Облака славы. Жизнь и легенда Роберта Э. Ли

Трогательная забота Ли о Кэстисе, пробудившаяся, должно быть, в нем самом в годы учебы в Вест-Пойнте и огромного давления, которое испытывает любой курсант первого года обучения - давления, требующего соответствовать, давления, требующего соперничества, давления, требующего успеха, Давление, заставляющее сопротивляться даже самым невинным искушениям, и вера Ли в то, что он "может спокойно и беззаботно встретить все, что мир может ему предложить", лишь бы его дети были хороши и счастливы, заставляют его казаться одновременно более уязвимым и более милым человеком, чем суровая, меланхоличная фигура, которую обычно изображают. Временами он может казаться совершенно диккенсовским, * как, например, когда он пишет о семейном Рождестве. Он, Мэри и дети всегда старались провести Рождество с мистером и миссис Кьюстис в Арлингтоне, и в этом случае Ли говорит: "Мы вернулись домой в среду утром. . . . Дети были в восторге от возвращения [из Балтимора] и провели вечер за придумыванием развлечений на утро. В рождественское утро они пришли к нам еще до наступления дня, чтобы перебрать свои чулки. Милдред считает, что она получила приз в виде новой красивой куклы; недуги Анжелины [Анжелина была куклой Милдред] были так велики, что ее оставили в Балтиморе, и это новое сокровище было совершенно неожиданным. Пирожные, конфеты, книги и т. д. были совершенно забыты в ласках, которыми она ее одарила... . . Руни получил среди своих подарков новую пару ботинок, которую он особенно хотел, а девочки, я надеюсь, были в равной степени довольны своими подарками, книгами и безделушками. . . . Твоя мать, Мэри, Руни и я пошли в церковь, а Руни и близнецы [посетители] катались на коньках по каналу, причем Руни взял с собой для этой цели свои коньки. . . . Мне нет нужды описывать вам наши развлечения... а также индейку, холодную ветчину, пудинги, пироги с фаршем и т. д. на ужин".

Радость Ли от того, что его окружает семья, с лихвой компенсирует его постоянные увещевания и подробные советы даже самым маленьким членам - ведь он суетился и подталкивал их, и в эпоху, когда образование девочки не казалось большинству родителей таким же важным, как образование мальчика, он призывал своих девочек преуспевать в учебе с такой же твердостью, с какой призывал Кэстиса в Вест-Пойнте.

Тем временем строительство форта Кэрролл замедлилось. Конгресс неохотно выделял средства, и в марте 1851 года он покинул заседание, не выделив никаких ассигнований на продолжение работ. Как заметил начальник Ли, бригадный генерал Тоттен, "для обеспечения быстрого... прогресса не требовалось ничего, кроме регулярных ассигнований", но они не поступали, возможно, потому, что политические антенны Тоттена были не столь чувствительны, как у его предшественника, а возможно, потому, что никто в Конгрессе не воспринимал всерьез возможность возобновления британского наступления на Балтимор. Возможно, Ли, как инженеру, было больно от того, что он так и не смог довести до конца ни один из огромных проектов, за которые он отвечал, - его перевели на другую должность еще до того, как его работы на острове Кокспур, в Сент-Луисе или в Нью-Йоркской гавани были близки к завершению, - но весной 1852 года, когда он был занят забиванием свай и укладкой бетона, он получил письмо от бригадного генерала Тоттена с предложением принять командование в качестве суперинтенданта Американской военной академии. * На первый взгляд, все говорило в пользу этого назначения, за исключением того, что оно отдаляло Мэри Ли от ее родителей и дома в Арлингтоне. Должность суперинтенданта академии была престижной и находилась в центре внимания общественности; она предполагала "красивый дом", полный штат сотрудников и прямой доступ к Военному министерству; кроме того, это позволило бы собрать всю семью Ли в одном месте, поскольку Кьюстис все еще был кадетом.

Учитывая, с какой тщательностью Ли следил за образованием собственных детей, удивительно, что он не был "доволен". Фримен объясняет это скромностью Ли и его убеждением, что "ему не хватало опыта для этой должности". Правда, в течение многих лет Ли постоянно отвечал на любую форму продвижения по службе протестом, что хотел бы, чтобы для этого был выбран "более опытный человек"; возможно, это была скромность или просто формула вежливости, но можно также предположить, что нежелание Мэри Ли променять Виргинию и Мэриленд на три или четыре года в нижней части долины Гудзона могло сыграть важную роль в попытке Ли отказаться от этой чести. Признаком того, что это был не просто мягкий формальный протест, является то, что Ли ответил на письмо в тот же день, когда оно было получено - очевидно, никаких душевных терзаний не было. По меркам Ли, его ответ генералу Тоттену был кратким и точным: "Я с большим сожалением узнал о решении военного министра назначить меня на эту должность, и боюсь, что не смогу оправдать его надежд в управлении учреждением, требующим большего мастерства и опыта, чем у меня есть".

Интересно, что, отказавшись от назначения, Ли, похоже, не поехал в Вашингтон и не навестил своего старого товарища по оружию времен Мексиканской войны, чтобы привести аргументы в пользу выбора кого-то другого; в конце концов, Тоттен восхищался Ли и любил его, а Вашингтон находится всего в тридцати девяти милях от Балтимора, даже в те дни не более часа езды на поезде ("вагоны", как их тогда называли). Ответ, вероятно, заключается в том, что Ли, с его врожденным чувством долга и послушания, был готов написать официальное письмо с возражением против назначения, но не более готов лоббировать сохранение своей нынешней должности, чем лоббирование повышения.

Ли пришлось ждать всего десять дней, чтобы получить лаконичный ответ о том, что "его письмо получено, и главный инженер вынужден отказаться от изменения задания", - знак того, что Тоттен знал, что выбрал лучшего человека для этой работы. Получив письмо, Ли с головой ушел в составление счетов и передачу помощнику всех своих бумаг, касающихся форта Кэрролл. Он продолжал указывать друзьям, что не чувствует в себе сил справиться с этой задачей, но смирился с ее неизбежностью. Поскольку к началу Гражданской войны форт так и не был достроен, Ли, возможно, повезло, что его отстранили от работы, которую можно рассматривать только как тупиковую, и вполне возможно, что он отказался от нее без сожаления - наверняка он его не выражал. С другой стороны, он переходил от рутинной работы по надзору за строительным проектом, пусть и амбициозным, к тому, что мы бы сейчас назвали высокопоставленной ролью: командование несколькими сотнями кадетов и большим армейским подразделением, ведь Вест-Пойнт тогда, как и сейчас, был освященным учебным заведением. Кроме того, эта должность требовала необычайного такта как в отношениях с родителями, так и с политиками, ведь каждого кадета "спонсировал" конгрессмен или сенатор из его родного штата, и никто из родителей не хотел узнать, что их мальчик отстает в учебе или его собираются отчислить за слишком большое количество проступков.

Вест-Пойнт, в который возвращался Ли, стал намного больше, чем был, когда он сам был кадетом. История Вест-Пойнта - это история постоянного роста и совершенствования, и годы между 1829 и 1852 не были исключением, но в своей основе он все еще подчинялся уставу и непреклонному кодексу чести, установленным полковником Сильванусом Тайером в годы его работы в качестве суперинтенданта. Эти правила Ли знал наизусть и, что самое важное, принимал их без оговорок. Как ни трудно было Ли иногда добиваться соблюдения правил Тайера, он не сомневался ни в их важности, ни в том, что кадеты должны полностью и добровольно подчиняться им во всех деталях.

Обязанности суперинтенданта были столь же требовательны и непреклонны. Даже самое незначительное и малозначительное решение требовало горы корреспонденции, большая часть которой направлялась начальнику инженерного корпуса, если речь шла о кадетах, или военному секретарю, если речь шла о вопросах политики. Даже просьба кадета "получить пакет носков из дома" должна была пройти путь по командной цепочке до стола Ли, а затем быть отправлена главному инженеру в Вашингтон для одобрения или неодобрения, с приложением подписанной Ли рекомендации. Огромный объем бумажной работы заставлял вздыхать даже Ли.

Ли прибыл в Вест-Пойнт в августе 1852 года один, и хотя Мэри не торопилась присоединяться к нему - как отмечают все биографы Ли с нескрываемой критикой, - не кажется неразумным, что он потратил некоторое время на изучение деталей своего нового командования и на то, чтобы все было в порядке к ее приезду. Это был не маленький переезд. Мэри приехала с четырьмя детьми - Мэри, Руни, Робом и Милдред, которым было соответственно семнадцать, пятнадцать, девять и шесть лет, в то время как тринадцатилетняя Энн и одиннадцатилетняя Агнес остались в Арлингтоне с бабушкой и дедушкой под присмотром гувернантки. Их дочь Мэри была помещена в школу-интернат в Вестчестере, а Руни - в Нью-Йорке, но переезд остальных вместе со всеми их вещами из Вирджинии в новый дом, который Мэри Ли никогда не видела, не мог быть легким для женщины, привыкшей к окружению знакомых слуг. Лошади семьи, а также вся мебель вскоре прибыли, и, судя по описанию Роба, покои суперинтенданта (ныне известные как Квартал 100 на Джефферсон-роуд) были достаточно большими и удобными, чтобы устроить Мэри. Первоначально дом был построен в 1820 году для полковника Тайера и представлял собой основательное двухэтажное кирпичное здание, выкрашенное в белый цвет, с четырьмя дымовыми трубами, каждая из которых была увенчана колпаком в виде искусно выполненного декоративного греческого или римского храма. Это был не только дом для управляющего, но и подходящее место для приема гостей. "Дом был построен из камня, - писал Роб, вспоминая о нем много лет спустя, - большой и просторный, с садом, конюшней и пастбищем. Мы, двое младших детей, наслаждались всем этим. Грейс Дарлинг и Санта-Анна [пони, которого Ли купил для Роба в Мексике] были с нами, и я много раз совершал прекрасные прогулки с отцом после обеда, когда, освободившись от работы, он садился на свою старую кобылу и, держа Санта-Анну рядом со мной, отправлялся рысью на пять или десять миль. Несмотря на то, что пони прекрасно скакал, он заставлял меня держать его рысью, игриво говоря, что удары, которые я получаю, идут мне на пользу. Мы ехали на драгунском сиденье, * без постового, и пока я не привыкла к этому, я очень уставала к тому времени, когда возвращалась обратно".

Это типично для Ли - настаивать на сиденье, которое, должно быть, было столь же неудобным как для лошади, так и для всадника. Роб будет жаловаться на то же самое, что ему пришлось ездить на Тревеллере с драгунским сиденьем для своего отца во время Гражданской войны десятилетие спустя. Есть что-то умилительное в том, как Ли использовал эти прогулки между отцом и сыном не только для того, чтобы внедрить уже устаревший стиль верховой езды, но и для того, чтобы закалить Роба.

Ли был прирожденным педагогом и никогда не был так счастлив, как когда его дети учились делать что-то правильно. Роб рассказывает, что его отец приложил немало усилий, чтобы он научился кататься на коньках, плавать и даже кататься на санках. По возможности он сам учил детей. Как только каждый из них становился достаточно взрослым, он присылал в его отсутствие длинные письма с моральными и практическими советами. Письмо, которое он написал "Моей драгоценной Энни", тогда четырнадцатилетней, из Вест-Пойнта, типично в своем сочетании веселого доброго юмора и твердых наставлений: "Мне сказали, что ты растешь очень высокой и, я надеюсь, очень прямой. Не знаю, что скажут кадеты, если дети суперинтенданта не будут практиковать то, что он от них требует".

Свидетельством любви и терпения Ли является то, что его дети не взбунтовались; более того, они, похоже, процветали. Кустис окончил Военную академию США, а Руни - Гарвард; все трое мальчиков с отличием служили в армии Конфедерации, двое из них стали генерал-майорами, а младший поднялся от звания рядового до капитана в самых тяжелых боях войны. Хотя биографы Ли стараются избегать фрейдистских спекуляций, тем не менее интересно, что ни одна из его четырех дочерей никогда не выходила замуж, возможно, потому, что было трудно найти кого-то, кто соответствовал бы стандартам их отца, возможно, потому, что он просто оставался, благодаря своей постоянной привязанности, интересу и вниманию ко всему, что они делали, доминирующей мужской личностью в их жизни.

В идеальном мире все это могло бы сделать Ли именно тем человеком, который подходит для должности суперинтенданта Вест-Пойнта, но с самого начала он считал себя родителем каждого из своих кадетов и устанавливал для них те же высокие стандарты, что и для собственных детей. Каждый день, кроме воскресенья, дверь в его кабинет была открыта на один час с шести утра до семи, и Ли ждал за своим столом в безупречной парадной форме любого кадета, у которого была моральная или личная проблема, чтобы поделиться с ним. Возможно, он и не подозревал о своем устрашающем присутствии - наверняка Ли недооценивал, сколько времени и эмоциональной энергии потребуют проблемы и невзгоды кадетов от такого перфекциониста, как он, и именно тогда его волосы начали седеть, что стало первым шагом на пути от лихого молодого офицера к утомленному патриарху.

Кодекс чести Вест-Пойнта, хотя и читается достаточно просто, в реальной жизни столкнул его с непрекращающимся потоком озадачивающих моральных сложностей и кажущихся бесконечными придирок, которые испытали бы терпение святого. Его младший сын, Роб, испытал это на себе во время одной из послеобеденных прогулок с отцом, когда они неожиданно натолкнулись на трех кадетов далеко за пределами того места, куда им разрешалось заходить без разрешения. Курсанты, увидев Ли, перепрыгнули через невысокую стену и скрылись в овраге. "Минуту мы ехали молча, - писал Роб много лет спустя, - а потом мой отец спросил: "Ты знал этих молодых людей?"". Прежде чем Роб успел ответить, Ли мягко попросил его не отвечать на этот вопрос: "Но нет, - сказал он, - если знал, то не говори". Затем, спустя мгновение: "Я бы хотел, чтобы мальчики поступали правильно, это было бы намного проще для всех сторон".

Кодекс предписывал кадетам не лгать, не обманывать и не воровать, а также не терпеть тех, кто это делает; но, с другой стороны, в сознании Ли, как и в сознании каждого из его кадетов, было прочно укоренилось, что джентльмен не раскрывает властям имя другого. Ли, конечно, должен был доложить об увиденном коменданту кадетов, но поскольку Роб не сказал ему, кто эти кадеты, наказать их было бы невозможно. В маленьком, личном масштабе это была именно та дилемма, с которой Ли сталкивался каждый день, будучи суперинтендантом Вест-Пойнта, в результате чего три года его пребывания во главе школы запомнились главным образом тем, что ему пришлось уволить Джеймса Макнилла Уистлера, который стал, пожалуй, самым значительным американским художником своего времени.

"Если бы кремний был газом, я бы в один прекрасный день стал генерал-майором", - это, пожалуй, одно из самых известных высказываний Уистлера. Оно относится к тому факту, что он не смог правильно ответить на первый вопрос на экзамене по химии в Вест-Пойнте, и это привело к его увольнению Ли. Странно, что молодой Уистлер, уже одаренный рисовальщик, язвительный карикатурист и полноправный эксцентрик, вообще стремился поступить в Вест-Пойнт и не был принят. Даже восхищенный комментатор описывает его как "угрюмого и наглого" - угрюмость и наглость не являются перспективными чертами характера для кадета, к тому же он был близоруким, имел слабое здоровье и острое чувство насмешки. Он отказался от идеи стать церковнослужителем и, очевидно, решил стать солдатом, хотя не проявлял никакого интереса к военному делу и плохо сидел на лошади. Примечательно, что со своими длинными всклокоченными волосами (в Вест-Пойнте его прозвали "Кудрявый") и неряшливой формой он сумел продержаться в качестве кадета три года.

Первый контакт Ли с ним состоялся, когда Уистлер попросил специальный отпуск, чтобы попрощаться со своей матерью (моделью для самой известной картины Уистлера), * , которая отплывала в Европу. Ли, похоже, согласился на эту просьбу довольно неохотно - возможно, Уистлер уже привлек к себе негативное внимание. Как бы то ни было, Ли почувствовал себя обязанным написать миссис Уистлер напрямую, чтобы подчеркнуть важность своевременного возвращения ее сына в Вест-Пойнт. Следующий раз он обратился к ней уже после возвращения матери Уистлера, когда молодой человек был госпитализирован с ревматизмом и, возможно, симптомами туберкулеза, и отправлен домой по болезни. О том, что Ли заботился о каждом из своих кадетов, как курица-мать, свидетельствует количество писем, которые он писал миссис Уистлер о здоровье ее сына и о том, как важно, чтобы он наверстал упущенное время в учебе. Уистлер вернулся в академию после почти трехмесячного отсутствия, набрал "1" по рисованию, но в остальном получил посредственные оценки, а затем набрал поразительное количество промахов, за которыми последовала его знаменитая неспособность определить кремний, что привело к провалу по химии и последующему отчислению.

Уистлер обжаловал решение, но из письма Ли генералу Тоттену становится ясно, что он приложил все возможные усилия, чтобы спасти Уистлера, хотя у него не было причин рассчитывать на благодарность Уистлера или предполагать, что что-то, кроме чуда, превратит его в солдата.

Ли был избавлен от подобных проблем своим сыном Кэстисом, чей послужной список кадета, после его первых промахов, был ничуть не хуже, чем у самого Ли. Племянник Ли Фитц Ли, сын Смита Ли, доставлял ему немало беспокойства, которое, конечно же, усиливалось благодаря решимости Ли быть беспристрастным, когда дело касалось его собственной семьи. Фитц был очаровательным, популярным и авантюрным молодым человеком и завершил свой длинный послужной список проступков тем, что однажды ночью "выскользнул из лагеря с другим кадетом около двенадцати часов и [не вернулся] до 2:30". Когда его поймали и арестовали, Ли, возможно, хотел избавить брата от позора, связанного с отчислением Фитца, но, как обычно, он был скрупулезно справедлив, и от необходимости проявлять суровость его спасло только то, что весь класс Фитца пошел на необычный шаг, предложив "обязательство не совершать проступков в течение учебного года". Этого, к сожалению, оказалось достаточно, чтобы убедить военного министра помиловать Фитца. Это несколько архаичное использование кодекса чести спасло молодого Фитца от службы в кавалерийском корпусе армии Северной Вирджинии.

Все рассказы о трех годах пребывания Ли на посту суперинтенданта посвящены его постоянной озабоченности моральными и учебными испытаниями своих кадетов - Ли не был человеком, который никогда не мог не докопаться до сути моральной проблемы, какой бы маленькой или трудноразрешимой она ни была, и какими бы противоречивыми ни были доказательства, - и боли и усталости, которые это ему причиняло. Но, конечно, как у начальника академии у него были и другие заботы: он должен был вести строгий учет расходов; он упорно лоббировал выделение средств на строительство новой школы верховой езды, разрабатывая планы ее создания по образцу Сомюрской кавалерийской школы, основанной Наполеоном для совершенствования французской верховой езды, * а также проводя в масштабах всей армии поиск талантливых инструкторов, улучшая жилье для офицеров, строя новые конюшни и приобретая больше лошадей и лучших седел.

Ли повезло, что в середине срока его командования избрание на пост президента Франклина Пирса, который знал Ли по мексиканской войне, привело в военное министерство в качестве военного секретаря старого друга Ли Джефферсона Дэвиса, соратника по Югу и Вест-Пойнтеру. Генерал Уинфилд Скотт, командующий армией США, продолжал оставаться самым сильным сторонником Ли. Скотт даже нанес неожиданный визит в Вест-Пойнт со своей свитой и заставил Ли в последний момент заняться подготовкой ужина. В редкой вспышке сардонического юмора Ли описал это в письме к другу: "Боюсь, у генерала снова будет возможность взять если не наспех, то хотя бы тонкую тарелку супа, и если бы не арлингтонский окорок и несколько моих шанхайских цыплят... я бы сомневался, можно ли утолить их голод".

Шутка заключается в том, что во время затянувшейся борьбы генерала Скотта с президентом Полком в начале Мексиканской войны в 1846 году Скотт отсутствовал в своем кабинете, когда к нему обратился тогдашний военный секретарь Марси с подробным отчетом о недовольстве президента Полка. Вернувшись к своему столу, Скотт написал Марси подхалимское письмо с извинениями за свое отсутствие, в котором расхваливал "превосходное чувство, военное понимание и любезность" президента и содержал досадную фразу о том, что он покинул свой кабинет только для того, чтобы "наспех съесть тарелку супа". Это письмо, когда оно "просочилось", о чем Скотт должен был догадаться, вызвало всенародные насмешки в прессе, часто сопровождаемые нелестными карикатурами, как в связи с тем, что Скотт, уже набравший значительный вес в районе середины тела, был хорошо известен как сытный и разборчивый гурман, для которого время приема пищи было одновременно и пышным, и священным - трудно представить человека, менее склонного принять "тарелку супа на скорую руку" за еду. Это привело одного из друзей Скотта к выводу (правильному), что он "совершил политическое самоубийство". В 1852 году Скотт действительно баллотировался в президенты от партии вигов и выиграл только четыре штата.

Биографы Ли обычно пишут о нем так, будто он не интересовался политикой, но это не совсем так. Хотя Ли с недоверием относился ко всем политикам, как Союза, так и Конфедерации, и стремился представить себя человеком без политики, на самом деле он был проницательным, хотя и осторожным наблюдателем политических событий, а поскольку значительная часть его военной карьеры до 1861 года прошла в общении с комитетами Конгресса по поручению главного инженера или военного министра, он обладал весьма развитыми знаниями в области политики для сравнительно младшего офицера.

Период, когда Ли занимал должность суперинтенданта Военной академии США, был периодом сильных политических потрясений и растущего раздражения между северными и южными штатами по поводу животрепещущего вопроса о том, можно ли распространить рабство на огромную территорию, захваченную у Мексики в 1848 году, и насколько далеко. Уровень политической ярости резко возрастал. Хотя большинство "умеренных" людей на Севере все еще смирялись с существованием рабства к югу от так называемой линии Мейсона-Диксона, то есть в тех штатах, где рабство было устоявшимся институтом еще до Американской революции, они в той или иной степени выступали против его распространения на новые территории. На Севере аболиционисты все еще оставались небольшой группой экстремистов. Даже те, кто выступал за окончательную ликвидацию рабства, в большинстве своем выступали за то, чтобы это происходило медленно, возможно, с некоторой компенсацией для рабовладельцев, но без какой-либо мысли о том, что бывшие рабы могут когда-нибудь стать согражданами с полным правом голоса. За исключением богатых рабовладельцев на плантациях глубокого Юга и тех, кто работал в сфере работорговли, большинство американцев относились к рабству как к трагической национальной ошибке. Отношение самого Ли к рабству было типичным для "умеренных" южан: они владели рабами, зависели от рабского труда и прилагали некоторые усилия, чтобы хорошо относиться к рабам в рамках реальности отношений между хозяином и рабом; но они надеялись, что в далеком будущем рабство в конце концов будет ликвидировано, а большинство рабов доброжелательно переселят в другое место, возможно, в Либерию. Тем временем жизнь рабов на фермах Ли оставалась неизменной, как и повсюду на Юге: долгий, изнурительный труд из поколения в поколение, без особых надежд на продвижение по службе.

В годы учебы Ли в Вест-Пойнте тема рабства уже становилась главной темой американской политики, и хотя сменявшие друг друга президенты и Конгресс со все большим трудом находили новый компромисс, который заменил бы предыдущий, каждое присоединение территории, каждое новое предложение о создании штатов для бывших территорий и даже такое дальновидное и благожелательное предложение, как строительство трансконтинентальной железной дороги, вызывало ожесточенные споры между сектами, в центре которых было рабство. Словно предзнаменование, в 1852 году была опубликована книга Гарриет Бичер-Стоу "Хижина дяди Тома", ставшая второй самой продаваемой книгой XIX века в США (после Библии), что еще больше накалило страсти по обе стороны раскола.

Напряжение быстро нарастало во время президентства Франклина Пирса, северянина, симпатизировавшего южным штатам. Он надеялся заменить старый Миссурийский компромисс 1820-1821 годов, по которому Миссури был принят в Союз в качестве рабовладельческого штата в обмен на запрет рабства к северу от параллели 36 градусов 30 минут северной широты на бывшей территории Луизиана. В 1845 году компромисс был продлен дальше на запад в рамках резолюции об аннексии Техаса. Также в 1845 году вызвавший огромные споры закон Канзаса-Небраски позволил поселенцам двух территорий определить "народным суверенитетом", хотят ли они разрешить там рабство. Сенатор Томас Харт Бентон из Миссури выразил мнение многих, сказав: "Чем оправданы все эти беспорядки и беды? Нам говорят, что это делается для того, чтобы вопрос о рабстве не попал в Конгресс! Великий Боже! Он был исключен из Конгресса, полностью, целиком и навсегда... если только Конгресс не втащил его туда, разрушив священные законы, которые его урегулировали!" Два сенатора из Огайо осудили законопроект "как грубое нарушение священного обещания... преступное предательство драгоценных прав", призванное превратить новые территории на западе "в мрачный регион деспотизма, населенный хозяевами и рабами".

Эта риторика спокойна и скромна по сравнению с тем потоком гневных дебатов и яростных редакционных статей, которые сопровождали длительное и бурное прохождение закона через обе палаты Конгресса и в процессе смертельно подорвали репутацию президента Пирса. Политика, которую он проводил на посту президента, могла быть разработана с конкретной целью разделить Соединенные Штаты на два враждующих лагеря. Не успел этот закон быть принят, как территория Канзас погрузилась в политическую суматоху, убийства и, наконец, открытые военные действия, когда сторонники рабства "Пограничные бунтовщики" и свободолюбивые "Сойки" боролись за рабство. Вскоре "обескровленный Канзас" обзавелся столицей сторонников рабства и противников рабства, или "свободных штатов", * и стал ужасным примером того, к чему может привести спор о рабстве. Не прошло и года после принятия закона Канзаса-Небраски, как в Канзас прибыл Джон Браун, "метеор войны", что ознаменовало начало нового, более кровавого конфликта, поскольку штат заполнили чужаки, желавшие отменить или продлить рабство - ситуация, очевидно, не зависела от федерального правительства.

В это время интерес Ли к рабству был в лучшем случае вялым, а его личное участие в повседневных реалиях рабовладения в сколько-нибудь значительных масштабах еще не началось. Конечно, всю свою жизнь, за исключением тех случаев, когда он находился на Севере или воевал в Мексике, он провел в окружении рабов - они были, если не больше, частью фона благородной южной жизни, постоянным присутствием.

В апреле 1853 года умерла его любимая теща, Мэри Ли Фицхью Кэстис. Ли уже давно считал ее второй матерью, своим духовным наставником, а Арлингтон - своим домом. Его жене, Мэри, удалось добраться до дома вскоре после смерти матери, но Ли не смог вернуться на похороны из-за своих обязанностей в Вест-Пойнте. Он называл миссис Кэстис "матушкой" и полагался на нее как на добрый и стабилизирующий элемент семейной жизни, в отличие от ее переменчивого мужа; он без преувеличения назвал ее смерть "внезапным и сокрушительным" ударом и в письме к Мэри выразил основополагающую христианскую веру, которую миссис Кэстис так старалась ему внушить и которая поддерживала его в последующие годы и заставляла его казаться почти каждому, кто встречался с ним, другу или врагу, благородной и почти святой фигурой, даже на поле боя: "Пусть Бог даст вам силы, чтобы вы могли вынести и сказать: "Да будет воля Его". Она ушла от всех бед, забот и печалей в святое бессмертие, чтобы там вечно радоваться и славить Бога и Спасителя, которому она так долго и верно служила. Пусть это будет нашим утешением и утешением. Пусть наша смерть будет похожа на ее смерть, и пусть мы встретимся в счастье на небесах". Конечно, люди стремятся написать утешительные фразы тем, кто только что потерял близкого человека, и в викторианские времена они были более склонны использовать религиозные термины, чем сегодня, но письмо Ли к Мэри не похоже на это; в нем ясно выражена его собственная основная вера, твердая убежденность в благости Божьего замысла, необходимости подчиниться ему и уверенности в том, что тем, кто это сделал, уготовано место на небесах. Религиозные убеждения Ли, отчасти благодаря Марии и ее матери, были непоколебимы, и, несомненно, это самая важная часть его характера - он верил абсолютно. В нем не было ни позы, ни сомнений, ни необходимости во внешней демонстрации; образно говоря, она освещала его изнутри, и это помогает объяснить его необычайную привлекательность, уважение, которое оказывали ему как лидеру во время будущей войны, и то уникальное место, которое он занял в жизни Америки через полтора века после своей смерти - странное сочетание мученика, светского святого, южного джентльмена и идеального воина. Конечно, миссис Кэстис не случайно оставила ему кольцо "с волосами генерала Вашингтона и жемчужными инициалами", поскольку прекрасно понимала, насколько кодекс поведения Роберта Э. Ли был укоренен в прошлом веке, и насколько крепки были "мистические узы", связывавшие его с Джорджем Вашингтоном.

Благодаря этим качествам Ли являл собой устрашающий пример для своих кадетов, все из которых, похоже, признавали в нем те добродетели, которые он пытался привить им. Тогда классы были небольшими, по сравнению с сегодняшним днем (сорок три кадета в классе 1852 года, тридцать четыре - в классе 1853 года), * и их духовное благополучие волновало его не меньше, а то и больше, чем их академическая успеваемость. Лишь одному выпускнику Вест-Пойнта удалось совместить, казалось бы, противоречивые карьеры генерала и священнослужителя - Леонидасу Полку, который учился в академии одновременно с Ли, но на два класса позже него, и стал епископальным епископом Луизианы и генерал-лейтенантом Конфедерации. Тем не менее, Ли постоянно заботился о "привитии тех принципов мужественности и чести, которые являются единственной защитой солдата". Большая часть его переписки с военным министерством выдержана в тоне проповеди. Ли огорчали не столько недостатки кадетов, сколько их заблуждения. "Вы не должны делать вывод, - писал Ли в вежливом письме-предупреждении родителям одного кадета, которому грозило увольнение, - что его поведение было в наименьшей степени позорным или рассчитанным на то, чтобы повлиять на его моральный облик... . . Его заслуги были вызваны небрежностью [и] невниманием к своим обязанностям". Ли считал увольнение кадетов "самым неприятным делом, которое мне приходится выполнять". Его гордость при осмотре первого выпускного класса своего суперинтендантства в 1853 году была вполне уместна: в него вошли четыре будущих генерала Гражданской войны. Одним из них был Филип Шеридан, который в 1864 году стал командующим кавалерийским корпусом Гранта и первым генералом Союза, который начал проводить политику выжженной земли в долине Шенандоа; а другим - Джон Белл Худ, смелый, безрассудный техасец, который дослужился до звания генерал-лейтенанта Конфедерации и возглавил атаку на левые силы Союза на второй день Геттисберга. В следующем году Ли имел удовольствие видеть своего сына Кэстиса первым в классе из сорока шести человек, из которых не менее семи стали генералами Конфедерации. Самым известным из них был лихой молодой наездник по имени Дж. Э. Б. Стюарт, которого Ли любил почти так же, как собственных сыновей.

Пребывание Ли в Вест-Пойнте было одним из самых спокойных и удовлетворительных периодов его жизни. Большая часть его семьи была с ним, и Мэри, как бы она ни скучала по Югу и поездкам к теплым источникам, которые были ее единственным спасением от ревматизма, медленно калечившего ее, похоже, наслаждалась жизнью в качестве жены суперинтенданта, которая включала в себя множество развлечений, как для кадетов, так и для приезжих "знаменитостей", хотя зимы в долине Гудзона показались ей труднопереносимыми. Она привезла с собой на север несколько знакомых арлингтонских слуг, включая "повара, официанта и Элизу, детскую "мамочку" Роба, ставшую теперь полноценной горничной". Перевозка домашних рабов в северные штаты еще не представляла тех трудностей, которые вскоре возникнут, когда вопрос о рабстве обострится, а аболиционисты станут более многочисленными и смелыми. Территория и сады Вест-Пойнта были красивыми и ухоженными, и хотя атмосфера здесь неизбежно была более военной и дисциплинированной, чем в сонном Арлингтоне, где на заднем плане звучали марши, строевые упражнения, оркестры и трубы, Мэри Ли, похоже, освоилась и даже использовала оранжерею "для размножения черенков из арлингтонских садов".

Насколько Ли был доволен, сказать сложно. Он чувствовал, что улучшил дисциплину и моральное состояние кадетов, и привел в действие ряд улучшений в академии, начиная с введения газового освещения и заканчивая началом работ - наконец-то - в новой школе верховой езды, которую он спроектировал; но он также мог опасаться, что скатывается на задворки армии. Совет посетителей высоко оценил его поведение "на возвышенном посту, который он так достойно занимает", и это было приятно, но сам Ли постоянно осознавал, что каким бы "возвышенным" ни было его положение в глазах других, он стареет без реальной надежды на продвижение по службе или более высокое командование, а ему еще предстоит дать образование двум сыновьям и выдать замуж четырех дочерей. (Руни разочаровал своего отца, не получив назначения в Вест-Пойнт, но затем ему удалось получить место в Гарвардском университете. Роб, самый младший мальчик, будет учиться в Университете Вирджинии). Ли использовал свободное время для чтения огромного количества книг из библиотеки Вест-Пойнта, в том числе значительного количества книг о Наполеоне, включая двухтомник О'Меары "Наполеон на острове Святой Елены", не менее восьми томов мемуаров об императоре, а также наполеоновскую книгу "Considérations sur l'Art de la Guerre", в которой, как отмечает Фримен, Ли должен был прочитать рекомендации императора по защите столицы от превосходящей по численности армии противника - ситуация, с которой Ли сам столкнулся в 1864 и 1865 годах.

Но в Вашингтоне предпринимались шаги, которые могли радикально изменить направление карьеры Ли и отправить его семью обратно в Арлингтон. Военный министр Джефферсон Дэвис был обеспокоен малым количеством американских войск, доступных для защиты поселенцев на Западе - вся армия США состояла из менее чем 15 000 человек, примерно размером с дивизию. Менее 10 000 были боевыми войсками, и, возможно, половина из них была доступна для охраны и защиты всей западной границы от примерно 40 000 враждебных индейских воинов. Снова и снова небольшие отряды американских войск были осаждены в своем форте или перебиты при выходе за его пределы превосходящими по численности индейцами. Кульминацией стала печально известная резня в Граттане в 1854 году, когда двадцать девять американских солдат, их командир лейтенант Граттан и переводчик были убиты более чем тысячей разъяренных храбрецов Лакота Сиу на территории нынешнего Вайоминга. Дэвис был полон решимости установить на границе то, что мы сейчас называем законом и порядком. Он попросил у Конгресса два новых полка пехоты и два полка кавалерии, специально подготовленных и оснащенных для службы в приграничных районах, - Первый и Второй кавалерийские. В кои-то веки законодатели прислушались и выделили деньги, хотя и не без нареканий. Дэвис немедленно назначил Альберта Сидни Джонстона, техасца, который учился на два класса позже Дэвиса в Вест-Пойнте, полковником Второй кавалерии, а Роберта Э. Ли - подполковником, или вторым командиром. Джонстон был выдающимся солдатом, которому довелось служить в трех армиях: Техасской Республике, армии США и армии Конфедерации. Он заслужил восхищение Джефферсона Дэвиса, который оценил его военные навыки выше, чем у Ли. Многие офицеры обоих новых кавалерийских полков были южанами: во Второй кавалерии, наряду с Альбертом Сидни Джонстоном и Робертом Э. Ли, Э. Кирби Смит и Джон Белл Худ стали генералами армии Конфедерации; а подполковником Первой кавалерии был лучший друг Ли по Вест-Пойнту Джозеф Э. Джонстон, который стал не только генералом Конфедерации, но и кодовым автором боевого флага Конфедерации.

Скотт враждовал с Дэвисом и предпочел бы, чтобы Ли был полковником Второй кавалерии, а Джонстон - его вторым командиром; он вновь подтвердил свою уверенность в том, что если Соединенным Штатам когда-нибудь придется столкнуться с войной, в которой на карту будет поставлено существование страны, то даже на смертном одре он скажет президенту "с предсмертным вздохом", что Ли должен командовать армией, но в итоге он принял решение военного министра после нескольких горьких обменов письмами.

Ли ничего не выиграл в плане компенсации, так как уже получал жалованье в звании полковника. Всегда бережливый по отношению к деньгам, он не только смог прожить на свое жалованье, но и к моменту поступления в Вест-Пойнт отложил 64 500 долларов, большую часть которых вложил в государственные и муниципальные облигации под 6 или 7 процентов, * немалый капитал для того времени и эквивалент примерно 1,68 миллиона долларов сегодня. Вполне понятно, что Ли чувствовал себя бедным - у него было семеро детей, и хотя Кьюстис учился в Вест-Пойнте за государственный счет, расходы на обучение остальных мальчиков в колледже, несомненно, казались ему такими же ужасающими, какими они кажутся родителям сегодня. Кроме того, перед ним маячила перспектива выдать замуж четырех девочек в стиле, приемлемом для семей Ли, Картер и Кьюстис. Ему, конечно, было больно покидать инженерный корпус после двадцати семи лет службы, а также "крайне горько" расставаться со своими детьми, но не исключено, что его привлекал и выход из-за письменного стола. Он будет руководить войсками в поле, у него будут прямые военные обязанности, и, учитывая растущее напряжение на границе, он почти наверняка увидит боевые действия. Кроме того, кавалерия все еще считалась элитой, а Ли был прирожденным всадником. О том, что он обдумал этот вопрос, возможно, чтобы обсудить его последствия с Мэри Ли, свидетельствует тот факт, что на ответ ушло двенадцать дней - долгая задержка для Ли, но его согласие никогда не вызывало сомнений.

У Ли было около месяца, чтобы перевезти семью в Арлингтон и подготовить дела к отъезду. Уже было ясно, что Вторая кавалерийская вряд ли будет расквартирована там, где Мэри и дети смогут последовать за ним. 12 апреля 1855 года он отправился в Луисвилл, штат Кентукки, где формировался полк. По неясным причинам военное министерство не смогло найти полковника Джонстона, поэтому командовать полком на время стал Ли. Еще до того, как полк получил обмундирование и снаряжение, ему было приказано отправиться с ними в Сент-Луис, штат Миссури, где он занялся обучением своих солдат. Позднее Ли скажет, что может сделать солдата из любого человека - он имел в виду смелое предложение вооружить негров для участия в боях в армии Конфедерации в 1864 году, - и, похоже, он действительно обладал даром превращать неохотно идущих в бой людей в настоящих солдат. На самом деле, многие новобранцы Второй кавалерии были обычными солдатами из меньших полков, которым, возможно, требовалась не меньшая порка, чем гражданским, чтобы соответствовать стандартам Ли. В конечном итоге Вторая кавалерия стала настолько прекрасно обученной, обмундированной и экипированной, что в остальной армии ее стали называть "питомцами Дэвиса", что свидетельствует о личной заинтересованности военного министра в полку.

Самому Ли не пришлось наслаждаться комфортом казарм Джефферсона на реке Миссисипи, поскольку армия решила, что он должен проводить время, посещая военные трибуналы в Канзасе, Техасе и Пенсильвании - одна из утомительных обязанностей линейных офицеров, от которой он был избавлен, будучи инженером и суперинтендантом Вест-Пойнта. Он находился в разъездах с начала сентября 1855 года по март 1856 года, когда он, наконец, вернулся в полк в форт Мейсон, в 100 милях к северу от Сан-Антонио. Это был один из целой цепи небольших, грубо построенных, изолированных фортов, предназначенных для защиты поселенцев от набегов индейцев команчей, киова и апачей, а также от мародерствующих мексиканских бандитов. Утомительные переезды между армейскими постами, в основном на лошадях, не говоря уже об утомительности рассматриваемых дел, заставили Ли написать предупреждение своей дочери Агнес, что она "должна ожидать неудобств и раздражений всю жизнь", - предсказание, которое оказалось более точным, чем мог предположить ее отец.

В конце марта полковник Альберт Сидни Джонстон, который наконец-то явился принять командование полком, назначил Ли командиром двух передовых эскадронов Второй кавалерии, расположившихся под навесом на реке Бразос, в самом сердце страны команчей, в местечке под названием Кэмп-Купер, на самом деле это не более чем несколько линий палаток, расположенных примерно в 170 милях к северу от форта Мейсон, - изолированный лагерь посреди практически неисследованной и запретной дикой местности, покрытой кустарником и колючим мескитом, где обитали волки, койоты и змеи, и малочисленные группы враждебных команчей. Приказ Ли заключался в том, чтобы подавить индейцев и не дать им следовать их гордым традициям племенной войны, убийственных набегов на незащищенные поселения англичан, угона скота и лошадей, а также скальпирования своих врагов. У Ли была своя палатка, несколько кур, чтобы дополнять армейский рацион яйцами, и некоторое время домашняя гремучая змея, поскольку ни одна кошка или собака не могла выжить после дерзких набегов волков. Ему предстояло провести девятнадцать месяцев в этом бесперспективном месте, единственным занятием которого были поиски места для строительства нового форта в сопровождении лейтенанта Джона Белла Худа.

Лагерь команчей, расположенный ниже по течению от форта Купер, мало интересовал Ли. Коренные американцы не казались большинству американцев середины XIX века ни романтичными, ни достойными изучения, и Ли не был исключением. В попытках превратить Ли в своего рода светского святого после Гражданской войны его взгляды на расу были почти полностью исключены из его портрета. Он считал, что неграм в рабстве было лучше, чем в Африке, и после Гражданской войны выступал против предоставления им права голоса; он считал, что мексиканцам было лишь немного лучше (и они жили хуже), чем рабам на Юге; и он не думал, что усилия правительства по "гуманизации" индейцев, как он выражался, стоят хлопот или могут увенчаться успехом. Его отношение к индейцам можно подытожить его комментарием Мэри о команчах после того, как он познакомился с ними поближе: "Эти люди доставляют массу хлопот людям и лошадям, и, бедные создания, они того не стоят".

Ли не был антропологом, и ему не хватало терпения общаться с хлопотливыми команчами и убожеством их деревни. Вскоре после прибытия Ли в Кэмп-Купер местный вождь Катумсе нанес ему церемониальный визит, на который он счел нужным ответить и который описал вскоре после этого в письме к Мэри: "Вчера я нанес ему [Катумсе] ответный визит и пробыл некоторое время в его ложе. Он сообщил мне, что у него шесть жен. Они [индейцы] весь день скачут в лагерь и обратно, их краска и "украшения" делают их еще более отвратительными, чем создала их природа, и все племя крайне неинтересно". Ли был вежлив с вождем, но не жалел слов: "Я приветствовал его как друга, пока его поведение и поведение его племени того заслуживало, но встретил бы его как врага в первый же момент, когда он не сдержал бы свое слово". Мысль о том, что у вождя Катумсе могут быть свои нормы поведения и свой кодекс чести, столь же жесткий, как и у Ли, не приходила Ли в голову.

Скучная жизнь на границе в конце концов вернула Ли к его старым сожалениям о выборе профессии. Очевидно, что сражаться с команчами и тем более преследовать их было не слишком выгодно, поскольку они оставляли мало следов своего перехода и знали каждую квадратную милю своей бесплодной территории как свои пять пальцев. Теперь Ли был сорокавосьмилетним полковником в 1000 миль от любимой жены и детей и ничего не добился. "Снова наступила монотонность, самая мрачная и скучная", - пишет Фримен, и это справедливое описание душевного состояния Ли, как и многих других солдат на границе, он чувствовал, что его жизнь проходит впустую и что его военная карьера подходит к концу без надежды на дальнейшее продвижение по службе.

Скука развеялась, когда его назначили командиром экспедиции по усмирению банды команчей под предводительством воина по имени Санако - или, возможно, более известного Буффало Хампа, - которая совершала набеги в окрестностях форта Чадборн, более или менее равноудаленного от современных Форт-Уэрта и Мидленда, и примерно в одиннадцати милях к северо-востоку от нынешнего Бронта.* Это была самая пересеченная и бесплодная местность на техасской границе, и шансы на то, что войска Ли смогут обнаружить в ней Санако или Буффало Хамп † , были равны нулю, но перспектива активных действий, похоже, приободрила Ли. Ему дали четыре эскадрона кавалерии из нескольких фортов, возможно, от 400 до 500 человек, а также повозки с припасами, проводников и переводчика - не так уж много, чтобы охватить огромную территорию, единственной особенностью которой были овраги и сухие русла рек. К западу на сотни миль простиралась Ллано Эстакадо, или Засечная равнина, - бескрайние пастбища размером практически с Новую Англию, в которых индейцы могли (и исчезали) просто так, не оставляя следов. Ли и его люди прошли много миль и ехали несколько дней, не видя ничего, кроме дыма на горизонте - дыма, который при ближайшем рассмотрении оказался пожаром в прерии. По его словам, трава была скудной, а вода - соленой, но ему удалось приблизиться к истокам реки Уичита, вероятно, он был первым белым человеком, которому это удалось, или, во всяком случае, первым белым человеком со времен конкистадора Коронадо. Одному из его эскадронов удалось убить двух индейцев, хотя принадлежность их к рейдерскому отряду представляется сомнительной. После тридцатимильной поездки он провел День независимости, 4 июля 1856 года, в лагере на рукаве реки Бразос под тенью одеяла, подвешенного к четырем палкам, воткнутым в землю. Из этого бесплодного лагеря он написал Мэри описание своего местонахождения: "Солнце было огненно-жарким. Атмосфера напоминала взрыв из раскаленной печи, вода была соленой". Он трогательно писал, что "мои чувства к моей стране были столь же пылкими, моя вера в ее будущее столь же истинной, а мои надежды на ее продвижение столь же неугасимыми, как если бы я был вызван к жизни при более благоприятных обстоятельствах".

В итоге, несмотря на все свои усилия, он преодолел 1600 миль за сорок дней и не обнаружил никаких следов индейских налетчиков. "Я не увидел ничего, - с горечью сообщал он о землях вокруг Бразоса, - что могло бы привлечь индейцев в эту страну или побудить их остаться".

В конце концов солдаты вернулись в свои форты, а Ли вернулся в лагерь Купера, где от палящей жары высохла река и погиб огород Ли. Там он узнал, что его сестра Милдред - миссис Эдвард Вернон Чайлд - скоропостижно скончалась в Париже. Милдред, которая была на четыре года моложе Роберта, отважно решила выйти замуж за незнакомца и северянина, когда ей было всего девятнадцать лет, несмотря на сомнения братьев, которых не убедило рекомендательное письмо от самого Дэниела Уэбстера. То, что Эдвард Чайлд был богатым бостонским адвокатом с литературными амбициями, не сразу успокоило их, но Милдред постояла за себя, вышла замуж за Эдварда и уехала с мужем жить в Париж, откуда "впоследствии противостояла всем попыткам уговорить ее вернуться" в Соединенные Штаты. Горе Ли по поводу ее смерти усугублялось его одиночеством и чувством неудачи в Кэмп-Купере. "Новость пришла ко мне очень неожиданно, - писал он Мэри, - и по законам природы я никогда бы не смог ее предвидеть, как, впрочем, и не предполагал, что она может предшествовать мне в неизведанном путешествии, в которое мы спешим. . . . Это положило конец всякой надежде на нашу встречу в этом мире. . . . Я верю, что наш милосердный Бог так внезапно и рано отнял ее только потому, что увидел, что это самый подходящий момент, чтобы забрать ее к себе". В этом письме прекрасно выражена буквальная и искренняя вера Ли в евангельское христианство его жены и покойной тещи, и этот религиозный тон будет присутствовать во всей переписке Ли, даже в корреспонденции военного или политического значения. Не случайно на многих популярных портретах он, хотя и в военной форме, изображен в молитвенном состоянии.

Возможно, было удачей, что армия, которая, как и все армии, не желала полностью использовать время солдата, удалила Ли из лагеря Купера и отправила его в казавшийся бесконечным круг военных трибуналов. Офицеры полевого класса были в дефиците на границе, и Ли был пунктуальным и внимательным членом любого военного трибунала. Он уделял бумагам и доказательствам такое же строгое внимание, как и работе кадетов в Вест-Пойнте. Только на то, чтобы собрать в одном месте свидетелей, документы, адвокатов и необходимое количество офицеров для участия в военном трибунале, могли уйти недели или месяцы, и зачастую обвинения, как правило, не представляли особой важности. Ли потребовалось двадцать семь дней, чтобы преодолеть 700 миль от Кэмп-Купера до казарм Рингголд в Рио-Гранде-Сити, примерно так далеко на юг, как только можно проехать в Техасе, а оттуда он поехал в Форт-Браун, Сан-Антонио и Индианолу - этот путь занял у него с сентября 1856 года по апрель 1857 года, прежде чем он вернулся в Кэмп-Купер. К счастью для Ли, в фортах и лагерях, которые он посещал, было много знакомых ему офицеров, иногда с женами, и он мог насладиться домашним уютом и узнать новости дня.

Военные сплетничали, что Первую и Вторую кавалерию могут расформировать из-за опасений северян, что Джефферсон Дэвис укомплектовал их слишком большим количеством южных офицеров - спор, начавшийся на страницах New York Times, но в итоге ни к чему не приведший. Ли был огорчен возможностью расформирования, и к своему еще большему раздражению он обнаружил, что его друзья в Вирджинии распространили петицию к президенту с просьбой повысить его в звании до вакантного бригадного генерала за "блестящие и выдающиеся заслуги", и он мягко, но решительно воспрепятствовал этой попытке.

Политические новости были сосредоточены на вопросе Канзаса, где теперь бушевало нечто, приближающееся к открытой гражданской войне, и на вопросе рабства, который начинал оттеснять на второй план все остальные вопросы. Действующий президент Франклин Пирс умудрился проиграть борьбу за переизбрание от своей собственной партии, что стало уникальным событием в американской политической истории для избранного президента. Демократическая партия теперь была резко разделена между демократами Севера и демократами Юга, и ей грозил распад, как это случилось с партией вигов на предыдущих выборах, а Пирс был слишком похож на "мальчика из теста", чтобы удовлетворить тех, кто выступал против рабства. Вместо этого партия после пятнадцати голосований выдвинула Джеймса Бьюкенена, американского министра при Сент-Джеймсском дворе, а в качестве кандидата в вице-президенты выбрала сенатора Джона Брекинриджа из Кентукки, будущего генерал-майора Конфедерации. Бьюкенен действительно "родился в бревенчатой хижине" - тогда это считалось преимуществом для кандидата в президенты, и он был популярен в своем родном штате Пенсильвания; но его решимость поддерживать равновесие между рабовладельческими штатами и Севером стала предметом насмешек с обеих сторон. Угроза отделения рабовладельческих южных штатов резко возросла в связи с событиями в Канзасе, неуклонным ростом аболиционистских настроений на Севере, разделением Демократической партии на две враждующие фракции, а также крахом старой партии вигов и восстанием из ее пепла новой Республиканской партии. Хотя подавляющее большинство южан не были рабовладельцами, а аболиционисты составляли незначительное меньшинство на Севере, вопрос о рабстве фактически разделял страну и революционизировал ее политические институты. Бьюкенен был человеком с большим обаянием и опытным дипломатом, но он воображал себя искусным компромиссом в тот момент американской истории, когда компромисс быстро становился неприемлемым.

Ли был против сецессии, считая ее "глупой" и эквивалентной революции. На самом деле он был скорее похож на Бьюкенена, человека, который, несомненно, был бы открыт для компромисса, если бы это позволило сохранить Союз. Он не был энтузиастом расширения рабства на территориях или возобновления работорговли, которую он ненавидел; тем более он не одобрял аннексию новой рабовладельческой территории на Кубе.

Защита президентом Пирсом своей спорной и неудачной отмены Миссурийского компромисса и аргументы против разумности попыток северян вмешиваться в рабство на Юге стали главной темой его послания Конгрессу в декабре 1856 года. В отличие от президента, Ли рассматривал рабство как духовный, а не политический вопрос. Сам он не был владельцем более чем нескольких рабов, которых, по его мнению, следует освободить после его смерти, и в основном его общение с рабами было связано со знакомыми и иногда любимыми домашними слугами, а не с полевыми рабочими, но в целом он находил обязанности по владению ими более обременительными, чем любая выгода, которую можно было получить от их труда. Насколько можно судить, он никогда не покупал рабов; он либо унаследовал их, либо получил в подарок от мистера Кьюстиса. Он разделял интерес нескольких членов семьи Ли к отправке освобожденных рабов в Либерию - дело, до сих пор вызывающее осторожную, хотя и несколько скептическую поддержку по обе стороны линии Мейсон-Диксон, но весьма незначительную со стороны тех, кого предлагалось туда отправить. Освобожденные чернокожие меньше всего хотели возвращаться через Атлантику в Африку в рамках масштабного социального эксперимента, призванного искупить вину белых американцев. Большую часть своих мыслей Ли изложил в письме к Мэри. После нескольких строк осторожного оптимизма по поводу послания президента Конгрессу в его письме к Мэри сквозит ощущение приближающегося кризиса, связанного с растущей решимостью северян ограничить рабство.

"Я был очень доволен посланием президента и докладом военного министра - единственными двумя документами, которые дошли до нас целиком. Из остальных до нас дошли только конспекты. Мнение президента о систематических и прогрессивных усилиях некоторых людей Севера вмешаться и изменить внутренние институты Юга, выражено правдиво и достоверно. Последствия их планов и целей также ясно изложены, и они также должны осознавать, что их цель является незаконной и совершенно чуждой им и их долгу; за которую они безответственны и неподотчетны; и может быть достигнута ими только через посредство гражданской и подневольной войны. В наш просвещенный век, я полагаю, мало кто признает, что рабство как институт является моральным и политическим злом в любой стране. Бесполезно рассказывать о его недостатках. Однако я считаю его большим злом для белой расы, чем для черной, и хотя мои чувства сильны в пользу последней, мои симпатии более сильны в пользу первой. Здесь чернокожим живется неизмеримо лучше, чем в Африке, - морально, социально и физически. Болезненная дисциплина, которой они подвергаются, необходима для их обучения как расы, и я надеюсь, что она подготовит и приведет их к лучшим свершениям. Как долго им придется находиться в подчинении, известно и предписано мудрым милосердным Провидением. Их освобождение скорее произойдет под мягким и тающим влиянием христианства, чем под бурями и штормами огненных противоречий. Это влияние хоть и медленное, но верное. . . . Хотя мы видим, что путь к окончательной отмене человеческого рабства идет вперед, и мы оказываем ему помощь нашими молитвами и всеми оправданными средствами, находящимися в наших силах, мы должны оставить прогресс и результат в руках Того, Кто видит конец; Кто выбирает медленное влияние; и с Кем две тысячи лет - как один день. Хотя аболиционист должен знать это и понимать, что у него нет ни права, ни власти действовать иначе, чем с помощью моральных средств и убеждения, и если он желает добра рабу, он не должен вызывать гневные чувства у хозяина; что, хотя он может не одобрять способ, которым Провидению угодно осуществить свои цели, результат все равно будет тот же; что причины, которые он приводит для вмешательства в то, что его не касается, подходят для любого вида вмешательства в дела наших соседей, когда мы не одобряем их поведение; и все же я боюсь, что он будет упорствовать в своем дурном курсе. Не странно ли, что потомки тех отцов-пилигримов, которые пересекли Атлантику, чтобы сохранить свою собственную свободу мнений, всегда проявляли нетерпимость к духовной свободе других?"

Ли, конечно, не ошибался, говоря о религиозной нетерпимости отцов-пилигримов к иным верованиям, чем их собственное, но при первом прочтении его письма может показаться странным связывать это с нетерпимостью северян к рабству в середине девятнадцатого века. Пока внимательно не прочтешь письмо до конца, не увидишь, что, по убеждению Ли, рабство - это Божья воля, и покончить с ним можно, лишь позволив "милосердному Провидению" действовать в своем собственном темпе. В ходе последующей метаморфозы Ли из южанина в национального героя его мнение о рабстве было в значительной степени затерто, тем более что его отвращение к этому институту было искренним. Его твердые убеждения по этому вопросу помогают объяснить его решение уйти из армии и взять в руки оружие для Конфедерации. Несмотря на свою неприязнь к рабству, он сражался за то, что считал правильным и нравственным. Он не стал бы сражаться за меньшее.

Он считал рабство моральным и религиозным вопросом, а не тем, который можно решить с помощью политики. Нам, спустя более полутора веков, трудно понять, что то, что мы считаем аморальным и несправедливым, могло считаться частью Божьего плана, но таков был факт, и игнорировать его - значит недооценивать как силу религиозных убеждений Ли, так и тот факт, что он рассматривал все события как проявление Божьей воли.

К Пасхе Ли наконец-то оказался в форте Мейсон, возвращаясь в лагерь Купера, где впервые узнал, что за время его отсутствия произошло несколько стычек с команчами, в которых были убиты два его солдата и двенадцать "врагов". Через две недели Джеймс Бьюкенен был инаугурирован в качестве пятнадцатого президента Соединенных Штатов. В своей смертельно оптимистичной инаугурационной речи он посоветовал нации сохранять спокойствие по вопросу Канзаса, поскольку этот вопрос вскоре будет решаться в Верховном суде, и люди могли предположить, что будет вынесено успокаивающее решение. Вместо этого, всего два дня спустя, ни к чему не обязывающий председатель Верховного суда Роджер Б. Тейни объявил о своем революционном решении по делу "Дред Скотт против Сэнфорда". Суд постановил, что "лица африканского происхождения не могут быть и никогда не собирались быть гражданами Соединенных Штатов" и что Конгресс не имеет права "запрещать рабство на территориях", тем самым подрывая как Миссурийский компромисс, так и закон Канзаса-Небраски. Далее Тейни заявил, что "Положение о надлежащем процессе" Пятой поправки "запрещает федеральному правительству освобождать рабов, привезенных на федеральные территории". Таким образом, суд одним махом уничтожил все основания, на которых президент Бьюкенен мог надеяться договориться об урегулировании, устраивающем Север. Как бы посыпая рану солью, Тейни добавил: "У негров не было прав, которые белый человек обязан был бы уважать".

Помимо угроз надвигающихся индейских набегов, которые так и не сбылись, жизнь в лагере Купера была некомфортной и утомительной: температура в тени превышала 112 градусов, а ветер был настолько горячим, что не приносил никакого облегчения, только песок и пыль. "На прошлой неделе я четыре дня осматривал местность и искал родники, - писал Ли Мэри, - но особых успехов не добился. Мы также получили сигнал тревоги, что с севера на наш лагерь нападет большое количество индейцев. . . Признаюсь, я был недоверчив и лег спать, не надеясь, что меня разбудят". Ли продолжал терпеливо переносить службу на границе до июля 1857 года, когда его отозвали в форт Мейсон для участия в очередном военном трибунале, но он узнал, что Альберт Сидни Джонстон был отозван военным министерством в Вашингтон и теперь вместо Джонстона командует Второй кавалерийской бригадой.

Ли проехал 113 миль по прерии от форта Мейсон до Сан-Антонио, чтобы принять новое командование. Сан-Антонио был приятным городом с тенистыми деревьями вдоль реки Сан-Антонио и красивыми испанскими домами, один из которых Ли взял у своего предшественника в качестве штаба, что было большим улучшением по сравнению с продуваемой ветром палаткой на Бразосе. "Погода здесь чрезмерно жаркая", - писал он своей дочери Энни, которой тогда было восемнадцать лет. "Днем дома защищают от солнца лучше, чем палатки, в которых я жил. Но, привыкнув так долго спать под открытым небом, ночи угнетают меня и тянутся ужасно долго". Он быстро обрел суррогатную семью - двух маленьких дочерей начальника расчета, но его профессиональный интерес мало что стимулировало: это была самая скучная и рутинная гарнизонная служба мирного времени, без интеллектуального вызова, присущего инженерному делу. Неудивительно, что он все еще выражал сожаление по поводу того, что выбрал профессию солдата, и тосковал по компании собственных детей. Особенно его беспокоил Руни, которому после неудачи с поступлением в Вест-Пойнт удалось добиться приема в Гарвард, где, как жаловался отец, он "бегал и развлекался". Руни вызвал еще большее беспокойство, покинув Гарвард без получения диплома; с помощью генерала Скотта отец добился для него назначения в армию. Однако ничто так не беспокоило Ли, как отсутствие направления или цели у одного из его сыновей - Руни, с грустью жаловался Ли, "прибавляет больше лет к седым волосам на моей голове"; к тому же молодой человек наделал долгов, влюбился и был намерен жениться. Юный Роб еще учился в школе и вскоре должен был поступить в Виргинский университет, и, похоже, был достаточно благочестив и хорошо себя вел, чтобы устраивать своего отца; но между долгами Руни в Гарварде и оплатой обучения Роба Ли, должно быть, чувствовал себя не в своей тарелке. К тому же его беспокоило здоровье Мэри, которое, похоже, подводило - она все чаще становилась калекой с тем, что мы сейчас назвали бы ревматоидным артритом, единственным лечением которого в те времена было частое посещение горячих источников; и, имея стареющего отца, четырех дочерей, о которых нужно заботиться, и трех энергичных сыновей, она в конце концов была вынуждена сказать мужу несколько резких слов. "Я сделаю все, что в моих силах, - писала она Ли, - но ты можешь гораздо лучше... Пора бы тебе побыть со своей семьей". Ничто не могло быть более мучительным для Ли, чем необходимость решать между двумя противоположными обязанностями - одной перед армией, другой перед Мэри и своей семьей, - и он, похоже, не мог разрешить этот конфликт.

А в октябре 1857 года дилемма неожиданно разрешилась для него. Он получил известие о том, что его тесть, Джордж Вашингтон Кьюстис, умер от пневмонии в возрасте семидесяти шести лет, оставив убитую горем Мэри без родственников-мужчин, которые могли бы помочь ей разобраться со значительным имуществом мистера Кьюстиса. Что бы ни думали другие о мистере Кустисе и его многочисленных эксцентричностях, Ли всегда дорожил своим тестем, возможно, как последней живой связью с Джорджем Вашингтоном. Ведь мистер Кьюстис родился в 1781 году, всего через семь дней после того, как лорд Корнуоллис сдался Вашингтону в Йорктауне - событие, ставшее фактическим завершением Американской революционной войны, на котором присутствовал и отец Ли.

В 1850-х годах, когда связь и путешествия были настолько медленными, было понятно, что для офицера такого ранга и социального класса, как Ли, смерть в семье требует отпуска, и он без труда получил двухмесячный отпуск. Он подытожил свое положение в письме к своему другу Альберту Сидни Джонстону: "Я вижу, что мне наконец предстоит решить вопрос, который я откладывал в течение 20 лет. Останусь ли я в армии на всю жизнь или уйду из нее. . . . Мои предпочтения, которые цеплялись за меня с детства, заставляют меня выбрать первый путь, но все же я чувствую, что семья мужчины тоже имеет свои требования".

Проблемы семьи едва не захлестнули Ли, как только он вернулся в Арлингтон 11 ноября. Первым потрясением стало то, до какой степени Мэри Ли превратилась в инвалида - ничто из ее писем не подготовило Ли к тому, что она испытывает боль, и к тому, что в свои сорок девять лет она едва ли может передвигаться по дому без посторонней помощи. Вторым потрясением стало завещание мистера Кэстиса. Как мог догадаться тот, кто его знал, мистер Кэстис написал завещание сам, а не прибегнул к услугам адвоката, и в результате получилась солянка из благих намерений и противоречивых положений. Мистер Кьюстис щедро завещал наследникам, но практически не задумывался о том, как добыть деньги для их выплаты.

Урегулирование вопросов было бы работой на полный рабочий день для опытного юриста, но поскольку главными бенефициарами были жена Ли и его дети, Ли счел себя обязанным взять на себя обязанность попытаться разобраться в этой неразберихе - задача, которая почти полностью займет его в течение следующих двух лет и будет преследовать его до конца жизни. На его плечи уже легла неблагодарная работа по расследованию спора между мистером Кьюстисом и управляющим поместьями Уайтхаус и Романкок, каждое из которых занимало около 4 000 акров. В ходе своего расследования Ли обнаружил, что мистер Кэстис не посещал поместья и не проверял счета управляющего в течение как минимум десяти лет. Ли вряд ли мог не знать, что его ждет, но тем не менее он был огорчен небрежностью тестя. Ли сразу же начал изучать ситуацию с той же терпеливой и методичной тщательностью, с какой он управлял Вест-Пойнтом или любым из проектов, за которые он брался в инженерном корпусе.

Теоретически имущество мистера Кьюстиса должно было стать призом для его наследников. Он был богат землей, величественными домами и имуществом, имеющим исключительную историческую ценность. Но на самом деле все было отягощено долгами и многолетней бесхозяйственностью. Мистер Кьюстис попытался разделить свое имущество так справедливо, как только мог. Он оставил Мэри Ли "пожизненную долю" в Арлингтоне, которая после ее смерти должна была перейти к старшему сыну Ли, Кэстису. Уайт-хаус он оставил Руни, а Романкок - Робу, в то время как каждая дочь должна была получить по 10 000 долларов (немалая сумма для девушки в те времена, возможно, эквивалентная 200 000 долларов сегодня) от продажи других, более мелких владений и доходов от Уайт-хауса и Романкока. Разумеется, каждое из этих мест было пресловутым "белым слоном": сильно обветшавший дом, * земли, не приносящие дохода, и безвольная, недовольная рабская сила.

Рабы, по сути, представляли собой самую большую проблему, которую мистер Кэстис оставил своим душеприказчикам, главным и самым активным из которых быстро стал Ли. На момент его смерти в трех основных владениях находилось 196 рабов, и мистер Кэстис оговорил, что после того, как наследство будет улажено - то есть будут проданы необходимые земли, чтобы выручить деньги, выплачены все долги и произведено полное распределение наследников, - все они должны быть "эмансипированы" не позднее чем через пять лет после его смерти.

Каким бы благим намерением ни было решение мистера Кэстиса освободить своих рабов, сделать это было практически невозможно. Во-первых, по закону Вирджинии освобожденные негры должны покинуть штат, а чтобы рабы Кустиса могли вести независимую жизнь и надеяться на выгодную работу вдали от Вирджинии, им требовалось хотя бы зачатки чтения и письма. А в Виргинии обучение чернокожего чтению или письму считалось преступлением.

Были и другие проблемы. Даже беглого изучения дел мистера Кьюстиса было достаточно, чтобы Ли усомнился в том, что продажи земли, которые можно было осуществить в течение пяти лет, хватит, чтобы рассчитаться с долгами тестя, не говоря уже о том, чтобы выделить деньги для распределения наследников и провести хоть какую-то ответственную подготовку к освобождению рабов. "Я вижу мало перспектив для выполнения положений завещания твоего отца в течение пяти лет, в течение которых, как он ожидал, оно будет выполнено, а его люди освобождены", - писал он своему старшему сыну Кэстису, хотя Роберту и Мэри Ли в конце концов удалось выполнить пожелания мистера Кэстиса в отношении его рабов - что в данных обстоятельствах было своего рода чудом. Опись арлингтонских рабов, составленная после смерти мистера Кэстиса, дает представление о трудностях, с которыми столкнулся Ли: в ней в аккуратных колонках элегантным почерком того времени Ли перечислил семьи рабов (это было сделано для удобства, поскольку ни "семьи", ни "браки" рабов не имели в Виргинии никакой юридической силы), хотя некоторые лица перечислены только по одному имени - "Фанни", например, или, в одном случае, "Бэби". Ли, несомненно, знал домашнюю прислугу, но знал ли он полевых рабочих или знал ли, кто такой "Обадайя Грей"? Его завалили статистическими данными о налогооблагаемой собственности Кэстисов, от двенадцати "рабочих волов" (в предыдущем году их было меньше двадцати шести, что было плохим знаком) до 2500 бушелей индийской кукурузы, и все это нужно было тщательно учитывать и, конечно, проверять, чтобы, например, убедиться, что шестьдесят "свиней" действительно были живы и здоровы. Рабы, конечно, были более хлопотным имуществом, чем элегантная карета Кьюстисов и каретные лошади или золотые часы мистера Кьюстиса, но за все это теперь отвечал Ли. Он часто мечтал заняться фермерством, но не в таких масштабах и не с таким количеством проблем.

К большому неудобству Ли, он был вынужден просить один отпуск за другим, так как занимался "гугенотской" задачей - сделать владения Кустиса самодостаточными и прибыльными в интересах жены и детей. В итоге с ноября 1858 года по февраль 1860 года он находился в отлучке со своим полком, с небольшими перерывами для участия в военном трибунале и один раз для принятия командования войсками, направленными правительством для восстановления порядка в Харперс-Ферри. Друг и наставник Ли генерал Уинфилд Скотт не возражал против такого длительного отпуска и сделал все возможное, чтобы карьера Ли не пострадала, но Ли терзался тем, что менее способные люди, чем он, получали звание бригадного генерала.

Осмотр Белого дома и владений Романкока привел его в еще большее уныние - дома и земля находились в ужасном состоянии, и единственное, чего он смог быстро добиться, - это изменить название последнего на менее оскорбительное Романкок. Оба его старших мальчика служили в армии - Кьюстис был на Западе, Руни собирался присоединиться к экспедиции в Юту, чтобы покорить мормонов (тот факт, что она называлась "Ошибка Бьюкенена", достаточно говорит о ее месте в американской истории), - и Ли счел нужным дать обоим мальчикам возможность уйти из армии и немедленно вступить во владение своим наследством, но оба отказались. Кэстис великодушно послал отцу "документ на Арлингтон и все остальное имущество, унаследованное по завещанию его деда", рассудив, что его отец, безусловно, должен владеть Арлингтоном, если уж он потратил столько времени и сил на его восстановление. Ли вернул документ с ласковым благодарственным письмом, характерно добавив, что сожалеет о "расходах, которые вы понесли [на составление документа], которые, боюсь, в этой стране весьма значительны, поскольку я желаю вам сберечь все ваши деньги". . . . Боюсь, что ежедневная нужда в деньгах сделала меня скупым".

Легкий родительский укор нехарактерен для переписки Ли со своими детьми, но, хотя он был неизменно щедрым отцом, если и была у него какая-то тема, то это растрата небольших сумм денег. Несомненно, его раздражение покойным тестем делало эту тему еще более болезненной для него.

Как бы ни было трудно справляться с многочисленными проблемами поместья Кьюстисов, ничто не причиняло Ли таких страданий и не портило его репутацию так сильно, как рабы его тестя.

Конечно, в то время ни один предмет не был так склонен к моральным дилеммам, как рабство. Ли, владевший всего несколькими рабами, в основном семейными слугами того или иного рода, не имел практически никакого опыта общения с недовольной рабочей силой из почти 200 человек, которые составляли значительную часть стоимости поместья Кьюстисов. Как военный Ли не был солдафоном, но когда он отдавал приказ, как бы вежливо он ни был передан, он ожидал, что его выполнят. К несчастью для Ли, рабы Кэстисов не были курсантами Вест-Пойнта - они давно привыкли к нежеланию покойного хозяина уделять пристальное внимание их работе, и их возмущало пристальное внимание Ли и его планы по извлечению прибыли из земель Кэстисов, которые, конечно же, зависели от их труда. Соседи жаловались, что рабы Кэстисов были нерадивыми, избалованными и дерзкими, и это, конечно, правда: не считая того, что мистер Кэстис проявлял спорадический интерес к своим различным сельскохозяйственным увлечениям, таким как разведение овец, он позволял своим рабам делать практически все, что им заблагорассудится. Они сами возделывали свои сады, а не ухаживали за его землями; они могли ловить рыбу, как им заблагорассудится; по мнению большинства наблюдателей, они управляли мистером Кьюстисом, а не наоборот.

С таким положением дел Ли не мог смириться хотя бы потому, что речь шла о наследстве его жены и детей. Для сравнения: две молодые женщины были проданы работорговцем Джозефом Бруином из Александрии (штат Вирджиния) за 2250 долларов, что в пересчете на сегодняшние деньги составляет не менее 40 000 долларов. Если бы Ли удалось продать полдюжины рабов Кэстисов в близлежащей Александрии, он смог бы одним махом расплатиться со всеми долгами поместья и получить деньги для наследства своих дочерей. Но ни условия завещания, ни его собственный благородный характер не позволили ему подумать об этом. Вместо этого за пять лет до того, как рабы Кэстиса должны были быть освобождены, Ли нанял некоторых из них для работы в других местах. Это было вполне обычной практикой, особенно в северной Вирджинии, где на многих плантациях рабов было больше, чем требовалось, но это вызывало горькое возмущение рабов. В конце концов, рабы Кэстисов уже два поколения жили в Арлингтоне под началом одного хозяина. Некоторые из старших помогали строить дом; у них сложились семьи и дружеские отношения; они были одной общиной. Рабы, которых сдавали в наем, внезапно разлучались с родителями, с супругой и детьми, с друзьями - их отправляли в незнакомое место на милость жестокого надсмотрщика или, по крайней мере, надсмотрщика, решившего выжать из них все возможное. Большинство из них не умели ни читать, ни писать, а если бы и умели, никто не стал бы отправлять им письма домой или доставлять их.

Это очень деликатная тема, потому что в период между 1800 и 1860 годами произошла огромная вынужденная миграция. От 800 000 до 1 миллиона рабов были перевезены на запад: некоторые были взяты с собой, когда их владельцы перебирались на новые земли, открывавшиеся на границе Кентукки и Теннесси, а затем дальше на юг, в Миссисипи и Алабаму; другие были проданы их владельцем или наследниками владельца на большие хлопковые и рисовые плантации на глубоком Юге. В Вирджинии рабы больше не требовались в большом количестве, но на западе их цена росла, поскольку потребность в рабском труде резко возросла. Экспорт рабов превратился в целую индустрию: рабов-мужчин везли в каре по сорок-пятьдесят человек, пристегнутых друг к другу попарно наручниками, с длинной цепью через наручники, идущей по колонне, чтобы держать ее вместе, под охраной конных работорговцев, а за ними следовало столько же рабов-женщин и их детей. Большинство из них были доставлены в Уилинг, штат Вирджиния, "самый оживленный невольничий порт" в Соединенных Штатах, а оттуда на пароходах их переправили в Новый Орлеан, Натчез и Мемфис.* Некоторые отправлялись морем из портов Вирджинии в Новый Орлеан, где также шла оживленная торговля пресловутыми "модными девочками", вызывавшими все большее возмущение аболиционистов Севера и ставшими главной темой романа "Хижина дяди Тома", с которой Гарриет Бичер-Стоу, по меркам девятнадцатого века, столкнулась бесстрашно. Даже если только половина рабов, отправившихся на запад, просто следовала за своими хозяевами, как домашний скот, продажа оставшейся половины принесла прибыль в размере не менее 500 миллионов долларов в деньгах середины XIX века, или около 10 миллиардов долларов в сегодняшних деньгах. Работорговля была чрезвычайно прибыльным бизнесом, а труд рабов создавал огромное богатство.

Это не помогло решить проблему Ли. У него не было ни малейшего соблазна продать рабов своего тестя, да он и не мог этого сделать - напротив, они с Мэри приложили немало усилий, чтобы выполнить условия завещания. И все же нельзя недооценивать последствия этой великой вынужденной миграции для самих рабов. Пусть некоторые из них были невежественны и неграмотны, но они понимали, что происходит, и это пугало их - и правильно, ведь если их продадут на юг, на новые плантации, они не только будут разлучены со всем и всеми, кого знали, но и, вполне вероятно, будут работать до смерти в жестоких условиях. Ли просто не понимал огромного чувства хрупкости в рабских общинах, подобных арлингтонской, и страха быть отосланным. Когда рабов нанимали, они не знали, куда и на какой срок их отправляют, и боялись, что вместо этого они могут оказаться на аукционе. На самом деле это была обычная практика - нанимать наиболее проблемных рабов и отправлять их куда-нибудь подальше от соблазна побега, чем северная Вирджиния.

Это был практический фактор рабовладения, с которым Ли был знаком, и, похоже, он не игнорировал его, выбирая, кого из рабов Кьюстиса сдать в аренду. Однако это была лишь одна из причин растущего недовольства среди рабов, у которых "сложилось общее впечатление", что они будут освобождены после смерти мистера Кэстиса, в чем, несомненно, был виноват сам мистер Кэстис, поскольку ему, вероятно, не удосужились объяснить, что их освобождение на самом деле не произойдет до тех пор, пока не будет решено его наследство. Не помогло и то, что Ли был пресловутой новой метлой, которая метет чисто. Его цель была достойной - восстановить имущество покойного тестя и сделать его прибыльным для собственной жены и детей, но сделать это можно было, только усерднее обрабатывая рабов и устраняя разгильдяйство, отсутствие надзора и мелкие привилегии, которые мистер Кэстис допускал на протяжении многих лет. Вероятно, не помогло и то, что Ли был бывшим суперинтендантом Вест-Пойнта и привык, чтобы его приказы выполнялись четко и беспрекословно - рабы Кустиса не были кадетами.

С самого начала у Ли возникли проблемы с беглецами, которые считали, что их следовало освободить, и возмущались его строгостью. Каждый из них требовал, чтобы Ли дал объявление о его возвращении и выплатил вознаграждение, когда раб был возвращен. Наказал ли Ли беглецов, кроме как сдав их в наем кому-нибудь на юге или западе, кто мог бы принять более жесткие меры, чтобы предотвратить их побег, неизвестно. Элизабет Браун Прайор в своей книге о письмах Ли "Читая человека" предполагает, что "столб для порки [все еще] стоял" в Арлингтоне, как и возле рабских помещений на многих других плантациях, но если это так, то он мог быть просто символическим - хотя нет ничего более мощного, чем определенного рода символ.

Сами Ли жаловались, что аболиционисты "таятся" в окрестностях Арлингтона, призывая рабов требовать свободы. Арлингтон и Александрия находились в двух шагах от Вашингтона, округ Колумбия, где существовала значительная община освобожденных негров и велась активная деятельность аболиционистов, настолько, что рабовладельцы в этом районе не решались посылать туда своих рабов на побегушки или нанимать их в городе. Один из основных маршрутов Подземной железной дороги заключался в переправке беглых рабов из округа Колумбия в свободные штаты Пенсильвания и Нью-Джерси.

Если Ли, жившие так близко к Вашингтону, чувствовали себя осажденными, то это было не без оснований. Ли еще не был знаменит, а вот мистер Кэстис, как последний живой родственник Джорджа Вашингтона, был; аболиционисты предполагали, что он освободил своих рабов, а Ли, тем не менее, держит их в рабстве. Ли был раздосадован, хотя и был уверен, что не только действует в рамках своих прав, но, что еще важнее, поступает правильно. Они с Мэри открыли школу (вопреки закону штата, запрещавшему обучать рабов чтению и письму), чтобы лучше подготовить рабов к освобождению, а Ли изо всех сил старался расплатиться с долгами и поставить разросшиеся плантации Кустиса на прочную деловую основу, без которой он не смог бы освободить рабов в течение пятилетнего срока, оговоренного в завещании; Но единственным результатом стало то, что рабочая сила становилась все более угрюмой и несговорчивой, а о Ли распространялись нелестные истории, которые достигли своего пика весной 1859 года после побега трех рабов из Арлингтона: Уэсли Норриса, его сестры Мэри и двоюродного брата.

С помощью аболиционистов или без нее трое добрались до Мэриленда, где их "задержали и бросили в тюрьму", а после двух недель пребывания в "рабской тюрьме" вернули в Арлингтон. Согласно рассказу Норриса, когда они предстали перед Ли, "он сказал нам, что преподаст нам урок, который мы никогда не забудем". Что произошло потом - вопрос спорный. Позже Норрис утверждал, что Ли приказал привязать всех троих к столбам в сарае и раздеть; что двое мужчин были выпороты пятьдесят раз, а женщина - двадцать; и что после этого их спины промыли рассолом, чтобы усилить боль от рваных ран, - и все это в присутствии Ли. Двое мужчин были отправлены в тюрьму на неделю, а затем наняты в качестве фермеров на юге; женщина была нанята в Ричмонде.

Утверждения об обращении Ли со своими рабами быстро дошли до Нью-Йорка в виде двух анонимных "писем в редакцию", опубликованных в один и тот же день.

Редактору газеты "Нью-Йорк Трибьюн".

Сэр: Как известно, почтенный Джордж Вашингтон Парке Кьюстис умер около двух лет назад; и те же газеты, которые объявили о его смерти, сообщили и о том, что на смертном одре он освободил своих рабов. Завещание по какой-то причине так и не было предано огласке, а самих рабов уговаривали, что должны быть сделаны какие-то незначительные необходимые приготовления, когда все они получат свои свободные бумаги. В конце концов им сказали, что должно пройти пять лет, прежде чем они смогут уехать. Тем временем их лишили всех возможностей время от времени немного зарабатывать для себя, как это было разрешено при жизни мистера Кустиса, заставляли работать больше, чем когда-либо, а часть времени сокращали до половины куска непросеянной муки в неделю на каждого человека, не давая даже на рыбу. . . .

Около трех или четырех недель назад трое, более смелые, чем остальные, думая, что их пятилетний срок никогда не закончится, пришли к выводу уехать на Север. Они были очень ценными слугами, но о них никогда не объявляли, и не было предпринято никаких попыток вернуть их, что выглядит так, будто мистер Ли, нынешний владелец, знал, что не имеет на них законных прав. Они не успели далеко уйти, как их путь прервал какой-то зверь в человеческом обличье, который заподозрил, что они беглецы, и, вероятно, пожелал вознаграждения. Их посадили в тюрьму и запугали, чтобы они рассказали, откуда пришли. Мистер Ли сразу же узнал об их местонахождении, после чего их доставили обратно, отвели в сарай, раздели, и мужчины получили по тридцать и девять ударов плетью из рук рабовладельца, когда тот отказался пороть девушку, и мистер Ли сам нанес ей тридцать и девять ударов плетью. Затем их отправили в Ричмондскую тюрьму, где они сейчас и содержатся. . . .

Второе письмо, более короткое, гласило:

Редактору газеты "Нью-Йорк Трибьюн".

Сэр: Я живу в одной миле от плантации Джорджа Вашингтона П. Кьюстиса, которая теперь принадлежит полковнику Ли, поскольку Кьюстис завещал ее Ли. Все рабы в этом поместье, как я понимаю, были освобождены после смерти Кьюстиса, но теперь находятся в рабстве у Ли. . . . У Кэстиса было пятнадцать детей от его рабынь. Я каждый день вижу его внуков; они темно-желтого цвета. На прошлой неделе трое рабов сбежали; за ними послали офицера, он догнал их в девяти милях по ту сторону Пенсильвании и вернул обратно. Полковник Ли приказал выпороть их. Это были двое мужчин и одна женщина. Офицер выпорол двух мужчин и сказал, что не будет пороть женщину, и полковник Ли раздел ее и выпорол сам. Эти факты я узнал от близких родственников тех, кого били... . .

Ваш,

гражданин

Хотя большинство биографов Ли отвергают эти письма как преувеличенные или просто как необоснованную пропаганду аболиционистов, их трудно игнорировать. Второе, из письма "Гражданин", читается так, как будто его мог написать завистливый или злобный сосед - тот, кто утверждает, что живет всего в "одной миле" от Арлингтона и видит рабов "каждый день", - а не пропагандист аболиционизма. Упоминание о том, что покойный мистер Кэстис наплодил пятнадцать "темно-желтых" детей от своих рабынь, должно быть, было неприятно миссис Ли, и уж тем более Ли, но более длинное письмо, подписанное "А", на самом деле наносит больший ущерб репутации Ли, а также полно мелких деталей, которые можно было получить только от самих арлингтонских рабов. В любом случае Ли решил не отвечать, и это, несомненно, было правильным решением. Как он написал своему старшему сыну Кэстису: "New York Tribune нападает на меня за мое отношение к рабам твоего деда, но я не буду отвечать. Он оставил мне неприятное наследство".

Для Ли кажется нелепым, что он сам бил женщину-рабыню, особенно раздетую до пояса, и это обвинение, возможно, было добавлено двумя корреспондентами; интересно, что оно не было повторено Уэсли Норрисом, когда его рассказ об этом инциденте был опубликован в 1866 году. После появления статьи Норриса Ли написал своему знакомому: "Ни один слуга, солдат или гражданин... не может с правдой обвинить меня в плохом обращении", и это самое близкое к тому, что он когда-либо отрицал обвинения. Браун не без оснований полагает, что определение "плохого обращения" является эластичным и должно учитывать разницу в отношении к телесным наказаниям в наше время и в середине XIX века. Порка непокорных или сбежавших рабов не обязательно считалась "жестоким или необычным наказанием" на большей части Юга - в конце концов, это была эпоха, когда детей часто пороли в школе и дома. "Не жалей дороги и не балуй ребенка", - оставалось широко распространенным убеждением в отношении воспитания детей. Ли не применял телесных наказаний ни к кому из своих детей - он был самым благодушным из родителей, полагаясь на моральное убеждение и хороший пример в воспитании своих детей, - но в середине XIX века люди не брезговали телесными наказаниями, и Ли вполне мог быть в ярости от того, как рабы Кустиса сопротивлялись его реформам и убегали. Ему было унизительно и дорого разыскивать их и возвращать обратно, и он, возможно, решил, что настало время подать суровый пример. Порка была далеко не редкостью: Закон Вирджинии фактически предусматривал порку рабов за определенные проступки. Так что Ли был вполне в своем праве, что бы мы ни думали об этом инциденте, и хотя кажется маловероятным, что он сам занимался поркой, он мог не уклоняться от наблюдения за ней, чтобы убедиться, что его приказы выполняются в точности.

Ли никогда не был энтузиастом рабства, и опыт общения с рабами Кьюстисов еще больше испортил его отношение к этому институту. Он и Мэри спокойно продолжали осуществлять свой план по обучению рабов Кьюстисов, пока одно за другим владения Кьюстисов не были захвачены войсками Союза. Ли выполнили свое обязательство освободить рабов Кэстисов в течение пяти лет, оговоренных мистером Кэстисом, 29 декабря 1862 года, всего через три месяца после того, как президент Линкольн объявил, что подпишет Прокламацию об освобождении, и к тому времени большинство рабов Кэстисов находились за линией фронта.

Трудно сказать, что можно сказать об этом инциденте и о том, что он вызвал несколько разных откликов, кроме вывода, что это был хороший пример моральной двусмысленности и дилемм, которые рабство создавало для тех, кто владел рабами, даже тех, кто, как Ли, был одним из самых благородных и рыцарских граждан на Юге. Рассказ Уэсли Норриса кажется слишком конкретным, чтобы быть полной выдумкой, и хотя он отличается от двух писем в "Трибьюн" в деталях - количестве нанесенных ударов плетью и в том, что Ли лично бил Мэри Норрис, - остается вероятность того, что нечто подобное имело место в Арлингтоне весной 1859 года. По иронии судьбы, Норрис после войны стал работать в Арлингтоне на Национальном кладбище, а его сестра нашла работу "у французского министра в Вашингтоне" - счастливый исход для двух арлингтонских рабов. Что касается окончательного решения по этому эпизоду, то следует обратиться к выбору вердикта в старых шотландских судах, где присяжные могли выбрать один из трех вердиктов: "Виновен", "Не виновен" и "Не доказано", причем последний означал, что присяжные сомневались в обвиняемом, но не были убеждены фактами, представленными им обвинением.

Ли продолжал посвящать свое время ремонту Арлингтона и попыткам сделать владения Кьюстиса самоокупаемыми, если не прибыльными, с небольшим перерывом для участия в военном трибунале в Нью-Йорке. Его военная карьера была более или менее приостановлена по его собственной просьбе, хотя генерал Скотт предложил ему назначение в качестве собственного "военного секретаря", что является важным признаком доверия, которое Скотт испытывал к Ли. Ли отказался от этой должности, потому что "не хотел возвращаться к штабной работе", а также, возможно, потому, что считал, что продвижение по службе там будет происходить еще медленнее, чем в должности командира кавалерийского полка на Западе. В середине октября ему посчастливилось стать единственным офицером соответствующего ранга и опыта, которого поставили командовать войсками, направленными в Харперс-Ферри. Затем, к своему ужасу, он был вынужден оставаться в Арлингтоне до середины февраля 1860 года, чтобы дать показания сенату, расследовавшему инцидент в Харперс-Ферри, хотя ему не задали ни одного действительно важного вопроса.

Ему не терпелось вернуться к командованию Второй кавалерией, но вряд ли он не знал о растущих разногласиях в стране. Его многочисленные родственники в Вирджинии должны были обсуждать растущее недовольство южан аболиционистскими настроениями северян, и сослуживцы Ли вряд ли могли не поднимать эту тему в его присутствии - ведь она была почти единственной темой для разговоров в те месяцы, которые разделяли набег Джона Брауна на Харперс-Ферри и обстрел форта Самтер. Разговоры о сецессии были широко распространены, и Ли, хотя и был достаточно мудр, чтобы держать свое мнение о политике того времени при себе, прекрасно понимал, с какими трудностями столкнется он как офицер армии США, если ему придется выбирать между своей страной и своим штатом.

Он покинул Арлингтон 10 февраля и прибыл в Сан-Антонио 19 февраля, быстро проехав за день. Помимо командования своим полком, он был "назначен временным командиром департамента Техас", поскольку на данный момент являлся самым высокопоставленным офицером в штате, и с некоторым облегчением погрузился в проблемы, связанные с набегами индейцев и мексиканских бандитов.

Глава 6. 1861 – Гром капитанов и крики

Дуглас Саутхолл Фримен, пожалуй, главный из многочисленных биографов Ли, чья четырехтомная биография, опубликованная в 1934 и 1935 годах, на долгие годы стала золотым стандартом в этой области, идет гораздо дальше в выражении энтузиазма по поводу сецессии, чем, кажется, когда-либо делал сам Ли. Фримен пишет о Ли в начале 1860 года: "Подобно роковой жертве греческой трагедии, он оказывался под действием сил, которые не мог контролировать, сил, против которых ему было бесполезно даже бороться. . . . Развитие концепции нации затмило в их сознании старый принцип, согласно которому первым долгом человека был долг перед своим государством. С Ли такого не было. . . . Дух Вирджинии жил в его сердце каждый час его жизни. . . . Вспахав ее поля, он испытал новое чувство единства с ней. Он был офицером Соединенных Штатов, любил армию и гордился Союзом, но что-то в глубине его сердца заставляло его помнить, что он был виргинцем еще до того, как стал солдатом".

В трогательном описании Фрименом затруднительного положения Ли есть доля правды, но ее нужно воспринимать с долей соли. Мы знаем, что в конце концов Ли пришел к выводу, что в первую очередь он будет предан своей семье, соседям и родному штату - он откажется "поднять меч" против них, когда придет время делать выбор. Но, дав клятву "поддерживать и защищать Конституцию Соединенных Штатов от всех врагов внешних и внутренних" при поступлении в Вест-Пойнт, он еще не окончательно определил себя как "виргинца, прежде чем стать солдатом", и он по-прежнему осуждал отделение как "революцию".

Конечно, он испытывал сильную лояльность к Виргинии, усиленную гордостью за роль Виргинии как "колыбели революции" * и неприязнью к аболиционизму, восходящей к ужасам восстания Ната Тернера в 1831 году, которая могла только усилиться из-за его недавних проблем с рабами Кустиса и столкновения с Джоном Брауном в Харперс-Ферри. Но хотя Ли, возможно, и не хотел вступать в войну для защиты института, который ему не нравился и без которого, по его мнению, Югу было бы лучше жить, он, как и большинство южан, считал, что федеральное правительство не имеет права навязывать северянам взгляды "рабовладельческих штатов". Короче говоря, его взгляды были умеренными по южным стандартам того времени. Что касается того, что его преданность Вирджинии возрождалась благодаря вспашке ее полей, то это, хотя и трогательный оборот речи, не имеет под собой оснований. За два года, прошедшие после смерти мистера Кьюстиса, Ли приложил немало усилий, чтобы вернуть Арлингтону былую славу и сделать фермы прибыльными, и он не боялся физического труда, но плугом управляли мозолистые руки рабов Кьюстиса, а не Ли - он был фермером-джентльменом, а не рабочим на ферме.

Получив благословение отца после некоторых колебаний со стороны Ли, Руни, второй сын Ли, уволился из армии, чтобы жениться на любимой девушке, и переехал в Уайт-Хаус, плантацию на реке Памунки в округе Нью-Кент, штат Виргиния, где Джордж Вашингтон впервые ухаживал за овдовевшей Мартой Дендридж Кьюстис. Здесь тоже была ветхая усадьба и недовольные рабы. Ли, узнав о пожаре на соседней ферме, написал Руни пессимистическое предупреждение: "Добейтесь расположения своих людей, чтобы они не желали вам зла". Признаком растущего беспокойства Ли стало то, что он поспешил сделать вывод, что причиной пожара стал поджог, совершенный рабами.

Из Сан-Антонио Ли продолжал беспокоиться о состоянии имущества своего покойного тестя, но, по крайней мере, он был избавлен от ежедневной борьбы с людьми, которые там работали, и от постоянного обнаружения все новых и новых предметов в бесконечном списке того, что нужно было почистить, отремонтировать, покрасить или заменить. Никто не стал бы отрицать любовь Ли к Виргинии или то, что он считал себя и многие ветви своей семьи виргинцами, но опыт управления фермой в Виргинии не доставил ему ни удовольствия, ни удовлетворения от того, чего он смог добиться. В письме к Кэстису он подвел итог своему недовольству собственными усилиями: "Я ничего не смог сделать с территорией вокруг дома, кроме уборки на холме... . . Поэтому, боюсь, вы найдете все грубым и неприглядным, как бы мне ни хотелось привести в порядок жилище вашей матери и подготовить для вас приемлемый дом".

Старое чувство неудачи, которое преследовало его всякий раз, когда он думал о своей военной карьере, вернулось к нему сильнее, чем когда-либо. Он был пятидесятитрехлетним мужчиной, прослужившим в армии тридцать пять лет, и чувствовал, что ему почти нечего показать, а надежд на продвижение по службе было мало. Его старый друг и однокашник Альберт Сидни Джонстон был повышен до генерал-квартирмейстера, что означало звание бригадного генерала, и Ли чувствовал себя еще большим неудачником, а пребывание в Сан-Антонио не способствовало поднятию его настроения. Поскольку он не знал, как долго продлится его командование, он поселился в пансионе, вместо того чтобы тратиться на обустройство собственного штаба. Ему не нравились ни еда, ни общество незнакомцев. Его главной заботой были набеги команчей, которые уносили скот, лошадей и мулов, но численность его отряда упала до такого низкого уровня, а состояние лошадей было настолько плохим, что в конце концов он был вынужден отправить членов группы на всех лошадях, которые они могли найти, на поиски индейских налетчиков.

Еще одной заботой Ли был мексиканский бандит Хуан Кортинас, который совершал набеги на американские поселения вдоль Рио-Гранде. Мексиканские власти практически ничего не предпринимали, чтобы помешать ему. Ли сам отправился в погоню за Кортинасом в сопровождении роты кавалерии, но обнаружил, что Кортинас бежал через реку в Мексику. Ли был готов преследовать его через границу Мексики, если потребуется, но не раньше, чем написал довольно жесткое письмо ближайшему мексиканскому начальству, "Его Превосходительству. Андресу Тревино, губернатору штата Тамулипас и т.д.", в котором довел до его сведения, что Ли "получил указание от военного министра США уведомить власти Мексики на границе Рио-Гранде, что они должны разбить и разогнать банды бандитов, которые участвовали в этих грабежах и искали защиты на мексиканской территории".

Это не остановило проблему, и через десять дней Ли получил протест от генерала Г. Гарсии по поводу некоторых техасских рейнджеров, которые пересекли границу реки в погоне за неуловимым Кортинасом. Его ответ Гарсии был еще более резким, чем его первое послание губернатору. "Для достижения этой цели, - писал он, - я задействую, если потребуется, все силы этого департамента". Хотя Ли в конце концов выполнил свое предупреждение, отправив две роты американской кавалерии через Рио-Гранде в Мексику, хитрый Кортинас продолжал ускользать от тех, кто был послан в погоню за ним. Это могло только усугубить уныние Ли. Можно было бы предположить, что отрыв от стола и возвращение в седло с саблей и пистолетом наготове в погоне за вооруженными бандитами поднимет Ли настроение, но, похоже, этого не произошло.

Даже рождение ребенка у Руни и его жены Шарлотты не избавило Ли от меланхолии. Он смотрел в будущее с мрачным реализмом профессионального военного, хорошо знающего армию: двадцать два человека, стоящие впереди него по званию и выслуге лет, скорее всего, никогда не достигнут звания бригадного генерала, прежде чем он выйдет в отставку. Своими мыслями он поделился с кузиной Анной Фицхью: "Разделенное сердце я слишком долго имел, и разделенную жизнь я слишком долго вел. . . . Успех не всегда достигается одним-единственным безраздельным усилием, [но] он редко идет по пути колебаний. . . . И вот я живу и не могу продвинуться ни на шаг. Но пока я жив, я должен трудиться и верить". Он жаловался ей не только на свой "медленный прогресс", но и на "тысячу тревог", предположительно по поводу ухудшающегося здоровья Мэри и будущего Арлингтона, и добавлял, что он "измотан и разбит на части" - сильные слова для человека, который во всех отношениях демонстрировал необычайную степень достоинства и самообладания, и никакой жалости к себе. Своей двадцатиоднолетней дочери Энни он написал, что, как бы ни был одинок и как бы ни скучал по ней и остальным членам своей семьи, им, возможно, было бы лучше без него. "Ты знаешь, я всем очень мешал, - писал он, - и мои вкусы и занятия не совпадали со вкусами и занятиями остальных членов семьи. Теперь, надеюсь, все стали счастливее". Это странное признание, и, возможно, его причина в том, что Ли было трудно общаться со своими дочерьми, когда они были уже не девочками, а взрослыми молодыми женщинами. Как бы ни был Ли доброжелателен как отец, он был не более терпим, чем любой другой отец того времени, к романтическим тоскам своих дочерей и их выбору кавалеров. Больной Мэри он жаловался на собственное здоровье, проблемы которого варьировались от упорной простуды до болезненного ревматизма в правой руке (Эмори М. Томас в своей биографии Ли предполагает, что эта боль могла быть уже первым симптомом сердечно-сосудистого заболевания). Это был не совсем кризис среднего возраста (фраза, которой еще не существовало), хотя Ли было пятьдесят три года, а скорее первый признак старения у человека, который чувствовал, что он не только потерпел неудачу в карьере и потерял шанс занять место в истории, но и подвел свою семью.

Как бы Ли ни нравился Сан-Антонио, он был не более рад, когда ему приказали вернуться в свой полк в Форт-Мейсоне, а на посту командующего департаментом Техас его сменил Дэвид Твиггс, который теперь носил звание генерал-майора. В конце концов, Ли уже почти десять месяцев командовал 1000 милями границы между Соединенными Штатами и Мексикой, а теперь он был всего лишь командиром значительно сокращенного кавалерийского полка в одном из отдаленных, пыльных, построенных на скорую руку "фортов", которые должны были препятствовать набегам команчей и киова на новые поселения в восточном и центральном Техасе.

Хотя Ли, возможно, и был склонен "оставлять политику политикам", он все же внимательно следил за событиями в Вашингтоне; трудно представить, как он мог поступить иначе, ведь нация, казалось, вот-вот расколется на две части. Многие из офицеров самого Ли "говорили об отделении, если "черные республиканцы", как называли новую партию на Юге, победят на президентских выборах". Хотя Ли осуждал такие разговоры, он также осуждал любые попытки принудить Виргинию; и республиканский билет Авраама Линкольна и Ганнибала Хэмлина вряд ли мог его порадовать. Не произвели на него впечатления и Стивен А. Дуглас и Гершель Джонсон, которые были выбором северного крыла Демократической партии, поскольку эта партия тоже, как и виги на предыдущих выборах, окончательно разделилась на северное и южное крыло. Еще в июле Ли выразил мнение, что сенатор Дуглас должен "выйти" из гонки и присоединиться или поддержать Джона К. Брекинриджа, кандидата от южных, сторонников рабства, демократов. "Политики, - заключил Ли, - боюсь, слишком эгоистичны, чтобы стать мучениками".

Раскол среди демократов практически гарантировал победу республиканцев на Севере, а вместе с ней и достаточное количество голосов выборщиков, чтобы привести Линкольна в Белый дом. Хотя Ли не останавливался на этом вопросе, его взгляды в это время были не очень далеки от взглядов Линкольна. Оба мужчины не одобряли рабство как институт и надеялись, что ему позволят мирно угаснуть. Ни один из них не верил, что негры и белые могут или должны жить вместе на равных. Ли был не более энтузиастом, чем Линкольн, в вопросе распространения рабства на новые территории, хотя они могли бы разойтись во мнениях по поводу возвращения беглых рабов их хозяевам из "свободных" штатов. Ли уже продемонстрировал готовность преследовать "собственность" своих рабов и добиваться ее возвращения - право, подкрепленное решением Дреда Скотта, но против которого, несомненно, выступил бы Линкольн. Поднявшаяся страсть южан к правам штатов была темой, к которой Ли, как и Линкольн, подходил с осторожностью, поскольку, помимо экономических вопросов, единственными правами, которые действительно оспаривались, были возвращение беглых рабов и распространение рабства на новые территории на западе. Практически все остальные претензии южных штатов к федеральному правительству можно было бы согласовать при наличии минимальной доброй воли с обеих сторон, но тема рабства поляризовала страну по обе стороны вопроса до такой степени, что разговоры об отделении быстро стали бы реальностью. Такая перспектива тревожила Ли не меньше, чем Линкольна - оба хотели сохранить Союз, но Ли не допускал никаких угроз силой принудить южные штаты. Это была небольшая трещина в прочности его верности Союзу, но она должна была иметь огромные последствия, как для него, так и для Соединенных Штатов.

Важно понимать, что Ли шел к отделению неохотно, с бесконечными сомнениями и грустью, но с твердой чертой в голове, которую он не хотел или не мог переступить. Он не был солидарен с ликующими толпами, призывавшими к отделению, когда стало ясно, что Линкольн победил на президентских выборах 6 ноября 1860 года; он также не желал отказываться от звания в армии США, которого он так долго добивался. Кроме того, он был виргинцем, родился в поместье, которое часто посещал Джордж Вашингтон; он вырос в городе, где Джордж Вашингтон боготворил и посещал масонскую ложу; его сын владел домом, в котором Джордж Вашингтон ухаживал за своей женой Мартой. Федеральное правительство не было для Ли далекой абстракцией: от его дома до военного министерства было рукой подать. Ли было бы нелегко воспринимать это правительство как врага.

Через четыре дня после избрания Линкольна законодательное собрание штата Южная Каролина "выступило с призывом к съезду, чтобы вывести штат из состава Союза". В Техасе Ли увидел, как флаг Техасской республики "Одинокая звезда" заменил "Звезды и полосы" - флаг Союза. Это было, как он писал Кэстису, "конвульсией", которую он не мог одобрить. Уже было ясно, что Техас отделится, несмотря на противодействие губернатора Сэма Хьюстона, который, будучи изгнанным с поста, сказал разъяренной толпе: "Позвольте мне рассказать вам, что нас ждет. Пожертвовав бесчисленными миллионами сокровищ и сотнями тысяч жизней, вы можете завоевать независимость Юга, если Бог не будет против вас, но я сомневаюсь в этом. . . . Север полон решимости сохранить Союз. Они не такие вспыльчивые и импульсивные люди, как вы, потому что живут в более холодном климате. Но когда они начинают двигаться в заданном направлении, они движутся с неуклонной динамикой и настойчивостью могучей лавины". Хьюстон выразил то, чего уже опасался Ли. Задолго до отстранения Хьюстона от должности Ли писал Кэстису: "Я надеюсь, однако, что мудрость и патриотизм страны придумают какой-нибудь способ спасти его. . . . Три предложения [уходящего] президента Бьюкенена в высшей степени справедливы". Он сомневался, что план Бьюкенена одержит верх, но добавил: "Однако это моя единственная надежда на сохранение Союза, и я буду держаться за нее до последнего. . . . Хотя я хочу делать то, что правильно, я не желаю делать то, что неправильно, ни по указке Юга, ни по указке Севера". Один из их планов, похоже, заключается в возобновлении работорговли. Я против этого по всем пунктам".

Хотя были предприняты огромные усилия, чтобы отмежевать Ли от темы рабства, примечательно, что три "предложения" Бьюкенена, на которые он ссылался как на "единственную надежду на сохранение Союза", все связаны с рабством: (1) признание "права собственности на рабов" в тех штатах, где оно существовало "или может существовать в будущем" - последние четыре слова многие северяне расценили бы как приглашение к расширению рабства; (2) "обязанность" "защищать это право на территориях" - именно то, против чего боролись аболиционисты в Канзасе; и (3) "исполнение законов о беглых рабах с объявлением неконституционности законов штатов, изменяющих их", что означало принуждение федерального правительства к рабству в северных штатах. Ли не думал, что "северные и западные штаты [согласятся]" с этими предложениями, и он был абсолютно прав, но тем, кто полагает, что его единственной заботой было вооруженное принуждение южных штатов федеральным правительством, следует учесть, что еще 14 декабря 1860 года он написал Кустису, служившему тогда в военном министерстве, о своей уверенности в том, что принятие на национальном уровне трех предложений Бьюкенена о рабстве - единственный путь к спасению Союза.

Поскольку Ли никогда бы не стал лукавить - и в первую очередь перед собственным сыном, - общепринятое представление о нем как о равнодушном или противнике рабства не совсем верно. Возможно, оно ему и не нравилось - его личный опыт рабства в широких масштабах был по большей части нерадостным, - но он понимал, что институт рабства - центральный политический вопрос для всех южан и что любое вмешательство северян сделает всех южан гражданами второго сорта, а также разрушит социальную структуру и устои Юга.

Ли также отвергал для себя любую автоматическую поддержку "южного национализма", описывая "Хлопковые штаты" в терминах, которые для него действительно очень сильны, и возражая против их попыток принудить "Пограничные штаты" в тех же выражениях, в каких он возражал против попыток северян принудить Виргинию. То, что он был против возобновления работорговли (он имел в виду работорговлю через Атлантику из Африки, а не внутреннюю работорговлю в Соединенных Штатах), вряд ли удивительно. Почти все были против, и в любом случае британский королевский флот с 1807 года предпринимал энергичные действия против невольничьих судов, считая их капитанов и команды пиратами.

В конечном итоге Ли выступал против любых попыток диктовать радикальные изменения статус-кво на Юге. Его позиция, что неудивительно, была позицией виргинского социального консерватора, как и у большинства членов его семьи, * хотя, в отличие от многих радикальных южных поджигателей войны, он предпочитал сохранить Союз в целостности, как из собственных интересов в качестве офицера армии США, так и из патриотизма. Тем не менее, он уже не испытывал оптимизма по поводу того, что Союз не будет разорван, и предчувствовал, что может принести будущее, поскольку посоветовал Кэстису "держаться за специи", то есть за валюту Соединенных Штатов - разумный совет, учитывая быстрое падение стоимости валюты Конфедерации, как только она появилась, и трудности, с которыми столкнутся южные банки, оказавшись отрезанными от национальной банковской системы. Советы Ли, как жене, так и детям, всегда были объективными, практичными и разумными, а шаги, которые он предпринимал в отношении собственной карьеры, были столь же осторожными и продуманными. Возможно, Америка и погружалась в хаос, но Ли оставался решительным, чтобы самому не быть унесенным этим потоком.