добровольцев" была выше, чем в войсках Гранта, но после первоначального всплеска энтузиазма, побудившего мужчин записываться в армию в 1861 и 1862 годах, обе стороны прибегли к призыву, пусть неэффективному, несправедливому или осуществляемому с помощью различных мер принуждения. Проблема Ли с кадрами проистекала не из нежелания принудительно призывать людей в возрасте от восемнадцати до тридцати пяти лет, а из того факта, что северяне имели более многочисленное население, а также из высокого уровня дезертирства и "отлынивания" в его собственной армии.

Потеря и эвакуация Атланты в сентябре, а также ее частичное разрушение по приказу генерал-лейтенанта Джона Белла Худа, когда его войска оставили город (разрушение было завершено генерал-майором Шерманом после того, как он вошел в него), неизбежно произвели сильное впечатление на "высокопоставленных людей" в Ричмонде, хотя и не оказали явного влияния на решимость Ли продолжать борьбу. Полковник Тейлор, сопровождавший Ли на "конференцию" с президентом Дэвисом на следующий день после эвакуации Худом Атланты, отметил (тщательно исключив имя Ли) высказанные мнения, которые, возможно, принадлежали президенту Дэвису. Демократы, писал он, "должны иметь решительного кандидата от мира, чтобы заручиться поддержкой элемента, находящегося в оппозиции к администрации и войне. . . . Пусть они твердо придерживаются своего намерения предложить перемирие, и, возможно, это принесет нам пользу. . . . Моя идея перемирия заключается в том, что армии останутся такими, какие они есть сейчас. Ни одна из сторон не будет расформирована, и федералы не уйдут с нашей территории. . . . Мы не должны требовать того, чего было бы неразумно ожидать".

Если президент Дэвис надеялся именно на это, то его ждало жестокое разочарование. Когда демократы выдвинули Макклеллана в качестве своего кандидата в президенты, он отверг этот пункт их платформы, хотя, если бы его избрали, он почти наверняка добивался бы окончания войны путем переговоров. Но ни Линкольн, ни Грант не проявляли ни малейшего интереса к перемирию, которое позволило бы оставшейся части Конфедерации выжить в качестве отдельного государства.

Из рассказа полковника Тейлора (как правило, не склонного критиковать своего хозяина) не следует, что Ли разделял довольно осторожный оптимизм Дэвиса: впрочем, бумажная работа была тем, что Ли ненавидел больше всего, и в обязанности его штаба входило навязывать ее ему. Хотя его сын Роб был ранен, его жена Мэри к этому времени стала полным инвалидом, лишенным возможности посещать горячие источники в поисках облегчения боли, а Ричмонд и Петербург переживали ужасы все более энергичной осады, Ли никогда не терял своей уникальной способности вдохновлять войска одним простым жестом, который всегда выполнялся с совершенным спокойствием и из естественного и бескорыстного духа.

Капеллан Ли, преподобный Дж. Уильям Джонс, рассказывает, как Ли, находясь под сильным обстрелом снарядов на открытой позиции, приказал окружающим укрыться, а сам вышел на открытое место, несмотря на взрывы вокруг, чтобы подобрать с земли "неоперившегося воробья", которого сдуло с дерева, и бережно вернуть его в гнездо. Ни одному полководцу в истории не удавалось успешно сочетать лучшие качества Наполеона с духом святого Франциска Ассизского. Нет лучшей иллюстрации той особой роли, которую Ли уже успел сыграть в южной мифологии: как и у Всевышнего, его глаз был (в буквальном смысле) на воробье. Если бы эта история была связана с кем-то еще, кроме Ли, мы могли бы считать ее мифом, как историю о молодом Джордже Вашингтоне и вишневом дереве, но в случае с Ли она звучит правдиво. Его быстрый глаз и то, что полковник Лонг называет "любовью к низшим животным и глубоким чувством к беспомощным", в сочетании с полным отсутствием страха и безразличием к опасности, делают историю о воробье совершенно правдивой и помогают объяснить готовность его людей следовать за Ли куда угодно и продолжать сражаться, даже когда их положение казалось безнадежным.

Вера Ли в дело Конфедерации не оставила его равнодушным к ужасной реальности. За "рейдом" Джубала Ранно на Вашингтон, который не смог поколебать позиции Гранта в Петербурге, последовали тяжелые бои, когда Ранно отступал вверх по долине, а затем и безжалостная политика Шеридана по выжиганию земли, при которой поджигалось все - от столбов ограды до сараев и домов. Тем временем войска Шермана не только разрушили железные дороги в Джорджии, но и раскалили рельсы на открытом огне и согнули их вокруг деревьев, как стальное ожерелье, чтобы они никогда больше не могли быть использованы. Единственной надеждой Ли было вырваться из "удушающего захвата Гранта, вырваться из Ричмонда и перенести борьбу в другой район", где он мог бы снова маневрировать своей армией и, возможно, обеспечить ее. Но в то же время отказ от Ричмонда с его оружейными заводами и мастерскими искалечил бы армию и нанес смертельный удар по моральному духу конфедератов. Лояльно настроенный Ли отказался рассматривать этот вопрос, понимая, что для него даже поднять его - значит открыть дискуссию о капитуляции. Он призвал президента Дэвиса перевести офицеров и людей из "бюро призыва" на оборону Петербурга и Уилмингтона (Северная Каролина), последнего порта, остававшегося в руках южан, и перебросить резервы Вирджинии и Северной Каролины - в основном пожилых людей и инвалидов - в окопы, оставив свои собственные войска "свободными для активных действий". Ли закончил свое письмо предупреждением: "Будет слишком поздно делать это после того, как наши армии столкнутся с катастрофой".

Тем не менее, как и большинство жителей Юга, Ли продолжал сражаться. Армия Северной Вирджинии в чрезвычайной степени стала тем краеугольным камнем, который удерживал вместе распадающуюся экономику и сокращающуюся территорию. Среди многих жителей Юга росло убеждение, что это была "война богатых и борьба бедных", а также сомнения в лидерстве и мудрости президента Дэвиса, но все же оставалось единодушное восхищение Робертом Э. Ли. Ему не нужно было произносить благородные речи или даже одерживать великие победы, он просто должен был быть самим собой. К осени 1864 года он стал символом того, за что боролись южане, - сущности мужества, вежливости, достоинства и отсутствия корысти, которые, по их мнению, отделяли их от жадных орд янки, не уважавших традиции старой, более мягкой Америки. Хотел того Ли или нет - а он явно не хотел - его апофеоз уже наступил.

Тем временем Ли продолжал занимать аномальное положение. Его, безусловно, признавали "первым солдатом" Конфедерации, к его советам обращались по всем вопросам - от призыва в армию до наилучшего использования того, что осталось от военно-морского флота Конфедерации, - но его полномочия распространялись только на армию Северной Вирджинии. Он не был главнокомандующим всей армии, как Грант, и не обладал способностью Гранта планировать и осуществлять грандиозную стратегию с ее участием. В конце концов, 9 февраля 1865 года он станет генералом-аншефом армии Конфедерации, но к тому времени это назначение было пустой почестью; "было уже слишком поздно, чтобы он мог чего-то добиться". История Конфедерации могла бы сложиться совсем иначе, если бы в 1863 году Ли получил полное командование всей армией, но ни Джефферсон Дэвис, который на протяжении всей войны считал себя больше военным, чем политическим лидером, ни Конгресс Конфедерации не желали отдавать эту власть. Преувеличенное почтение Ли к Дэвису и его нелюбовь к политике оставались непоколебимыми. Он высказывал Дэвису свои соображения по поводу военных решений, всегда в самой уважительной форме, но никогда не настаивал и не угрожал. Ни один человек не был менее склонен, чем Роберт Э. Ли, стать военным диктатором, который один мог бы спасти Юг, взяв под твердый контроль все армии и экономику, и все же ни у кого другого не было престижа для этой роли. *.

Вдали от семьи он продолжал беспокоиться о каждой детали их жизни. Миссис Ли вместе с двумя дочерьми, Милдред и Агнес, приняла гостеприимство друзей семьи в их поместье на реке Джеймс, к западу от Ричмонда, оставив свою дочь Мэри Кэстис "набираться сил и веса". Не успела миссис Ли приехать, как поскользнулась на полированном деревянном полу и поранилась. Несмотря на мольбы мужа и врачей, она отказалась лечь в постель и, похоже, ничуть не пострадала от несчастного случая. Письма Ли всегда были полны любви и добрых советов, большинство из которых миссис Ли игнорировала, как и ее дочери. Хотя он призывал Милдред ("Драгоценная жизнь") продолжать вязать, она проводила большую часть времени за игрой на фортепиано и чтением. Он убеждал Мэри Кьюстис присоединиться к матери и сестрам в деревне, но она осталась в Ричмонде на большую часть лета, чтобы побыть с друзьями, пока жара не заставила ее уехать. И миссис Ли, и девочки много вязали, в основном носки, энтузиазм которых, возможно, был приглушен тем, что Ли отдавал их солдатам, которые нуждались в них больше, чем он сам. Женщины Ли были не одиноки. По всему Югу женщины вязали подарки и отправляли их генералу Ли, который раздавал их все - войскам или раненым в госпиталях. К отчаянию своего буфетчика и адъютантов, он раздал бесчисленные корзины с деликатесами. Интересно отметить, что когда нижнее белье генерала нуждалось в замене, новое кроила и шила миссис Ли, несмотря на ее артрит, хотя Ли, в своей обычной мягкой дразнящей манере, предположил, что более "проворные пальцы" Агнес могли бы быть использованы для их изготовления, предположительно в качестве подготовки к браку. Это предположение, похоже, тоже осталось без внимания.

Когда Ли проводил встречи в Ричмонде, он всегда посещал дом 707 по Франклин-стрит, скромный дом, который его старший сын, Кустис ("Бу"), снимал у мистера Джона Стюарта, и в котором теперь обычно жили его жена Мэри и дочери. Эти краткие проблески домашнего уюта были для Ли большим утешением, и, судя по отзывам посетителей дома, даже миссис Ли, несмотря на немощь и боль от потери Арлингтона, была в лучшем расположении духа, чем раньше - "казалось, она становилась все мужественнее и спокойнее по мере того, как новости с фронта становились все хуже".

Осень 1864 года принесла мало хороших новостей. Грант не прорвал линии Ли вокруг Петербурга, но теперь практически не было шансов, что Ли сможет вырваться, как и не было возможности обеспечить его достаточным количеством продовольствия и фуража. Племянник Ли генерал-майор Фицхью Ли * описывал солдат своего дяди как "оборванных, галантных парней... чьи щеки говорили о том, что их мучает голод, а дрожащие формы свидетельствовали об отсутствии надлежащей одежды". Как и Ричмонд, армия Северной Вирджинии находилась в осаде. Поражение было лишь вопросом времени, если не сказать чудом. В ноябре стало ясно, что чуда не будет - Линкольн был переизбран с перевесом в 400 000 голосов избирателей и победил во всех штатах, кроме трех, став первым президентом, выигравшим второй срок со времен Эндрю Джексона.

Письма Ли военному секретарю и президенту Дэвису были полны жалоб на нехватку пайков и одежды для его людей - в некоторых полках, указывал он, "не было обуви и у пятидесяти человек"; крошечные порции прогорклого бекона и заплесневелой кукурузной муки - все, чем он мог накормить свои войска. Полное отсутствие мыла, жаловался он, было причиной огромных страданий; и, возможно, неудивительно, что с наступлением зимы число дезертиров "тревожно возросло". За четыре дня до Рождества генерал Шерман завершил свой марш через Джорджию к морю, взяв Саванну. Это был лишь вопрос времени, когда он повернет свою армию на север, чтобы присоединиться к Гранту под Петербургом. Ситуация была слишком критической, а страдания его войск слишком велики, чтобы Ли мог провести Рождество с семьей.

Дезертировали не только войска Ли. С большой неохотой Конфедерация согласилась на призыв рабов в армию - дело было не столько в предрассудках, сколько в том, что рабы представляли собой собственность и богатство, а также в том, что в отсутствие большого количества белых мужчин они были единственной рабочей силой, оставшейся у многих землевладельцев. Неудивительно, что те, кто был призван в армию, дезертировали гораздо чаще, чем белые солдаты. Ли жаловался, что запросил 5 000 рабочих, а получил только 2 200 "небольшими группами и через разные промежутки времени", а к декабрю у него осталось менее 1 200 человек. Более радикальная идея вооружить рабов, чтобы они сражались за Конфедерацию, была выдвинута еще в 1861 году, но, учитывая отчаянную военную ситуацию, осенью 1864 года она стала более насущным вопросом. Альберт Бертон Мур в своем блестящем исследовании "Призыв и конфликты в Конфедерации" суммирует "кардинальные положения" тех, кто выступал против этого радикального шага: "1) вооружение рабов означало бы отказ от теорий и традиций Юга; 2) это означало бы отмену рабства, поскольку "если негр годится в солдаты, он не годится в рабы"; 3) это означало бы отказ от основания, на котором штаты отделились, если бы они позволили Конгрессу вмешиваться в институт рабства; и 4) это было бы оскорблением для белых солдат, и многие из них сложили бы оружие". Ли был "главной опорой" тех, кто выступал за этот радикальный шаг, написав члену законодательного собрания Вирджинии: "Мы должны решить, будет ли рабство уничтожено нашими врагами и рабы будут использованы против нас, или же мы сами будем использовать их, рискуя последствиями, которые могут быть вызваны нашими социальными институтами". Затем Ли разрубил гордиев узел, указав, что любой акт о зачислении рабов в солдаты должен содержать "хорошо усвоенный план постепенной и всеобщей эмансипации": нельзя ожидать, что рабы будут хорошо сражаться, если их служба в качестве солдат не будет вознаграждена свободой. Президент Дэвис не хотел решать этот самый деликатный вопрос на Юге, и Конгресс Конфедерации, и законодательные собрания южных штатов обсуждали и откладывали принятие решения. Дэвис, что неудивительно, предпочел подождать, "пока общественное мнение созреет по этому вопросу", но в результате "конец наступил раньше, чем [негритянский призыв] был начат". Примечательно, что Ли, по натуре самый консервативный человек и наиболее уважающий южные традиции и институты, в данном случае выступил самым радикальным сторонником призыва негров в армию и обещания им свободы одновременно с мушкетом.

4 февраля 1865 года Ли наконец-то был назначен "главнокомандующим" всех армий Конфедерации. Характерно, что он ответил, что "обязан только доброте его превосходительства президента" за "этот высокий и трудный пост", добавив, что еще более тревожно, что он "не получил никаких инструкций относительно моих обязанностей" и не знает, что президент Дэвис хочет, чтобы он взял на себя.

Ли официально объявил, что 9 февраля он "принял командование военными силами Конфедеративных Штатов", и сразу же обратил внимание на одну из своих главных проблем: он дал дезертирам и тем, кто отсутствовал без отпуска, двадцать дней на то, чтобы вернуться в свою часть или явиться к ближайшему офицеру, после чего они будут подвергнуты "наказанию, которое может быть назначено судом, и прошения о помиловании не будут приниматься к рассмотрению". Теоретически это означало помилование для тех, кто вернулся в армию, и смертную казнь для тех, кто этого не сделал, но на практике к этому времени ни суды Конфедерации, ни различные подразделения "ополчения", которым было поручено выслеживать и задерживать дезертиров, не справлялись с более чем 100 000 дезертиров. В некоторых случаях применялись тюремное заключение и казни, было как минимум одно линчевание, но падение боевого духа, нехватка припасов и ожидание поражения позволили большинству мужчин вернуться в сельскую жизнь, не донося на них соседям.

Каким бы непоколебимым ни выглядел Ли перед своими людьми, он не был жизнерадостным. Всего через десять дней после принятия назначения на пост главнокомандующего он написал Джону К. Брекинриджу, новому военному секретарю Конфедерации, что "может возникнуть необходимость оставить все наши города, и следует подготовиться к этой непредвиденной ситуации". Он также призвал сосредоточить "все наши армии" в Вирджинии, "поскольку по отдельности они, похоже, не в состоянии выступить против врага". Это была реалистичная, но неутешительная оценка - события на местах стремительно перечеркивали контроль правительства Конфедерации над тем, что осталось от нее. Ли уже подумывал о том, чтобы перебросить припасы и снаряжение из Ричмонда в Линчбург, где он мог бы удержать узел железных дорог Саутсайд и Дэнвилл, "чтобы сохранить связь с Севером и Югом, насколько это возможно, а также с Западом". О его душевном состоянии лучше всего можно судить по его письму от 21 февраля миссис Ли: "Если придется оставить нашу позицию, чтобы избежать окружения, что вы будете делать? Останетесь ли вы или покинете город?". К этому он добавил, зная, что Мэри Ли почти наверняка поступит именно так, как хочет: "Вы должны обдумать этот вопрос и принять решение".

Как раз в то время, когда Ли раздумывал, оставлять ли Петербург, его дочь Агнес, демонстрируя смелую независимость женщин Ли, решила принять давнее приглашение посетить город. Ее отец опасался, что она отложит визит на потом, но это не помешало ей отправиться на поезде в Петербург, который постоянно подвергался артиллерийским обстрелам, чтобы остановиться у своих друзей - семьи Мид. Она отметила, что жители Петербурга, казалось, не обращали внимания на разрывы пушечных снарядов на улицах. В первый же вечер военный оркестр "исполнил серенаду в доме Мидов" в честь присутствия одной из дочерей Ли, и "Агнес осыпала галантных музыкантов свежими розами". На следующий день Агнес отправилась на ферму, где находился штаб Ли, но обнаружила, что его отозвали из-за проливного дождя. На следующее утро он написал ей "поспешную [но любящую] записку".

Моя драгоценная малышка Агнес,

Мне так жаль, что я не пришел к вам вчера. Я мог бы убедить вас остаться со мной. Если бы вы остались или вышли сегодня в четыре часа утра, я мог бы увидеть вас своими усталыми сонными глазами. Теперь же я... не знаю, когда буду иметь удовольствие видеть вас.

Ли видел все признаки подготовки Гранта к атаке на линии Конфедерации и понимал, что в данный момент он мало что может сделать, чтобы остановить неизбежное. Тем не менее он был полон решимости сражаться дальше. Он предсказал, что Грант собирается "оттянуть на себя левый фланг с намерением охватить меня", именно это Грант и имел в виду, и убеждал своих офицеров в важности дисциплины. "Вид ровной, непрерывной линии более грозен для противника и делает его прицел менее точным, а огонь менее эффективным", - писал Ли, подчеркивая, что дисциплина имеет большее значение на поле боя, чем "численность или ресурсы". Однако он отметил, что его способность быстро перемещать армию сильно затруднена тем, что "кавалерия и артиллерия... все еще разбросаны из-за нехватки провианта, а наши поезда с провиантом и боеприпасами, которые должны быть с армией на случай внезапного движения, отсутствуют, собирая провиант и фураж". Еще более серьезной проблемой было то, что "состояние уныния, которое сейчас преобладает среди наших людей, плохо влияет на войска". Ли мало что мог с этим поделать. 24 февраля в длинном письме губернатору Северной Каролины Вэнсу он указал, что на войска "в значительной степени влияют письма... написанные их друзьями из дома", в которых они сообщают "своим друзьям в армии, что наше дело безнадежно, и что им лучше позаботиться о себе". Дезертиры обычно забирали с собой оружие, часто присоединялись к большим группам других вооруженных дезертиров, и во многих местах ополченцам было трудно их задержать. 9 марта, в ответ на ответ губернатора Вэнса, Ли согласился выделить два отряда войск с приказом "не брать пленных среди тех дезертиров, которые оказывают сопротивление с оружием в руках гражданским или военным властям". Ли все еще надеялся, что, сосредоточив все оставшиеся силы Конфедерации в Виргинии, он сможет провести там последнее сражение и победить Гранта, возможно, дав Конфедерации новую жизнь. На самом деле именно этого Грант боялся больше всего. Если затянувшуюся кампанию вокруг Петербурга и Ричмонда не завершить быстро, общественное мнение на Севере может обернуться против войны, которая, как многим казалось, затягивалась вечно.

Надежды Ли так и не оправдались. События не позволяли ему сосредоточить необходимое количество войск, прокормить их и снабдить боеприпасами. 17 марта он написал военному секретарю Брекинриджу, что больше не может "поддерживать даже наши небольшие силы кавалерии вокруг Ричмонда" из-за нехватки фуража. 27 марта он писал с ноткой горечи, учитывая, как долго он призывал правительство сформировать вооруженные отряды чернокожих: "Я ждал получения приказа от военного министерства о создании и организации цветных войск, прежде чем предпринимать какие-либо действия в этом вопросе. Насколько я понимаю, приказ был опубликован в газетах, но я его не видел. Тем временем мне сообщили, что в Петербурге можно получить некоторое количество рекрутов, если найти подходящих людей, которые заставят их записаться в армию".

В 4 часа утра 2 апреля Грант начал свое долгожданное наступление, "атаковав весь петербургский фронт" 125 000 человек против длинной, далеко растянутой линии Ли, насчитывающей не более 33 000 полуголодных бойцов. Независимо от того, могла ли миссис Ли и ее дочери Мэри Кэстис и Милдред видеть и слышать предварительную бомбардировку, от которой ранним утром небо над Петербургом окрасилось в красный цвет, Ли видел ее и знал, что она предвещает, и он "послал офицера, освобожденного от наказания, чтобы забрать Агнес из дома Мидов и отвезти ее на железнодорожную станцию". Отец предупредил ее, что она может оказаться в ловушке в городе, и в последнюю минуту организовал ее спасение, несомненно, с глубоким вздохом облегчения, что она оказалась на борту последнего поезда из Петербурга. Затем он перешел к написанию письма военному министру Брекинриджу. "Я не вижу перспектив сделать больше, чем удержать нашу позицию здесь до ночи. Я не уверен, что смогу это сделать; если смогу, то отступлю сегодня вечером к северу от Аппоматтокса. . . . Таким образом, наш единственный шанс сконцентрировать силы - сделать это у Дэнвильской железной дороги, что я и постараюсь сделать немедленно. Я советую сделать все приготовления, чтобы покинуть Ричмонд сегодня вечером".

В воскресенье, 2 апреля, миссис Ли и ее дочери посетили службу причастия в церкви Святого Павла, где увидели, как пономарь прошел к алтарю и почтительно наклонился, чтобы шепнуть президенту Дэвису. Дэвис поднялся со своей скамьи, за ним один за другим последовали "другие важные военные и правительственные деятели". Линия Ли под Петербургом была прорвана, и Ричмонд был потерян. К тому времени, когда миссис Ли вышла из церкви после службы, уже выстроились повозки, чтобы вывезти архивы и то, что осталось от золотых слитков правительства Конфедерации. К полудню она и ее дочери наблюдали за тем, как по городу распространяется паника. Члены правительства Конфедерации теперь были беглецами, разыскиваемыми людьми, бежавшими в никуда. "Все жители Ричмонда, богатые и бедные, высокородные и низкого происхождения, казалось, спешили покинуть город. Повозки и кареты, заваленные мебелью и бочками, толкали нескончаемый поток тяжело нагруженных пешеходов, стремящихся убраться куда-нибудь подальше, спасаясь от страшных янки. Через открытые створки семья прислушивалась к звукам бегства, топоту ног, скрипу колес повозок, плачу детей и вою испуганных лошадей, когда "мрачный ужас распространял свою дикую заразу"".

К середине дня город охватили грабежи и пьянство, а к вечеру по всему Ричмонду вспыхнули пожары на табачных складах, "подожженных по недоразумению". Вскоре город сотрясли огромные взрывы, когда оставшиеся боеприпасы и военно-морские склады были подорваны либо пьяными мародерами, либо отступающими войсками. Ричмонд был разрушен не мстительными войсками Союза, а брошен на растерзание собственными жителями. Перед самым рассветом в городе взорвался последний оставшийся пороховой магазин, и пламя двинулось на восток к Франклин-стрит, поглощая почти все на своем пути. По иронии судьбы 2 апреля было идеальным весенним днем, в воздухе витал аромат распускающихся деревьев и цветов; но когда 3 апреля взошло солнце, оно тускло осветило сквозь клубы едкого дыма и горящих обломков, наполнивших воздух, лишь остовы тлеющих зданий и обугленные, почерневшие деревья. Общественные и частные здания Ричмонда выбрасывали вверх потоки пепла, обгоревшей бумаги, сломанной мебели и резных деревянных панелей - все, что осталось от столетия процветания и благородной жизни. Миссис Ли наблюдала за происходящим из окна через лорнет, "одетая", как рассказывает ее биограф Мэри П. Куллинг, "в свое самое красивое платье, лучший чепец, вуаль и перчатки". Она, вероятно, не удивилась, когда огненный смерч чудом остановился рядом с ее домом. Когда наступило утро вторника, сквозь клубы дыма она увидела "старый, знакомый" флаг Союза, вновь развевающийся над куполом Капитолия, и услышала ровный шаг войск Союза, марширующих по улицам, чтобы потушить оставшиеся пожары и восстановить порядок. Командующий войсками Союза предложил эвакуировать ее и ее дочерей в более безопасное место, но Мэри Ли отказалась ехать. Для ее защиты у дверей поставили часового - возможно, намеренно, первым был чернокожий солдат, но Мэри Ли возразила против такого крайнего унижения, и его сменили несколько белых солдат. Немногим оставшимся гражданским были выданы продовольственные карточки, поскольку деньги Конфедерации теперь ничего не стоили, и девушки делали покупки, какие могли. Поскольку Мэри Ли была инвалидом, ей не довелось увидеть окончательное унижение, когда 4 апреля, всего через сорок восемь часов после того, как ее муж вывел свою армию из прорванных линий Конфедерации вокруг Петербурга, президент Линкольн с мрачным и растерянным видом проехал в открытой карете по призрачным руинам бывшей столицы Конфедерации, посетив наконец город, который его армия пыталась взять в течение четырех долгих, кровавых лет и который Ли так умело защищал с 1 июня 1862 года.

Конфедерация начала свое существование как правительство без армии, а заканчивала - как армия без правительства. Ли намеревался сосредоточить свою армию в Амелия-Корт-Хаус, "использовать железную дорогу Ричмонда и Дэнвилла для переброски своей армии и поспешить на юг, чтобы объединиться с [генералом Джозефом Э.] Джонстоном и нанести удар Шерману", а затем вернуться с победой с обеими армиями и нанести удар Гранту. Сбой в логистике Конфедерации помешал ему - пайки, которые он ожидал найти там, не были доставлены, а возникшая задержка позволила Гранту перерезать железную дорогу на юге. Теперь Ли оказался в ловушке и был вынужден пробиваться по проселочным дорогам в надежде добраться до железнодорожного узла в Фармвилле, где он все еще надеялся найти припасы, отправленные из Линчбурга. За три дня ожесточенных боев он понес более 7000 раненых, которых не мог себе позволить, и взял в плен более 1000 офицеров и солдат Союза, которых не мог прокормить. К этому времени истощение и голод одолевали его собственных людей. 6 апреля у Сейлерс-Крик произошло событие, которое не могло не запечатлеться в памяти Ли. Все новости, которые он получал, были плохими. Федеральная кавалерия продвигалась параллельно его собственной линии марша, напала на его обоз и подожгла многие повозки; его фланги были незащищены; Грант и основная часть сил Союза находились близко позади него. Теперь Ли находился впереди большей части своей армии. Проезжая вдоль "высокого хребта, ведущего на север к Аппоматтоксу", чтобы получше рассмотреть бой у Сейлерс-Крик, он остановился и натянул поводья при неожиданном виде своих людей, бегущих в панике, солдат без оружия, групп людей без офицеров - то, чего он никогда не ожидал увидеть в армии Северной Вирджинии: разгром. "Боже мой!" воскликнул Ли, - неужели армия распущена?" Он неподвижно сидел на Тревеллере, держа на ветру трепещущий боевой флаг Конфедерации, который ему кто-то вручил, окруженный своими людьми, уже не частью армии, а просто измученными беглецами, которых остановило в их бегстве только его командирское присутствие. Некоторые из них стояли вокруг него, возможно, из стыда, и даже протягивали руки, чтобы коснуться флангов Тревеллера. Генерал-майор Уильям Махоуни, прискакавший с поля боя, попытался объяснить, что произошло, и заверить Ли, что у него еще остались люди, готовые сражаться, - но сколько их? Ли, не сводя глаз с битвы внизу, не обращая внимания на тех, кто бросил оружие и побежал, грубо махнул рукой в сторону тыла, как бы отстраняя их, и сказал в редкой вспышке нетерпения: "Да, там еще остались настоящие мужчины... . . Не могли бы вы удержать этих людей".

Жаль, что этот момент не запечатлен на картине: Ли на Тревеллере, держащий боевой флаг, который развевается за его спиной на ветру; дым сражения под ним; пристыженные, полуголодные солдаты вокруг него. Это в некотором роде более прекрасный момент, чем тот, что изображен на знаменитой фреске Чарльза Хоффбауэра в Виргинском историческом обществе, где в центре Ли сидит на Тревеллере, окруженный своими генералами и освещенный летним солнцем, как будто вокруг его головы есть нимб. Центральная панель фресок Хоффбауэра, которая называется "Лето Конфедерации", представляет собой воображаемую сцену, поскольку на ней изображены все великие генералы Юга, аккуратно расставленные, конные или пешие, на зеленеющем холме вокруг Ли, который купается в свете славы: картина апофеоза, а не исторического момента. Но Ли, закутанный в складки боевого флага Конфедерации, устремленный к горизонту, полный решимости сражаться дальше - как сообщается, он с яростью сказал: "Я хочу сражаться здесь", - мог бы стать предметом столь же героическим и визуально поразительным, как "Наполеон, переходящий Альпы" Давида: старый свирепый воин с горящими глазами, сжимающий символический флаг и полный решимости сражаться дальше, в присутствии потрепанных ветеранов, которые, в кои-то веки, подвели его.

Ли еще не знал худшего. Большая часть корпуса Юэлла была окружена и сдавалась в плен, а сам Юэлл к концу дня попал в плен, как и старший сын Ли, Кэстис, командовавший дивизией. Следующий день был полон беспорядочных и кровопролитных боев, когда Ли пытался отвести то, что осталось от его армии - в основном корпус Лонгстрита и кавалерию, в общей сложности не более 12 000 пехотинцев и 3000 кавалеристов на лошадях, которые были в еще худшем состоянии, чем их всадники, - в Фармвилл, где их ждали припасы. Когда они добрались туда, то обнаружили, что неразбериха и плохая работа штаба помешали разрушить единственный оставшийся мост через реку Аппоматтокс по приказу Ли. Федеральные войска перевалили через него, и бои продолжались до темноты. В сумерках Ли нашел убежище в коттедже возле церкви, и где-то между девятью тридцатью и десятью часами вечера курьер принес ему сообщение, переданное по линии фронта от генерала Гранта.

Штаб армии Соединенных Штатов

7 апреля 1865 года - 5 часов вечера.

Генерал Р. Э. Ли

Командующий армией С. С.

Генерал: Результаты последней недели должны убедить вас в безнадежности дальнейшего сопротивления со стороны армии Северной Вирджинии в этой борьбе. Я чувствую, что это так, и считаю своим долгом переложить с себя ответственность за дальнейшее пролитие крови, обратившись к вам с просьбой о капитуляции той части армии С.С., которая известна как армия Северной Вирджинии.

С глубоким уважением,

ваш покорный слуга,

У. С. Грант

Генерал-лейтенант

, командующий армиями Соединенных Штатов.

Лонгстрит присоединился к Ли в коттедже, и Ли передал ему послание. Лонгстрит прочитал его, медленно и внимательно, и покачал головой. Он протянул его обратно. “Еще нет”, - сказал он.

Учитывая, каким издевательствам подвергался Лонгстрит на протяжении многих лет, интересно, что Ли по-прежнему хотел видеть его рядом с собой и по-прежнему обращался к нему за советом. Лонгстрит никогда не приукрашивал правду; он также не скрывал от Ли своего мнения, даже если знал, что оно будет раздражать его командующего. Армия Северной Вирджинии все еще сражалась. Еще оставалась надежда – отдаленная, но несбыточная – на то, что удастся дойти до Линчбурга, но комментарий Лонгстрита очень четко иллюстрирует, что оба человека к тому времени знали, что капитуляция практически неизбежна. Потери и количество дезертиров за последние два дня убедили Ли в этом, но пока остатки его армии сражались, Ли не сдавался.

Лонгстрит был единственным человеком, с которым Ли поделился письмом Гранта, и реакция Лонгстрита на него опровергает версию о том, что он не желал сражаться в Геттисберге. Теперь, когда дальнейшее сопротивление было трудно оправдать, разве что ради чести, Лонгстрит был полон решимости продолжать сражаться. Он был “компетентным, мудрым, терпеливым и сострадательным, другом Ли и величайшим источником силы”. В последний, критический момент войны “он был рядом, чтобы поддержать Ли, а не тянуть его вниз”, как мог сказать или не сказать Лонгстрит, но как он определенно сделал. Теперь для Ли честь была превыше всего – не дело Конфедерации, которое было явно проиграно, не победа, которая теперь была немыслима, а честь армии, которую он возглавлял, и, конечно, его собственная, которую он мог проследить через поколения Ли и Картеров. Если уж суждено было закончиться, то это надо было пережить с достоинством. Его понятие о чести не было, как у японских самураев, самоубийственным или самопожертвованием; он не стал бы вынашивать тщеславные мысли, как Наполеон * , о своем будущем месте в истории – для этого он был слишком христианином. Но он был потрясен до глубины души видом людей – его людей, бегущих от врага. Ли знал свой долг, и надо отдать ему должное, Лонгстрит его понимал.

Ли не ответил Лонгстриту. Теперь его долг состоял в том, чтобы ответить на письмо Гранта. Он написал послание сам, твердой, четкой рукой на одном листе бумаги. Он не стал просить своего адъютанта Маршалла написать для него черновик. Обсуждал ли он это с Лонгстритом или Маршаллом, неизвестно. Маршалл утверждает, что переписал ответ Ли, но, возможно, он имел в виду, что сделал его копию для записей Ли, поскольку послание явно написано почерком Ли. Маршалл также пишет, что было “некоторое обсуждение”. Если это так, то в нем участвовало не так много людей – возможно, Ли не хотел, чтобы просочилась новость о том, что он слегка приоткрывает дверь к капитуляции, а возможно, он просто был уверен в том, что хочет написать, и решил сделать это просто.

7 апреля 65 года

Genl

Я прочитал вашу записку от этой даты. Хотя я и не придерживаюсь высказанного вами мнения о безнадежности дальнейшего сопротивления со стороны армии Северной Ваты, я разделяю ваше желание избежать бесполезного пролития крови, и поэтому, прежде чем рассматривать ваше предложение, спросите, какие условия вы предложите при условии ее капитуляции.

С глубоким уважением, ваш обт. Сервт

Р. Э. Ли

,

генерал-лейтенант У. С. Грант

, командующий армиями США

Этой ночью остатки армии продолжали медленно и мучительно продвигаться к Линчбургу. Река Аппоматтокс и Саутсайдская железная дорога находились слева от него, река Джеймс – справа; движение на запад привело его в точку сужения <с основной частью армии Гранта, шедшей параллельно армии Ли. Ли рисковал попасть в ловушку, но он зависел от поездов снабжения, которые были отправлены на станции Аппоматтокс и Памплинс. Если он сможет добраться до этих станций раньше федералов, накормить своих людей и лошадей и в полном порядке продвинуться к Линчбургу, то у него еще будет шанс продолжить борьбу дальше на юг, и его долг – использовать этот шанс. Те, кто видел его, отмечали его спокойное, уверенное выражение лица, но к полудню субботы, 8 апреля, многие из тех, кто окружал Ли, уже не были ни спокойны, ни уверены; на самом деле, похоже, произошло то, что в Британии называют “хороводом”, в данном случае – неписаный консенсус среди некоторых генералов Ли, чтобы убедить его сдаться. Бригадный генерал Уильям Пендлтон был уполномочен обсудить этот вопрос с Ли от имени остальных.

Лонгстрит отмежевался от этой попытки, хотя, очевидно, знал о ней. В любом случае Ли отказался принять предложение Пендлтона, хотя так ли решительно, как вспоминал Пендлтон, когда записывал этот разговор, - вопрос открытый. Возможно, Ли был скорее смущен, чем рассержен – накануне вечером он уже спрашивал, какие условия Грант предложит за капитуляцию армии, и не хотел обсуждать возможность капитуляции со своими старшими офицерами, пока не узнает их. Возможно также, что Ли не осознавал, что его ответ на письмо Гранта от 7 апреля, как бы тщательно он ни был сформулирован, открыл то, что Уинстон Черчилль в более поздней войне назвал “скользкой дорожкой” переговоров о капитуляции. *.

Различные версии того, что произошло 8 апреля, несомненно, обусловлены тем, что почти все участники событий впоследствии стремились представить свое поведение в наилучшем свете, за исключением самого Ли. Мы знаем, что говорили ему люди – или что они писали, что говорили ему много лет спустя после войны, - но мы не можем быть уверены в том, что говорил он, и он не предпринял никаких усилий, чтобы написать свой собственный рассказ или исправить их. Ли уже поставил ногу, пусть и нерешительно, на мост, по которому его просил пройти Пендлтон, но он не хотел, чтобы ему диктовали его собственные генералы, и его не интересовали благонамеренные попытки генералов призвать его к капитуляции или разделить ответственность за нее. Напротив, он считал своим моральным и военным долгом взять всю ответственность на себя.

Этим можно объяснить некоторую неуверенность в поведении Ли во второй половине дня 8 апреля – он не знал, что ответит Грант на его письмо; он не хотел, чтобы новость о том, что он написал Гранту, распространилась по армии и еще больше деморализовала ее; и он, как всегда, пытался определить, в чем заключается его долг: продолжать сражаться ценой еще большего “пролития крови” или сдаться, - и если последнее, то на каких условиях? Этим можно объяснить резкость, столь непохожую на Ли, когда он уволил генерала Андерсона, предположительно за его неудачу при Сейлерс-Крик. Ли также освободил Пикетта от командования, хотя приказ Ли так и не дошел до него. Пикетту не повезло при Геттисберге и снова при Сейлерс-Крик; возможно, Ли также считал, что Пикетт слишком громко жаловался на то, что Ли несет ответственность за уничтожение его полка при Геттисберге. Это был вопрос не столько мнения Пикетта, сколько военной дисциплины. Он не имел права жаловаться на своего командира.

Вечером 8 апреля пришел ответ Гранта на письмо Ли. В нем он заявил, что мир – это его большое желание, и что у него есть только одно условие: “а именно: сдавшиеся солдаты и офицеры должны быть лишены права брать в руки оружие против правительства Соединенных Штатов, пока не будут должным образом обменены”. Из вежливости Грант совершил ту же ошибку, что и генерал Пендлтон, предложив “встретиться с любыми названными вами офицерами”, чтобы договориться о сдаче армии Северной Вирджинии, избавив тем самым Ли от унижения сдаваться лично. Это был деликатный момент: Генерал лорд Корнуоллис не захотел лично сдавать свою армию в Йорктауне и назначил генерала О’Хару своим представителем. Но даже тогда О’Хара демонстративно попытался вручить свою шпагу французскому генералу графу Рошамбо, а не Вашингтону, что было неучтивостью по отношению к американскому командующему, которую Рошамбо не допустил. Отец Ли присутствовал на том знаменитом событии и позже критиковал Корнуоллиса за отклонение “от общей линии поведения, омрачившее блеск его долгой и блестящей карьеры”. Ни при каких обстоятельствах Ли не поступил бы так, как осуждал его отец. Если бы дело дошло до капитуляции, он сделал бы это сам, а свой меч передал бы Гранту.

Ли все еще не принял решения. Он показал письмо одному из своих адъютантов, полковнику Чарльзу Венаблу, и спросил: “Как бы вы ответили на это?”. Венабл ответил: “Я бы не стал отвечать на такое письмо”. Но это был не тот совет, который искал Ли. Он никак не мог заставить себя не отвечать на письмо Гранта – это был вопрос не только вежливости, но и долга. “Ах, но на него нужно ответить”, - мягко упрекнул он Венабла и тут же сел за стол, чтобы сделать это. Он снова написал письмо от руки, оставив Маршаллу возможность сделать копию.

“Я получил в поздний час вашу сегодняшнюю записку, - писал Ли. “В своем вчерашнем письме я не собирался предлагать капитуляцию армии Н. Ва, но хотел узнать условия вашего предложения. Честно говоря, я не думаю, что возникла чрезвычайная ситуация, требующая сдачи этой армии, но поскольку восстановление мира должно быть единственной целью всех, я хотел знать, приведут ли ваши предложения к этому, и поэтому я не могу встретиться с вами с целью сдачи армии N. Va. – но поскольку ваше предложение может повлиять на силы C.S. под моим командованием и способствовать восстановлению мира, я буду рад встретиться с вами завтра в 10 часов утра на старой дороге в Ричмонд между линиями пикетов двух армий”.

Это письмо несколько двусмысленно и, похоже, озадачило Гранта, когда он его получил. Возможно, Ли раздумывал, все еще надеясь, что сможет накормить свои войска и доставить их в Линчбург, но в то же время, похоже, что он был готов к более широким мирным переговорам, а не просто к сдаче “сил под моим командованием”. Это была щекотливая тема для Гранта, которого военный министр Стэнтон и президент Линкольн в марте 1865 года нежно били по костяшкам пальцев за то, что он пропустил мимо ушей деликатно сформулированное предложение Ли о том, что встреча генерал-майора Эдварда Орда и Лонгстрита для обсуждения обмена пленными может быть расширена до встречи между ним и Грантом для обсуждения “военной конвенции” с целью достижения “удовлетворительного урегулирования нынешних несчастливых трудностей”. Гранту твердо напомнили, что он не должен иметь никаких дел с Ли на тему мира и что любое дальнейшее общение должно быть только с целью принятия капитуляции армии Ли.

Если Ли играл на время, то его надежды скоро рухнут. Вечером того же дня войска двадцатитрехлетнего генерал-майора Джорджа Армстронга Кастера достигли станции Аппоматтокс. После ожесточенного, но короткого боя его люди захватили три из семи поездов. Три из них конфедераты отвели обратно в Фармвиль, а четвертый сожгли. Благодаря Кастеру надежды Ли прокормить свою армию, продвигавшуюся к Линчбургу, рухнули. Три поезда, которым удалось спастись, теперь находились еще дальше, и было сомнение, что он сможет до них добраться. Линия Ли теперь была направлена на юг, его левый фланг был закреплен на небольшом холме к востоку от Аппоматтокс-Корт-Хаус, крошечного городка позади центра; а справа кавалерия Фитца Ли занимала возвышенность к востоку от города, чуть южнее реки Аппоматтокс.

К этому времени Грант расположился в пустующем доме полковника Конфедерации, разобранном для использования в качестве госпиталя Конфедерации. Он страдал от одной из сильных мигренозных головных болей, которые мучили его, когда он находился под давлением и вдали от утешительного присутствия миссис Грант или, иногда, бутылки, и которые он пытался вылечить обычным в то время средством: сидя с ногами в ванне, наполненной горячей водой и горчицей, и с “горчичным пластырем”, наложенным на запястья и “заднюю часть шеи”.

Все еще мучаясь от боли, он проснулся рано утром и написал Ли письмо, в котором указал, что, поскольку “у него нет полномочий обсуждать вопросы мира, встреча, назначенная на десять утра сегодня, не приведет ни к чему хорошему… . . Условия, на которых может быть заключен мир, хорошо понятны. Если южане сложат оружие, они добьются этого самого желанного события, сохранят тысячи человеческих жизней и сотни миллионов еще не уничтоженного имущества”.

В ответе Гранта чувствуется легкая язвительность – возможно, из-за головной боли, а возможно, потому, что ему просто не терпелось поскорее приступить к капитуляции. Гранту не пристало читать нотации кому бы то ни было, тем более генералу Ли, но он, несомненно, считал, что уже четко изложил условия капитуляции, и теперь его собственные генералы предупреждали его, что письмо Ли может быть тактикой затягивания, что Ли просто выигрывает время для прибытия армии Джонстона из Северной Каролины. Грант инстинктивно сомневался в этом – он очень уважал чувство чести Ли – и понимал точный военный масштаб позиции Ли. Ли еще не просил о перемирии; он лишь предложил встретиться, чтобы обсудить точные условия капитуляции, которые ему предложат, если он решит сдаться. Тем временем бои продолжались. Грант вел переговоры о сдаче форта Донельсон в 1862 году и Виксбурга в 1863 году, и тонкости переговоров о капитуляции были ему знакомы. Он вернулся в седло ранним утром в воскресенье, 9 апреля, в Пальмовое воскресенье, голова все еще пульсировала, и поскакал “в голову колонны”, где теперь шли интенсивные бои.

Ли провел ночь, расположившись в лесу, примерно в двух милях к северо-востоку от деревни Аппоматтокс-Корт-Хаус. Его “санитарная машина и штабные повозки запутались где-то среди поездов” в хаосе отступления, поэтому он был вынужден обойтись без палатки и походной мебели. Отблески костров вокруг него говорили сами за себя – он был окружен федералами. Если перед ним была только федеральная кавалерия, оставалась надежда, что его пехота сможет пробиться сквозь нее и дать армии время добраться до Линчбурга. Поздно вечером того же дня Ли провел свой последний военный совет. Он стоял перед собственным костром в ночной прохладе; Лонгстрит, молчаливый и задумчивый, сидел на бревне и курил свою длинную изогнутую трубку, а генералы Гордон и Фиц Ли сидели на одеяле. Ли отдал последний приказ об атаке: Кавалерия Фиц Ли должна попытаться прорубить путь через противника при поддержке пехоты Гордона, а тыловое охранение под командованием Лонгстрита должно как можно дольше удерживать наспех вырытые траншеи против основной массы федеральной пехоты, наступающей позади них. Все они согласились сражаться до конца, пока оставался хоть какой-то проблеск надежды. Лонгстрит был среди тех, кто был наиболее решительно настроен сражаться дальше.

С первыми лучами солнца Ли поднялся после короткого сна. Генерал Пендлтон, его начальник артиллерии, с удивлением обнаружил, что он одет в свой лучший мундир, шелковый кушак обмотан вокруг талии, его лучшая шпага с позолоченной львиной головой на пономеле и рукояткой из слоновой кости висит на вышитом золотом поясе для шпаги. Она была специально заказана для него в Париже восхищенным жителем Мэриленда у мастера мечей Луи Франсуа Девисма. * Его кавалерийские сапоги до колен сверкали, он носил золотые шпоры с гребнями, а на руках у него была новая пара бледно-серых перчаток. “Если сегодня мне предстоит стать пленником генерала Гранта, я намерен выглядеть наилучшим образом”, - сказал он Пендлтону, возможно, в шутку. Из армии, которая сократилась примерно до 28 000 человек, “простого скелета, призрака армии Северной Вирджинии”, у Ли теперь было менее 8 000 истощенных, истощенных пехотинцев, вооруженных и пригодных к бою, и, возможно, 2 100 кавалеристов, чтобы противостоять 80 000 федеральных войск, но он был полон решимости сражаться, как никогда. Фиц Ли начал атаку в 5 часов утра, но ранний утренний туман скрыл от Ли ход событий, хотя он мог слышать интенсивную артиллерийскую и мушкетную стрельбу за Аппоматтокс-Корт-Хаусом. К 8 часам утра звуки битвы были слышны, но Ли не имел никаких известий о результатах. Он послал полковника Венабла вперед, и вскоре Венабл вернулся с посланием генерала Гордона. “Передайте генералу Ли, что я измотал свой корпус до предела и боюсь, что ничего не смогу сделать, если не получу мощной поддержки от корпуса Лонгстрита”. Поскольку корпус Лонгстрита был сильно и безнадежно занят попытками сдержать как минимум два корпуса Союза в тылу, Ли сразу же стало ясно, что прорваться сквозь вражеские ряды уже невозможно: он был окружен, и противник занимал более высокие позиции со всех сторон. “Тогда мне ничего не остается, как отправиться к генералу Гранту, и я предпочел бы умереть тысячей смертей”. Говорил ли он это сам с собой, как утверждают некоторые, или со своими подчиненными, не совсем ясно, но, похоже, нет никаких причин для того, чтобы Ли говорил сам с собой, или чтобы он не был откровенен со своими подчиненными в этот момент. “О, генерал, - сказал один из них, - что скажет история о капитуляции армии на поле боя?”

Ответ Ли был типичным: что история, несомненно, скажет о нас “тяжелые вещи”, хотя на деле это оказалось не так, и что если это будет правильно, то он “возьмет всю ответственность на себя”.

Ли хотел услышать еще одно мнение: он послал за Лонгстритом и вкратце объяснил ситуацию. Они стояли перед костром, сложенным из прутьев ограды. Лонгстрит позже записал, что “мужественная осанка Ли не смогла скрыть его глубокой депрессии”, но, руководствуясь здравым смыслом, который всегда делал его мнение ценным для Ли, Лонгстрит задал вопрос, который никто другой не осмелился задать. Может ли “кровавая жертва его армии хоть как-то помочь делу в других частях?”. Ли считал, что нет, и Лонгстрит ответил: “Тогда ваша ситуация говорит сама за себя”.

Ли все еще не хотел делать последний шаг и послал за генерал-майором Уильямом Махоуном. Утро было холодным, и Махоуни дрожал. Он помешал ногой угли и сказал, что не хочет, чтобы Ли думал, будто он напуган, - ему просто холодно. Ли кивнул – ему, наверное, и в голову не пришло бы, что Махоуни может быть напуган. Махоуни тоже был разговорчив и задавал Ли больше вопросов, чем Лонгстрит считал нужным. Когда грозный и громоздкий генерал Лонгстрит взглядом приказал ему перейти к делу, Махоуни наконец высказал свое мнение. Настало время Ли встретиться с генералом Грантом.

Появился бригадный генерал Эдвард Портер Александер, молодой начальник артиллерии Лонгстрита. Ли взял на себя труд содрать кору со срубленного дуба, чтобы не испачкать свой лучший мундир, и сел рядом с ним. Александр выступал за продолжение боя, а когда Ли мягко отговорил его от этой идеи, он предложил “приказать людям рассеяться по лесам и кустам и либо собраться у генерала Джонстона в Северной Каролине, либо отправиться каждый в свой штат со своим оружием и доложить губернатору”. Он предполагал, что две трети армии поступят так, “как кролики и куропатки в кустах, и они [армия Союза] не смогут разбежаться, чтобы преследовать нас”. Ли не только скептически отнесся к этому предложению, но и активно выступал против него. Хотя позже Александер будет отрицать, что он имел в виду партизанскую войну, именно это и привело бы к подобному шагу. Ли был превосходно обученным кадровым офицером и испытывал профессиональную неприязнь к партизанской войне во всех ее проявлениях; он сравнивал ее с “кустарничеством”, которое превратило бы Юг в довоенный “кровавый Канзас” в гораздо больших масштабах. Меньше всего Ли хотел видеть своих людей, разбегающихся по кустам, как кролики и куропатки, стреляющих по федеральным войскам, и он не сомневался в кровавой расправе, которая за этим последует. Человек, который захватил Джона Брауна и помог обеспечить безопасность места его повешения, не хотел породить сотни или тысячи южных аналогов Брауна, от которых “стране потребуются годы, чтобы оправиться”. Любезно, но твердо он выбросил эту идею из головы Александра. Ли намеревался сдать свою армию в полном порядке, формальной, дисциплинированной сдачей каждого человека и оружия каждого человека. Ни одно решение, принятое Ли 9 апреля, не имело большего значения для будущего Юга, чем это – его пример должен был привести к окончанию войны и положить конец боевым действиям. Никакое предложение не могло заставить Ли решительнее взяться за то, что он так не хотел делать, чем предложение Александра.

Ли еще не получил сообщение Гранта о том, что встреча, которую Ли предложил провести в 10 утра, “не принесет пользы”, поскольку Грант не имеет полномочий “обсуждать вопросы мира”. Около половины восьмого утра он сел на Тревеллера и поскакал к линии фронта Лонгстрита. Впереди ехал сержант Такер, главный курьер Третьего корпуса, за ним – помощники Ли полковники Маршалл и Тейлор, а затем, в одиночестве, Ли. Люди приветствовали его, когда он проезжал мимо, хотя, должно быть, удивились, увидев, как маленький отряд проскакал через гвардейские укрепления, построенные людьми Лонгстрита, а затем направился к линии противника по “старой дороге, ведущей в Ричмонд”. Через некоторое время Ли увидел, что навстречу им движется линия федеральных скирмишеров. Сержант Такер поднял белый флаг, и они с полковником Маршаллом поскакали дальше по дороге, ожидая встретить кого-нибудь из штаба Гранта или даже самого Гранта. Вместо этого, после некоторой паузы, появился федеральный офицер и вручил им письмо Гранта, которое Маршалл отнес Ли, внимательно прочитав его.

Это был, пожалуй, самый тревожный момент дня для Ли. С каждым мгновением его армию окружали все плотнее и плотнее; он не просил и не получал перемирия, а он, командующий, находился в полумиле перед своей линией фронта, в зоне досягаемости федеральных скирмишеров. Отступать было бы унизительно, идти вперед – значит быть расстрелянным. Он надиктовывал ответ Гранту, когда услышал, как к нему бешеным галопом несется лошадь. Офицер Конфедерации, подполковник Джон Хаскелл, пронесся мимо него, не в силах остановить свою лошадь, а затем развернул тяжело дышащее животное, чтобы передать Ли сообщение от Лонгстрита о том, что он нашел путь к отступлению. Но Ли не допускал подобных мыслей. Дорога, по которой могли бы бежать несколько кавалеристов, не была бы достаточно большой для всей его армии, * и в любом случае он теперь был полон решимости сдать эту армию в полном составе, в полном порядке и с достоинством. Ли упрекнул офицера за то, что тот перегнал свою кобылу: “Зачем вы это сделали?” – спросил он. “Вы убили свою прекрасную лошадь”. Затем он возобновил диктовку, торопя Маршалла, поскольку звуки стрельбы со всех сторон стали нарастать. Если бой возобновится, Ли знал, что, учитывая разницу в силах и близость противника, это будет кровавая последняя битва, от которой ничего не выиграть. Теперь он отбросил свои прежние колебания и оговорки. Его записка Гранту была короткой и в самую точку.

9 апреля 1865 года

Общие сведения,

Я получил вашу записку от сегодняшнего утра на линии пикетов, куда я приехал, чтобы встретиться с вами и выяснить, какие условия содержатся в вашем вчерашнем предложении относительно капитуляции этой армии. Теперь я прошу о беседе в соответствии с предложением, содержащимся в вашем вчерашнем письме с этой целью.

Это было сообщение, которого Грант ждал с момента получения письма Ли от 7 апреля. Как только он получил его, около одиннадцати часов утра, его головная боль исчезла: "Как только я увидел содержание записки, я исцелился", - написал он. Он быстро продиктовал Ли ответное послание, в котором говорилось, что он "протолкнется" вперед на фронт, чтобы встретиться с ним, и что Ли должен сам выбрать место для беседы. Это было необычайно щедро и нарушало военные традиции - позволить стороне, требующей капитуляции, выбрать место, но тогда Грант вряд ли знал, где он находится ("примерно в четырех милях к западу от церкви Уокера" - лучшее, что он мог сказать Ли). Аппоматтокс-Корт-Хаус находился за линией фронта конфедератов, и у него не было четкого представления о том, как туда добраться. Гранту, сопровождаемому небольшим штабом, пришлось бы ехать по грязным дорогам, пока шли бои, по местности, где конфедеративный снайпер вряд ли упустил бы возможность выстрелить в федерального генерала. Один из его подчиненных предупредил, что сокращать расстояние, срезая путь через поля и участки, где Грант может подвергнуться опасности столкнуться с "людьми в сером", было бы "очень неловко, если бы Грант оказался в плену у Ли, а Ли - у него".

Похоже, ни одна из этих мыслей не пришла Гранту в голову, когда мигрень прошла; он также не знал, что Ли находится в столь же опасном положении. Ли все еще сидел на Тревеллере в так называемом "ничейном поле", и становилось очевидно, что федералы намерены атаковать именно в том месте, где Ли и его отряд сидели на лошадях. Офицер Союза проскакал через свою собственную линию стычки, чтобы попросить конфедератов отступить, и Ли воспользовался этой возможностью, чтобы отправить Гранту еще одну наспех написанную записку, на этот раз с просьбой о "приостановке военных действий", иными словами, о перемирии. Прежде чем письмо попало к Гранту, федеральный офицер сообщил Ли, что медлить с атакой нельзя, и предупредил его об отступлении. Вынужденный возвращаться через свои собственные линии, он отправил Гранту свою последнюю записку за этот день. Ли снялся с места и прилег отдохнуть под яблоней в небольшом фруктовом саду, пока его адъютант полковник Тейлор наконец не принес ему новость о том, что генерал-майор Мид согласился на официальное перемирие до двух часов дня. Вскоре после полудня федеральный офицер, полковник Орвилл Э. Бэбкок из штаба Гранта, и его санитар, сопровождаемый офицером Конфедерации, прискакали к нему и передали Ли письмо Гранта, в котором говорилось, что Грант едет ему навстречу.

Лонгстрит считал, что Ли никогда не выглядел более величественно и впечатляюще, чем в тот момент. Ли беспокоился, что промедление может заставить Гранта выдвинуть более жесткие условия, но Лонгстрит, старый друг Гранта, считал иначе. В любом случае, дальнейшие действия зависели от Ли. В сопровождении Маршалла, Тейлора, Бэбкока и его санитара, а также сержанта Такера он поскакал к Аппоматтокс-Корт-Хаусу, остановившись у небольшого ручья, чтобы дать Тревеллеру напиться, в поисках подходящего места для того, что станет самой знаменитой встречей в американской истории. Маршалла отправили вперед, чтобы сделать выбор - выбор был не велик. Майор Уилмер Маклин провел его по деревне. Первым, что они увидели, был голый дом без мебели, который Маршалл счел неподходящим. Затем Маклин предложил свой собственный дом - скромный, но прекрасно обставленный небольшой дом из красного кирпича с белой отделкой и большим крыльцом. По удивительному стечению обстоятельств ферма майора Уилмера Маклина была частью поля боя во время Первой битвы при Манассасе, и он переехал в Аппоматтокс, чтобы его семья не подвергалась дальнейшему воздействию войны. Теперь, как это часто случалось, война настигла его. Маклин позже скажет, что война началась на его заднем дворе, а закончилась в его гостиной. Как бы то ни было, Маршалл принял его предложение, а затем поскакал обратно к партии Ли.

Полковник Тейлор "не горел желанием присутствовать при капитуляции", и Ли, со свойственным ему великодушием по отношению к подчиненным, отпустил его, взяв с собой только полковника Маршалла, одолжившего для этого случая приличную шпагу, пару перчаток и воротник чистой рубашки. Ли, его ординарец, полковник Маршалл, полковник Бэбкок и сержант Такер разошлись по двору перед домом, и Такер вывел лошадей, чтобы они паслись. Ли поднялся по шести широким деревянным ступеням на крыльцо - можно представить, с какой неохотой - вошел в холл, повернул налево, в гостиную, и одобрительно кивнул.

С тех пор дом Маклейна кропотливо реконструировался - в свое время его разобрали на части, намереваясь собрать в Вашингтоне в качестве музея Гражданской войны. Гостиная, или "парадная комната", красива, но очень мала. Маршалл записал, что он, Ли и Бэбкок просидели там около получаса. Санитара Бэбкока отправили встретить Гранта на дороге у дома. Маршалл, который находился в комнате, сообщает, что он, Ли и Бэбкок "разговаривали самым дружелюбным и приветливым образом". Должно быть, для создания подходящей обстановки для капитуляции пришлось немало приходить и уходить. Мебель тяжелая, громоздкая и перегруженная; красивый, внушительный раскладной письменный стол стоит справа от большого камина, который доминирует в комнате. Диван и мягкие кресла, которые стояли вокруг него, отсутствуют как на современных гравюрах, рисунках и картинах, изображающих капитуляцию, так и в нынешнем виде. Кто-то - возможно, слуги майора Маклейна - либо убрал часть мебели, либо придвинул ее к стенам. По обе стороны гостиной стояли два небольших столика: слева - с мраморной столешницей, за которым стояло красивое плетеное кресло; справа - поменьше, из красного дерева, за которым стояло большое вращающееся кресло с кожаной обивкой, взятое с письменного стола. Осталась лишь пара небольших формальных стульев, и ни один из них не выглядит удобным или привлекательным. Ли мог сидеть, но Маршалл и Бэбкок - вряд ли.

Примерно в час тридцать они услышали стук множества копыт. Пока он ехал, Грант собирал тех, кого хотел видеть на капитуляции. Ли, Маршалл и Бэбок поднялись, и генерал Грант вошел в комнату, сняв свои простые, "темно-желтые" перчатки-стринги. Его смущала так называемая "форма рядового", измятая, помятая и забрызганная грязью, а также тот факт, что на нем не было шпаги, поскольку он приехал прямо с поля боя. На самом деле Грант никогда не носил солдатской формы, хотя и придерживался этого утверждения в своих мемуарах - естественное утверждение для генерала, ставшего политиком, который знал, что среди избирателей больше рядовых, чем генералов. * Грант носил простой мундир с двумя рядами золоченых пуговиц, расстегнутый и заканчивающийся выше колен; жилет с меньшим количеством золоченых пуговиц; белую рубашку и воротник с узким черным галстуком-бабочкой. На каждом плече он носил простую планку, окаймленную одной тонкой линией золотой тесьмы, с тремя звездами генерал-лейтенанта. Его черная форменная шляпа, скорее похожая на современный Стетсон, с вышитым золотом шляпным шнуром, заканчивающимся спереди двумя маленькими позолоченными "желудями", была стандартным головным убором для генеральских офицеров. Грант, даже в свои лучшие годы, не был "нарядным" генералом, и контраст между ним и Ли в его лучшей форме, должно быть, был разительным. Во всяком случае, он поразил Гранта, который извинился за свою "грубую одежду" и отсутствие шпаги. Кроме того, Ли был выше Гранта как минимум на пять дюймов и имел прямую осанку кавалерийского офицера, в то время как Грант был естественным "сутулым". С виду постороннему человеку могло показаться, что Грант собирается сдаться Ли, а не наоборот. Грант прекрасно описал этот момент в своих мемуарах: "Какие чувства испытывал генерал Ли, я не знаю. Поскольку он был человеком с большим достоинством, с бесстрастным лицом, невозможно было сказать, испытывал ли он внутреннюю радость от того, что конец наконец наступил, или же был опечален результатом, но слишком мужественен, чтобы показать это". Другой наблюдатель писал, что "Ли вел себя как вполне одержимый джентльмен, которому предстояло выполнить очень неприятный долг, но он был полон решимости справиться с ним как можно лучше и как можно скорее".

На мгновение возникла неловкость, потому что если Грант помнил его по мексиканской войне, то Ли не мог "вспомнить ни одной черты" Гранта. Тем не менее они дружески беседовали в течение нескольких минут, пока около дюжины федеральных офицеров вошли в салон и встали у стен. Некоторых из них Ли знал в лицо, в том числе генералов Шеридана и Ордда. Возможно, его немного удивило присутствие секретаря Гранта подполковника Эли Паркера, полнокровного индейца племени сенека, которого он, очевидно, считал чернокожим, пока Паркер не был ему представлен. "Я рад видеть здесь хотя бы одного настоящего американца", - вежливо сказал Ли. Паркер ответил с той же вежливостью: "Мы все американцы, сэр". Ли, похоже, не возражал против того, чтобы его выставили на всеобщее обозрение - он и его секретарь подполковник Маршалл были единственными офицерами Конфедерации в маленькой комнате.

Грант и Ли еще некоторое время продолжали болтать о Мексике - возможно, им обоим было приятно поговорить о прошлом, а не о настоящем. На самом деле беседа показалась Гранту настолько "приятной", что он почти забыл, для чего они пришли, пока Ли, по словам Гранта, не "обратил его внимание на цель нашей встречи". Грант, похоже, не хотел переходить к делу, но в конце концов сказал мягким голосом: "Я предлагаю условия, которые в основном изложены в моем вчерашнем письме: офицеры и люди, сдавшиеся в плен, должны быть досрочно освобождены и лишены права снова брать в руки оружие до надлежащего обмена, а все оружие, боеприпасы и припасы должны быть сданы как захваченное имущество".

Ли кивнул, и после короткого обмена мнениями предложил Гранту "зафиксировать в письменном виде" предложенные им условия. В этот момент оба мужчины сели, Ли положил шляпу и перчатки на стол с мраморным покрытием, а его военный секретарь Маршалл встал напротив камина, за левым плечом Ли. Грант сел за меньший из двух столов. Оба мужчины сидели не совсем лицом друг к другу. Ли сидел так, чтобы смотреть прямо вперед, в сторону двери; Грант сидел так, чтобы смотреть на левый профиль Ли. Между двумя столами не было большого пространства, и, учитывая, что вокруг сидящих стояли офицеры Союза, Ли, должно быть, было нелегко сидеть неподвижно перед аудиторией своих врагов, которые смотрели на него, а он с достоинством и самообладанием смотрел в сторону двери. Грант достал свою "книгу приказов", раскурил трубку, несколько минут писал карандашом, пару раз останавливаясь, чтобы сделать поправку или добавить предложение, затем поднял глаза. Его взгляд привлек меч Ли - он был самым красивым в комнате. Грант снова сделал паузу, добавил несколько строк, а затем попросил Паркера просмотреть черновик. Паркер внес несколько мелких исправлений и вернул его Гранту, который встал и отнес книгу приказов Ли. Достав из кармана очки для чтения, Ли тщательно протер их носовым платком, надел на нос и начал читать.

Аппоматтокс К.Х., штат Вирджиния.

9 апреля 1865 года.

Генерал Р. Э. Ли,

Комд. C. S. A.

Ген.

В соответствии с содержанием моего письма к вам от 8-го числа я предлагаю принять капитуляцию армии Северной Ваты на следующих условиях, а именно: Списки всех офицеров и солдат должны быть составлены в двух экземплярах, один экземпляр будет передан офицеру, назначенному мной, а другой останется у офицера или офицеров, которых вы можете назначить. Офицеры должны дать индивидуальное обещание не брать в руки оружие против правительства Соединенных Штатов до тех пор, пока не будет должным образом [sic] и каждый командир роты или полка не подпишет подобное обещание для людей своей команды. . . .

Ли медленно и внимательно просмотрел текст. Перейдя на вторую страницу, он поднял глаза и сказал Гранту: "После слов "до тех пор, пока должным образом" слово "обмен", похоже, пропущено. Вы, несомненно, намеревались использовать это слово?"

"Ну да, - ответил Грант, - я думал, что вставил слово "обменял"".

"Я предположил, что она была пропущена по неосторожности, и с вашего позволения отмечу, где ее следует вставить".

"Конечно".

Карандаша у Ли с собой не было, а может, он был, но не мог его найти, но бригадный генерал Портер, которому мы обязаны самой точной версией капитуляции, наклонился и протянул ему свой. Ли поблагодарил его, внес исправления и продолжил чтение.

Оружие, артиллерия и государственное имущество должны быть сложены и переданы офицеру, назначенному мной для их приема.

Это не будет касаться ни оружия офицеров, ни их личных лошадей или багажа. После этого каждому офицеру и человеку будет позволено вернуться в свои дома, чтобы власти Соединенных Штатов не беспокоили их до тех пор, пока они соблюдают свои условно-досрочные обязательства и законы, действующие там, где они могут проживать.

С большим уважением,

У. С. Грант, подполковник Гл.

Ознакомившись с условиями, Ли расслабился. Это было то, на что он надеялся; вряд ли он мог ожидать более щедрых условий. "Это окажет очень благоприятное воздействие на мою армию", - сказал он, имея в виду слова Гранта о том, что офицерам Конфедерации разрешается сохранить свое оружие (пистолеты и сабли), лошадей и личное имущество. После недолгого колебания Ли высказал свое единственное возражение: артиллеристы и кавалеристы конфедератов владели своими лошадьми, отметил он. Можно ли изменить условия, чтобы они тоже могли их оставить?

Но Грант либо не мог, либо не хотел исправлять написанное. Он написал эти слова об офицерах Конфедерации после того, как меч Ли привлек его внимание, но не хотел распространять их на солдат и унтер-офицеров. По его словам, идея о том, что "рядовые солдаты" каждый владеет своей лошадью, была для него "новой", и, будучи сам когда-то фермером, хотя и неудачливым, он понимал, какое значение будут играть призывные лошади в возобновлении сельского хозяйства на Юге. Он понимал, что большинство людей в армии Ли были "мелкими фермерами", как когда-то и он сам, и согласился, что "сомнительно, что они смогут собрать урожай, чтобы продержать себя и свои семьи до следующей зимы без помощи лошадей, на которых они сейчас ездят". Грант сказал, что не будет менять свой текст, но даст указание своим офицерам разрешить всем мужчинам, которые утверждают, что у них есть лошадь или мул, взять их с собой домой "для работы на своих маленьких фермах". Грант не мог сказать ничего более полезного для восстановления мира между Севером и Югом или более приятного для Ли.

Поскольку у полковника Паркера был лучший почерк среди присутствующих офицеров Союза - он окончил колледж Ренсселера, был инженером-строителем и мог бы стать и юристом, если бы не то, что индейцы еще не были американскими гражданами, - Грант приказал ему написать чернилами две копии. Тем временем Ли приказал полковнику Маршаллу составить ответ. Пока он этим занимался, Грант представил своих офицеров Ли, который разговаривал только с генерал-майором Сэтом Уильямсом, старым другом со времен Мексиканской войны и того периода, когда Ли был суперинтендантом Вест-Пойнта. К этому времени у дома Маклейна собралась толпа офицеров Союза, включая "мальчика-генерала" генерал-лейтенанта Джорджа Армстронга Кастера. * Оказалось, что в доме Маклейна нет бумаги, а "каменная чернильница" на столе майора Маклейна была пуста. Полковник Маршалл был вынужден одолжить несколько листов бумаги у полковника Паркера, а взамен достал из кармана "маленькую самшитовую чернильницу". Ли упомянул Гранту, что у него 1000 пленных союзников, а провизии нет ни для них, ни для его собственных людей. Он остро нуждался "как в пайке, так и в фураже". Такому гордому человеку, как Ли, должно быть, стоило немалых усилий обратиться с этой просьбой, но Грант быстро откликнулся, предложив немедленно предоставить 25 000 пайков, хотя у него не было фуража для лошадей Ли.

"Думаю, этого будет достаточно", - сказал Ли. "И это будет большим облегчением, уверяю вас".

Меч Ли, очевидно, продолжал привлекать внимание Гранта, и он извинился за то, что не носит свой. Немного раньше четырех часов капитуляция была завершена. Ли пожал руку Гранту в центре гостиной, и все собравшиеся вышли на крыльцо, где Ли подал сигнал сержанту Такеру, чтобы тот привел Тревеллера. "Пока животное запрягали, генерал стоял на самой нижней ступеньке и печально смотрел в сторону долины, за которой лежала его армия - теперь уже армия пленных. Он несколько раз рассеянно похлопал в ладоши, казалось, не замечая группу офицеров Союза во дворе, которые почтительно поднялись при его приближении, и, казалось, не замечая всего, что его окружало... . . Приближение лошади, казалось, вывело его из задумчивости, и он тут же вскочил на ноги. Генерал Грант сошел с крыльца и, направившись к нему, отдал честь, приподняв шляпу. За ним в этом акте вежливости последовали все присутствующие офицеры; Ли почтительно приподнял шляпу и ускакал, чтобы сообщить новость храбрым парням, которыми он так долго командовал".

Глава 12. Апофеоз – 1865-1870

В истории редко случается, чтобы один человек не только олицетворял, но и прославлял проигранное дело. Еще более исключительный случай - Роберт Э. Ли станет национальным, а не только южным героем: в его честь будет названа подводная лодка ВМС США с баллистическими ракетами класса "Джордж Вашингтон", его лицо появится на тридцатицентовой почтовой марке США, танк армии США (M3 Lee, очень популярный в британской армии в Западной пустыне Северной Африки в 1941 году). В его честь будет назван армейский танк (M3 Lee, очень популярный в британской армии в Западной пустыне Северной Африки в 1941 и 1942 годах), а в 1975 году президент Джеральд Форд посмертно восстановит его американское гражданство. * Трудно представить, чтобы какой-либо другой генерал, воевавший против своей страны, был так полностью интегрирован в национальную жизнь или стал предметом всеобщего восхищения даже среди тех, кто не испытывал симпатий к делу, за которое он сражался. Этот процесс начался почти сразу же после капитуляции.

Когда Ли проскакал сквозь ряды своих войск к яблоневому саду у Аппоматтокс-Корт-Хаус и сошел с коня, у него был короткий период подавленности. Он был удивлен, обнаружив, что стал объектом любопытства: федеральные офицеры подходили к нему, чтобы представиться или просто поглазеть на него, как на "льва" в зоопарке. Офицеры его штаба видели, что он в ярости от такого вторжения в его личную жизнь, и он не мог предотвратить покраснение щек, но держал себя в руках, пока не смог сбежать. К следующему дню он восстановил свое спокойствие. Он поручил полковнику Маршаллу составить прощальное обращение к своей армии; узнав, что генерал Грант хочет засвидетельствовать свое почтение, он сел на Тревеллера и сразу же поскакал навстречу Гранту на поле между двумя армиями - возможно, он не хотел, чтобы Грант увидел, насколько армия Северной Вирджинии испытывала недостаток во всем, от обуви и одежды до продовольствия. Два генерала беседовали более получаса, не расходясь, их штабы находились на почтительном расстоянии. Грант мягко убеждал Ли посоветовать другим армиям Конфедерации сдаться, но это была именно та политическая роль, которой Ли никогда не хотел, - он вежливо настаивал, что не может поступить так, не посоветовавшись предварительно со своим президентом, и Грант признал, что "бесполезно убеждать его делать что-либо, противоречащее его представлениям о правильном". Оба мужчины понимали, что после капитуляции Ли война была полностью закончена. Конфедерация потеряла свой капитал и основную армию; ее президент * и основные политические деятели были в бегах; ее валюта ничего не стоила.

Позже в тот же день генерал Мид приехал в лагерь Ли, и два противника Геттисберга дружески беседовали в палатке Ли. Ли подшучивал над Мидом по поводу седины в его бороде, а Мид отвечал, что Ли сам виноват в том, что большая ее часть появилась. Похоже, Ли расслабился, когда вернулся в свои покои и встретился со старшими офицерами и друзьями из прошлого, а не с незнакомыми людьми в форме. Как Грант и Мид, Ли был продуктом Вест-Пойнта - ранг, старшинство и уважение, причитающееся старшему офицеру, были для него так же важны, как и для любого другого вест-пойнтца, и неважно, какую форму он носил.

Ли подписал свое условно-досрочное освобождение 9 апреля и оставался в лагере до 12 апреля, пока армия сдавала оружие и распускалась. Затем он отправился в Ричмонд, сопровождаемый первые несколько миль почетным караулом из федеральных кавалеристов. Ночь на 12 апреля он провел в лесу в нескольких милях от Букингем-Корт-Хаус - там, где сейчас на дороге висит знак "Историческая деревня на Ли-Уэйсайд". Он все еще не хотел расставаться с палаткой и принимать приглашения переночевать в доме, и его смущало внимание и подарки еды, которые он получал, хотя он с благодарностью принял овес для Путешественника. В какой-то момент на следующий день Тревеллер потерял башмак, и Ли был вынужден провести ночь на мельнице Фланагана, ожидая, пока его лошадь обуют. Место его остановки теперь отмечено еще одной придорожной исторической табличкой. На следующую ночь он разбил палатку в Виндзоре, доме своего брата Чарльза Картера Ли в округе Поухатан. Утром к Ли присоединились его сын Руни и племянник Джон, и они поехали в сторону Ричмонда в составе около двадцати человек, за которыми следовали штабные повозки Ли и карета скорой помощи. Свидетель описал Ли, когда он приближался к дому: "Его лошадь была забрызгана грязью. . всадник сидел на лошади как хозяин; его лицо было изрезано уважающим себя горем; его одежда была изношена на службе и запятнана путешествиями. . . . Даже в тот мимолетный миг, когда он проезжал мимо моих ворот, я был потрясен его несравненным достоинством". На Ли был серый походный мундир с простым мечом, принадлежавшим когда-то Джорджу Вашингтону. Достигнув дома, он больше никогда не наденет шпагу.

Ричмонд, по которому он ехал, был разрушенным городом, улицы превратились в дорожки, проложенные среди обломков и гари от пожара, уничтожившего большую его часть. Прохожие приветствовали его, когда он подъезжал к дому 707 по Франклин-стрит, и он с серьезным достоинством отвечал на их приветствия. Перед домом он сел на землю и передал поводья Тревеллера одному из своих санитаров, затем открыл ворота в кованой ограде, поднялся по ступеням между дорическими каменными колоннами крыльца и вошел внутрь, чтобы начать новую жизнь.

Он не сдал свой мундир и не собирался этого делать еще какое-то время. Мэтью Брейди, знаменитый фотограф, который был не только неутомимым охотником за знаменитостями, но и великим художником, сфотографировал Ли на заднем крыльце своего дома всего через двадцать четыре часа после его возвращения в Ричмонд. Люди предупреждали Брейди, что "нелепо" предполагать, что Ли будет позировать ему в такой момент, но Брейди был человеком с большой силой убеждения, и он уже фотографировал Ли раньше, первый раз в 1845 году. Он считал, что это будет "исторический" снимок, и, видимо, Ли согласился: он позволил Брейди сделать шесть фотографий, в эпоху, когда каждое сидение предполагало длительное пребывание в полной неподвижности. В середине девятнадцатого века фотографирование себя все еще было формальным и серьезным событием. На одной из фотографий Брейди Ли стоит в дверном проеме с вызывающим видом, все еще в полковничьих звездах и пуговицах Конфедерации, но без меча. На другой он сидит на улице в мягком кресле, взятом из дома, его серая шляпа лежит на коленях, выражение лица отстраненное, возможно, даже страдальческое, а справа от него стоит его сын генерал-майор Кэстис ("Бу") Ли, а слева - его адъютант полковник Тейлор. Возможно, гражданская одежда Ли была давно потеряна. Три месяца спустя он все еще носил свой старый серый мундир Конфедерации, но уже без звезд и позолоченных пуговиц, и в другой шляпе. Его переход к гражданской одежде, очевидно, занял некоторое время, как и у бесчисленных менее известных ветеранов Конфедерации.

Если на некоторых фотографиях Брейди выражение лица Ли выглядит потрясенным, это неудивительно. За считанные дни он превратился из командующего всеми армиями Конфедерации в человека, которому нечем заняться, к тому же он стал невольной туристической достопримечательностью. Любопытствующие вынуждали его совершать прогулки по ночам; постоянный поток звонивших искал у него помощи, благословения, сочувствия или совета. Он уже стал символом поверженной Конфедерации, хотел он того или нет.

Счастливый от того, что вернулся к своей семье, Ли испытывал все лишения того периода на Юге. Самые обычные продукты питания, такие как сахар, чай и мука, были в дефиците или недоступны; валюта Конфедерации (как уже отмечалось выше) ничего не стоила; победоносный Север не спешил кормить побежденный Юг. Дом Ли был переполнен, его жена была практически прикована к постели, их дочери Милдред и Агнес изнемогали от забот о стольких людях, а сам Ли боролся с самообвинениями и горем, его лицо, как многие замечали, было так сильно изрезано, как будто он постарел за одну ночь: "Горести Юга были бременем [остатка] его жизни".

Однако Ли было всего пятьдесят восемь лет, он был активным человеком и советовал всем, кто его искал, найти работу и начать процесс восстановления, и себя он от этого не освобождал. Он посоветовал своему сыну Руни вернуться на свою разоренную плантацию Уайт-Хаус и заняться фермерством. Вскоре к Руни присоединился его брат Роб, и Ли явно нужно было искать себе занятие. Ли повезло в том смысле, что мальчики все еще владели недвижимостью, которую можно было обрабатывать, оставленной им дедом, а Ли все еще хранил облигации, которые приносили скромный доход, хотя и недостаточный для нужд семьи в Ричмонде. Их дом был арендован Кэстисом Ли у мистера Джона Стюарта - восхитительного и сочувствующего хозяина, который убеждал Ли оставаться в доме "до тех пор, пока вам будет удобно оставаться в Ричмонде", и отказывался принимать какую-либо оплату, если только она не была "сделана в долларах Конфедерации", что фактически делало дом бесплатным для аренды. Ли был не из тех, кто принимает такую щедрость, пусть даже из лучших побуждений; он также не хотел оставаться в Ричмонде на неопределенный срок. Он вообще не был городским человеком, и ему казалось, что Мэри Ли будет лучше вдали от руин Ричмонда и постоянного присутствия федерального гарнизона. Она была гораздо более озлоблена победой Союза, чем ее муж. Как только Ли сдался, он принял федеральное правление и его последствия; его "подчинение гражданской власти" было подлинным. Он сделал все, что от него требовалось, чтобы добиться помилования, и не по его вине оно затянулось на 110 лет, но чувства Мэри Ли к Северу были менее снисходительными. Она по-прежнему считала Конфедерацию святым делом, и Ли опасался последствий ее пребывания в оккупированном городе, не считая опасности заболеть и заразиться там в летние месяцы.

Сначала он подумал о местечке возле Уайт-Хауса, но Руни написал в ответ, что местность вокруг обугленных руин дома Кьюстисов опустошена тремя годами боев и федеральной оккупации, не говоря уже о том, как подействует на его мать почерневший кирпичный дымоход - все, что осталось от дома, где Джордж Вашингтон сватался и женился на Марте Дендридж Кьюстис. Ли, видимо, это не убедило, и в конце мая он решил убедиться в этом сам. Он проехал на "Тревеллере" мимо полей, где его армия сражалась в 1862 и 1864 годах, мимо скромных мест, чьи названия стали знаменитыми: Механиксвилл, Мельница Гейнса, река Чикахомини, Колд-Харбор. Выезд в сельскую местность на "Тревеллере" был частью процесса исцеления Ли. Может быть, он и не знал об этом, но он обнаружил это в пути - лошадь, фермы, знакомые дороги, друзья, которые пришли навестить его, когда он ночевал в доме своего лихого молодого кузена полковника Томаса Картера, чьи пушки поддерживали Пикеттовский заряд в 1863 году, - все это вытеснило на время из его головы мрачную реальность Ричмонда. У него не было желания возвращаться на старые поля сражений; он наслаждался роскошным семейным ужином в старинном виргинском стиле эпохи антебеллумов, на котором присутствовали его сыновья Руни и Роб, и впервые за много лет играл с маленькими детьми; он был среди людей, которые ничего от него не хотели и не относились к нему как к диковинке или идолу. В то же время он сразу понял, что Руни был прав: это не то место, где стоит искать дом для себя и Мэри. Здесь было слишком много напоминаний о войне, слишком много призраков, слишком много полей сражений вдоль реки Памункей, чтобы сделать этот выбор удачным, но он также понимал, что его порыв был правильным и что для восстановления собственного равновесия он должен уехать из Ричмонда и найти мир и покой, чтобы решить, что делать с остатком своей жизни, ведь Ли никогда не был человеком, который мог бездельничать.

Находясь в Пампатике, в доме Томаса Картера, Ли узнал, что всем, кроме нескольких бывших конфедератов, будет предложена полная амнистия и помилование при условии, что они дадут клятву поддерживать правительство и конституцию Соединенных Штатов. Ли не мог не удивиться, что он оказался в числе исключенных, но, прочитав прокламацию, он обнаружил, что имеет право подать индивидуальное прошение о помиловании, и через две недели он сделал это, убедившись, что генерал Грант с радостью одобрит письмо Ли президенту Джонсону и доведет его до сведения президента. Это было более важное решение, чем кажется на первый взгляд. Хотя Ли не делал публичных заявлений о том, что он просил о помиловании, вскоре об этом стало известно. Его готовность подчиниться федеральной власти послужила примером для других конфедератов, чтобы они поступили так же. Теперь, когда война закончилась, он твердо знал, что чем скорее Союз будет полностью восстановлен и принят на Юге, тем лучше для всех. В очередной раз, по-своему тихо, Ли выступил в роли лидера для всех, кто сражался за Конфедерацию. Если бы он мог подать прошение о помиловании, мало кто из других людей мог бы проявить такую гордость, чтобы отказаться, и таким образом он сделал первый шаг к примирению Севера и Юга.

В случае с Ли его прошение о специальном помиловании было осложнено тем, что федеральный судья хотел предъявить ему обвинение в государственной измене - попытка, которую Грант пытался "отменить", поскольку она противоречила написанным им условиям капитуляции, - и в итоге прошение было "замято" каким-то бюрократом. Сам Ли предсказывал, что "мы должны ожидать промедления в принятии мер по облегчению положения". Он был, безусловно, прав: прошло более 100 лет, прежде чем его помилование было наконец подписано, а американское гражданство восстановлено.

Тем временем, благодаря одной из тех счастливых случайностей, которые так часто происходили в жизни Ли, его решение покинуть Ричмонд было принято, когда одна богатая вдова предложила ему коттедж на своей обширной плантации площадью 3000 акров, Окленд, расположенной в пятидесяти милях к западу от города, на южном берегу реки Джеймс. Миссис Элизабет Кок незамедлительно отправилась в Ричмонд, чтобы поговорить с миссис Ли, которая, несомненно, к облегчению Ли, быстро согласилась на эту идею. К тому же до Окленда можно было добраться по реке и по каналу, что избавляло миссис Ли от боли и усталости, связанных с поездкой по дорогам такой протяженности. Это была часть штата, где еще не было боев между враждующими армиями и где не было урожая, и Ли показалось, что это прекрасная возможность увезти жену и трех дочерей из города.

Как обычно, Ли не терял времени даром, как только принял решение принять предложение миссис Кок и Мэри Ли согласилась на него. Он, очевидно, не стал советоваться со своими дочерьми, чей энтузиазм по поводу переезда был гораздо меньше, чем у их матери. Мэри Куллинг в своей книге "Девочки Ли" отмечает, что дочери Ли, как и многие женщины на Юге, пережили четыре года лишений во время фактического отсутствия отца и братьев. Что бы ни предполагал Ли, они больше не были его "маленькими девочками". Они ухаживали за больной матерью, пережили смерть сестры Энни, вместе с Агнес разделили шок от повешения Ортона Уильямса и похищения раненого брата Руни федеральной рейдерской группой, потеряли свой дом, научились справляться с домашними делами, которые большую часть жизни беспрекословно выполняли рабы, и после сожжения большей части Ричмонда отправились на поиски еды, чтобы прокормить семью, через улицы, которые были полны вражеских солдат, разъяренных бегущих конфедератов и освобожденных рабов. Только благодаря своему названию они были избавлены от крайностей унижения и отчаяния, которые испытывали многие женщины на фермах, захваченных или сожженных федеральными колоннами, где "хозяйка дома" была оставлена на произвол судьбы без взрослых мужчин, способных защитить ее, и с сокращающейся рабочей силой из рабов, которые могли сбежать или стать угрюмыми и мятежными, чтобы обрабатывать землю. За гламурным притворством "Унесенных ветром" скрывалась жестокая реальность: южные женщины, как богатые, так и бедные, были вынуждены спасать то, что можно было спасти от катастрофы войны и поражения, добывать средства к существованию на заброшенной земле, терпеть оккупацию и принимать решения, которые до этого принимал муж или отец. Те семьи, у которых были деньги в банке, потеряли их, когда доллар Конфедерации стал ничего не стоить, а те, кто считал рабов частью своего капитала, больше не могли этого делать. Федеральная оккупация не была столь благостной, как ее изображали многие северяне, и даже небольшие ограничения раздражали чувства южан, постоянно напоминая о поражении.

Вернувшись в Ричмонд после Аппоматтокса, Ли по привычке подарил пуговицу от мундира подругам своих дочерей, которые попросили ее на память; но после того как федеральный приказ запретил носить пуговицы Конфедерации, он перестал это делать, опасаясь, что у них могут возникнуть проблемы. Сам он счел необходимым узнать у федерального маршала-провокатора Ричмонда, требуется ли ему разрешение на выезд из города. Федеральный часовой у дверей дома 707 по Франклин-стрит стал казаться ему скорее вторжением, чем жестом защиты или уважения. Куллинг правильно описывает атмосферу в городе как "гнетущую".

Девочки Ли, конечно, жили лучше многих, возможно, даже лучше большинства, но военные годы были травмирующими и для них, а теперь их лишили друзей и всех удобств, которые еще мог предложить город, чтобы жить в доме, которого они никогда не видели, без определенного будущего. Да и не были они больше "девочками". Мэри Кьюстис, старшей, было тридцать, Агнес - двадцать четыре, Милдред - девятнадцать. Тот факт, что "его девочки" теперь были молодыми женщинами, не изменил ни взглядов Ли на их поведение, ни его убеждения, что они должны сидеть дома, помогать матери и составлять ему компанию до тех пор, пока, с его одобрения, они не выйдут замуж. Что касается "девочек", то от их внимания не могло ускользнуть, что там, куда они направлялись, "будет достаточное количество свежих овощей, но мало посетителей". Вряд ли они найдут в Дервенте, уединенном загородном коттедже, который миссис Кок предложила Ли, хоть одного подходящего молодого человека. Поэтому неудивительно, что не успела Мэри Кьюстис приехать туда, как отправилась в Стонтон, чтобы погостить у родственников.

Ли отправил своего старшего сына, Кэстиса, на поезде Traveller в Окленд, а сам с Мэри и тремя дочерьми поехал на пакетботе по реке Джеймс и каналу Канава, который тащила запряженная лошадь на буксире - медленное путешествие в те времена, когда люди привыкли к скорости железнодорожного поезда. Канал был любимой идеей молодого Джорджа Вашингтона: он должен был соединить реку Джеймс и реку Огайо и таким образом открыть то, что тогда было "Западом". Это был главный проект общественных работ в период его президентства, который все еще был далек от завершения. Он был прорыт за немалые деньги трудом рабов, а проезд по той части, которая была завершена, замедлялся из-за множества шлюзов на пути. Вашингтон оставил значительную часть своих акций в компании по строительству канала малоизвестному тогда колледжу в Лексингтоне, штат Вирджиния, в долине Шенандоа, под названием Liberty Hall Academy, который в благодарность за дар переименовал себя в Вашингтонский колледж.

Хотя путешествие на лодках по каналу иногда описывают как идиллическое, на самом деле оно не было таким. Постоянный стук копыт и фырканье тягловой лошади, частые шумные остановки, когда шлюзы трудолюбиво заполнялись, а затем открывались, мешали спать, а в каютах внизу было тесно и жарко (Мэри Коулинг описывает их как "крошечные" и "удушливые"). После вечерней трапезы задергивали занавес, чтобы разделить мужчин и женщин. То, что Ли, привыкший к спартанской жизни, предпочел спать на палубе, говорит о многом.

Пакет прибыл на пристань Пембертон вскоре после рассвета, и Ли встретили Кьюстис, ехавший верхом на Путешественнике, и один из сыновей миссис Кок, Эдмунд. Миссис Ли пришлось вынести с корабля и посадить в карету для короткой поездки в Окленд, где они должны были пробыть неделю, пока Дервент готовили к их приезду. В Окленде были все удобства виргинского особняка - рейдерские отряды федералов добрались до него, но не разграбили и не разгромили, и Ли заметно расслабился. В течение той недели произошел показательный инцидент. Когда Ли и семья Кок сидели за столом, дворецкий миссис Кок, бывший раб, вошел в столовую, "чтобы попрощаться, поскольку он уезжает, чтобы попытать счастья в качестве вольноотпущенника". Ли поднялся из-за стола и "сердечно" пожал ему руку, прервав трапезу, чтобы дать совет, и "попросил Небеса благословить его".

Не каждый южанин в те дни пожал бы руку чернокожему - Ли не раз вызывал удивленные взгляды окружающих, - и уж тем более не благословил бы отъезд человека, который всего несколько недель назад был собственностью хозяйки. В расовых отношениях, как и в других вопросах, Ли подавал пример теплоты, сочувствия, доброты и достоинства. Но это, надо отметить, не изменило его мнения о чернокожих. Всего за несколько недель до этого, навещая полковника Томаса Картера в Пампатике, он советовал своему кузену не полагаться в качестве рабочей силы на своих бывших рабов. "Я всегда замечал, - сказал ему Ли, - что где бы вы ни нашли негра, все вокруг него приходит в упадок, а где бы вы ни нашли белого человека, вы видите, что все вокруг него улучшается". Взгляд Ли на чернокожих всегда был одновременно благожелательным и скептическим. Ему не нравилось владеть рабами, как своими, так и тех, что миссис Ли унаследовала от отца, и он нарушил тогдашний закон Вирджинии, открыв для них школу. Следуя воле мистера Кэстиса, Ли эмансипировал их в 1862 году, но его мнение об их участии в политике осталось неизменным. Его последнее слово по этому вопросу прозвучало перед комитетом Конгресса восемь месяцев спустя: "Мое собственное мнение, - ответил он на вопрос под присягой, - заключается в том, что в настоящее время они не могут голосовать разумно, и что предоставление им избирательного права откроет дверь для большого количества демагогии и приведет к различным неудобствам. Что может показать будущее, насколько разумными они станут, какими глазами будут смотреть на интересы штата, в котором они проживают, я не могу сказать больше, чем вы".

До войны Ли выражал убеждение, что рабство - большее зло для рабовладельца, чем для раба, и что оно является "моральным и политическим злом". Он также считал, что рабство было частью Божьего процесса цивилизации негров и может быть прекращено только тогда, когда Бог решит положить этому конец. Это мнение было широко распространено на Юге до войны, и в разных формах оно сохранится вплоть до двадцатого века. Убеждение Ли в том, что выход чернокожих из рабства должен быть отдан в руки Бога, а не законодательно или силой навязан Югу, он исповедовал тихо, но твердо на протяжении всей своей жизни. Он не менял ее и не извинялся за нее, и его откровенность на эту тему перед комитетом Конгресса, по крайней мере, заслуживает искренности. Возможно, ключевой фразой в заявлении Ли перед комитетом является "в настоящее время". Он не приписывал чернокожим постоянную неполноценность, как многие на Юге, но допускал, что время (и Бог) могут изменить их положение так, как он не может предвидеть или предсказать. Все было или должно было быть, как он любил говорить, "в руках Божьих". По меркам многих конфедератов его взгляды были умеренными, и попытки северных конгрессменов вывести его на более глубокую дискуссию не увенчались успехом.

Важность этого заключается в том, что Ли все больше и больше превращался в безупречный, безупречный символ, в котором реальный человек быстро затмевался сверкающим мраморным изображением. Это произошло не по вине Ли: у него было слишком много скромности (и здравого смысла), чтобы взять на себя мантию совершенства. Мифический Ли южной истории со временем стал человеком, который никогда не совершал ошибок и не имел недостатков: не только идеальным джентльменом, но и идеальным воином. Таким образом, вина за Малверн-Хилл была переложена на Джексона; вина за Геттисберг была возложена на Лонгстрита, или, по крайней мере, на Лонгстрита, Стюарта и Юэлла; а неприязнь Ли к институту рабства получила большее распространение, чем его пессимизм по поводу будущего развития бывших рабов и освобожденных. То, что Ли был человеком, что он иногда совершал ошибки, даже серьезные, что его глубоко искренние взгляды на расу не соответствуют современным стандартам или даже стандартам некоторых просвещенных северян его собственного времени, не должно вызывать сомнений. Ли ничего не теряет от того, что его изображают слабохарактерным человеком. Его сильными сторонами были мужество, чувство долга, религиозная вера, военный гений, постоянное стремление поступать правильно, естественная и инстинктивная вежливость - он без колебаний пожимал руку чернокожему или преклонял колени в молитве - но он не стремился к святости; более того, эта идея показалась бы ему кощунственной, и он был бы потрясен тем, что после его смерти его возвели в разряд светских святых.

После недели комфортного проживания в доме миссис Кок - без сомнения, вскоре была найдена замена ушедшему дворецкому - Ли переехали в Дервент, небольшой четырехкомнатный "дом арендатора". Глубоко в лесу, это было одинокое место, разочаровавшее миссис Ли и девочек, которым оно показалось "тесным" и плохо обставленным. Как обычно, Ли был вынужден играть роль "болельщика", усердно работая "для поддержания семейного духа", и не обращая внимания на то, что его младшая дочь Милдред описывала как "мелкие испытания убогой службы, готовки, маркетинга - уродливый, убого построенный маленький дом с обычным окружением [и] провинциальным обществом". Для Ли было достаточно того, что он вернулся к своей семье после четырех лет жизни в палатке, что у него была возможность восстановить силы после постоянного стресса, связанного с высоким начальством, и что он иногда ездил на "Тревеллере" в ближайший магазин, где было достаточно свежих овощей; но ничто из этого не могло успокоить Агнес и Милдред, которые были сильно напуганы, когда Агнес заболела брюшным тифом. Затем, по еще одному счастливому совпадению, Мэри Кьюстис посетила вечеринку в Стонтоне, где пожаловалась, что "жители Юга предлагают моему отцу все, кроме работы, и это единственное, что он готов принять из их рук".