Очерки истории чумы. Книга I. Чума добактериологического периода

ОЧЕРК XII Чума и бунт в Москве (1770–1772)

Чума нераспознанной «прокралась» в Москву в конце лета 1770 г., она легко захватила город и свирепствовала в нем без ограничений почти полтора года, пока сама не прекратилась. Ее политические последствия постепенно переросли в Пугачевский бунт. А вот происхождение чумы в Москве осталось загадкой, хотя оно и было тогда объяснено на основе учения Фракасторо о «контагии». Мы восстановим хронологию этих событий по работам А.Ф. Шафонского (1775), Д. Самойловича (1783), А. Брикнера (1885), Ф.А. Дербека (1905), Г.Ф. Вогралика (1935), К.Г. Васильева, А.Е. Сегала (1960) и других авторов.

Появление чумы на театре военных действий в Молдавии и Валлахии. Появление чумы в Восточной Европе хронологически совпало с началом боевых действий между вооруженными силами Турции и России. По утверждению Геккера, чума началась в турецких войсках весной 1769 г. сразу после их выхода из Константинополя. А. Бриккер (1885) утверждал, что в этом же году чума проникла и в русские войска.

Однако первые столкновения русских войск с турецкими (в конце апреля под Хотиным, затем в июле), не привели к распространению в них чумы. Достоверно можно утверждать только то, что она появилась на данном театре военных действий в конце августа — в начале сентября.

В войсках чума появилась после взятия Галаца в начале сентября. Когда корпус войск, бравший Галац, вступил в Яссы (26 сентября), выяснилось что и там есть чума. Ее «виновником» сразу же был назначен один еврейский торговец, купивший у солдата «военную добычу в виде турецких платьев» и погибший от чумы вместе с семьей. Хотя его дом был немедленно оцеплен, но «зараженные вещи» уже оказались распроданными, их то врачи-контагионисты и посчитали причиной распространения чумы в Яссах. В военном госпитале имелись подозрительные по чуме больные. Чума появилась и в Хотине (его заняли 10 сентября), как среди населения, так и среди войск. Больше никаких сведений о чуме в 1769 г. нам найти не удалось, видимо, она не приняла тогда масштабный характер, а ее отдельные случаи «затерялись» среди других эндемичных для данного региона инфекционных болезней.

В середине января 1770 г. в корпусе генерала Х.Ф. Шторфельна, отведенного из Хоттина в Яссы на зимние квартиры, резко увеличилось количество больных «пятнистой лихорадкой» (febris petechialis), у которых на 7–8 день появлялись «доброкачественные» паховые бубоны. Постепенно лихорадкой с бубонами были охвачены все больные госпиталя, причем болезнь приняла злокачественное течение. У раненых стали также появляться карбункулы, быстро приводившие их к смерти.

В начале эпидемии одни врачи называли эту болезнь «злокачественной лихорадкой» (febris maligna), другие — чумой. Лишь в середине апреля 1770 г. болезнь всеми врачами диагностирована как pestis.

К.Г. Васильев и А.Е. Сегал приводят и другую версию этих событий. После поражения турецкой армии под Хотиным наши войска вторглись в Галац, где взяли в плен множество турок, среди которых оказалось много больных чумой. Русское командование не было осведомлено о наличии чумы в Галаце и поэтому никаких предохранительных мер не приняло. Вскоре среди русских войск обнаружено несколько смертельных случаев с явными признаками чумы. Тотчас приказано было отступить в Яссы, но так как по дороге исчезли всякие следы этой болезни (видимо, эпидемия носила домовой характер), то даже врачи стали сомневаться, была Ли это чума или какая-нибудь другая болезнь.

Войска по прибытии в Яссы были расквартированы по обывательским домам, а больные все без разбора помещены в госпиталь. Три недели прошло благополучно, но около середины января 1770 г. внимание врачей в госпитале привлекли участившиеся «петехиальные лихорадки» с паховыми бубонами.

Но Шторфельн, вынужденный небольшими силами вести маневренную войну с превосходящим по численности и наступающим противником, ничего и слышать не хотел о чуме. Он приказал врачам подать ему письменный рапорт, что это не чума, а «горячая лихорадка с пятнами».

Такой доклад был составлен, и лишь один из лекарей (хирург Клуге) отказался его подписать. Вследствие противодействия Шторфельна никаких профилактических мер не принималось, и эпидемия стала распространяться с ужасающей быстротой. От нее умерло в Яссах несколько тысяч солдат; болезнь вспыхнула и в городе, где люди умирали прямо на улицах.

Вскрыв замысел противника напасть на Бухарест со стороны Жур-жи, Шторфельн стремительно перебросил туда свой корпус и разгромил не ожидавшие его турецкие войска. Затем он сжег Журжу вместе со 143-мя окрестными селами и опустошил значительное пространство по Дунаю (на 250 верст от впадения в него реки Прут).

Главнокомандующий первой русской армией граф П.А. Румян-цев-Задунайский (1725–1796) ввиду противоречивости поступивших к нему сведений о «повальной болезни», командировал в Валахию доктора Орреуса для выяснения характера болезни и для принятия соответствующих мер. В Хотине Орреус увидел первых больных с петехиями и бубонами, но так как болезнь протекала легко (умерло всего 2 больных), он не решился сразу признать чуму. Однако он рекомендовал принять необходимые профилактические меры.

Иоанн Якоб Лерхе (1708–1780)

Родился в Потсдаме. Медицинское образование получил в университете в Галле. С 1730 г. доктор медицины. Лерхе приехал в Россию в 1731 г. и всю последующую жизнь связал с российской медициной: был военным врачом в Астраханском корпусе, затем генеральным штаб-доктором армий, сражавшихся против Турции, и войск, воевавших с Швецией. В 1745 г. он сопровождал русское посольство в Персию. В 1760 г. по смерти архиатра П.З. Кондоиди назначен начальником медицинской части в империи и в этой должности оказал немало ценных услуг делу медицинского образования в России. Кроме описания своих путешествий в Астрахань и Персию, оставил также сочинение об образе жизни волжских калмыков.

Густав Орреус (1738–1811)

Врач и писатель. Родился в Финляндии, учился в Або и уже в 1754 г. издал ботаническое сочинение «Adumbratio florae». В 1755 г. начал изучать медицину в Москве, принимал участие как хирург, в шлезвигской войне, а в 1768 г. получил степень доктора медицины. В 1770 г. на него возложена была борьба с чумой в Молдавии и Валахии, а в 1771 г. он был послан для той же цели в Москву. В Москве он вступил в сильные пререкания с Шафонским, так как долго не хотел признавать чумного характера эпидемии, но дальнейший ход скоро подтвердил справедливость утверждений Шафонского. В 1776 г. он отказался от врачебной деятельности и поселился в своем имении близ Петербурга, усердно отдался сельскому хозяйству и напечатал много статей в «Трудах» Вольного экономического общества. Важнейшее его сочинение «Descriptio pes-tis, quae anno 1770 in Jassia et 1771 in Moscua grassata est» (СПб., 1784).

С «настоящею» чумой Орреус встретился лишь в Батуманах: город был брошен, дома покинуты, на улицах он видел лишь одичавших голодных собак. Только за городом Орреус встретил одного русского офицера, который рассказал ему, что 2 месяца тому назад из Ясс в Батуманы была занесена чума. Из 2–3 тыс. населения города умерло 800 человек, остальные же бежали в горы, где большая часть их погибла. Огромная смертность наблюдалась и среди солдат русского гарнизона: из 320 солдат умерло 110, а 49 были еще больны — все с явлениями бубонной чумы.

Затем Орреус направился в Яссы, куда прибыл 10 мая 1770 г. Город, по его описанию, имел очень печальный вид, и «…следы гибельной язвы видны были повсюду. Магистр, следуя давнему обычаю, приказал для предохранения от чумы жечь на улицах навоз, от чего в городе стоял сильнейший смрад. Больных выносили, вернее, выбрасывали в окрестные леса, где они лежали без всякой помощи, если только родственники не приносили им воды и пищи. Поэтому больных тщательно скрывали, умерших же тайно хоронили в садах, огородах или подвалах».

Врачей в городе не осталось: 2 греческих врача бежали из города при первых же признаках эпидемии, из русских врачей умерли от чумы 2 лекаря и несколько подлекарей. Русские полковые лекари и подлекари, по словам Орреуса, не жалея сил и не щадя своей жизни, оказы вали помощь больным воинам. Но врачи тщетно пытались добиться от генерала Шторфельна изоляции чумных больных и отделения русских войск от гражданского населения. Самоуверенный генерал упрямо стоял на своем, считая что это не чума, а «гнилая горячка с пятнами».

По данным К.Г. Васильева и А.Е Сегала, Орреус в докладе Штор-фельну предложил следующие мероприятия: 1) устроить особый лазарет для чумных больных; 2) в этот лазарет выделить также и больных, подозрительных на чуму; 3) вывести войска из города и запретить им всякое общение с городскими жителями; 4) приказать магистрату навести порядок в городе, организовать ежедневный осмотр всех домов с немедленной изоляцией больных и погребением умерших; запретить курение навозом на улицах и соблюдать чистоту; запретить всякие многолюдные собрания, в том числе и публичные богослужения, ввести санитарный надзор на рынках.

Шторфельн согласился на все, кроме вывода войск из города. Орреусу пришлось обратиться к главнокомандующему, и лишь тогда войска вывели из Ясс и расположили в 2–3 верстах от города.

Положение передовых русских войск после понесенных потерь от чумы стало очень тяжелым: от пяти полков осталось лишь 2 тыс. человек. Поколебалась позиция и самого Шторфельна. Императрица потребовала от фельдмаршала П.А. Румянцева прекратить «упражнения господина Шторфельна в выжигании города за городом и деревень сотнями». Однако Шторфельн так и не узнал о грозящей ему «немилости», при посещении больных чумой солдат он заразился и вскоре умер.

Лазарет для чумных больных был организован Орреусом в монастыре близ Ясс. С мая по август 1770 г. там перебывало 1800 больных. Лерхе застал там лишь 180 человек, все остальные умерли.

Тогда было решено перевести больных в окрестности Бухареста, в чумной госпиталь во главе со штаб-лекарем Красовским.

Чума замедлила ход наступательных операций русской армии. Румянцев вынужден был изменить план своих операций и, не переходя Прут, решился идти по его левому берегу местами малообитаемыми, где не было еще опасности от чумы (Широкоград А.Б., 2000).

В сентябре 1770 г. чума снова появилась в Хотине. Расположенная там группа войск 3 раза меняла место лагерной стоянки, пытаясь избежать чумы. В городе для чумных больных был организован лазарет и полевой госпиталь. Лазарет расположили по верхнему течению Днестра, в 3 верстах от города. Лерхе в сентябре 1770 г. застал в этом лазарете 150 больных и 460 выздоравливающих. Больные находились под наблюдением одного лекаря и двух подлекарей.

В конце лета 1770 г. эпидемия чумы в Молдавии прекратилась и «на смену ей явились обыкновенные болезни: гнилая горячка, дизентерия, поносы, перемежающиеся лихорадки».

В Валахию чума проникла позже, чем в Молдавию, и не причинила там таких ужасных опустошений. В Бухаресте и Фокшанах чума свирепствовала значительно меньше, чем в Яссах.

М.С. Самойлович — очевидец этой эпидемии — следующим образом описывал противочумные мероприятия, применявшиеся в то время в Молдавии и Валахии. Каждое селение и каждый город разделялись на кварталы, в каждом из них имелся особый «чумной капитан». В его обязанности входило оповещение всех жителей подведомственного ему квартала о первых же случаях чумы или чумоподобного заболевания и оказание заболевшим медицинской помощи. Он должен вместо врачей, которых в этих странах очень мало, навещать больных и давать им различные лекарства. Здоровым же с профилактической целью «чумный капитан» раздает амулеты. Чумных больных по его приказанию немедленно со всеми их пожитками вывозят за пределы города или селения. Зараженные дома отмечают особым знаком. Умерших от чумы погребают особые лица. Выздоровевшие от чумы должны несколько раз искупаться и вымыть свои вещи в реке.

Эпидемии чумы в этот год проявлялись также в Брайлове, Измаиле, Вендорах. В Трансильвании в течение года чума появлялась в 18 различных местах, причем заболело 1645 человек, из них умерло 1204.

Появление чумы в России в 1770–1771 гг. Ее появление стало следствием последовательной пульсации реликтовых очагов чумы Северного Причерноморья, Малороссии и Русской равнины. По восприятию современников эпидемия «двигалась» в направлении с юга на северо-восток. В центральных губерниях она появилась позже, чем в южных и западных, благодаря этому создалось впечатление «заноса» чумы. Относительно распространения чумы в наших бывших польских владениях сведений очень мало. К. Г. Васильев и А.Е Сегал констатировали, что она охватила главным образом южные воеводства Польского Королевства: Подолию, Волынь и большую часть Галиции — вплоть до Львова. Всего чумой было поражено 57 городов и 580 деревень, из них вымерло 275. И з городов почти полностью вымерли Золкиев и Залещики. В городе Мендзибоже умерло 6 тыс. человек, Заславе погибло 4 тыс., Дубно (в Волыни) — 8 тыс., в г. Бар и окрестных деревнях — 12 тыс. человек. Г. Гезер (1867) считал, что в Польше от чумы в 1770 г. погибло 310 тыс. человек.

В августе 1770 г. эпидемия чумы вспыхнула в Киеве, в сентябре она «поднялась» на более высокую широту, в Севск (город на юге современной Брянской области).

В Киеве первые случаи чумы были обнаружены на окраине города, на Подоле, они носили характер домовой эпидемии. Однако современники эпидемию связали с прибытием в конце августа 1770 г. в Киев купца из Польши, где чума уже была. Спустя несколько дней купец и вся его семья умерли от чумы, заболели и погибли многие из их соседей. Врачи, осматривавшие больных и умерших на Подоле, единогласно заявили, что здесь речь идет о «гнилой горячке с пятнами». В связи с этим никаких санитарных мер принято не было, и чума продолжала распространяться беспрепятственно. Лишь в середине сентября киевский губернатор направил на Подол доктора Силу Митрофанова с несколькими лекарями и подлекарями и с отрядом солдат в 50 человек, чтобы «запереть город», т. е. изолировать Подол от остальной части Киева. Но чума охватила весь город, возникла паника. Народ бросился бежать из Киева за Днепр и в окрестные деревни.

Чума на Подоле усиливалась с каждым днем. Наконец, отдано было распоряжение заколачивать зачумленные дома, а больных изолировать в карантинах. Тогда жители стали скрывать больных, а умерших либо тайно хоронили во дворах и садах, либо подбрасывали на улицы перед чужими домами.

По Лерхе, в Киеве с конца августа по 15 ноября умерло от чумы около 6 тыс. человек (при населении в 20 тыс. человек). Мертенс называл меньшую цифру — 4 тыс. человек. Однако К. Г. Васильев и А.Е. Сегал (1960) считают обе эти цифры неточными, так как большое количество больных укрывалось жителями, многие умирали за городом, и неизвестно, сколько трупов похоронено тайно.

Весь магистрат бежал из города. За ним последовали все более или менее состоятельные люди. Ввиду того, что город был «заперт», подвоз съестных припасов почти полностью прекратился. В народе началось брожение.

Во второй половине ноября количество больных в городе стало уменьшаться, и в декабре эпидемия в самом Киеве затихла, на Подоле же она закончилась лишь в феврале 1771 г. Однако в середине марта среди солдат в Печерском пригороде вновь стали появляться случаи чумы. Оказалось, что солдаты занимались разграблением выморочных домов. Поэтому все небольшие дома и избы сожгли со всей находившейся в них утварью.

По окончании чумы киевские врачи подали губернатору докладную записку о мероприятиях, необходимых для предотвращения новой, весенней вспышки эпидемии. Они сводились к следующему: сделать более высокими могильные насыпи, особенно же во дворах и в садах; сжечь выморочные пустые дома, все же остальные — очистить и окурить; все печи в таких домах сломать, окна и двери держать до весны открытыми, чтобы эти дома выморозить и основательно проветрить, на улицах, площадях, во дворах, на рынках — днем и ночью зажигать костры; от времени до времени заливать городские площади, рынки и улицы дегтем; всем жителям приказать окуриваться у костров.

Лерхе утверждал, что в широком распространении чумы в городе Киеве и его окрестностях виноват генерал-губернатор Ф.М. Воейкон (1703–1778). В разгар чумы он приказал городскому лекарю Рендлеру выдавать уезжающим, даже если они были из зачумленных домов, пропускные свидетельства. Лицам, приезжающим из Польши или из действующей армии, выдавались пропускные свидетельства после 3 -10 — дневного (вместо 6-недельного) карантина.

Петербурге узнали об эпидемии в Киеве лишь через месяц после начала. В октябре для борьбы с чумой туда командировали лейб-гвардии Измайловского полка майора и от армии генерал-майора, кавалера ордена Св. Анны, Ф.И. Шипова. В Киев он приехал в сопровождении нескольких офицеров, привел в порядок карантинную сеть, оцепил караулами все зараженные селения и сжег зараженные дома. Вокруг города был организован строгий карантин, за пределы которого киевлян пропускали лишь при условии, чтобы никто из них ничего, кроме шубы надетой на их платья, не имел. У лиц, приезжавших из Польши, отбирали и сжигали почти все, особенно же новые сукна, полотно и разные материи. Кроме того, все путешественники должны были выдерживать строгий карантин в Кузине-хуторе, Козельце, Борках и Серпухове. Категорически был запрещен провоз всяких вещей из Польши или из Турции, и список провозимых каждым путником вещей представлялся на подпись Шипову.

Шипов нашел в Киеве много беспорядков и нарушений карантинных правил; например, киевляне беспрепятственно выбирались из города через Днепр. Шипов запретил такую переправу, велел запереть и запечатать все принадлежащие киевлянам лодки, кроме рыбацких и монастырских. Солдаты были деморализованы, грабили зараженные дома и пересылали вещи своим родным.

Кроме Киева, чумой был поражен еще ряд украинских городов (Чернигов, Переяславль, Козелец и окрестные селения), например в Нежине за 5 месяцев (с февраля 1770 г. по июнь 1771 г.) от нее погибло 8–1 0 тыс. человек.

Осенью 1771 г. болезнь появилась в Таганроге, на Кубани и на Дону. Государственный совет распорядился послать в Таганрогский порт указ «дабы по продолжающейся на Кубани опасной болезни, откуда она и на Дон перенесена, все вывозимое нашими из Тамана шелковое, шерстяное и другую рухлядь, заразе подверженная, не были впускаемы во флотилию и порты, но тотчас потопляемы в море».

В Таганроге в сентябре и октябре 1200 человек умерло от «опасной болезни». Лишь 3 января 1772 г. Шипов сообщил о «совершенном той болезни прекращении» в Киеве, Нежине и Новороссийской губернии, а 19 апреля — «о безопасности ныне от язвы во всем тамошнем крае». Но 3 сентября он снова уведомил о принятых им на границе мерах предосторожности в связи с появлением «опасной болезни» в Молдавии и в Польской Украине. Только год спустя, 5 сентября 1773 г., из Таганрога в Государственный совет прислан рапорт «о совершенном там прекращении опасной болезни». 7 января 1774 г. в Государственном совете рассматривался присланный из Киева рапорт Шипова «о безопасности от продолжающейся в Запорожье и в Умани опасной болезни» (Васильев К.Г., Сегал А.Е., 1960).

Появление чумы в Москве. Все первичные сведения об эпидемии чумы в Москве собраны и интерпретированы врачами-контагионистами Лерхе, А.Ф. Шафонским и Д.С. Самойловичем. По этой причине уже более двух столетий в научной литературе рассматривается только одна версия — заноса чумы заболевшими людьми и их вещами. Но даже из их описаний эпидемии следует, что чума в Москве в 1770–1771 гг., как и в 1654–1655 гг., имела сезонный характер и распространялась из домовых крысиных очагов.

Афанасий Филимонович Шафонский (1740–1811)

Один из основоположников отечественной эпидемиологии. Уроженец Украины, учился в университетах Галле, Лейдена и Страсбурга и получил дипломы доктора философии, правоведения и медицины. По возвращении в Россию был военным врачом, получил звание генерал-штаб-доктора и с 1769 г. назначен старшим доктором Московского генерального госпиталя. Обладая большими знаниями и незаурядным врачебным опытом, он первым распознал чуму при ее появлении в Москве и настойчиво предостерегал об опасности ее распространения. Был основным организатором борьбы с чумной эпидемией в Москве 1770–1772 гг. и по ее окончании составил обстоятельный труд «Описание моровой язвы, бывшей в столичном городе Москве…» С 1781 г. оставил занятия медициной и, переселившись в родные места, занимал до своей смерти должности судебного деятеля в Чернигове, где и умер.

Первые случаи чумы в Москве отмечены в конце августа и в начале сентября 1770 г., в период нарастания численности молодняка грызунов и блох X. cheopis в населенных пунктах. Чума носила легкий характер и проявлялась увеличением паховых лимфатических узлов. И з-за небольшой вирулентности возбудителя они не были болезненными и не нагнаивались, а поэтому не привлекали к себе внимание жителей и врачей. Количество таких больных, как в начале эпидемии чумы в Марселе в 1720 г., могло исчисляться тысячами. Одновременно, через посредство блох, происходил «обмен» возбудителем между крысами и нарастание его вирулентности. Ранней осенью 1770 г. распознать отдельные случаи чумы в Москве было трудно из-за свирепствовавшей здесь петехиальной лихорадки (сыпного тифа) и гнилой горячки (малярии). Позже появились бубонные и септические формы болезни со смертельными исходами, и чуму «заметили».

Так как чума в Москве носила эндемичный характер, то не помогли и заградительные меры. Правительство ждало «заноса» чумы в Москву из действующей в Валахии армии. В сентябре 1770 г. Екатерина II особым указом предписала начальствовавшему в Москве графу П.С. Салтыкову, что ввиду появления в пограничных с нами польских местах «заразительной болезни… чтоб сие зло не вкралось в средину империи нашей, учредить заставу в Серпухове на самой переправе чрез реку и определить на оную лекаря, дабы все едущие из Малой России, кто б то ни был, там остановлен и окуриван был».

В ноябре в Москве появились слухи, что в Лефортовой слободе умер скрытно погребен какой-то приехавший из армии офицер. Его лечил лекарь и прозектор Московского генерального госпиталяЕвсеевский, который 23 ноября «болел горячкою с черными пятнами и умер».

Через несколько дней после смерти прозектора один за другим умерли 22 из 27 человек, прож ивавш их в том же здании вблизи госпиталя. Смерть наступала на 3—5-й день заболевания. Клинически у одних больных по-прежнему отмечалась «острая горячка с пятнами», но у других — врачи зафиксировали «бубоны и карбункулы». Эпидемия носила домовой характер.

В Москву постоянно приезжали люди и из Хотина, и из Польши, из Киева. С каждым из них, если он умирал от «горячки с пятнами» в период ноября-декабря 1770 г., может быть связана совершенно самостоятельная версия о заносе чумы. Но достоверность ее будет такова, как у версии заноса чумы в Астрахань в сентябре 1727 г. терским казаком, прибывшим 9 месяцев назад из крепости Св. Креста.

Появившуюся отдельными случаями смертельную болезнь врачи не признавали за «настоящую чуму». Российские власти всячески рассеивали подозрения «Просвещенной Европы». Екатерина II писала Вольтеру 2 декабря 1770 г.: «Не находите ли странным это сумасбродство, которое заставляет Европу всюду видеть чуму и принимать против нее меры, между тем как на самом деле она только в Константинополе». Это после чумы в Польше и на Украине!

Первым диагностировал чуму 21 декабря 1770 г. главный доктор Московского генерального сухопутного госпиталя Афанасий Шафон-ский. В тот же день он сообщил об этом Московскому штадт-физику и члену московской медицинской конторы доктору Риндеру. Последний, два раза осмотрев больных и умерших, никакого решения не вы нес. Тогда Шафонский особым рапортом уведомил Медицинскую коллегию в Петербурге. В рапорте Шафонский указав, что появившаяся в госпитале болезнь подозрительна на «моровую язву», потребовал со брать находящихся в Москве докторов для освидетельствования всех имеющихся в госпитале больных, а также «надзирателей, и работников, и прочих чинов, и их жен и детей».

На следующий день (22 декабря) были созваны на совет находившиеся в Москве доктора. Совет состоялся в присутствии штадт-физика («штадт физикус» — главный врач в Москве и Петербурге) Риндера. Врачи единогласно подтвердили, что «появившаяся в госпитале, что на Введенских горах, болезнь должна почитаться за моровую язву, для прекращения которой всю госпиталь от сообщения с городом надлежит отделить».

Риндер в тот же день переслал Шафонскому секретный указ, в котором подтвердил, что «оная болезнь должна почитаться за моровую язву». Им предписывались те же меры, которые были приняты на совете докторов, т. е. пресечь всякое сообщение с городом и «в предосторожность от означенной болезни и в пользовании от оной больных, во всем поступать в силу объявленного общего помянутых докторов наставления». Госпиталь оцепили военным караулом. В нем находилось около 1 тыс. человек. Там же был «заперт» и сам Шафонский.

О чуме уведомили генерал-фельдмаршала П.С. Салтыкова. Соответствующее отношение было направлено и в Сенат (в Петербург). 27 декабря 1770 г. в Государственном совете был прочтен рапорт Салтыкова об «оказавшейся в московском госпитале опасной болезни». Особого беспокойства рапорт не вызвал. Государственный совет «рассуждал, что на настоящий случай не для чего делать ему, графу Салтыкову, предписаний, ибо ему уже наставление дано и посланы к нему для содержания застав гвардии офицеры».

Кроме того, в Государственном совете по этому же случаю рассуждали «об опубликовании манифеста о том, что заразительная болезнь в Польше распространилась с такою силою, что уже и коснулась и наших, к ней прилежащих губерний». 29 декабря 1770 г. Екатерина II писала Салтыкову: «Из двух писем, привезенных нарочитыми курьерами, усмотрела я с великим сожалением… что опасная болезнь вкралась в московский госпиталь, что она уже с месяц как продолжается и что о том никто вам не репортовал».

Екатерина II считала недостаточным «взятие осторожности для отрезания госпиталя и коммуникации с оным со стороны города», но полагала, что против «нанесения сей опасной болезни из зараженных украинских мест к Москве не можно довольно взять противные осторожности». Для этого она предложила закрыть все многочисленные, ведущие к Москве пути, «оставя только открыто несколько въездов в город, на коих поставить заставы».

В заключение Екатерина II приказала Салтыкову: «От госпитального генерал-майора требовать ответ, для чего он так долго таил от правительства, что язва в его госпитале. Жителей же, есть ли сие приклю чение их привело в уныние, всячески старайтесь ободрить».

30 декабря в Государственном совете снова была зачитана «реляция» Салтыкова о принятых им мерах предосторожности «от появившейся в московском госпитале опасной болезни». Определено сообщить Салтыкову, «что распоряжения его приемлются за благо».

Сенатский указ был опубликован 9 января 1771 г. Во вступительной части его говорится, что «заразительная болезнь», проникшая из Турции в Польшу, «к великому сожалению, вкралась и в некоторые порубежные Российские места», и далее в духе казенного оптимизма высказывается «твердое упование….что сия опасность, начиная везде пресекаться, вскоре совершенно утишена и истреблена будет». Однако «благоразумие требует», чтобы, предохранив Лифляндские границы и остальные пограничные с Польшей губернии, не оставлять в то же время мер предосторожности и «радения неусыпного» к тому, чтобы болезнь не была занесена «в недра самые России и ее столичных городов».

Основная часть указа сводилась к обычным в то время предупредительным мерам: к недопущению въезда в Центральную Россию купцон из Киевской, Малороссийской, Новгородской и других пограничных губерний без выдержания карантина, срок которого определялся «по обстоятельствам каждого, т. е. в зависимости от того, кто и в какой близости находился от «сумнительных мест». За тайный проезд мимо застав из карантинных домов и за неявку к карантинному начальству виновный лишался всего своего товара и «вящего еще по законам наказания не избегнет».

Был запрещен ввоз в Россию «чужестранных товаров» — полотен, льна, ниток, хлопчатой бумаги, шелка и шелковых изделий, мехов, пеньки, невыделанных кож, шерсти и любых шерстяных товаров.

Ввиду того, что на польской границе имелись таможни и заставы, но не было ни карантинных домов, ни врачей, губернаторам всех пограничных с Польшей губерний указ предписал: в каждой такой пограничной губернии выделить по 2 таможни, организовать при них карантинные дома с необходимым штатом. Все остальные таможни велено было закрыть.

Особые меры предусматривались «для вящей предосторожности столиц». С этой целью были учреждены заставы в Серпухове, Коломне, Кашире, Боровске, Алексине, Калуге, Малом Ярославце, Можайске, Лихвине, Дорогобуже и на Гжатской пристани, т. е. Москва была со всех сторон окружена поясом застав, которые находились под ведением «московского главного начальника графа Салтыкова». Купцы, везущие товары в Москву, подвергались на этих заставах 6-недельному карантину. Для приезжающих без товаров карантинный срок устанавливался по усмотрению карантинных начальников, но, во всяком случае, не менее 3 недель, «хотя бы по свидетельству и явно было, что приезжающий едет из незараженного места».

В заключение указ предписывал губернаторам отдать распоряжение всем начальникам застав, кордонов, карантинных домов и «всем, до кого сие принадлежать будет», чтобы никто под предлогом исполнения манифеста от 31 декабря 1770 г. ни под каким видом не отважился на «какое-либо злоупотребление или напрасные прицепки и утеснение приезжающим».

Как манифест от 31 декабря, так и сенатское к нему «разъяснение» значительно запоздали. Чума была уже в Москве, слух об этом быстро распространился среди московского населения. Правительству же все еще казалось преждевременным пугать население призраком страшной чумы. Дальше события стали приобретать столь драматический характер, что будем рассматривать их по месяцам.

Январь (1771). Уже 4 января Салтыков донес в Петербург следующее: «В Москве все благополучно обстоит: принятые меры осторожности от стороны госпиталя так учреждены, что с городом никакого сообщения нет, только в отдаленном, что на Введенских горах, где опасная болезнь оказалась, и там надеются, утихает, хотя прямо о оной разведывать не можно, за препятствием сообщения, но главный госпитальный доктор своим и репортами явно оную доказы вает как обер-полицмейстеру, так и в медицинскую контору…»

Но в конце этого донесения написано: «В прошедшую оттепель больных было весьма много в городе горячками с пятнами, лихорадками, горлом и разными обыкновенными болезнями». Таким образом, конец донесения явно не согласован с его началом.

27 января Риндер подал Салтыкову свое «Мнение об объявленной болезни в Московской госпитали», в котором отрицал, что обнаруженная в госпитале болезнь, есть чума. К.Г. Васильев и А.Е. Сегал (1960), ссылаясь на фундаментальный труд Я. Чистовича (1883), утверждали, что на этот шаг его толкнули причины личного свойства.

Риндер занимал высокий медицинский пост, а Шафонский был начальником одного из госпиталей, который, к тому же, находился в его подчинении. Якобы Риндер не мог перенести того, что какой-то русский врач, да еще его подчиненный, обнаружил в Москве чуму. Это не только подрывало авторитет Риндера, но и грозило его карьере. По этим причинам он выждал 5 недель, и, решив, что опасность чумы миновала, нанес удар по зарвавшемуся подчиненному.

Однако причина осторожного отношения Риндера к диагнозу «чума» была намного глубже, чем считали указанные авторы. В своем «Мнении…», сам того не желая, Риндер коснулся вопросов эпидемиологии и экологии чумы, спорных и сегодня. Контагионисты, к которым относилось большинство русских врачей того времени, понимали эпидемиологию чумы очень упрощенно, и любой внимательный наблюдатель мог найти много несоответствий реальной эпидемии, той, которая должна была быть, если исходить из свойств контагия (см. очерк VI). Риндер и был таким наблюдателем, он настаивал на том, что убедительных доказательств заноса чумы в Москву нет, а «в таком климате, в котором лежит Москва, язва сама собою произойти не может». Риндер обратил внимание на то, что люди с бубонами и карбункулами были незаразными, а отдельные паховые бубоны — явно сифилитического происхождения. Он подчеркивал, что «заразная язва наискорейш ая, вокруг себя хватающая болезнь, и ее яд так тонок, проницателен и летуч, что в скором времени весьма многих поражает», следовательно, вспыхнувшая среди надзирателей болезнь, не является настоящей моровой язвой. В доказательство своей правоты Риндер привел следующий пример. У Афанасия Стригина, заболевшего остро «горячкою» 12 декабря 1770 г., на 4-й день болезни развились два карбункула (близ локтя и на заты лке), 17 декабря, т. е. на 6-й день, он умер. О дновременно умерла его жена, у которой вообще не было никаких бубонов или карбункулов, а только горячка. Стригин контактировал с 80-ю больными, которые «округ, близ, и супротив его лежали», а также медицинским персоналом и служителями, никто из них на момент написания рапорта не заболел (т. е. 27 января 1771 г.). Причиной возникновения в госпитале «злой горячки» он считал тесноту, скученность, грязное содержание и плохой воздух помещений, в которых жили госпитальные служители, т. е. упущения Шафонского.

Шафонский в рапорте, поданном 5 февраля Салтыкову, опроверг главный довод Риндера, будто служители госпиталя нигде не могли заразиться, и вполне резонно для того времени возразил: «Оные надзиратели живут на Введенских горах с их женами в открытом месте, и как им выход и к ним разным людям вход всегда был свободен, то может статься, что до них что-нибудь заразительное и дошло».

Что касается самой болезни, то Шафонский характеризовал ее как горячку, «при которой, кроме других знаков, были большие пятна, карбункулы и бубоны, от которой… кто ни заболит, умирают, и чем дальше продолжалась сия болезнь, тем не только начали скорее умирать, но и другие здоровые надзиратели в других близлежащих покоях начали заражаться и умирать».

Утверждение Риндера, будто «черные пятна» у больного оказались не карбункулами, а пролежнями, Шафонский опроверг тем, что «пролежни от долгого лежания происходят», а некоторые больные умерли «только всего» на 3-и сутки от начала заболевания.

В заключение Шафонский предложил во флигеле, где жили служители, «должную осторожность несколько времени продолжать».

«Особое мнение» Риндера тем не менее нанесло большой вред делу борьбы с чумой. Получив заявление такого авторитетного по его положению лица, как Риндер, что «никакой чумы в госпитале нет», власти, полиция и московская знать успокоились, всякие мероприятия по борьбе с чумой либо совсем забросили, либо проводили небрежно. Шафонского, упорно отстаивавшего свой первоначальный диагноз и требовавшего принятия энергичных предупредительных мер, власти перестали воспринимать серьезно и встречали его требования насмешками. Действительной заболеваемости чумой в Москве они в то время не знали.

Февраль. Седьмого февраля Салтыков прислал новую реляцию о прекращении эпидемии и просил разрешения освободить госпиталь от караула. Екатерина II в ответ на это донесение написала: «С удовольствием уведомились мы из представления вашего от 7-го сего месяца, что вся опасность от заразительной болезни в Москве миновалась; и потому соизволяем, чтоб вы приказали свесть караул от главного госпиталя; также сжечь сумнительные там два покоя и все, что в них есть, и построить вместо их новые. Для упреждения в Москве подобного несчастливого приключения вы можете делать такие распоряжения, какие за нужное признаете».

После окончания чумной вспышки в госпитале и заявления Риндера, что там и чумы никакой не было, в Москве наступил период благодушной успокоенности. Первого марта с госпиталя был снят карантин, но вскоре такое началось!

Март. Девятого марта полиции стало известно, что в Замоскворечье, у Каменного моста, на известной под названием «Большого суконного двора» фабрике, «люди часто умирают, а иногда и в ночное время погребаются». Услышав об этом, полиция направила туда доктора К.О. Ягельского и полицейского поручика «для осмотру и исследования его приключений». После посещения фабрики Ягельский представил в полицейскую канцелярию подробный доклад «об открывшейся на суконной фабрике опасной болезни».

Ягельский в своем докладе указал, что при обследовании фабрики «весьма великая трудность нам была дело разбирать, понеже много таили и боялись». Тем не менее по конторским книгам Ягельский установил, что за время с 1 января по 9 марта умерло 113 человек, из них на самой фабрике — 57, в разных домах вне фабрики — 43 фабричных работника сверх того «в оном же дворе и вне двора 13 детей». В марте умирало 3, 4, 8, 6 и 7 человек в сутки, обычно на 3–4 — й день заболевания, и расспросами установлено, что «они померли горячкою гнилою с пятнами и карбункулами». На фабрике обнаружено также 16 больных «в горячке» с обширными («в рублевик величины») петехиями и бубонами.

В заключение доклада Ягельский высказался осторожно о характере болезни: «Хотя я без осмотра и консилиума с прочими докторами прямо самою опасною сам собою назвать я не могу; но что она есть, как изо всех обстоятельств видно по прилипчивости к другим, и что от нея многие умирают, вредна, о сем никакого сумления не имею».

Попытка установить, откуда моровая язва была занесена на Суконный двор, закончилась для врачей-контагионистов неудачей. На основании расспросов рабочих выяснилось, что болезнь там начала свирепствовать с тех пор, как в общежитие фабрики («покой») была привезена своей родственницей больная фабричная работница, у которой была «под горлом опухоль». Она вскоре умерла, вслед за ней умерли и все ее родственники. О смерти этой женщины и о появлении вскоре после этого больных на фабрике было своевременно сообщено Риндеру, но тот, осмотрев больных, никому о них не сообщил.

Из этого доклада Ягельского видно, что чума на Суконном дворе началась за несколько месяцев до ее обнаружения (он проверил конторские книги лишь с 1 января 1771 г.), носила характер домовой эпидемии и не была связана с «заносом» из Валахии или Киева.

По получении этого доклада Салтыков 11 марта распорядился собрать всех находившихся в Москве докторов, чтобы «зделав консилиум, послать в оной двор, кого ими рассуждено будет». В тот же день на Суконный двор отправились доктора Погорецкий, Скиадан, Эразмус и Ягельский. Они нашли на фабрике восемь мертвых тел и 21 больного, большей части которых имелись «моровой язвы знаки» — бубоны, карбункулы и петехии. Осмотрев больных и умерших, врачи немедленно доложили результаты обследования собранию московских докторов. Последние вынесли «заключение», в котором было указано: «Сия болезнь есть гниючая, прилипчивая и заразительная и по некоторым знакам и обстоятельствам очень близко подходит к язве».

Таким образом, собрание московских врачей все еще не решилось назвать чуму ее настоящим именем. Считая, однако, болезнь «прилипчивой и заразительной», собрание предложило принять «всякие предосторожности».

Риндер, вследствие своей болезни, в собрании участия не принимал (у него была на ноге «опасная язва», от которой он вскоре и умер). Неприязнь к нему со стороны врачей-контагионистов была столь велика, что никто из них, описывая эти события, не потрудился даже пояснить, что Риндер умер от чумы.

Салтыков направил в Петербург «реляцию об оказавшейся в Москве на Суконном дворе, прилипчивой болезни». Ее обсудили в Государственном совете лишь 21 марта. Тогда же рассматривался вопрос «чтоб по старости Салтыкова поручить охранение Москвы от заразы кому-либо другому».

Решение совета московских врачей было безотлагательно проведено в жизнь, хотя и не совсем так, как рекомендовалось. Суконный двор был закрыт, здоровые работники его размещены: одна часть — в пустой фабрике купца Ситникова, «что близ Мещанской», другая — в пустой фабрике Балашова «за Яузою рекою, близ Таганки». Следовательно, вопреки постановлению совета, здоровые рабочие были размещены хотя и на далеких окраинах, но все же в черте самого города. Больные же вывезены за пределы Москвы, в Угрешский монастырь. К здоровым рабочим и к больным прикреплены были врачи, «кои снабжены были довольным наставлением» и которым было предписано всех вновь заболевших фабричных направлять в Угрешский монастырь.

Перечисленные и принятые предупредительные мероприятия уже запоздали, так как многие из рабочих Суконного двора бежали из бараков в город уже после первого осмотра фабрики доктором Ягельским. Кроме того, закрыв фабрику, ее забыли окружить караулом, так что все там проживавшие свободно общались с городом. Наконец, многие из рабочих всегда жили в городе и поэтому ушли от наблюдения.

Но если бы власти и осуществили все эти меры, эпидемии все равно было бы уже не избежать — чумной очаг под Москвой с весенним теплом стал «разогреваться», из не известного пока резервуара начался приток возбудителя чумы в популяции домовых крыс, а через их блох он все чаще стал проникать в дома москвичей. Количество больных в городе постепенно нарастало: «язва уже ныне стала до прочих обывателей касаться». Уже 16 марта на Пречистенке было найдено «мертвое купца одного тело» и на нем обнаружены «моровой язвы знаки» — карбункулы и петехии. Купец жил вместе с рабочим фабрики «в одном покое», рабочий умер от чумы, вслед за ним погиб и купец. Вскоре после этого «на съезжем дворе» скоропостижно умер десятский фабрики, который «фабричных из фабрики в карантины выводил».

Ягельский потребовал от полиции вывезти из города всех фабричных людей «как своими, так и чужими дворами живущих… дабы целому городу от них не произошел вред».

Салтыков, все еще не доверяя диагнозу московских врачей, обратился с просьбой к приехавшему из действующей армии и поэтому хорошо знакомому с настоящей чумой доктору Орреусу осмотреть больных на Суконном дворе и дать свое заключение. Орреус 19 марта письменно подтвердил, что в Москве «моровая язва».

Заслушав сообщение Салтыкова, Государственный совет по личному приказанию Екатерины 11 принял «пункты» относительно предупредительных мер для предотвращения «колико возможно» заноса прилипчивой болезни, как в Петербург, так и в другие города. Салтыкову предписывалось следующее:

установить карантин для всех выезжающих из Москвы в верстах 30 от города, как по большим, так и по проселочным дорогам;

Москву, «ежели возможность есть, запереть»;

опубликовать от имени Сената во всех городах, расположенных в 90 и 180 верстах от Москвы, что в Москве оказалась прилипчивая болезнь и чтобы поэтому «всякого звания люди» остерегались приезжать в Москву. Обозы со съестными припасами должны были останавливаться в 7 верстах от Москвы и ждать распоряжения полиции, куда следовать дальше;

Для этого московской полиции приказано было установить на каждой большой дороге вне города пункты, «куда обозом съезжаться». Московские жители на этих пунктах и должны были закупать в определенные дни и часы то, в чем имелась нужда; на этих же торговых пунктах полиция должна была «разложить большие огни и сделать надолбы» между продавцами и покупателями, наблюдая за тем, чтобы «городские жители до приезжих не дотрагивались и не смешивались вместе», деньги же надлежало не передавать из рук в руки, а погружать в уксус; московскому архиерею вменялось в обязанность поручить чтение по церквам составленных Синодом молитв, а также манифеста о прилипчивой болезни и «приложенные от Сената пункты, какие брать осторожности». для предотвращения заноса эпидемии в Петербург велено устроить «недельный карантин в 100 верстах от города, на Тихвинской, Старорусской, Новгородской и Смоленской дорогах. На большой дороге из Петербурга в Москву решено было устроить заставы в Чудове, Бронницах и Твери, по Смоленской и Тихвинской дорогам.

Командирами застав были назначены гвардейские офицеры, в распоряжение которых послано «надлежащее число медицинских чинов с медикаментами».

Все находившиеся в Петербурге воинские части, кроме двух гвардейских полков, приказано было вывезти в лагеря «не в близком и не дальнем расстоянии от города». Государственный совет «рассуждал и за полезное признал» назначить в Петербурге «такую особу, которая бы состоянии была… своею рассудительностью» принять необходимые меры для сбережения города от чумы.

Относительно Москвы предложено Салтыкову соблюдать все изложенные в «пунктах» меры предосторожности. Тогда же помощником и заместителем Салтыкова по борьбе с эпидемией назначен генерал-поручик П.Д. Еропкин, которому приказано «иметь особливое наблюдение во исполнение всех даваемых предписаний, касательных до предмета здоровья, прибавляя к тому и вящие предосторожности».

26 марта Салтыков потребовал от совета докторов безотлагательно «назвать точным именем оказавшуюся на Большом суконном дворе болезнь». В ответ на это было послано «решительное докторов мнение», что совет «инако оной не называет, как моровою язвою». Однако два члена совета, Кульман и Скиадан, отказались поставить свои подписи и заявили свои «особые мнения», в которых они продолжали следовать взглядам на московскую эпидемию их шефа Риндера. Основное приводимое ими доказательство против чумного характера болезни — это ее недостаточная заразительность. «Особые мнения» Кульмана и Скиадана получили широкую огласку в Москве, и многие должностные лица, включая и высшую администрацию, снова перестали «верить в чуму», вследствие чего либо совсем не выполняли, либо выполняли крайне небрежно постановления о предосторожностях.

Самойлович позже с негодованием отметил, что «несогласия среди врачей побудили в народе мысль, будто чума не может существовать к России, а особенно в Москве, по причине сильных холодов». Эпидемии всегда забываются! О чуме не только времен «черной смерти», но в 1654–1657 гг., никто не вспоминал.

В конце месяца полиция переловила в Москве всех нищих и отправила их из города в особые экономические и помещичьи селения.

Апрель. Еропкиным Москва была разделена на 14 частей и во главе каждой поставлен частный «смотритель» из числа членов разных коллегий и канцелярий. При смотрителях состояли врачи. Для борьбы с эпидемией были мобилизованы все московские врачи, «как в службе стоящие, так и уволенные».

Обязанности частных смотрителей сводились к выявлению острозаразных и скоропостижно умерших. Узнав о таком больном или умершем, частный смотритель вместе с врачом должны были немедленно направиться для осмотра больного или умершего. Если больной оказы вался подозрительным в отношении чумы, то об этом надо было немедленно сообщить Еропкину, который и направлял для установления окончательного диагноза доктора той части, где больной был обнаружен, а также доктора Ягельского и ш таб-лекаря Граве. Когда такой консилиум диагностировал «моровую язву», больного немедленно на полицейской подводе направляли в Угрешскую больницу со всей одеждой и не оставляя ничего, «что у него в употреблении было». На обязанности частного смотрителя лежало также проведение дальнейших мероприятий: изоляция в «особых покоях» всех жильцов, проживавших в одном доме с больным, и оцепление дома полицейским караулом.

Помещение, где находился больной, дезинфицировалось окуриванием можжевельником «во все время выдерживания карантена».

Если же у внезапно заболевшего «еще наружные знаки прилипчивой болезни не усмотрятся», то частный смотритель обязан был такого больного, не вывозя пока в больницу, изолировать в особом помещении и на 3-й день «учинить еще вторичный осмотр». При обнаружении «по тому осмотру на больном знаков прилипчивой болезни» с ним поступали «по точной силе, первой статьи», т. е. вывозили в Угрешский монастырь и т. д.

В круг обязанностей частных смотрителей входила также ежедневная подача сведений о количестве заболевших и умерших, причем получать эти данные частные смотрители должны были от полицейских чинов.

Полученные таким путем статистические сводки показали совершенно неожиданно весьма умеренную смертность в городе: во всем городе за сутки умирало от 25 до 47 человек, а за месяц (апрель) 665; кроме того, в «опасной больнице» (Угрешском монастыре) и в карантинных домах умерло 79, следовательно, всего за месяц погибло 744 человека.

Но полученные цифры смертности по Москве имели мало общего с действительностью. «Частные полицейские капитаны» при ежедневных своих отчетах руководствовались лишь данными подведомственных им полицейских частей. Туда же просачивались только скудные сведения, установленные либо на основании случайно найденных трупов «скоропостижно» умерших, либо на основании показаний домовладельцев, которые, из-за боязни госпитализации и карантинизации и связанного с ними сожжения вещей и «разорения домов», часто скрывали как больных, так и умерших. Таким образом, реальной картины распространения чумы в Москве власти до сих пор не знали.

На основании сомнительных статистических данных, Государственный совет 2 мая постановил «обнародовать о сем в здешних ведомостях и отменить принятые предосторожности». Екатерина II оказалась осторожнее и 2 мая «изъясниться изволила, что хотя опасность в Москве и миновала, но хочет она, чтоб предосторожности оставлены были».

К концу мая у московских властей появилась даже иллюзия победы над болезнью. В Симоновом и Даниловом монастырях, где были тоже устроены чумные больницы (рис. 12.5 и 12.6), «заразительная болезнь стало было большею частью прекращаться».

Новых больных не поступало, но в городе не переставали находить трупы умерших от «опасной болезни». За май в городе зарегистрировано 795 умерших, в карантинных домах — 56, итого — 851, т. е. больше, чем в апреле. Тем не менее «отсутствие новых заболеваний» и данные в сравнительно небольшом количестве умерших утвердили московскую администрацию в ее казенном оптимизме. Она поспешила сообщить в Петербург, что «в Москве все благополучно», «совершенно безопасно» что «прилипчивые болезни более не оказываются».

30 мая Салтыков вновь донес, что в Москве, кроме как в Угрешс ком монастыре, ни больных, ни умерших опасною болезнью нет.

Июнь. Заслушав сообщение Салтыкова, Государственный совет 6 июня вынес постановление распустить всех находящихся в Симоновом и Даниловом монастырях людей. Карантинные сроки решено было сократить на половину, а часть застав ликвидировать, оставив таковые только в Бронницах, Тосне и Тихвине.

В июне генерал Я.А. Брюс (1732–1791), особоуполномоченный по мероприятиям, связанным с недопущением чумы в Петербург, подал

Государственный совет предложение снять все заставы на путях из Москвы в Петербург, кроме Вышневолоцкой и Пресненской. Он предложил снова открыть суконную фабрику в Москве и пропускать изготовленные на ней товары в Петербург. Совет одобрил эти предложения, т. е. петербургские власти, как и московские, окончательно успокоились и решили, что чума, если только она была, окончилась и что пора уже свертывать все профилактические учреждения и мероприятия.

В это время общая смертность в Москве значительно возросла: в сутки умирало от 40 до 70 человек. Всего же в июне в городе умерло 994, в Угрешском же монастыре и карантине — 105, итого — 1099 человек. Но в июле для московских властей наступил «момент истины».

Июль. Видимо, за счет распространения весеннего помета крыс в Москве начали формироваться новые домашние очаги чумы. Прохладная погода, стоявшая в этом месяце, благоприятствовала развитию блох и их способности передавать возбудитель болезни. Уже к середине июля во многих местах города, особенно же в слободах Преображенской, Семеновской и Покровской, люди стали вымирать домами. Симонов монастырь, в котором помещались для наблюдения фабричные рабочие с Суконного двора, был переполнен. Поэтому 17 июля решено всех «сум-нительных» людей вместо Симонова монастыря направлять для выдерживания карантина в «особый дом» в селе Троицком-Голенищеве, вблизи Воробьевых гор.

Число заболевших и умерших между тем непрерывно возрастало. К концу июля за сутки стало умирать до 100 человек и даже больше. Но хотя по осмотру врачей многие из умерших имели явные признаки чумы, всех их считали погибшими от «обыкновенной гнилой горячки», если только они умирали по прошествии 4-х суток от начала заболевания.

Август. В начале месяца чума была уже не только в Москве, но в других губерниях Европейской России. В конце месяца эпидемии чумы вспыхнули в Смоленской, Нижегородской, Архангельской, Казанской, Воронежской и Белгородской губерниях, а также в Коломне, Туле, Калуге и Ярославле.

Салтыков был сторонником выезда из Москвы возможно большего числа людей. В связи с этим в августе «явное моровой язвы свирепствование… побудило почти всех знатных и должностями не обязанных людей из Москвы в разные деревни и места выезжать. При таких выездах многих обывателей служители, будучи или сами заражены, или имея с собою зараженные вещи, привозили купно с собою, как в проезжающие, так и в собственные свои селения заразу».

Некоторые москвичи тайно вывозили в подмосковные деревни больных и умерших, бежали сами из карантинов и больниц и «по дорогам в поле умирали». Крестьяне по-старинному называли чуму «мором» и никого из Москвы в свои деревни не пускали.

В самой же Москве во второй половине августа заболеваемость чумой и смертность от нее резко повысились. Ежедневно заболевало, по далеко не полным официальным данным, около 400–500 человек, такое же количество умирало. Некоторые больные, избегая госпитализации, пытались «перенести болезнь на ногах и, перемогаясь, ходили по улицам и торговым местам». Многие москвичи не только утаивали больных и мертвых, но и выкидывали их на улицу, подальше от своего дома, «дабы через то не можно было того долго узнать». Каждый «…старался утаивать свою болезнь и всячески… до тех пор перемогался, пока она его, по своему лютому качеству, скоропостижно умерщвляла».

Ежедневно умирали сотни людей. Сначала на каждой улице было несколько больных, потом они появились в каждом доме, и, наконец, были уже целые выморочные дома, заколоченные досками. Попадались переулки, где таких заколоченных домов насчитывалось до 10. Смертность среди среднего и низшего медицинского персонала чумных больниц была очень велика: в Симоновской больнице все подлекари умерли от чумы.

Извозчики, погребатели и санитары до конца июля вербовались из рабочих Суконного двора, но они, видя, что свирепствующая болезнь не обыкновенная, а «особенного роду», которая «одним прикосновением пристает», отказались «при таком упражнении оставаться». Тогда для вывоза из домов больных и погребения умерших были определены уголовные преступники, присужденные к тяжелым наказаниям. Они были одеты в особую, пропитанную воском или просмоленную одежду (вощанку), лицо наглухо закрывалось маской, на руках были просмолённые рукавицы. Народ дал им название — «мортусы». Эти «мортусы» длинными крючьями вытаскивали из домов чумные трупы или зараженные вещи. Народ боялся их больше самой чумы, так как среди населения носились упорные слухи, что они выволакивали крючьями не только мертвых, но даже и живых, находившихся в бессознательном состоянии, и бросали их в братские могилы.

Московские власти стали ограничивать, сколько возможно, выезд из Москвы, чтобы предотвратить занесение чумы в уезд и в другие места. После «отбития вечерней зари» запрещался как въезд в Москву, так и выезд из нее. Подорожные для выезда из Москвы должны были иметь подпись Еропкина, подпись же эта давалась лишь при предъявлении письменного удостоверения о состоянии здоровья за подписями врача и частного смотрителя. Тем не менее богатые бежали из Москвы, получая от чиновников все необходимые документы за взятки. Те же кто победнее, пробирались из Москвы не главными, а проселочными дорогами и тропинками пешком.

Английский посланник Каскарт писал в эти дни графу Суффолку: «Говорят, что императрица чрезвычайно расстроена бедствиями своих подданных в Москве и низким поступком дворянства и знатных лиц, которые уехали из города, предоставив его в жертву всякого рода несчастий».

Рассказывали невероятные слухи о прилипчивости моровой язвы. Так, по свидетельству Самойловича, село Пушкино почти все вымерло от чумы после того, как «один мужик из Рогожской слободы» привез своей жене из Москвы кокошник, принадлежавший умершей женщине.

Страх и уныние царили в это время в Москве. Бесконечные вереницы гробов тянулись по улицам под заунывный непрестанный погребальный звон колоколов.

Гробов не стало хватать, и мертвых начали вывозить в простых, наспех сколоченных ящиках. Но вскоре некому и некогда стало делать такие ящики — тогда трупы стали перевозить на телегах, по несколько на каждой, в сопровождении «мортусов» в их мрачных одеяниях и со зловещими крючьями. На улицах и площадях днем и ночью горели костры из можжевельника или навоза, распространяя смрадный дым и усугубляя общую картину страха, уныния и отчаяния.

В течение августа, по официальным, т. е. далеко не полным сведениям, в городе умерло от чумы 6423 человека, в больницах и карантинах — 845, а всего — 7268 человек.

В городе царила паника. Лepxe описал состояние Москвы в это время: «Невозможно описать ужасное состояние, в котором находилась Москва. Каждый день на всех улицах можно было видеть больных и мертвых, которых вывозили. Многие трупы лежали на улицах: люди либо падали мертвыми, либо трупы выбрасывали из домов. У полиции не хватало ни людей, ни транспорта для вывоза больных и умерших, так что нередко трупы по 3–4 дня лежали в домах».

Утаивание больных, тайное погребение умерших, выбрасывание на улицу трупов принимало все более и более широкие размеры. До императрицы дошел слух, что некоторые обыватели «избегая докторский осмотров, не только утаивают больных, но даже выбрасывают умерших на публичные места». В связи с этим 20 августа был обнародован ее указ, согласно которому, «если кто в таком преступлении будет открыт и изобличен… таковой отдается вечно в каторжную работу». Отдельным указом она предостерегала московских чиновников от вымогательств у обывателя.

В конце августа стали усиливаться волнения среди московской черни. Видя бессилие врачей и чиновников, народ отказывался исполнять предписанные ими санитарные меры. Не помогали ни увещевания, ни угрозы, ни наказания. Выбрасывание трупов на улицу продолжалось, больных утаивали, где только могли. Полиция была бессильна против единодушного непослушания народных масс, а администрация города стала даже бояться толпы. Салтыков намекал на возможность бунта в своих письмах императрице. Озлобление против врачей начало прорываться в виде отдельных вспышек ненависти. В Лефортово толпа напала на доктора Шафонского во время смотра больных, обвиняя его в их отравлении и, возможно, убила бы его, если бы гвардейский офицер Волоцкий не пришел ему на помощь. Виновные были наказаны плетьми. Обер-полицмейстер Бахметьев донес по команде, что во время запечатывания на Красной площади лавок со старым платьем одному солдату была пробита голова камнем, брошенным из толпы, и что толпа старалась отбить захваченных полицией продавцов ветоши.

Еропкин продолжал отчаянно бороться с эпидемией. В конце августа он вместо прежних 14 разделил Москву на 20 участков, с таким же числом частных смотрителей. Обязанности последних несли офицеры гвардии и чиновники.

31 августа Еропкин сообщил в Петербург, что в Москве за 2 суток умерло «опасною болезнью» 207 и другими болезнями — 615 человек. О каких «других» болезнях шла речь — неизвестно. Вероятнее всего, это была та же чума.

Резкая активизация блох, вызванная умеренной температурой и влажностью, характерных для того лета, создала условия для отбора и вовлечения в эпидемические цепочки высоковирулентных штаммов возбудителя чумы. Этот процесс достиг своего апогея в августе — сентябре, когда живущие в домах москвичей блохи были инфицированы в основном высоковирулентными штаммами возбудителя чумы и их укусы приводили к тяжелым формам болезни — септической и бубонно-септической. После вовлечения в эпидемический процесс домашних блох чума приняла антропонозный характер. В Москве началось «чумное побоище».

Сентябрь. Первого сентября Еропкин уведомил Петербург, что в Москве за сутки умерло 400 человек, на этот раз «опасною болезнью». Одновременно им сообщалось, что болезнь распространилась «по многим околичным уездам».

Государственный совет решил предписать московским департаментам Сената и «помянутым тамошним начальникам» о необходимости не только не сократить прежние карантины, но и вновь по мере надобности учреждать их, поскольку карантинные дома «неминуемо потребны для истребления язвы и спасения от нея незараженных еще жителей».

Вследствие недостатка в Москве воинских команд Еропкин решил организовать набор «полицейского батальона из фабричных», о чем и сообщил в Петербург. Там отнеслись к этому без особого воодушевления и постановили: «Набор полицейского батальона из фабричных хотя и дозволяется, однако же… единственно на время настоящей надобности».

5 сентября Еропкин спешил уведомить Петербург, что в Москве умирает уже по 500 человек в сутки, и поэтому просил позволения «не осматривать более умерших». 8 сентября Еропкин писал в Петербург, что в этот день в Москве умерло 600 человек, «кроме похороненных тайно и найденных мертвыми на улицах». Ввиду того, что были случаи ложного донесения о больных, было установлено весьма суровое наказание за это: отправка в карантин на работу. Обывателям было приказано класть умерших в ф о б, не раздевая и не обмывая их, гроб немедленно заколачивать. Запрещено целовать умерших и вообще дотрагиваться до них.

Московский архиепископ Амвросий предписал священникам соблюдать крайнюю осторожность при совершении треб: к больным при причащении не прикасаться, исповедовать их через окно или дверь, при крещении в опасном доме погружение ребенка в воду поручать повивальной бабке, а священнику только читать молитвы; не совершать ни острижения, ни миропомазания, откладывая это до более удобного времени. Мертвых он велел священникам хоронить в день смерти, не внося их в церковь, а обряд отпевания совершать уже после их погребения. Он запретил священникам брать деньги от родственников, умерших от чумы, и предписал им, чтобы они советовали прихожанам поститься и приобщаться, пока здоровы.

8 сентября указом императрицы был закрыт московский банк, а для размена ассигнаций, приносимых частными лицами, открыто специальное отделение.

Чума в Москве день ото дня свирепствовала все с большею и большею силою. Скоро в сутки стало умирать до 800 и более человек (по донесению Салтыкова, 12 сентября умерло более 800 человек). «Все почти предосторожности и старания в отвращении и истреблении моровой язвы оказались тщетными».

Несмотря на это, императрица, старалась делать вид, что все идет хорошо. 10 сентября она писала Панину: «Язва на Москве, слава богу, умаляться стала».

А эпидемия в Москве в те дни достигла кульминации. В сентябре, по официальным данным, умерло от чумы в городе 19 760 человек, в больницах и карантинах — 1640, всего же — 21401 человек, «не упоминая тех, которые тайно погребены были».

Положение Москвы становилось с каждым днем отчаяннее. Еропкин, видя бесполезность своего труда, просит Салтыкова уволить его, но фельдмаршал думает об этом же. 14 сентября Салтыков послал императрице паническое донесение: «Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способу не остается оную прекратить, кроме чтобы всяк себя старался охранить. Мрет в Москве в сутки до 835 человек, выключая тех, коих тайно хоронят, и все от страху карантинов, да и по улицам находят мертвых тел по 60 и более. Из Москвы множество народу подлого побежало, особливо хлебники, маркитанты, квасники и все, кои съестными припасами торгуют… с нуждою, можно купить съестное; работ нет, хлебных магазинов нет, дворянство все выехало по деревням. Генерал-поручик Петр Дмитриевич Еропкин старается и трудится неусыпно оное зло прекратить, но все его труды тщетны; у него в доме человек его заразился, о чем он просил меня, чтоб донести вашему императорскому величеству и испросить милостивого увольнения от сей комиссии. У меня в канцелярии также заразились, кроме что кругом меня во всех домах мрут, и я запер свои ворота, сижу один, опасаясь и себе несчастья. Я всячески генерал-поручику Еропкину помогал, да уже и помочь нечем, команда вся раскомандирована, в присутственных местах все дела остановились, и везде приказные служители заражаются. Приемлю смелость просить дозволить мне на сие злое время отлучиться, пока оное по наступающему холодному времени может утихнуть и полиция… Еропкина ныне лишняя и больше вреда делает, и все те частные смотрители посылают от себя и сами ездя более болезнь развозят. Ныне фабриканты делают свои карантины и берут своих людей на свое смотрение, купцы также соглашаются своих больных содержать, раскольники выводят своих в шалаши и ничего так всех не страшит, как карантины, для чего мертвых тайно хоронят разными манерами».

Не дожидаясь ответа на это письмо, Салтыков уехал в свое подмосковное имение Марфино.

Какие-то сведения о безобразиях в Москве, чинимых «мортусами», дошли до императрицы. 15 сентября она написала Еропкину: «Здесь говорят и слухи носятся, будто бы на Москве неосмотрительно поступают в хранении мертвых и будто между мертвыми были случаи такие, что и живых хоронили; но, как я мало привыкла верить слухам, кои с

улицы приходят, то я и сему не подаю веры, а пишу к вам единственно для сие, дабы вы взяли возможные предосторожности, чтобы подобные случаи не могли случиться». Намек очень прозрачный, но Петру Дмитриевичу уже было не до намеков Матушки. Ситуация в Москве и гак отчаянная, вдруг резко ухудшилась.

«Подлые люди», доведенные в закрытом городе до полного отчаяния, в самый разгар чумной бойни вдруг уверовали в неизбежность смерти и перестали сторониться друг друга. Смерть же, став коллективной, безликой и анонимной, утратила для них ужас своей неотвратимости. А власти, как это обычно бывает в России, все «затягивали и затягивали гайки». Но вот «резьба сорвалась»! На следующий день после отъезда Салтыкова, 15 сентября, в Москве начались события, известные под названием «чумного бунта 1771 года».

«Чумной бунт». 15 сентября 1771 г. по набатному колоколу в Москве начался бунт. Непосредственным поводом для волнений было приказание московского архиепископа Амвросия запечатать ящик, поставленный для сбора денег у иконы Варварских ворот, и прекратить скопление молящегося народа.

Амвросий Зертыш не пользовался популярностью у москвичей и до эпидемии. Молдаванин по происхождению, малорусский монах по культуре, Амвросий пришелся не ко двору в столице обрядового благочестия, которая всегда смотрела на киевское понимание христианства, как на еретичество. Запрет некоторых церковных обрядов и крестных ходов, наложенный на время эпидемии Амвросием, лиш ил священников традиционных доходов, и тем самым он восстановил их против себя. Кроме того, простой народ и низшее духовенство не смогли ему простить искоренения сборища безместных попов на Спасском крестце (перекресток дорог недалеко от Спасских ворот Кремля), существовавшем не менее 150 лет.

У Варварских ворот тогда находился образ Боголюбской Богородицы, перед которым с начала сентября стала собираться ежедневно толпа народа, приглашая попов служить молебствия. Многие священники бросили свои приходы, поставив под образом свои налои (род пюпитра, употребляемого при богослужении), и устроили за плату молебствия с утра до вечера. Архиепископ Амвросий был возмущен «суеверием и торжищем», которые толпы устроили у Варварских ворот. Бесконечные молебствия и собирания на всемирную свечу Богоматери, по его мнению, приводили к бессмысленным сборищам народа и еще большему распространению чумы. Сначала он приказал икону Боголюбской Богоматери с Варварских ворот снять, но, посоветовавшись с гражданскими властями, отменил свое распоряжение о снятии иконы и распорядился только перенести в более сохранное место крупную выручку попов, накопившуюся в денежном ящике у иконы.

Однако действительной ситуации, сложившейся вокруг иконы, ни Амвросий, ни светские власти не знали. Какой-то поп рассказал здесь народу о том, что одному фабричному явилась во сне Богоматерь и поведала ему, что образу ее у Варварских ворот давно уже не оказывают должного внимания и не ставят свечей. Христос хотел за это послать каменный дождь на Москву, но она упросила его смилостивиться над городом и наказать его только трехмесячным мором. Фабричный, размазывая пьяные слезы по щекам, также рассказывал толпе про чудесное явление, увещевал народ «жертвовать на всемирную свечу Богоматери». И в этот момент власти решили деньги изъять!

Когда пришла присланная Еропкиным команда солдат с подьячими выполнить это распоряжение, народ, недовольство которого правительственными мерами к этому времени было достаточно велико, подогреваемый агитацией безместных попов, с криками: «Богородицу грабят, бейте их!» — отогнал солдат. По Москве загудели колокола, набат собрал толпы народа, которые бросились в Кремль и в Чудов монастырь, грабя все подряд. При продолжающихся криках: «Богородицу грабят!» — начался разгром архиерейского дома в Кремле и домов богатых людей. Власти в первый день растерялись. Обер-полицимейстер Бахметьев немедленно явился на место бунта с небольшим конвоем, но против толпы ничего не мог сделать, хотя и арестовал двух зачинщиков. Он попросил у Еропкина дать ему большую команду, в чем ему было отказано.

Толпа искала Амвросия и в первый день его не нашла, но разграбила Чудов монастырь и обнаружила там бочки с вином. Началось пьянство. На второй день восстание в Москве продолжалось. Амвросий был найден в Донском монастыре и убит.

Убийство Амвросия было очень жестоким. Его вывели за монастырь, осыпая бранью и расспрашивая: «Ты ли послал грабить Богородицу? Ты ли велел не хоронить покойников у церквей? Ты ли присудил забирать в карантины?» Амвросий спокойно отвечал на все вопросы и старался образумить толпу, ему это удалось, толпа стала успокаиваться.

В это время вышел из кабака дворовой человек, Васька Андреев, подбежав к архиерею, он крикнул: «Чего вы на него, колдуна, глядите?» — и ударил его колом по лицу. Ярость овладела толпой. Амвросия били около двух часов и разошлись только после того, когда на месте остался лежать обезображенный труп. Тело архиепископа 2 дня пролежало за стенами монастыря, запуганные монахи не решались подходить к нему.

Ряд монастырей был разнесен толпой. Бунтовщики принялись потом за карантинные дома и. больницы, они освобождали из них больных и здоровых и убивали врачей. Врачи разбежались. Заведующий карантином в Донском монастыре доктор Самойлович был жестоко избит толпой и спасся от смерти, заверив толпу, что он не доктор, а подлекарь.

К вечеру 16 сентября Еропкину удалось собрать небольшой отряд и выступить против бунтовщиков на Красной площади. Он пытался увещевать бунтовщиков, послав к ним грузинского царевича, но тот был встречен камнями. Тогда Еропкин приказал стрелять из пушек и ружей, пришлось пустить в дело даже штыки. После некоторого сопротивления толпа разбежалась. На следующий день бунтующие москвичи снова собрались у Варварских ворот, но уже требовали, чтобы им выдали Еропкина, иначе они грозили разнести всю столицу. Еропкин велел стрелять холостыми зарядами. Толпа восприняла это как признак слабости власти и ринулась на солдат с камнями и дубинами. Поиска начали отступать, но тут подоспел вызванный Еропкиным Великолуцкий полк, стоявший в 30 верстах от Москвы. Восстание было подавлено Еропкиным 17 сентября картечью, пулями и штыками. На Красной площади, месте побоища, осталось 1000 человек убитых, очень много раненых. На улицах забирали всех, «на ком оказывались раны и шрамы». Особое ожесточение высказали звонари, бившие в набат. Солдаты на штыках сносили их с колоколен, и они умирали, не прося пощады. 17 сентября в 9 часов утра в город вернулся Салтыков и уже не покидал своего поста до самого своего увольнения императрицей «по прошению».

После подавления мятежа измученный Еропкин отправил императрице рапорт о московских событиях, прося ее одновременно уволить его с должности, хотя бы на короткое время. Просьбу свою он мотивировал тем, что события последних дней окончательно подорвали его силы: двое суток он не сходил с коня, оставаясь без пищи и сна, все время в страш ном волнении, дважды раненный брошенным в него колом и камнем, он «совсем ослабел и принужден был слечь в постель».

В ответ на донесение Еропкина, Екатерина прислала ему лично приказ об увольнении, предоставив ему воспользоваться им по собственному усмотрению. Кроме того, она прислала ему награду «за распорядительность и мужественное подавление мятежа» — 20 тыс. рублей и знак ордена Андрея Первозванного. Еропкин остался на своем посту.

Еще ничего не зная о бунте (письмо Еропкина прибыло а Петербург только 23 сентября), императрица в качестве особо доверенного лица командировала в Москву своего фаворита графа Григория Орлова, а с ним ряд высших чиновников, доктора Орреуса, штаб-лекаря Тоде и команду солдат из гвардейских полков.

Екатерина II болезненно восприняла известие о бунте в Москве. Она ввела жестокую цензуру на любое сообщение о нем. Все письма, идущие из Москвы, вскрывались на почте, и если в письме упоминалось

бунте, то его сжигали. Вот как императрица писала почт-директору Эку об этих событиях: «Письма, в которых сие происшествие названо бунтом, советую сжечь, а прочие — раздайте».

В другом письме к Эку сказано ею следующее: «Мое мнение таково, чтобы все французские письма, в коих бестолково о московской истории пишут и кои из Москвы сюда присланы с сегодняшнею почтою, отправились в ваш камин».

Поведение графа Салтыкова ее неприятно поразило. В своем письме А.И. Бибикову (1729–1774) от 20 октября она отметила, что «слабость фельдмаршала Салтыкова превзошла понятие». Она считала, что его отъезд спровоцировал бунт.

Орлов выехал в Москву 21 сентября, но из-за распутицы прибыл гуда лишь 26 сентября. На пути, 22 сентября, он узнал о бывшем в Москве мятеже. Отправление графа было обставлено очень торжественно, оно было объявлено даже особым Высочайшим манифестом. Орлову было дано 100 тыс. рублей на расходы, связанные с противочумными мерами, и диктаторские полномочия.

На другой день после своего прибытия в Москву Орлов сообщил Екатерине «об отчаянном состоянии тамошних жителей». После подавления бунта смертность населения от чумы возросла. В конце сентября число ежедневно умирающих доходило до одной тысячи человек. Все «старания для прекращения моровой язвы» были безуспешны.

Тотчас же по приезде в Москву Орлов создал «следственную комиссию» о бунте, а 30 сентября созвал Медицинский совет и предложил ему немедленно ответить на подготовленные им конкретные вопросы о причинах распространения «заразы» в Москве и о мерах по ее лечению и искоренению.

В тот же день (30 сентября) Орлов обнародовал объявление «о бытии в Москве моровой язвы», где было указано, что главная цель прибытия его в Москву — «узнать допряма причины толь великому вдруг сего зла распространению… чтоб гибель народную сколь можно скорее пресечь и общее благо поспешествовать».

После подавления Еропкиным мятежа наступило «успокоение». Но глухое брожение среди москвичей продолжалось всю зиму.

Октябрь. В Петербурге все еще пытаются доказать «Просвещенной Европе», что ничего страшного в Москве не происходит. Императрица так и не решается назвать болезнь, опустошающую Москву, чумой.

В ее письмах к госпоже Бьелке и к Вольтеру, отправленных в начале октября, сказано: «Это гнилые горячки, злокачественные, горячки с пятнами и без пятен. Наш простой народ не может привыкнуть и примениться, по суеверию и невежеству, К предосторожностям, необходимым в подобных обстоятельствах. Граф Орлов, видя быстрые успехи этой заразы, умолял меня позволить ему ехать туда, чтобы на месте принять меры, какие окажутся нужными к прекращению бедствия. Я согласилась на такой прекрасный и усердный с его стороны поступок, хотя это мне больно, ввиду той опасности, которой он подвергается».

В Москве же началась рутинная работа по ликвидации последствий чумного бунта и наказанию бунтовщиков. Амвросия торжественно похоронили 4 октября. Затем наступило время возмездия.

Было повешено 4 человека (трое — главные виновники убийства Амвросия — повешены на том месте, где ими было совершено преступление); затем «по жребию» был повещен еще один из «мятежников и грабителей»; 72 человека были «биты кнутом с вырыванием ноздрей», закованы в кандалы и отправлены на каторгу; 89 человек высекли плетьми и отправили на казенную работу; 12 подростков высекли розгами.

Разделавшись с бунтовщиками, Орлов начал вникать в медицинские вопросы. Ответы врачей на заданные им 30 сентября вопросы, очевидно, не удовлетворили Орлова, ибо 6 октября он вновь созвал Медицинский совет. На этом собрании Орлов сказал, что принимавшимися до его приезда мерами не удалось пресечь весьма распространившейся «заразительной болезни». Одной из главнейших причин этого Орлов считал мнение некоторых врачей о том, что «якобы оказавшаяся здесь болезнь не есть заразительная язва» и что «натурально навлекло общую, так сказать, неосторожность».

В связи с этим Орлов предложил Медицинскому совету ответить на следующие вопросы:

«1) Является ли умножившаяся в Москве болезнь моровой язвой?

2) Чрез воздух ли ею люди заражаются или от прикосновения с зараженными?

3) Какие суть средства надлежащие к предохранению от оной?

4) Есть ли и какие способы к уврачеванию зараженных?»

Иначе говоря, Орлов вновь поставил перед московскими врачами вопрос: «Чума или не чума?» Врачи теперь уже единогласно ответили, что свирепствующая в Москве болезнь есть «действительная и неоспоримая смертоносная язва». Также единогласно они признали контаги-озность заболевания: «Сия болезнь не в воздухе состоит и не воздух людей заражает, но единственно одно прикосновение и сообщение». Однако это категорическое утверждение теми же врачами было принято с оговоркой, характерной для миазматического учения: «Но если в покоях долго зараженные находятся, то в таковых может, и воздух здоровых заразить».

По вопросу о лучших профилактических средствах высказывался ряд врачей. Приведем наиболее интересные мнения, отражающие современные им представления о противодействии чуме.

Лекарь Померанский считал надлежащей профилактической мерой чистоту в домах, окуривание и, кроме того, «рубашки в уксусе обмочив носить и слюну часто выплевывать».

Лекарь Самойлович высказывался за чистоту в домах и частое обмывание всего тела холодною водою или, кто может, уксусом. Кроме того, г он считал полезным «открытый воздух, пищу кислую, как можно из земляных овощей, а меньше всего употребление мяса».

Доктор Шафонский разделил вопрос на две части:

если в доме не было заразы, то никаких особых мер не требуется, только «избегать заразительные домы, людей и наипаче пожитков»;

если же в доме была зараза, то с самого начала заболевания больного положить в больницу и сжечь все, что он, «будучи в заразе, около себя имел»; остальным же жильцам этого дома Шафонский рекомендовал, «оставив на несколько недель зараженный покой, окуриваться довольно и стараться выпотеть и после обмыть все тело».

Доктор Зыбелин рекомендует «чистоту тела; обмываться уксусом утром и вечером; рубахи, уксусом смоченные, всегда носить; слюну исплевывать; нос платком в уксусе обмоченном на улицах закрывать; мясо умеренно, а более кислую пищу употреблять; покои умеренно топить и окуривать».

Доктор Ягелъский считал наиболее важным санитарное просвещение: «Чрез попов жителям ясно и точно объявить существо болезни и от чего она происходит». Кроме того, он советовал «чистоту и употребление капель, называемых спиртус нутри дульцис, ибо сие лекарство очень сию болезнь предохраняет».

Для выяснения четвертого вопроса о лечении больных чумой решено было созвать «особливое собрание». На следующий день было созвано совещание для рассмотрения вопроса о наилучшем способе лечения чумных больных. Ответ врачей на этот вопрос представляет с исторической точки зрения значительный интерес, так как он суммирует почти все медикаментозные и другие способы лечения, применявшиеся в то время по отношению к больным чумой (Васильев К.Г., Сегал А.Е., 1960).

В начале заболевания врачи рекомендовали потогонное лечение: «Когда самый первый припадок в начале болезни больной почувствует, то есть, что голова заболит и при том тощ ий желудок, то тогда стараться в самой скорости вспотеть, выпив довольно горячей воды с уксусом или с клюквенным соком, или сварить с водою травы ромаш ки, или Божьего дерева. При том довольно окутаться в постели и потеть довольное время…»

Если у больного, кроме головной боли, отмечалась тошнота и наклонность к рвоте, то рекомендовались рвотные средства: «немедленно стараться, чтобы вырвало, выпивши постного масла с теплою водою, чтобы оно скорее подействовало, то засунуть палец в рот».

Если, несмотря на применение потогонных и рвотных средств, у больного жар и слабость продолжаются, рекомендовалось «привязать к голове ржаного хлеба с уксусом или кислым квасом» и пить холодную воду с уксусом или с выжатой клюквой или кислый квас. При появлении бубонов («опухоли») стараться, чтобы они скоро прорвались, для чего прикладывать к ним лепеш ки из муки, патоки и печеного лука. «А как прорвется, то прикладывать к ране до излечения одну лепешку из муки и патоки без луку».

К карбункулам («чирьи») советовали прикладывать сначала чистый деготь с калачом, а по отторжению некротизированных участков («а когда черное отпадет») — одну патоку, «намазывая на тряпицу, пока заживет рана». Вместо дегтя можно употреблять творог и толченый чеснок. Последний «подлинно что причиняет тотчас сильную боль, но тем скорее и нарыв делается и, помертвелую часть тела отделяя, пособляет тому, что очищенную рану патока или сало и масло с воском сгущенное скоро заживит».

В тот же день на другом суженом совещании врачей вместе с представителями властей граф Орлов поставил следующие вопросы:

достаточно ли существующих карантинов;

достаточно ли существующих больниц и госпиталей;

таково ли их учреждение быть должно, каково доныне было;

не надобно ли что переменить или пополнить в их учреждении? На эти вопросы врачи единогласно дали ответ о необходимости увеличения числа карантинов и больниц. Устройство карантинов совещание нашло «изрядным, сколько до содержания и пропитания людей принадлежит», но требовало тщательного наблюдения, чтобы в карантины «действительно зараженные и больные отнюдь не вводились, но отсылались прямо в их больницы».

Получив от медицинского совета окончательное заключение, что в Москве свирепствует моровая язва, и заслушав их мнение о необходимых профилактических мероприятиях, Орлов энергично приступил к организации новых и реорганизации имевшихся в Москве противочумных учреждений. 11 октября последовал сенатский указ «об учреждении двух комиссий для прекращения моровой язвы». Первая называлась «Комиссия для предохранения и врачевания от моровой заразительной язвы», вторая — «Комиссия исполнительная».

Председателем первой комиссии был назначен генерал Еропкин со своим помощ ником, членами: «Успенского собора протоиерей Левшин», от московского мещанства «купец и мещанин Лука Долгой», а из врачей — доктора Шафонский, Ягельский и Орреус, штаб-лекарь Граве и лекарь Самойлович.

В задачи этой комиссии входило все то, «что к сохранению и врачеванию людей от язвы и к скорейшему сего зла пресечению принадлежать может». В ее распоряжении находились все врачи и «прочие медицинские чины», больницы, госпитали, карантинные дома, аптеки — словом, все лечебные и профилактические учреждения вместе с обслуживающим их медицинским персоналом. Заседания комиссии происходили ежедневно с 11 часов утра до 2 часов дня, «а есть ли великая нужда состоит», то и в любое другое время. Врачи и частные смотрители обязаны были предоставлять в комиссию ежедневные рапорты о числе вновь заболевших, о числе оставшихся больных, выздоравливающих и умерших. Полиция была подчинена (по участкам) частным смотрителям, последние же подчинялись комиссии, получая от нее все приказы и инструкции по борьбе с чумой.

Исполнительная комиссия состояла из трех чиновников под председательством сенатора Д.В. Волкова (7—1785). Функции исполнительной комиссии были административными и судебными: она должна была наблюдать за точным выполнением всех приказов и распоряжений первой комиссии. В общем, можно сказать, что обе комиссии представляли собой нечто вроде чрезвычайного, созданного на время чумы органа власти в Москве.

«Комиссия для предохранения и врачевания от моровой заразительной язвы» развила энергичную деятельность. В первую очередь было обращено внимание на санитарное просвещение. 20 октября было опубликовано от имени комиссии «объявление, как самому себя от язвы пользовать». В нем определенно указывалось: «Ведать и верить надобно без всякого сумнения, что свирепствующая ныне в Москве болезнь есть действительная и неоспоримая моровая язва, а не то, что называется перевалкой». Подчеркивался контактный путь передачи инфекции: «Яд оныя не находится в воздухе, но единственно от прикосновения и сообщения… переходит и заражает».

Далее излагались необходимые профилактические и общедоступные терапевтические мероприятия: «беречься всякого прикосновения и сообщения с зараженными больными и мертвыми людьми, их вещами. Во время заразы иметь крайнюю в домах чистоту и около себя опрятность, и чтоб в жилых домах никогда жарко и чадно не было».

От имени комиссии опубликовано написанное по ее поручению доктором Орреусом и предназначенное для врачей «Краткое уведомление, каким образом познавать моровую язву, также врачевать и предохранять от оной». Кроме названных, издано было еще несколько инструкций дня медицинских работников и офицеров, находящихся на заставах.

Одновременно комиссия взялась за организацию больниц и карантинов. Больницы и карантинные дома решено было устраивать за городом, «на чистом и открытом месте», причем так, чтобы карантинные дома находились вблизи больниц для быстрейшей транспортировки больных. Были открыты и 4 новые «опасные» больницы. Ниже мы приводим два любопытных документа, опубликованных в «Описании моровой язвы…» (1775). Их анализ позволит читателю лучше понять положение низших служащих таких больниц, а также находящихся в них больных и подозрительных по чуме.

«Сумнительные из благородных» помещались в особом карантинном доме, расположенном за Никитскими воротами на Вознесенской улице. Кроме 4-х новых, имелись еще 2 прежние больницы, одна в Симоновом, другая в — Даниловом монастыре. В эту последнюю переводились больные «с одними ранами оставшиеся» из Симоновской больницы для окончательного выздоровления. Всего в Москве функционировали 4 больницы и 12 карантинных домов.

Комиссия обратилась ко всем московским врачам с просьбой идти добровольно на работу в больницы и карантинные дома. К чести врачей нужно сказать, что никло из них не отказался.

По распоряжению комиссии Москва была разделена на 27 участков (вместо прежних 20). Это обеспечивало более точный учет больных и умерших, а также более быструю транспортировку их. Соответственно количеству частей города было увеличено также число частных смотрителей и врачей.

Были приняты меры по уточнению числа больных и умерших. Частным смотрителям приказано прилагать всевозможное старание в выявлении (через десятских) больных и умерших. В своих ежедневных рапортах они должны указывать все симптомы («знаки») болезни, равно как имена, фамилии и адреса больных, направленных в больницы. Направление в больницу скреплялось двумя подписями: частного смотрителя и врача. Больничные врачи в свою очередь обязаны были ежедневно присылать в комиссию рапорты с указанием имен, фамилий и адресов всех вновь поступивших больных.

Ввиду того что, несмотря на самые строгие приказы, утаивание больных продолжалось, Орлов прибег к действенной мере. Он объявил, что всё люди, выписывающиеся из больницы и карантинных домов, получат новую одежду и денежное пособие: женатые по 10, а холостые по 5 рублей. По мнению Шафонского, «таковое награждение, а к тому же частые и скорые выпуски столько действовали, что многие сами охотно приходили объявлять свою болезнь и просили, чтобы их отправили в карантен». Но не только этим объясняется более охотное направление в больницы, так же как и значительное уменьшение числа утаиваемых больных. Москвичи почувствовали больше доверия к больницам и врачам, во-первых, вследствие проводимой комиссией санитарно-просветительской кампании, а во-вторых, потому что Орлов значительно сократил полицейский произвол и беспорядки при госпитализации и карантинизации людей.

О значительном увеличении числа больных, поступивших в больницы, свидетельствует то, что в октябре количество умерших в больницах было на 2626 человек больше, чем в сентябре.

Орловым были приняты меры и по оказанию помощи беднейшим слоям населения Москвы. В целях борьбы с недостатком съестных припасов построены вне земляного Камер-коллежского вала по всем большим дорогам амбары и торговые помещения «в таком намерении, чтобы на нужный случай снабдить оные из уезда всем необходимым».

Чтобы обеспечить «маломочным ремесленникам» сбыт их продукции, учреждена была особая комиссия для покупки производимых ремесленниками товаров, «когда они сами другим продать не могут». Эта комиссия купила у 3988 ремесленников товаров на 10 тыс. рублей — сумма по тому времени очень значительная.

26 октября опубликован сенатский указ «О доставлении средств к пропитанию простому народу, лишившемуся оного по случаю прилипчивой в Москве болезни». В указе констатируется наличие в Москве большого числа людей, которые «не имея никакого рукомесла, питались пред сим самыми черными и грубыми работами, а по теперешним обстоятельствам не имеют и оных». Чтобы дать этим людям «благоразумное пропитание», решено было увеличить окружающий Москву Камер-коллежский вал и углубить ров около него. За эти земляные работы «охочим людям» уплачивалось: мужчинам по 15, а женщинам по 10 копеек в день. Явившиеся со своими инструментами получали на 3 копейки больше.

Орлов приказал полиции вновь заняться нищими, как представляющими большую опасность при распространении заразы. Полиция собирала их по городу и отправляла в Угрешский монастырь, из которого уже эвакуировали больных. Здесь нищих содержали за казенный счет до конца эпидемии. В октябре значительно возросло количество грабежей вымороченных домов. Поэтому был издан указ, казнить грабителей без пощады на месте преступления.

31 октября Екатерина II заявила, что «по принятым теперь божьей помощью мерам опасная болезнь знатно начала умаляться и чаятельно вскоре вовсе прекратится» и поэтому она считает, что присутствие Орлова в Москве больше не нужно.

Ноябрь. Эпидемия чумы в крупном городе по ряду объективных причин не может поддерживаться бесконечно (см. очерк VIII). В ноябре преимущества в эпидемических цепочках получили штаммы с меньшей вирулентностью, которые вызывали болезнь с более длительным течением. Поэтому врачи стали замечать, что многие больные поправляются, хотя в отношении них не используется никаких новых лекарств.

По преданию, творцом Иерусалимской иконы иконы Божией Матери, список которой в настоящее время находится в храме Рождества Христова в Измайлове (Москва), был св. апостол и евангелист Лука. Ее древний образ находился в Успенском соборе Кремля, но в 1812 г. он был похищен французами и вывезен из России и установлен в соборе Парижской Богоматери. В 1771 г. эту икону в последней надежде на спасение носили крестьяне по подмосковным селам, охваченным чумой. Считалось, что там, где появлялась икона, чума останавливалась, а люди, заболевшие чумой, выздоравливали. Во второй половине XIX столетия с этой иконой выходили на крестные ходы во время эпидемий холеры и других эпидемий.

Описание иконы. Поясное изображение Богоматери. На Ее правой руке сидящий Младенец. Голова Богоматери наклонена к Христу, кисть левой руки поднята в знак молчаливого поклонения Сыну. Христос изображен вполоборота к Богоматери. Правой рукой Он благословляет ее, в левой держит свиток, ноги Его сомкнуты. Отличие Измайловского образа от остальных списков Иерусалимской Божией Матери — текст тропаря, на других иконах не приводится.

Оставшиеся в живых грызуны приобрели иммунитет к чуме, и эпизоотия среди них прекратилась. Холодная погода стала препятствовать «блокообразованию» и размножению блох X. cheopis — основных переносчиков чумы в крысиных городских очагах — еще одно звено в эпидемической цепи «крыса-блоха-человек» разорвалось. Гибель людей с септическими формами чумы, распространение в Москве менее опасных штаммов возбудителя чумы, резко снизили роль в поддержании эпидемического процесса обитающей в домах человеческой блохи P. irri-lans. Это явление и было воспринято горожанами как «победа над чумой». Тление «углей» «пожара чумы», видимо, как и во время эпидемии-близнеца в Лондоне в 1665 г., поддерживалось еще несколько месяцев за счет людей, приезжающих в

город из благополучных по чуме мест.

В начале месяца смертность от чумы снизилась. Из Москвы Орлов

выехал 15 ноября. В Петербурге его встретили с триумфом. В его честь

была выбита золотая медаль, а при въезде в Царское село воздвигнуты

триумфальные мраморные ворота.

Декабрь. Эпидемия затихает. Болезнь стала протекать в легкой форме. По улицам Москвы ходили больные с двум я-трем я бубонами. Но их уже не боялись и не изолировали. Власти смогли приступить к очистке домов от «язвенного яда». Для окуривания церквей, учреждений, торговых предприятий, жилых домов была организована команда «частных курильщиков» из «охочих» офицерских чинов. Каждый курильщик получал по 15 рублей месячного жалованья и по 6 рублей порционных. Под начальством частного курильщика находилось по 9 человек рабочих, из них часть вольнонаемных, получавших в месяц по 5 рублей и меньше, другая же часть — «взятые из острога» преступники, получали по 5 копеек в день кормовых. Курильщики были распределены по всем частям города. Бедным москвичам курительные порошки выдавались бесплатно. За точным исполнением предписаний комиссии наблюдали доктора Шафонский и Орреус.

«Предохранительной комиссией» было постановлено следующее: частный смотрителям было поручено: 1) «все оставшиеся в зараженных и вымороченных домах пожитки», кроме икон, «письменных дел», металлических вещей, вывозить в безопасные места и там сжигать; иконы же и другие, не подлежавшие сожжению вещи, велено было отправлять в церкви, священники и церковные служители которых умерли от заразы, а там их сохранять до тех пор, пока не будет произведено общее «очищение» церквей вместе с находившимися в них вещами; по очищению они выдавались владельцам; 2) когда все вывезенные за город вещи будут сожжены, а зараженные дома проветрены и выморожены, разломать все мелкие, ветхие и малостоящие дома, в которых нередко скрывались бродяги; объявить жителям, чтобы те из них, у кого имелись зараженные помещения, проветрили и выморозили их в течение зимы, затем окуривали порошком, «сочиненным доктором Ягельским».

Очищение обывательских домов было начато 12 декабря. Наблюдение за своевременностью их очищения и точным соблюдением всех изданных по этому поводу инструкций было поручено доктору Самой-ловичу. В своей книге он привел состав окуривательных порошков.

Так как в состав этого порошка входит большое количество неочищенной селитры и серы, то его называли «крепким противочумным окуривательным порошком». Он предназначался для очищения внутренности домов, мест, где было скопление больных чумой; всевозможной одежды («но не очень нежного цвета»), которой некоторое время пользовались больные или уже умершие.

Этот порошок также содержит селитру и серу, но в меньшем количестве, по сравнению с первым порош ком, и потому его называли «слабым». Он служил для тех же целей, но с той разницей, что его применяли преимущественно для дезинфекции «тканей нежного цвета» для мебели, которую считали менее способной впитывать в себя чумный яд.

Последняя смесь содержала мало селитры и серы, зато в избытке имела благовонные вещества, отсюда ее название. Она предназначалась для «тканей нежнейшего цвета» или для тел, относительно которых было сомнение в том, пропитаны ли они чумным ядом. Порошок употреблялся также для придания приятного запаха воздуху в помещениях, так как не портил мебель и не вредил органам дыхания.

Использовали «порошки» следующим образом. «Сначала закрывали окна и двери комнаты, подлежавшей окуриванию, затем заклеивали или законопачивали все щели, через которые мог проходить воздух. Если надлежало очистить от чумного яда белье или одежду, то все это развешивали на протянутых через комнату веревках; во всех углах ком наты устанавливались жаровни с горящими угольями, а в небольшой комнате — одна жаровня в середине; окуриватель, одетый в длинный балахон или плащ из восчаной ткани, осторожно, чтобы не прикоснуться к зараженным вещам, посыпал эти уголья большим количеством порошка для образования густого дыма, могущего проникнуть во все вещи, подлежащие его воздействию. Эту операцию он проделывал два раза в день — утром и вечером, четыре дня подряд, если наличие яда в вещах было вполне доказано; если же в этом можно было сомневаться, то окуривание производилось два или, самое большее, три раза.

В заключение открывали двери и окна, чтобы дать воздуху свободный доступ в комнату, и по истечении недели снова начинали пользоваться этими вещами без опасения подвергнуться зажжению чумой». Было высчитано, что в Москве число зараженных домов равнялось 7 тыс.

Январь (1772). Эпидемия стихает — в январе 1772 г. в больницах и карантинах умерло 172 человека, в городе 209 человек. Народ стал оправляться от потрясений разгула чумы, у властей появились новые трудности. Обыватели неохотно впускали в свои дома «курильщиков», неохотно выдавали им вещи для сжигания и окуривания. Некоторые даже прятали их в сундуки и кладовые. Ввиду того, что от этих вещей, «при вынутии их из ящиков весною, от внедрившегося в них яда» может

снова «открыться моровая язва», 4 января 1772 г. было предписано всем, хранившим такие вещи, предъявить их в двухнедельный срок по объявлению сего указа частным курильщикам для обеззараживания. Уличенным в утаивании таких вещей грозило наказание по всей строгости закона, а доносчикам назначалась награда в 20 рублей.

Ввиду того, что строгостью нельзя было достигнуть того, чтобы обыватели немедленно заявляли о каждом новом заболевании и все еще находились люди, которые скрывали больных, правительство прибегло к новому способу: каждому, кто донесет об укрывательстве чумного больного, была назначена награда в 10 рублей, а за доставку лица, тайно унесшего платья, оставшегося от умершего от чумы, или их продавшего, выдавалась награда в 20 рублей. Такой способ, конечно, позволил вы явить некоторые нарушения закона, но одновременно он открывал путь к новым преступлениям: ложным доносам и клевете.

В январе было начато «очищение» церквей. Все 117 московских церквей подверглись санитарной обработке. Иконы и утварь были обмыты «святой водой», окурены благовониями и ладаном, пол покрыт надолго снегом и затем выметен. Веревки у колоколов заменены новыми.

Февраль. Число умерших в больницах и карантинах уменьшилось до 78, в городе умерло 274 человека. Начато «очищение» фабрик и находящихся в них товаров.

Март. В больницах и карантинах умерло 30 человек, в городе 304. Эта цифра уже составляла среднюю смертность в Москве до эпидемии. Заработали фабрики.

Завершение эпидемии в Москве. В апреле новых заболеваний чумой Москве обнаружено не было. Частным смотрителям было поручено осмотреть все дворы и проследить, нет ли где незахороненных или похороненных в них трупов, или зарытых вещей, оставшихся от умерших от чумы. Один крестьянин был пойман на том, что разрыв могилу он нашел при трупе 60 копеек! Его наказали на месте кнутом, а затем на площади высекли вторично, вырвали ноздри, поставили клейма на лбу и на щеках и отправили на вечную каторжную работу. Чтобы поощрить обывателей к раскрытию уже совершенных проступков, им была обе-щена полная безнаказанность за откровенное признание и, кроме того, награда в 20 рублей за донесение о каждом скрытом трупе, скрывающим же грозило строгое наказание. Благодаря политике «кнута и пряника» было найдено около 1 тыс. тайно зарытых тел. Их похоронили, а повозки, на которых тела возили на кладбище, сожгли. Трупы, зарытые вдали от жилых помещений, были оставлены на месте и только засыпаны землей на один аршин выше бывшей могилы. Среди людей, которым поручена эта работа, не было ни одного случая заражения. Во время разгара эпидемии погребение трупов не всегда происходило с должной осторожностью и соблюдением всех правил. Нередко зарывали в одну могилу несколько трупов, иногда даже без ф обов, и зарывали не глубо ко. Поэтому, «во упреждение в будущее теплое летнее время могущего быть от гнилых паров, из сих могил исходящих, вреда», было предписано «все кладбища, как в поле, так и в тех монастырях, в которых чиновные люди погребались, землею более аршина в вышину насы пать». Эта «насыпь» составила в общем 35 тыс. куб. саженей и обошлась комиссии в 40 тыс. рублей. За городом было устроено еще 9 новых кладбищ (среди них Введенское и Ваганьковское).

В апреле последовало распоряжение разрешить канцелярским служащим свободный выход из присутственных мест, в которых они содержались безвыходно во время эпидемии, и прекратить им выдачу кормовых денег.

15 ноября было объявлено всенародно о прекращении заразительной болезни в Москве и других городах, и поэтому предписано совершить благодарственные молебствования в Петербурге, Москве и всех городах, где прекратилась чума, а затем открыть присутственные места, закрытые во время эпидемии.

Карантинные меры. По обобщению Ф.А. Дербека (1905) и материалам, приведенным в приложениях к описанию «Моровой язвы…» (1775), эти меры были построены следующим образом.

Заставы и карантины были устроены на всех дорогах вокруг Москвы, заведовавшим ими офицерам было поручено следить за соблюдением всех карантинных правил с крайнею строгостью. Все следовавшие через заставы путешественники и товары должны были быть снабжены свидетельствами, в которых обозначалось, откуда они следуют. Не заходившие в Москву, пропускались без задержки, остальные задерживались в карантине, где для путешественников должны были всегда быть запасены достаточные количества продовольствия и корма для лошадей. Лицам, не имевшим при себе денег, в суммах, достаточных для приобретения продовольствия в течение продолжительного карантинного срока, они выдавались из казны, однако впоследствии деньги с них взыскивались: если это были крепостные, то взыскивали с их хозяина — помещика.

Курьеры, отправлявшиеся из Петербурга в армию и возвращавшиеся оттуда обратно, должны были объезжать Москву и ехать через Торжок, Серпухов, Старицу, Можайск и Боровск. В разгар эпидемии предписано было не пропускать в Петербург ни одного курьера, едущего из внутренних губерний в Сенат и Коллегии, кроме Иностранной, Военной и Адмиралтейской, а останавливать их в Торжке и Тихвине, отбирать у них бумаги, назначенные в Петербург, и пересылать их по назначению с другими курьерами, приехавш ими из Петербурга, или особыми для того назначенными курьерами. Курьеры же, привозившие письма в Торжок и Тихвин, отсылались обратно.

При отправке колодников из внутренних губерний в Петербург, велено было соблюдать все меры предосторожности и выдерживать их в карантине на заставах.

Для казенной почты, отправлявшейся изнутри государства в Петербург, назначен особый тракт, в объезд Москвы, через Клин. При распечатывании казенных пакетов и писем, приходивших из внутренних губерний в Петербург, в присутственные места, полагалось одевать перчатки, «содержа при себе уксус»; нитки, которыми сшиты пакеты, — иыдергивать щ ипчиками и сейчас же сжигать. Канцеляриям в провинции запрещено пересылать пакеты в холсте и письма, сшитые нитками.

Деньги вывозить из Москвы в Петербург было запрещено. Велено расходовать их на местные нужды, деньги же, поступавшие в Москву из провинции, — отправлять в Тверь.

Во избежание возможности разнесения заразы разбежавшимся из Москвы «подлым народом», губернаторам и воеводам было предписано принять совместно с предводителями дворянства следующие меры:

во всех городах и селениях отвести на окраине особые дома, из которых удалить всех жильцов, и предоставить их для ночлега всем проезжим и прохожим, чтобы такие лица не входили в самое селение;

расставить везде караулы, которые следили бы за тем, чтобы такие простые и подлые люди никуда в селение для ночлега не входили, а отводить их, обходя селения, в предназначенные для них дома, откуда выводить их утром таким же путем;

жители селения должны избегать всякое сообщение с такими проезжими и прохожими и ничего от них не принимать;

для покупки съестных припасов или корма для лошадей, таких проезжих не впускать в селения, а продавать все «издали и денег из рук в руки не принимать», покупатели должны опускать деньги в сосуды с квасною гущею, из которых продавцы должны погружать деньги в воду, а затем уже брать их в руки;

во всех селениях жители должны содержать «беспрестанные курева дегтем, ельником и можжевельником на обоих концах улицы по домам»;

наблюдение за исполнением этих правил поручить местным дворянам «надежным», разделив уезд на части и выбрав таких дворян, которые живут посереди этих селений.

Для охранения Петербурга от заразы, господствовавшей в Москве и «некоторых прилежащих к ней местностях», были предписаны разные меры предосторожности относительно привозимых в петербургский порт «внутренних продуктов и съестных припасов». Запрещалось закупать товары в таких местах, где существовала или существует зараза. По этому купцы при вывозе товаров должны были брать свидетельства от местного городского начальства в том, что в данной местности во время покупки и вывоза товаров заразы не было, и предъявлять эти свидетельства при ввозе. Для товаров, привозимых в Петербург по сухопутным дорогам или водным путям, было устроено на пути несколько карантинных застав, на которых товары распаковывались, проветривались и выдерживали более или менее продолжительный карантин. Работников, которым поручалась на пристанях и заставах разгрузка товаров, должны были осматривать врачи и допускать к этой работе только, безусловно, здоровых. После разбивки товаров одного владельца работники обязательно подвергались снова освидетельствованию, прежде чем они приступали к разгрузке товаров другого владельца, «дабы сим средством в случае, если кто при том из работников зараженным окажется, тотчас узнать можно было, от чьего именно товара он заразился». Проветренные товары снабжались пропускными свидетельствами. На пути суда не смели останавливаться у зараженных мест. Не доезжая до Петербурга, были устроены заставы, на которых все товары, при возимые как сухим, так и водным путем, должны были выдерживать карантин. Заставы для охранения Петербурга были устроены в Городне, Твери, Вышнем Волочке, Бронницах, Тосне и Славянке. Гвардейским офицерам, заведовавшим заставами, их начальником, графом Я.А. Брюсом (1732–1786), дана инструкция следующего содержания: из Москвы и других зараженных мест запрещалось провозить какие бы то ни было товары в Петербург и другие места; их велено задерживать на заставах и впредь до особого повеления складывать там в особых амбарах, причем шерстяные товары и всякую мягкую рухлядь складывать отдельно, ввиду того, что эти товары опаснее других в смысле заразы. К сложенным товарам прикладывалась казенная печать.

Приезжих, без товаров, из Москвы и других зараженных мест, предписывалось окуривать (также и вещи их), спрыскивать уксусом, а затем они подвергались врачебному осмотру в карантинном доме. Если они оказывались здоровыми, то их надлежало держать в карантине в Городне одну неделю, в Твери и в Вышнем Волочке по 2 недели, в Бронницах 6 суток, в Тосне один день. В карантине они ежедневно окуривались и ежедневно осматривались врачом, платья и все вещи их окуривались проветривались через 3 дня. При выезде с каждой заставы им выдавался билет. Таким образом, разрешался пропуск только тем проезжим из Москвы, которые предъявляли на заставах удостоверение в виде билета установленного образца, в том, что они из благополучного дома, а сами здоровы.

Кроме того, выезжавшие в Петербург должны иметь при себе список вещей, которые они везли с собой с разрешения комиссии. Выезжавшего сопровождал за город до выезда на Петербургскую дорогу офицер, которому поручено было следить за тем, чтобы выезжавший не имел сообщения ни с кем из московских жителей. Все получившие билет, должны выезжать в тот же день и не смели брать с собою других вещей, кроме обозначенных в описи. Заболевших в пути или на заставах «прилипчивою болезнью» велено немедленно отводить в особый приемный покой, исключив их из всякого сообщения с другими, держать там под строгим караулом и подавать им пищу через караульных, которые, однако, не должны прикасаться к ним. Для их лечения назначался врач. 11ри отправке товаров из благополучных мест, отправитель должен заручиться свидетельством от местного начальства в том, что товары изготовлены в благополучной местности и за 2 недели до отправки были проветрены. На заставах товары снова проветривались, окуривались и затем пропускались с особым билетом. Шерсть и хлопчатую бумагу запрещалось пропускать через заставы, хотя бы такой товар и был проветрен. Мягкую рухлядь, шубы и овчины разрешалось ввозить в Петербург только из губерний Петербургской, Казанской, Оренбургской, Нижегородской, Архангельской и Новгородской, с выдерживанием трехнедельного карантина на заставах. Лен разрешалось пропускать из Псковской провинции и Новгородской губернии с выдерживанием двухнедельного карантина. Скот велено пропускать на заставах через огонь; но чтобы при том был «сильный дым». Казенные вещи, провозимые из фабрик из Москвы и других городов, проветривать, окуривать и спрыскивать уксусом на заставах и пропускать, по выдержании установленного карантинного срока, «а команду держать в карантине 6 недель». Деньги и ассигнации, посылаемые из Москвы и других зараженных мест в Петербург и другие места, предписывалось мочить на заставах в уксусе, а лю дей, привезших их, держать в карантине в течение установленного срока.

Офицерам, заведовавшим заставами в Серпухове, Калуге, Кашире, Коломне, Боровске и Алексине были даны обстоятельные письменные наставления, как поступать с проезжими и провозимыми товарами. Для охранения Царского Села — временной резиденции императрицы — приняты особо строгие меры. Две ведущие туда с московской стороны, гак называемые Славянских дороги, велено перекопать широким рвом, перекинуть через рвы мостки из досок и загородить их рогатками, приставив стражу, которая не пропускала бы «из застав Тоснинских и Ижор-ских» никого, кто не имел свидетельства от заставных офицеров в том, что он и вещи его выдержали предписанны й карантин. Таким же образом велено загородить все деревни «Царскосельского ведомства». Ни во дворец, ни в дворцовую церковь никого не впускать. Обывателям Царского Села и соседних деревень запрещалось под строжайшим наказанием покупать у проезжих торговцев мануфактурные товары, впускать в свои дома чужих проезжих людей, торговцев и т. п. Для ночлега их должна быть отведена особая изба, в которой, однако, разрешалось ночевать только тем, «которые признаны будут, что из здоровых мест». Обывательские и казенные дома велено «содержать в крайней чистоте, ежедневно окуривать их троекратно можжевельником или ельником» и часто проветривать. В случае появления болезни в Селе, старосты обязаны вести именные списки больных «горячкою с пятнами», а также скоропостижно умерших, которых запрещалось хоронить без осмотра врача. Для «таковых больных» велено устроить особый лазарет и при нем магазин крестьянского платья для выдачи нового платья выздо ровевшим больным, старые же платья и белье больных сжигать. За соблюдением всех этих правил должны следить старосты и, кроме того, особые комиссары, а главное наблюдение над Царским Селом и всеми селами Царскосельского ведомства поручалось капитану Тевяшеву.

Жителям селений, по которым разбрелись жители Москвы, было дано особое наставление, «каким образом предохранять себя от прилипчивых болезней». Им рекомендовалось проветривать жилые помещения и окуривать их порохом, дегтем, можжевельником и уксусом; стены смазывать дегтем; «курева делать столько сильные, чтобы никакой человек в том месте оставаться был не в состояние и при том запирать все двери и окна в окуриваемом помещении». Все пожитки вывешивать на морозе, отворять кладовые, сундуки и т. д. Окуривание, проветривание и вымораживание жилых помещений производить в селах по частям, поочередно, разделив селение на несколько частей; жители окуриваемых домов помещаются временно в соседних, однако, «без утеснения». Особенно рекомендовалось остерегаться покупки «вновь привозимого платья» и не прикасаться к вещам, привезенным из Москвы.

Когда же «зараза стала приходить к пресечению», комиссия начала постепенно смягчать правила для выезжавших, а в феврале 1772 г. указом Сената 6-недельный карантин заменен 3-недельным. В марте, однако, с наступлением более теплой погоды, снова был введен шестинедельный карантин, так как опасались возобновления эпидемии, и такой срок оставался с 1 апреля по 1 декабря 1772 г.

Для предупреждения нового появления чумы в Москве, которая могла быть занесена приезжими из опасных мест и привозимыми зараженными вещами, тем более, что война с Турцией еще продолжалась, в августе 1772 г. вокруг всей Москвы, «не в дальнем от нее расстоянии» были учреждены 12 застав, через которые разрешалось пропускать только проезжих с билетами из благополучных мест, остальных, равно как приезжих из обеих армий и Малороссии, велено не пропускать, объявлять о них комиссии и ждать ее резолюции. Мягкую рухлядь, шерсть и т. п. товары задерживать, хотя бы и были представлены свидетельства, что они из благополучных мест, и объявлять о них Комиссии.

После московской чумы. После объявления об окончании эпидемии 15 ноября 1772 г. были открыты присутственные места, закрытые во время эпидемии. Обе комиссии оставались в силе, но должность частных смотрителей была упразднена и их обязанности возложены на полицию. Обязательное заявление на съезжих дворах о внезапно заболевших оставалось в силе. Большинство карантинных застав на водных путях нелено упразднить по окончании навигации, кроме Гжатска, Ржево-Владимирова и Зубцова. Государственные доходы из всех благополучных мест отправлять прямо в Москву и Петербург, деньги не мочить в уксусе; колодников с командами и курьеров из внутренних губерний пропускать через заставы без задержки. По отношению к пограничным с Турцией местам и крепости Св. Дмитрия предписано соблюдать все прежние меры предосторожности; карантинную заставу для курьеров, прибывающих из армии, перенести из Торжка в Серпухов, так как теперь уже не Петербургу от Москвы, а Москве от Турции угрожала опасность. Губернаторы и воеводы должны знать, что пропускные (шлеты выдаются только на товары из благополучных мест; в случае появления где-либо малейших признаков «заразительной болезни» вступают в силу все прежни постановления. В декабре были открыты бани в Москве. Заставы в ближних селах упразднили и перенесли в прежние места: Алексинскую заставу — в Можайск, а Калужскую — в село Тарутино. Кроме того, учреждены заставы и карантины в Серпухове, Севске и Курске, «на случай, ежели бы опасная болезнь прокралась в Украину».

В декабре 1772 г. в некоторых местах слободской, украинской и новороссийской губерний открылась опасная болезнь, и заставному офицеру в Тарутине был прислан список зараженных мест с предписанием держать приезжих из них в карантине 6 недель, не допуская их к другим находящимся в том же карантине. Офицеру, заведовавшему заставой в Городне, было предписано пропускать приезжих с билетами из благополучных мест без задержки, приезжих же без билета держать в карантине 2 недели, а вещи их окуривать 3 раза в неделю, едущих из обеих армий, Новороссиской губернии и крепости Св. Дмитрия, где «опасная болезнь» продолжается, також из Польш и, Запорожской Сечи, Азова, из полуострова Крыму и от портов Еникульского и Каф — финского» пропускать в том случай, если они представят свидетельства о выдержании 6-недельного карантина уже на других заставах, в противном случае держать их в Городне до 6 недель. О всем доносить Комиссии.

Ввиду того, что «опасная болезнь» продолжалась и в 1773 г. в некоторых местностях слободской (Харьковская губерния) и украинской губерний (правобережная Украина), в крепости Св. Дмитрия, Таганроге, Моздоке и Кизляре велено было оцепить все зараженные местности, равно как и все те, где впредь появится зараза, исключив их из всякого сообщены с другими местами. Курьеры должны были объезжать зараженные места, а в подорожных их должно было обозначать, едут ли они из зараженных или благополучных мест. Курьеры из зараженных мест допускались только до первой карантинной заставы, где они передавали депеш и и все бумаги другим курьерам. В феврале 1773 г., «ввиду наступающей весны», решено было учредить карантины при всех по

граничных таможнях для вещей, привозимых из Турции и Польши, и принять на этих границах все меры предосторожности против занесения заразы. Впоследствии за донос о тайном провозе товаров через границу из неблагополучных или сомнительных мест было назначено вознаграждение, равное 1/3 стоимости конфискуемого товара, который велено сжигать. В Таганроге также решено было оставить карантин до конца года, несмотря на то, что в августе уже было получено известие о полном прекращении там опасной болезни. В октябре 1773 г. Шипов донес о появившейся в елизаветградской провинции заразе и о «продолжении ее в запорожских жилищах от привозимых в оные добычных вещей». Поэтому он учредил заставы в Цариченке и Крюковом Шанце «для задержания опасной болезни». В конце декабря он донес о полной безопасности Запорожья и Умани, но двухнедельный карантин для приезжих из армии оставался в силе кроме тех, кто предъявлял свидетельство от самого генерал-фельдмаршала в том, что приехал из благополучного места и опасности не представляет. Лишь в январе 1774 г. велено было упразднить все карантины по водным и сухим путям из Москвы в Петербург и снять все заставы на этих путях. Комиссия же «для предохранения и врачевания от моровой язвы» продолжала существовать, но круг деятельности ее несколько изменился и расширился. Ей было поручено не только принимать меры против эпидемий среди людей, но и против повальных болезней животных. В августе 1774 г. ею было издано «Краткое наставление, каким образом скотский падеж отвращать». В сентябре 1775 г. велено было снять все оставшиеся внутри империи карантинные застава и упразднить Комиссию, так как «внутри и вне границ Империи» не было «ни малейшей опасности от бывшего в прошедших годах морового поветрия».

В 1775 г. доктором А.Ф. Шафонским был подготовлен уникальный труд, обобщающий опыт проведенных в России противоэпидемических мероприятий, под названием «Описание моровой язвы, бывшей в столичном городе Москве с 1770 по 1772 год».

«Этот труд представляет собрание всех распоряжений, служащих инструкциями для противочумной комиссии. Хотя, правду сказать, описание этой жестокой болезни там дано слишком сжато, чтобы эта книга могла быть полезной врачам и лекарям, можно все же считать несомненным, что она будет ценна вообще, для всякой страны и, особенно для всякого города, куда проникнет чума. Все указы, все подробности инструкций, данных офицерам, бывших смотрителями отдельных частей города, словом, все распоряжения, сделанные для пресечения этого страшного бича в такое тяжелое время, — все это собрано в этой книге с указанием, насколько они оказались целесообразными» (Самойлович, 1783).

Представления об этиологии чумы во время эпидемии 1771 г. Контагионистические представления лежали в основе всех противоэпидеми ческих мер, принимаемых русским правительством для ликвидации эпидемии чумы. В соответствии с ними «заражение чумой не вызывается ни микроскопическими животными, ни даже ощутимыми частицами».

Невидимые зародыши чумы скрываются в твердых телах, которые могут их долго в себе сохранять: в носильном платье, шерсти, тюках товаров и т. п., сохраняемых в амбарах, или даже в земле. Если человек прикасается к таким предметам, зародыши болезни, содержащиеся в них, внедряются в его организм через кожные поры тела и возникает заболевание чумой. Чтобы чума вновь появилась через несколько лет, надо, чтобы первый заболевший ею человек коснулся вещества, содержащего чумный яд; без этого чума никогда не возникнет. То, что зародыш заразы может долго сохраняться в вещах, подтверждалось многочисленными сочинениями авторитетных тогда ученых и эмпирическим опытом врачей. Например, Самойлович утверждал, что им наблюдался случай, когда у человека появился карбункул на кончике пальца после того, как тот коснулся бумаг, в которые внедрился чумный яд. Равным образом появился карбункул на подошве человека, который ходил по соломе, загрязненной чумным ядом восемь месяцев назад. Заражение чумой произошло также от подушек, зараженных 7 лет назад. Он настаивал, что все это произошло только оттого, что заразные материалы были «все время где-либо заперты и не подверглись проветриванию». Чума никогда вновь не появится, если загрязненные предметы проветривались или очищались соответствующими окуриваниями, ибо в этих случаях заразное начало разрушается.

Контагионисты считали, что воздух не может быть передатчиком болезни; наоборот, он ее разрушает, поглощая всю силу яда. В качестве обоснования своей правоты, они приводили примеры успешности карантинных мер, осуществленных на границах государств, пораженных чумой. Если бы чумная зараза передавалась с воздухом, то по их мнению, от нее бы карантины не защищали, болезнь бы двигалась вместе с воздушными потоками. Отсюда вывод — «яд чумной заразы никого не заражает через воздух, но переносится от пораженного ею человека на другого непосредственно при прикосновении».

Клиника московской чумы. Ее детальное описание приведено в работе Самойловича (1783), отвергавшего распространенную в те годы классификацию клинических форм болезни французского исследователя Пари. По классификации последнего, чума бывает «доброкачественной, внутренней, гнилостной, нервной, перемежающейся, кровяной, желчной и происходящей от душевных потрясений» (1775). Симптоматический принцип, заложенный Пари в классификацию клинических форм чумы, используется и в настоящее время. Например, общепризнанная классификация Г.П. Руднева (1940) различает «преимущественно локальные формы чумы», «внутренне-диссеминированные или генерализованные формы чумы» и «внешне-диссеминирующие формы». Каждая из которых, в свою очередь делится еще на несколько форм, в зависимости от преобладания тех или иных симптомов у больного. Сегодня, когда даже «крупные» эпидемии чумы ограничиваются десятками случаев болезни, такая классификация самодостаточна. Однако Самойлович наблюдал чуму в очаге, где счет больным велся на десятки тысяч. Поэтому у него была возможность более широких и дерзких обобщений. В результате тщательного анализа клинических симптомов («явлений»), наблюдавшихся в течение всей эпидемии московской чумы 1771 г., он пришел к выводу, что клинически чумная эпидемия есть единый процесс, хотя он и распадается на отдельные случаи болезни; и «где бы она ни была, она имеет свое начало, свой разгар и свое угасание; в эти три периода внутренние явления и наружные признаки болезни меняются с определенной закономерностью». По его наблюдениям, если в начальном и конечном периодах эпидемии чума редко образует карбункулы и особенно сливные петехии, то в среднем — они бурно высыпают из-за того, что чумный яд более активен и более развит, чем в других двух периодах. Этим же обстоятельством он объяснял то, почему в среднем периоде эпидемии люди ею заражаются гораздо легче, чем в других; «яд чумной заразы обладает тогда наибольшей гнилостностью и тончайшей летучестью и моментально изменяет все соки организма».

Первый период чумы не представляет никаких особенно опасных явлений ни в отношении заразности (ибо в этом периоде заражение ею происходит не с такой скоростью и легкостью), ни в отношении наружных признаков. У больных наблюдаются только бубоны, очень малочисленные и притом мелкие петехии, и почти никогда не бывает карбункулов.

В этом периоде больные очень часто сами могут побороть чуму без помощи доктора. Самые значительные из испытываемых ими симптомов — головная боль и рвота, а также бубоны. Если бубоны не нагноились, можно терпеливо ожидать их созревания, и если они сами не прор-вались, то их можно проткнуть иглой без помощи врача. Гной вытекает, а рана обычно сама собой зарубцовывается. Самойлович видел в Москве среди простого народа «много чумных, которые так излечились без чьей-либо помощи, только силами природы».

Самойлович решительно отрицал возможность существования чумы в доброкачественной форме. Он утверждал, что ту силу, которой эти внутренние явления и внешние признаки лишены в начальном и конечном периодах эпидемии, они приобретают в среднем периоде эпидемии; значит, доброкачественность и злокачественность болезни зависят только от ее периода. Злокачественность — это свойство второго периода эпидемии, «ибо чума всегда остается той же чумой».

Второй период эпидемии чумы. Это время, наиболее страшное для человека. Во-первых, потому, что чумной яд тогда обладает такой заразностью, что почти невозможно «ускользнуть» от него; во-вторых — симптомы в это время наиболее тяжелые. Беспрерывная головная боль, почти непрекращающаяся рвота, многочисленные наружные признаки; образуются карбункулы, которые иногда появляются на теле в нескольких местах.

Петехии тогда достигают большой величины, продолжают увеличиваться и довольно часто, когда больные уже близки к смерти, превращаются в карбункулы. Вот как происходило это превращение во время московской чумы: 2–3 — 4 большие петехии начинали сливаться, образуя желтоватую пустулу; иногда также и на каждой петехии появлялась возвышающаяся пустула. Если вскрыть пустулу, то в том и другом случае на основании ее можно найти настоящий карбункул. Из этого наблюдения Самойлович пришел к выводу, что в этом периоде эпидемии у чумных больных могут встречаться карбункулы, очень часто даже в большом числе, далее — могут быть петехии очень черные и сливные «ввиду чрезмерной гнилостности», а бубонов почти никогда не бывает.

Самойлович утверждал, если человек «нежного темперамента и слабого сложения» во втором периоде эпидем ического процесса заражается чумой, то внутренние явления и наружные признаки появляются скоро, через несколько дней, однако такие люди довольно легко излечиваются. Наоборот, если чумной больной крепко сложен, сухого и бодрого темперамента, то «внедрившийся в него чумный яд не так скоро выявляется, но зато он изменяет все сложение человека и вызы вает такую порчу всех соков организма, что с появлением симптомов и признаков болезни на человека смотреть страшно; в этом случае заражение происходит столь же легко, насколько трудно идет выздоровление».

Третий период чумной эпидемии — затухание чумы: здесь, особенно в конце этого периода, преобладают те же симптомы и признаки, что появляются в начальном периоде. Болезнь легко поддается лечению.

Продромальные симптомы (признаки) чумы. Самойлович выделял десять таких признаков:

Душа объята глубокой скорбью; человек еще не знает, болен ли он чумой или нет, но горько плачет, хотя и не может отдать себе отчета причине печали, которой он подавлен.

Затем наступает слабость и разбитость, иногда до того сильная, что больному кажется, что у него отнялись руки и ноги.

Он ощущает во всем теле легкий озноб, как перед приступом перемежающейся лихорадки, и за этим следует легкая дрожь.

В это время ощущается жар как внутри, так и снаружи: все тело, как бы горит.

Больной ощущает головокружение, тяжесть и боль в голове. Эта боль, иногда очень сильная, ощущается посредине лобной кости, немного выше лобных синусов. Глаза красные, слезящиеся, выступают из орбит, как бы собираясь выйти наружу; взгляд неподвижный или блуждающий, больной почти не может поднять век.

Язык сухой, как при острых лихорадках; грязный на вид, он покрывается вязким желтоватым налетом. Но это наблюдается не у всех больных: у некоторых цвет языка нормальный.

0 Лицо бледное, вид расстроенный; больные испытывают невыносимую тоску и не знают, куда им деться; часто обмороки.

1 Мучительные позывы на рвоту; если желудок пустой, больной с трудом извергает рвотную жидкость желтоватого или зеленоватого цвета.

2 Если болезнь обнаруживается тотчас после еды, его рвет пищей.

3 Нарастает душевное волнение; больные дрожат, засыпают и пробуждаются, объятые ужасом и отчаянием; эти душевные потрясения волнуют их до того, что часто уже с самого начала они теряют всякую надежду, и это ужасное отчаяние обычно ускоряет их смерть.

В совокупности эти симптомы настолько ослабляют больного, что он не может стоять; руки и ноги беспрерывно дрожат; обмороки следуют один за другим, и больной как бы обездвижен; едва он скажет несколько слов, как начинает запинаться и спотыкаться на словах так, что и понять его нельзя: голос слабеет и больной умолкает. Только люди крепкого темперамента могут выдержать такие тяжелые явления.

Пока длится такая слабость и общая разбитость, наблюдается недержание мочи и поносы, у беременных женщин — маточные кровотечения. Иногда эти симптомы столь упорны, что их нельзя остановить, тогда это признак наступающей смерти. Если они обнаруживаются в среднем периоде эпидемии, то больной умрет на 2-й, или самое позднее, на 3-й день болезни.

У больных чумой иногда также наблюдаются кровотечения из носа и горла, но эти симптомы не отличаются таким постоянством, как понос, недержание мочи и чрезмерно обильные месячные у женщин (носовые кровотечения и поносы во время московской чумы встречались крайне редко).

Если бред и буйное состояние больного длятся до 7-го дня, можно рассчитывать на его выздоровление; но если такое состояние наступает на 2-й или 3-й день и больной сразу впадает в состояние покоя и слабости, то такая перемена есть верный признак и предвестник смерти: если это случилось утром, больной умрет вечером, а если это было вечером, то он не доживет до утра. Очень часто в среднем периоде эпидемии у чумных отмечается сонливость, которая длится в течение всей болезни, так что они умирают, не испытывая тоски и не замечая своей смерти. Бывает и так, что больные с некоторыми из вышеописанных сим птомов до того ошибочно судят о состоянии своего здоровья, что вовсе не считают себя больными и на вопросы о здоровье отвечают, что чувствуют себя хорошо, и даже просят дать им выпить чего-нибудь и поесть. Но спустя короткое время они впадают в глубокий обморок без всякого движения и умирают.

Самойлович выделял три «главных наружных признака чумы». Бубоны обычно располагаются в паховых областях, редко в подмышках, и еще реже у угла нижней челюсти. Ни в каком ином месте тела они не могут встречаться. При чуме они развиваются лишь в начальном или конечном периодах эпидемии. У детей бубон появляется почти всегда под заушными железами, реже в подмышках и почти никогда в паховых областях. Когда бубон появился в паху или в ином месте, то он всегда сидит сбоку, выше или ниже железы, но никогда не на самой железе, как это наблюдается при венерическом бубоне. Паховые бубоны обычно сидят на два поперечных пальца ниже паховых лимфатических узлов.

Во время московской чумы бубоны никогда не появлялись одновременно ни с карбункулами, ни с петехиями, особенно слитными. Эти последние два признака свойственны среднему периоду, между тем как бубоны появляются в начале или в конце эпидемии.

Как только бубон образовался, то вблизи железы появляется лишь маленькое едва заметное возвышение, а в глубине ощущается боль без признаков воспаления. Если больной не ослабел, то бубон увеличивается со дня на день, боль усиливается и развивается воспаление. Если, наоборот, у больного, как это почти всегда при чуме бывает, имеется резкий упадок сил, то опухоль не нарастает, воспаление не развивается, боль уменьшается и больной умирает на второй, третий или четвертый день. Если по счастливой случайности он доживет до седьмого дня, то бубон припухает все более и более, воспаляется, становится болезненным, нагнаивается и больной тогда вне опасности; в действительности, этот поворот происходит только потому, что у больного хватило сил побороть болезнь. Тяжелые и смертельные симптомы ослабляются по мере того, как воспаление переходит в нагноение. Если бубон, вполне созревший, подвергнуть надрезу, из него вытекает вязкий белый гомогенный гной.

Чумные карбункулы представляют второй наружный признак чумы. Они появляются на любом месте наружной поверхности тела и, особенно, на мягких частях. Однако отсюда нужно исключить места, покрытые волосами, а также те участки, где имеются бубоны. Карбункулы появляются обычно в среднем периоде эпидемии чумы, редко в начальном и почти никогда в ее конечном периоде.

Больные испытывают сильную боль в том месте, где карбункулы должны появиться. И если в начале болезни спросить больного, где он испытывает боль, то он пальцем укажет это место. Нужно сейчас же осмотреть указанное им место. Как правило, там можно найти очень маленький прыщ или пустулку, наполненную желтоватой серозной жидкостью без признаков воспаления. Прыщ этот вначале размером не более булавочной головки, но с часу на час он поднимается и ширится все больше и больше. Когда он достигает величины ногтя или немного большей, одевающая его кожица трескается и оттуда вытекает немного серозной жидкости. Если исследовать дно этого прыща, он окажется насыщенно-черного цвета и имеющим уже характер вполне выраженного карбункула. Однако он ширится дальше и дальше, достигая иногда размеров двух ладоней.

Во время эпидемии чумы в Москве карбункулов у больного бывало от 2 до 4 и больше. Они были чрезвычайно большой величины. Карбункулы никогда не возвышаются над уровнем кожных покровов, как это бывает при бубонах; они всегда плоски и большей частью округлой формы: они даже могут погружаться в толщу мягких тканей на один палец, иногда даже на 2–3 пальца, если лежат на участке, богатом мышцами.

Третьим наружным признаком чумы являются петехии, мелкие и большие, а особенно слитные петехии. Они обычно появляются на всей поверхности тела, и преимущественно на груди, животе, бедрах, шее, — руках и ногах, как у детей, так и у взрослых. Вначале они обычно темно-пурпурового цвета, в конце они совершенно черные, без признаков воспаления и не приподняты над уровнем кожи. Самойлович их разделил на два класса. Появляющиеся в начальном и конечном периодах чумы, не столь велики по размеру, не столь многочисленны, не столь склонны к слиянию, как те, что развиваются в среднем периоде. Тогда они необычайно большой величины и ширины, очень темного цвета и в большинстве случаев слитные, особенно у детей и «особ нежного сложения». Когда несколько петехий сливаются, они образуют плоскую пустулу, наполняющуюся желтоватой серозной жидкостью. Когда такая пустула прорвется, то на дне оказывается вполне сформировавшийся карбункул. Карбункулы, образовавшиеся таким образом, иногда встречаются по несколько у одного и того же больного; эти признаки являются обычно предвестниками близкой смерти. Перед высыпанием петехий больной уже ощущает на теле не зуд, а настоящую стреляющую боль, особенно в местах, где предстоит перерождение петехий в карбункулы. Если об этом расспросить больного, то он пальцем точно покажет место, где чувствует ту стреляющую боль, особенно в том месте, где из петехии должен образоваться карбункул.

Трупы людей, умерших от чумы в Москве во время эпидемии 1771 г., сохраняли такую гибкость, что у них можно было сгибать, как угодно, ноги и руки, а мышцы были столь дряблыми, что сохраняли след идавления пальца, как это наблюдается в отечных тканях. Самойлович даже сделал образное сравнение: «Их кожа — это мешок, в который завернуты мягкие части, и кажется, что если бы сделать надрез на коже, они прошли бы через нее, как будто бы они просто в ней хранились».

Прививание чумы. В октябре 1768 г. императрица Екатерина II и ее фаворит граф Григорий Орлов решились на весьма опасную медицинскую процедуру — привитие натуральной оспы от больного человека. Так как операция прошла успешно, то она стала популярной в аристократических кругах России. Как правило, люди, перенесшие саму болезнь или ее прививку, оспой больше не заболевали. Естественно, ч го такой неутомимый и разносторонний исследователь, каким был Самойлович, не мог пройти мимо возможности действовать по аналогии н отношении чумы.

Основываясь на наблюдениях за переболевшими чумой в Угрешском монастыре 80-ю человеками, которых он потом взял для обслуживания таких же больных в Симонов монастырь (из них никто не заболел), Самойлович пришел к выводу, что повторные заболевания чумой в течение данной эпидемии невозможны. Свое быстрое выздоровление от чумы (бубон рассосался без нагноения) он также связал с тем, что вскрывал бубоны выздоравливающих больных и соприкасался с их содержимым — «доброкачественным гноем». Самойлович считал, что «…достаточно, стало быть, взять гной из вполне созревшего бубона, как я выше советовал; этот ослабленный гной следует нанести на корпию». «Пропитанную гноем корпию накладывают на место, обычно применяемое для прививания оспы, т. е. на плечо или другое подходящее место; с помощью соответствующей повязки корпия здесь ф иксируется до появления симптомов чумы — вот и весь секрет. Всякий другой более сложный метод прививания применяется лишь для того, чтобы внушить простому народу преклонение перед внешним подобием учености, и, в конечном счете, принижает представителей врачебного искусства в глазах знающих людей».

Однако в его «Рассуждениях о прививании чумы» мы не обнаружили каких-либо фактов, позволяющих утверждать, что Самойлович испытал свой способ во время московской чумы.

По утверждению Орреуса, он только предложил Медицинскому совету начать соответствующие опыты на приговоренных к смерти. Но Совет отклонил это предложение по весьма веским соображениям:

не только из описаний всех писавших о чуме авторов, но также из самых последних наблюдений в Яссах и Москве, без сомнения явствует, что чума — в отличие от оспы, лишь однажды поражающей человека, при случае повторяется;

эту заразу при появлении болезни нельзя считать неизбежной; наоборот, по божьей милости, сейчас можно надеяться на полное ее уничтожение; поэтому эта операция сама по себе опасная — бесполезна — а в будущем смехотворна;

поэтому жестоко и бесчеловечно даже приговоренных к смерти, даже здоровых людей низшего класса, которых, может быть, и не коснется поражение, подвергнуть опыту ради такой туманной надежды, а всякий благородный тем более откажется рисковать по собственной воле.

Однако эта идея быстро овладела умами честолюбивых ученых и стала реализовыватся с пугающей власти бесконтрольностью. Трагические последствия не заставили себя долго ждать (см. очерк XIII).

Итоги и загадка эпидемии. На наш взгляд, весьма интересен и требует объяснения тот факт, что в эту столь массовую эпидемию, по сути захватившую дважды холодное время года, и при наличии септических форм, не отмечено случаев легочной чумы.

Потери от эпидемии были прямыми и косвенными. К.Г. Васильев и А.Е. Сегал (1960) подсчитали прямые следующим образом. Из Москвы, по сведениям Шафонского и Самойловича, бежала во время чумы половина населения. Если считать 300 тыс. за среднюю цифру населения Москвы того времени, то в ней осталось около 150 тыс. человек. Можно предположить, что из них заболело чумой не менее 100 тыс. человек. Средняя летальность от бубонной чумы без лечения стрептомицином составляет 60 %. Следовательно, умерло 60–70 тыс. человек. Эти цифры, в общем, совпадают и с числом выморочных и зараженных домов, которые составляли 3/4 всех московских домов. Среди врачей погибших не было. Но по данным Г. Гезера (1867), среди священников, имевших тесный контакт с больными, погибло 150 человек. Обнаружено до 1 тыс. закопанны х во дворах или просто выброшенных трупов. На борьбу с чумой только в Москве правительство израсходовало 400 тыс. рублей. Косвенные потери носили политический характер, и их еще предстояло России понести. «Ограбление богоматери» и агитация безместных попов были только искрой, попавшей в кучу накопившегося горючего материала. Из Москвы после подавления бунта к казакам на реки Яик и Дон, бежала масса «недовольного элемента», усилившая царившие там мятежные настроения. В сентябре 1773 г. началось восстание под предводительством Пугачева.

Вполне естественно задать себе вопрос, может ли повториться чума в Москве уже в наше просвещенное время молекулярной диагностики, накцинопрофилактики и антибиотикотерапии? Ответ на него давайте поищем в ответах на следующие вопросы.

Возможен ли контакт жителей Москвы с чумными крысами и блохами, если они вдруг появятся? Да, возможен! Около ста тысяч лиц без определенного места жительства обитают вместе с крысами в подземных коммуникациях столицы, в подвалах домов и просто во всякого рода «темных углах». Они и могут стать «сухими дровами» эпидемии.

Будет ли среди них распознана во время чума? Вряд ли! Легкие бубонные формы чумы, обычно появляющиеся в начале такой эпидемии, не вызовут никакого беспокойства санитарной службы. Их будут лечить как неспецифические адениты, но скорее всего заболевшие не будут обращаться к врачам. Еще меньшее беспокойство у властей вызовет полуразложившийся труп бродяги.

Как могут сформироваться эпидемические цепочки между людьми? Когда смертность среди таких лиц примет массовый характер (тем самым чума обратит на себя внимание властей), то это будет означать, что чума уже широко распространилась по столице, сотни людей переносят ее в легкой, амбулантной форме, и контроль над эпидемической ситуацией утрачен. Дальнейшее развитие эпидемии будет зависеть от генотипов людей, заразившихся чумой в результате укуса чумных блох, т. е. от наличия среди населения носителей генов, способствующих развитию очаговых некрозов в легких при развитии у них чумного сепсиса. Процесс формирования цепочек легочных форм чумы будет напоминать игру в «русскую рулетку». Первые единичные случаи вторично-ле-гочной чумы могут появиться сразу в разных концах Москвы и вне зависимости от плотности «сухих дров» эпидемии. Но и их обычно просматривают врачи даже на эндемичной территории. От них потянутся цепочки случаев первично-легочной чумы, в свою очередь, уже зависящие от плотности контакта здоровых и больных людей между собой.

Возможна ли вообще чума в Москве? Раз она была в прошлом, то возможна и сегодня, и в будущем. Все крупные эпидемии чумы в Москве были представлены бубонной формой болезни (за исключением «черной смерти»), она же, в свою очередь, обычно «не выходит» за пределы своих природных очагов. Значит, эпидемии чумы в Москве имели местное происхождение. Но вот когда и при каких условиях начинают «разогреваться» такие очаги, неизвестно.