Очерки истории чумы. Книга I. Чума добактериологического периода

ОЧЕРК I Поведение людей во время эпидемической катастрофы

С удивительным постоянством, от одной эпидемической катастрофы к другой, человек проявляет себя определенными стереотипами поведения.

Эпидемическая катастрофа не замечается. При появлении угрозы эпидемии люди стараются ее не замечать. Ж. Делюмо (1994) выделяет два комплекса причин: сознательные и подсознательные. Первые продиктованы, главным образом, нежеланием прерывать экономические связи с внешним миром, потому что карантин оборачивается для города трудностями в снабжении продовольствием, крахом предпринимательства, безработицей, уличными беспорядками и т. п. Пока число жертв эпидемии незначительно, можно надеяться, что эпидемия отступит без опустошения города. В последние десятилетия экономические интересы стали маскироваться фразеологией о необходимости «соблюдения прав человека», что, правда, пока относится только к одной пандемической болезни, но самой смертельной из всех тех, с которыми уже сталкивалось человечество — к СПИДу.

Но кроме сознательных и осознаваемых причин в прошлом были, конечно, и подсознательные мотивы: закономерный страх чумы заставлял людей, как можно дольше оттягивать момент необходимости противостоять ей. Врачи и власти старались сами себя обмануть, а успокаивая население, они успокаивались сами. В мае и июне 1599 г., когда чума свирепствовала повсюду на севере Испании, врачи Бургоса и Валладо, пытаясь успокоить людей, ставят диагноз намеренно неточный: «Это не чума в прямом смысле этого слова», «это общее заболевание», «это осложнение, дифтерия, затяжная простуда, катар, подагра», «у некоторых образовались бубоны, но они легко поддаются лечению».

Когда на горизонте уже маячила угроза заражения всего города, власти действовали обычно таким образом: давали указание врачам обследовать больных, и медики часто, к удовольствию местных начальников, ставили «успокаивающий» диагноз. Если же заключение было пессимистичным, то власти назначали новых хирургов чтобы провести повторное обследование. Так разыгрывались события в Милане в 1630 г., в Марселе в 1720 г. и в Москве в 1771 г. (см. очерк XII). Во многих случаях ошибочный и более безопасный диагноз был вызван недостаточными знаниями о природе болезни. Поразительный случай «неустановления» эпидемии легочной чумы в станице Ветлянской в 1878 г., описан в этой книге. Но и через сто лет, уже при наличии современных методов диагностики инфекционных болезней, не была своевременно установлена чума в индийском городе Сурат. Когда диагноз все же подтвердили лабораторными методами, он все равно стал неожиданностью для администрации и медицинской службы округа.

Делюмо отмечает, что подобное коллективное отношение к эпидемической болезни наблюдалось в Париже во время холеры 1832 г. Газета «Монитор» опубликовала печальное известие о начале эпидемии. Сначала люди отказывались верить этому слишком уж официальному источнику информации. «Дело было в середине поста, день был погожий, солнечный, и толпы парижан заполнили бульвары. Кое-где появлялись маски, пародирующие и высмеивающие страдальческие лица больных холерой и боязнь заразы. Вечером того же дня публичные балы были более многолюдными, чем когда-либо. По любому поводу раздавались взрывы смеха, заглушающие гремевшую музыку. Атмосфера накалялась, людям больше хотелось танцевать, чем думать об эпидемии. Много было съедено разного сорта мороженого и выпито всяческих прохладительных напитков. И вдруг самый неуемный арлекин, почувствовав озноб и слабость в ногах, снял маску, и, к великому изумлению, все увидели, что у него синюшное лицо».

Можно констатировать, что в отношении смертоносных инфекционных болезней прослеживается общая для пространственно-временного континуума тенденция невосприятия слов-табу. Их стараются не произносить или же, как в случае начала эпидемии, употреблять отрицательную форму: «Это не является собственно чумой». Произнести название болезни означает сдачу последних рубежей.

В современном мире в отношении СПИДа ситуация принципиально иная. Населению уже два десятилетия через СМИ внушается мысль, что эта болезнь «незаразная» и вот-вот ученые создадут вакцину или другое чудодейственное средство. На самом деле происходит искусственная подмена понятий. Под «незаразностью» понимается то, что болезнь не передается при рукопожатии, как кишечная инфекция, или воздушно-капельным путем, как грипп. В действительности же болезнь передается по самому надежному пути — половому. «Вакциной», как правило, обывателю представляют некий антигенный препарат, вызывающий у лабораторных животных образование специфических антител отдельным белкам вируса, совершенно не пригодный для практических целей. Отсюда у людей отсутствует ощущение опасности СПИДа.

Паника и бегство. И все-таки наступало время, когда произносилось это чудовищное слово «чума» или когда население осознавало, что действительности происходит. Тогда начиналась паника, а затем принималось другое разумное решение — бежать.

В момент паники население начинало считать, что власти и медицина бессильны, а «пара сапог — лучшее из всех лекарств». Примерно с XIV века врачи университета Сорбонны советуют всем, кто в состоянии это сделать, бежать от чумы «как можно скорее». Первыми пускались в бегство люди состоятельные и создавали тем самым беспокойную обстановку. Люди победнее простаивали в очередях, чтобы получить пропуск и сертификат о состоянии здоровья, улицы городов были запружены повозками и каретами.

Дефо, описывая чуму в Лондоне, утверждал: «Как только стали уезжать состоятельные люди, за ними последовало множество буржуа и прочих жителей: весь город пришел в движение, все куда-то ехали». И далее: «Все городские ворота были забиты толпами уезжавших людей… Все убегают и спасаются, оставляя свой дом».

Такая же реакция населения, по данным, собранным Делюмо, наблюдалась в Париже в 1832 г. во время эпидемии холеры: с 5 по 7 апреля было заказано 618 почтовых лошадей, ежедневно выдавалось до 500 паспортов. Врач из Малаги писал о чуме 1650 г.: «Болезнь была такой свирепой, что люди бежали из города подобно диким животным».

Слух о появлении чумы мгновенно разнесся по индийскому городу Сурат. Возникла паника, подогреваемая отсутствием каких-либо действий со стороны властей и медицинской службы. Начался исход, число беженцев из очага чумы, до введения 15 сентября карантинных заслонов, оценивается в 270–350 тыс. человек (Малеев В.В. с соавт., 1996).

Однако беглецу из эпидемического очага было не просто. Кроме страха перед самой эпидемией, у людей существует еще коллективный страх перед беглецами из зараженных районов. Во время чумы в Саратове в 1808 г., доктор Мильгаузен заметил, что улицы деревень в ближайших — Рязанской и Тамбовской губерниях, были пусты. У въезда в любой населенный пункт находились стражники, следившие за тем, чтобы никто не проезжал из Саратовской губернии. Ночью стража дежурила при огнях. Все побочные дороги к деревням и городам были совершенно закрыты, проезд был возможен только по большим дорогам, на которых были устроены заставы. Во время легочной чумы в станице Ветлянская еще до признания властями этого диагноза (!), в соседних станицах и селениях были выставлены караульщики с дубинами, отгонявшие нежеланных пришельцев. Не находя нигде пристанища, некоторые беглецы жили всю зиму в степи или лесу, в вырытых в земле ямах или шалашах (Дербек Ф.И., 1905).

Разобщение людей. Время «чумы» — это период насильственного одиночества. Боккаччо, очевидец чумы 1346–1351 гг., писал: «Нечего и говорить, что горожане избегали друг друга, соседи не помогали друг другу, родственники редко, а иные и совсем не ходили друг к другу, если же виделись, то издали. Бедствие вселило в сердца мужчин и женщин столь великий страх, что брат покидал брата, дядя — племянника, сестра — брата, а бывали случаи, что и жена — мужа, и, что может показаться совсем уже невероятным, родители избегали навещать детей своих и ходить за ними, как если б то не были родные их дети. Вследствие этого заболевавшие мужчины и женщины, — а таких было множество, — могли рассчитывать на милосердие друзей, каковых было наперечет, либо на корыстолюбие слуг, коих привлекало непомерно большое жалованье, да и тех становилось все меньше и меньше, и то были мужчины, а женщины грубые по натуре, не привыкшие ухаживать за больными, годные только на то, чтобы подать что-нибудь больному да не пропустить той минуты, когда он кончится, и нередко на таковой службе вместе с заработком терявшие жизнь». Отрезанные от всего мира, жители зачумленного города сторонятся друг друга, опасаясь заразиться. Окна домов закрыты, на улицу никто не выходит. Люди стараются выжить с помощью кое-каких запасов, не выходя из дома. Если же нужно выйти за необходимой покупкой, то предпринимаются меры предосторожности. Покупатель и продавец здороваются на некотором расстоянии друг от друга, их всегда разделяет прилавок. Во время чумы 1630 г. в Милане люди выходили на улицу, вооружившись пистолетом, чтобы не подпускать к себе лиц, похожих на больных. Города пустели как от добровольного заточения, так и от насильственной изоляции. Дом запирался, и около него выставлялась стража, если его жители были на подозрении (Делюмо Ж., 1994).

Дефо также писал об удивительном «разобщении людей», характерном для времен чумы. О давящей тишине и всеобщем недоверии говорят итальянские хроники чумы 1630 г.: «Есть более отвратительное и страшное, чем нагромождение трупов, на которые постоянно натыкаются живые и которые превращают город в огромную могилу. Это взаимное недоверие и чудовищная подозрительность… Тень подозрения падает не только на соседа, друга, гостя. Такие нежные ранее имена, как супруг, отец, сын, брат, стали теперь причиной страха. Ужасно и неприлично сказать, но обеденный стол и супружеское ложе стали считаться ловушками, таящими в себе яд».

То же состояние разобщенности описывает П.Л. Юдин (1910) в эпидемию холеры в Саратове в 1830 г. «Редкие горожане бродят по улицам как тени, поникши головами, с завязанными ртами и, кроме глаз, выпачканные дегтем и намазанные чесноком. Ворота, окна домов заперты, и тишина их прерывается лишь стуком телег, везущих умерших на кладбище. Умирают скоро: в час, два, три и не более восьми длится действие сей язвы. Странно и непостижимо: трое идут по улице, один падает и в ужасных судорогах и муках испускает дух, прочие остаются живы. Умирает отец, а сын бежит от него, не слыша последнего излетающего вздоха отца, и боится проводить его до могилы».

Деперсонификация смерти. Обычно у болезни есть ритуалы, объединяющие больного и его окружение. Смерть тем более требует совершения обряда, включающего скорбные одежды, бдение у гроба и погребение; слезы, приглушенные голоса, воспоминания, убранство комнаты, где находится покойник, чтение молитвы, похоронное шествие и присутствие родных и друзей. Таковы элементы, составляющие соответствующий приличию ритуал. Во время чумы, как на войне, люди заканчивают свою жизнь в условиях невыносимого ужаса, анархии, отказа от прочно укоренившихся в коллективном сознании устоев. Смерть перестает быть персонифицированной (Делюмо Ж., 1994).

Боккаччо отмечал: «Теперь люди умирали не только без плакальщиц, но часто и без свидетелей, и лишь у ф оба весьма немногочисленных горожан сходилась родня, и тогда слышались скорбные пения и проливались горючие слезы….мало было таких, которых провожали в церковь человек десять-двенадцать соседей, да и те были не именитые, почтенные граждане — несли тело простолюдины, которые за это получали вознаграждение и сами себя называли похоронщиками: они внезапно вырастали у гроба, затем, подняв его, скорым шагом направлялись в церковь, — при этом чаще всего не в ту, где умерший еще при жизни завещал отпевать его, а в ближайшую. И несли они покойника при небольшом количестве свечей, иногда и вовсе без всяких свечей, а впереди шли духовные лица — человек пять-шесть, — и в храме эти последние не утруждали себя долгим и особо торжественным отпеванием, а потом с помощью похоронщиков опускали тело в первую попавшуюся еще никем не занятую гробницу. Мелкота и большинство людей со средним достатком являли собой еще более прискорбное зрелище: надежда на выздоровление или же бедность удерживали их у себя дома, среди соседей, и заболевали они ежедневно тысячами, а так как никто за ними не ухаживал и никто им не помогал, то почти все они умирали. Иные кончались прямо на улице, кто — днем, кто — ночью, большинство же хотя и умирало дома, однако соседи узнавали об их кончине только по запаху, который исходил от их разлагавшихся трупов. При церквах рыли преогромные ямы и туда опускали целыми сотнями трупы, которые только успевали подносить к храмам. Клали их в ряд, словно тюки с товаром в корабельном трюме, потом посыпали землей, потом клали еще один ряд — и так до тех пор, пока яма не заполнялась доверху».

«Весь город полон был мертвецов. Соседи, побуждаемые страхом заразиться от трупов, а равно и сочувствием к умершим, поступали по большей части одинаково: либо сами, либо руками носильщиков, если только их можно было достать, выносили мертвые тела из домов и клали порога, где их, выставленных во множестве, мог видеть, особенно утром, любой прохожий, затем посылали за носилками, а если таковых не оказывалось, то клали трупы на доски. Бывало, на одних носилках несли два, а то и три тела, и весьма нередко можно было видеть на одних носилках жену и мужа, двух, а то и трех братьев, отца и сына — так далее. Наблюдались случаи, когда за спиной двух священников, шедших с распятием впереди покойника, к похоронной процессии приставало еще несколько носилок, так что священники, намеревавшиеся хоронить одного покойника, в конце концов, хоронили шесть, восемь, то и более. И никто, бывало, не почтит усопших ни слезами, ни свечой, ни проводами — какое там: умерший человек вызывал тогда столько же участия, сколько издохшая коза».

В обычное время убранство и ритуал скрашивают ужасный лик смерти, благодаря чему усопший сохраняет респектабельность и становится в некотором роде объектом культа. Во время чумы, наоборот, из-за поверья в зловредные испарения, главным было как можно быстрее избавиться от покойника. Его спешно выносили из дома, иногда спускали из окна на веревке, где тело подхватывали крючком и бросали в повозку. Впереди шел звонарь, звоном колокольчиков призывающий выносить мертвецов и предупреждающий об опасности заразы.

Вот как воспринимал мор псковский летописец в 1341 г.: «Грехов ради наших, бяше мор зол на людех во Пскове и в Изборске: мряху бо старые и молодые люди, и чернцы и черницы, мужи и жены и малыя детки… и где место воскопают или мужу или жены, и ту с ним положат, малых деток, семеро или осмеро голов в един гроб» (Псков. I. Цит. По Рихтеру, 1814).

Брейгелю не составило труда найти идею своей картины «Триумф смерти», изображающую повозку, нагруженную скелетами. Считалось нормальным, что человек за свою жизнь должен был пережить эпидемию чумы и быть, таким образом, свидетелем массовых захоронений ее жертв (Делюмо Ж., 1994).

Обратимся снова к работе Дефо: «Картина была ужасной: повозка везла шестнадцать или семнадцать трупов, завернутых в простыни или одеяла, а некоторые лежали оголенными без покрывала. Им было все равно, неприличия для них не существовало, скоро все они должны были быть захоронены в общей могиле человечества. Право, их можно было назвать человечеством, так как не было больше различия между богатыми и бедными. И не было другой возможности их захоронения, поскольку не нашлось бы такого количества гробов для всех, кто погиб этом великом бедствии». То же самое происходило и через три столетия в Маньчжурии.

Когда скончался от оспы французский король Людовик XV, тело его наскоро было сброшено в гроб и все бежали от него подальше. Только несколько священников были единственными жертвами, обреченными не покидать останков короля.

Во время страшной холерной эпидемии 1883 г. в китайском городе Фу Му, умирало более 80 % заболевших. От 14 августа по конец сентября, в городе и его предместьях, погибли не меньше 15 тыс. человек. Но многих случаях бедные китайцы, заболев холерой и чувствуя, что их конец близок, ложились у ворот европейских домов в надежде, что когда они умрут, их останки будут прилично погребены европейцами.

Во время больших эпидемий кончина человека ничем не отличается от смерти животного. После смерти людей, подобно павшим баранам или кошкам, закапывают в общей яме, которую сразу же заливают гашеной известью, либо сжигают вместе со всеми остальными телами.

Коллективное отчаяние. Коллективное отчаяние следует за коллективной паникой, но по последствиям оно хуже, так как люди теряют способность к сопротивлению болезни. Еще Фукидид, повествуя об эпидемии в Афинах в 430–427 гг. до н. э., отмечал, что «…самым страш ным во всем этом бедствии был упадок сил духа: как только кто-нибудь чувствовал недомогание, то большей частью впадал в полное уныние и, уже более не сопротивляясь, становился жертвой болезни; поэтому люди умирали, как овцы, заражаясь друг от друга».

Когда смерть являет собой лик без прикрас, когда она «неприлична», кощунственна, до такой степени коллективна, безлика и анонимна, население рискует впасть в отчаяние или безумие, поскольку не имеет поддержки в веками сложившихся церковных традициях, облегчающих испытания и помогающих сохранить достоинство и индивидуальность.

По замечанию Делюмо: «Чума несла людям замирание привычной деятельности, тишину на улицах, одиночество больных, безликость смерти, отказ от радостных и печальных ритуалов, то есть резкий разрыв с повседневными привычками. Но, кроме того, захватив «инициативу» в свои руки, чума лишала людей возможности строить планы на будущее. В обычное время даже старики живут в расчете на будущее, подобно персонажу из басни Лафонтена, сажая деревья. Людям присуще думать о будущем. Во время эпидемии чумы они вынуждены жить одним днем, а будущее для них — смерть.

Излишества и разврат. Основная масса людей не считала стоицизм средством от болезни, а те, кто предавался пьянству и разврату, делали это не в поисках оптимизма. Все хроники эпидемий свидетельствуют о такой характерной черте поведения людей во время чумы, как излишества и разврат. Фукидид почти 2500 лет назад заметил, что с появлением чумы в Афинах все больше начало распространяться беззаконие. Поступки, которые раньше совершались лишь тайком, теперь творились с бесстыдной откровенностью. Действительно, на глазах внезапно менялась судьба людей: можно было видеть, как умирали богатые и как люди, прежде ничего не имевшие, сразу же завладевали всем их добром. Поэтому все ринулись к чувственным наслаждениям, полагая, что и жизнь, и богатство одинаково преходящи. Жертвовать собою ради прекрасной цели никто уже не желал, так как не знал, не умрет ли, прежде чем успеет достичь ее. Наслаждение и все, что как-то могло служить ему, считалось само по себе уже полезным и прекрасным. Ни страх перед богами, ни закон человеческий не могли больше удержать людей от преступлений, так как они видели, что все погибают одинаково и поэтому безразлично, почитать ли богов или нет. С другой стороны, никто не был уверен, что доживет до той поры, когда за преступления понесет наказание по закону. Ведь гораздо более тяжкий приговор судьбы уже висел над головой, и, пока он еще не свершился, человек, естественно, желал, по крайней мере, как-то насладиться жизнью.

Боккаччо в 1348 г. наблюдал ту же картину: «…(для других) самым верным средством от этого ужасного недуга было, по их разумению, открытое злоупотребление вином и развлечениями, дебоши и песни на улицах, всевозможное удовлетворение страсти, смех и шутки по поводу самых прискорбных событий. Чтобы лучше применить этот принцип на практике, они шатались по тавернам, пьянствуя без удержу и меры.

В частных домах пили еще больше из-за отсутствия других развлечений радостей. Вести подобный образ жизни им было тем легче, что они махнули рукой на самих себя и на свое достояние — все равно, мол, скоро умрем, — вот почему почти все дома в городе сделались общими: человек, войдя в чужой дом, распоряжался там, как в своем собственном. Со всем тем эти по-скотски жившие люди любыми способами искали больных».

Дефо, спустя три столетия, писал почти то же самое в отношении Лондона 1665 г.: «В городе происходили всевозможные преступления, скандалы и эксцессы». Ж. Делюмо, отмечает, что в Марселе в 1720 г. «среди населения наблюдались всеобщие излишества, лихорадочная распущенность и ужасающее растление».

И 1921 г. во время легочной чумы во Владивостоке Областная санитарно-исполнительная комиссия (ОСИК) не могла установить охрану противочумных учреждений из-за постоянного пьянства милиционеров. Не имея силы повлиять на их работу, Комиссия сделала попытку заменим. милиционеров, обратившись 26 апреля за содействием в Николько-Уссурийскую бригаду дивизиона народной охраны. Однако ОСИ К уже 28 апреля поспешила отказаться от ее «услуг», так как оказалось, что охраняющий очаги чумы дивизион «представляет из себя пьянствующую банду, берет взятки с обсервируемых, вместе с ними пьянствует» (Захаров П.В. с соавт., 1922).

В этом поведении было все что угодно, но не мужество. Оно было вызывающим, как будто люди хотели бросить вызов болезни и с лихорадочным желанием использовать последние дни жизни. Но одновременно оно было вызвано и страхом, о чем люди старались забыть в опьянении. Бессконтрольное наслаждение всеми ценностями жизни было, по сути, способом скрыться от невыносимого наваждения смерти.

Коллективное безумие. Самоизоляция, бегство и даже беспробудное пьянство — это проявления страха, но не безумия. Историки зафиксировали эпидемии, когда психологическая нагрузка на население Пыла столь велика, что люди начинали вести себя вопреки инстинкту самосохранения и сами шли навстречу своей гибели. Обычно такое психологическое состояние наступало после того, когда уже все средства борьбы с эпидемией были исчерпаны, а она все больше набирала силу.

Результатом коллективного отчаяния, по мнению Дефо, было то, что лондонцы в самые смертоносные недели эпидемии перестали сторониться друг друга и запираться в домах; они стали выходить на улицу, потому что, зачем все эти предосторожности, если «все там будем». Доведенные до отчаяния люди уверовали в неотвратимость смерти: кто-то стал лунатиком, кто-то впал в меланхолию, потеряв всех близких, были умершие от страха или покончивш ие с жизнью. Дефо писал: «Трудно представить себе, сколько больных людей, тяжело страдая от опухолей, в лихорадке безумия покончили с собой» (см. очерк VIII).

Вот одна из безумных сторон чумы, проявивш ейся в Женеве в 1530 г. «Я жил в этой стране, — писал Боннивар в своем сочинении des Defformes Reformateurs, — в то время как чума свирепствовала с такою силою, что в иных домах, где было более шестнадцати и восемнадцати жильцов, не оставалось в живых ни одного. Мимо моих окон беспрерывно проносили мертвых, иногда по шести и семи зараз. Несмотря на это девушки продолжали плясать и петь песни даже в начале поста; и случалось, что в это самое время, которую-нибудь из них начинала трясти лихорадка, и ее уносили в дом, на другое утро — на кладбище, а подруги все-таки не прекращали плясок. И это напомнило мне стадо свиней, которое гонят на рынок; перед ними ясли с овсом и ячменем, и они едят, а тут приходит мясник, берет самую жирную и, уверившись, что она здорова, закалывает ее, а подруги ее преспокойно продолжают питаться» (цит. по Э. Литтре, 1873).

Делюмо (1994) приводит рассказ Монтеня о том, как крестьяне, уверенные в неизбежности чумы, сами себе вырыли могилу, легли в нее и засыпали себя землей. Такой поступок отмечен как отчаянием, так и мужеством.

«Один святой уже рыл себе могилу; другие ложились в могилы еще живыми; один из них, умирая, старался руками и ногами засыпать себя землей». Монтень сравнивает этих заживо погребенных с римскими солдатами, которые «после поражения в Каннах приняли добровольную смерть через удушение».

Подобные факты Ж. Делюмо отметил в описаниях чумы в Малаге, в Лондоне XVII в., то есть речь идет об одном явлении, вызванном одной и той же причиной в разных странах. Лекарь из Малаги писал: «Эта зараза вызвала небывалые ужасы. Одна женщина заживо погребла себя, чтобы не умирать вместе со скотом. Мужчина, похоронив свою дочь, сколотил себе гроб и лег в него рядом с гробом дочери…»

Вдневнике Дефо тоже говорится «о бедных безумцах, которые в горячке сами ложились в могилы».

В труде «Hystory of Grenland» (1767) В. Губерт (1896) нашел ужасающие подробности эпидемии оспы в Гренландии в 1734 г.: «Страна была совсем опустошена, трупы валялись в домах и на улицах. На одном острове осталась всего одна девочка с тремя маленькими братьями, которым ранее была привита оспа. Отец же их, похоронивший всех соседей, лег вместе с младшим больным ребенком в гроб, надвинул гробовую крышку и велел дочери засыпать себя».

Во время голода 1972–1973 гг. французские миссионеры в Верхней Вольте были свидетелями подобного поведения людей.

Описывая чуму в Милане в 1630 г., Манцони заметил: «Вместе с развратом росло безумие». Безумие во время эпидемии выражается в первую очередь в неадекватных поступках отдельных людей (о некоторых речь уже шла выше), а также в коллективном озлоблении, о чем еще будет сказано, но оба проявления находятся во взаимосвязи. Такое поведение людей объясняется разрушением привычных структур, профанацией смерти, разрывом человеческих отношений, постоянной удрученностью и чувством бессилия. Ж. Делюмо (1994) посчитал, что Дефо в «Дневнике чумного года «в шестнадцати местах говорит о том, что больные вопили о невыносимой тоске, столь же часто в его тексте встречаются слова «безумие», «бред», «сумасшедшие». «В это страшное время вместе с безутешностью росло оцепенение людей. Охваченные ужасом, подобно больным в горячке, они совершали безумные поступки; больно было видеть, как они плакали и заламывали себе руки прямо па улице…» По его же данным, в Авиньоне в 1722 г. сиделки госпиталя были уволены за дурное поведение, они играли в чехарду с трупами умерших людей.

В Курской губернии, в Рыльском и Путивльском уездах, во время холеры 1348 г. появилась секта «морельщиков-гробовиков» Они дали обет умереть с голода, собственноручно делали себе гробы, одевались саваны, ложились в них в гробы и начинали петь стих о смерти. Они повторяли его до тех пор, пока голос не отказывался им служить. Мало-помалу, вследствие голода и упадка сил, они впадали в забытье и умирали (Павловская С., 1893).

В православной Москве, во время «чумного бунта» 1771 г., обезумевшая толпа убила своего архиепископа, самоовержено боровшегося эпидемией. Остервенение противоборствующих сторон было таковым, что звонарей с колоколен солдаты могли «снять» только штыками, люди безоружными бросались под картечные залпы.

Во время эпидемии холеры в Европе 1830 г. народным массам трудно было свыкнуться с мыслью, что существует болезнь, способная в течение 1–2 суток или даже нескольких часов убить совершенно здорового и крепкого человека. Внезапное развитие симптомов, напоминавших отравления сильными ядами, быстрая смерть и неудержимое распространение болезни между низшими слоями населения возбуждали невольные подозрения в злонамеренных отравлениях и вызывали во многих местах взрыв народного негодования, обрушившегося преимущественно на врачебный персонал.

У разных народов при одних и тех же обстоятельствах возникла совершено одинаковая и безумная реакция — идея преследования. Начались чудовищные преступления. В России в 1831 г. во время так называемого бунта в «Аракчеевских казармах» (Старая Русса), спровоцированного противохолерными мероприятиями правительства, безумие толпы переросло в чисто зверскую жажду крови. Убивали старики, взрослые, женщины, даже маленькие кантонисты с удовольствием добивали — врачей и офицеров. По рассказу очевидца В.И. Панаева (1792–1859), когда совершалось убийство одного из офицеров, какой-то унтер-офицер лежал ничком на крыльце и громко плакал. На вопросы Панаева он отвечал рыдая: «Что делается! Убивают не командира, отца». Однако через несколько минут Панаев увидел, что этот же унтер-офицер бьет колом своего командира вместе с толпой. «Что ты делашь? — вскричал Панаев. — Не ты ли сам говорил, что он ваш отец, не командир!» Солдат ему отвечает: «Что делать, Ваше благородие, уж видно, что теперь пора такая, видите, весь мир бьет, что же я так буду стоять!» (Павловская С., 1893).

Поданным Г.Ф. Архангельского (1874), в Санкт-Петербурге, 19 июня 1830 г., когда появилось официальное извещение о появлении холеры, народ начал волноваться, распуская слухи об отраве, принимая уксус и хлорный порошок за яд. 21 июня после обедни и общего вокруг города крестного хода люди, собираясь на перекрестке улиц, начали громко роптать на врачей и врачебных инспекторов, распространяя вокруг убеждение, что «простой народ отравляют и хотят извести». Затем они напали на холерные возки и лазареты: начали задерживать и обыскивать подозрительных. В этот день бунтари были отбиты, но 22 июня бунт вспыхнул снова. Были разрушены лазареты на Сенной площади; из окон их вылетали мебель, посуда, а вслед за этим были выброшены и врачи. Несколько человек из них были, а также — люди, казавшиеся подозрительными толпе. В этом же году такие же беспорядки происходили в Венгрии, где народ подозревал отравление. Употреблявшуюся для дезинфекции хлорную известь сочли за яд и заставили врачей ее глотать, в доказательство безвредности.

В Англии, в Бирмингеме, в 1831 г. разнесся слух, что хоронят еще живых людей, заболевших холерой; толпа бросилась на кладбище, разрывала могилы, переломала гробы и убила несколько лиц, заподозренных в воображаемом преступлении.

В этом же году в Манчестере тысячи людей собрались в одно утро на улице; среди толпы несли на носилках обезглавленный труп ребенка, у которого врач отрезал голову для анатомических исследований. Раздавались крики, что ребенок убит врачами холерного госпиталя, здание которого неминуемо было бы разрушено разъяренной толпой, если бы не вмешательство военных.

Самое поразительное в этих коллективных помешательствах — их однотипность. Точно такой же, как в Бирмингеме бунт произошел спустя 62 года в Саратове (10 июля 1892 г.) и так же во время эпидемии холеры. Толпа, приведенная в ярость мыслью о том, что больных будто бы хоронят живыми, разнесла полицейские участки, дом полицмейстера и квартиры врачей. Той же участи подверглись и холерные бараки, из которых были выпущены больные, которые затем погибли. Толпа убивала врачей, больничную прислугу и частных лиц. Порядок (был восстановлен при помощи войск (Гамалея Н.Ф., 1905).

Расслоение «среднего человека». Чтобы понять психологию людей, переживших ужасы эпидемии, следует выявить еще один важный фактор: но время таких испытаний неизбежно происходит «расслоение» среднего человека. Можно проявить себя либо героем, либо трусом, и третьего не дано. Мир золотой середины и полутонов, в котором мы живем в обычное время, мир, где чрезмерные добродетель или порок считаются анормальными, внезапно разрушается. На людей направлен яркий свет, безжалостно обнажающий их сущность: многие обнаруживают гнусность и трусость, другие — святость. Хроники того времени свидетельствуют бесконечное число раз об этих двух сторонах реальности.

Во время эпидемии чумы в 1599 г. в Бильбао священнослужители пс отличались особым мужеством, а в Бургосе и Валладолиде, наоборот, монахи не жалели себя и причащали умирающих «с величайшей пунктуальностью», рискуя собственной жизнью. В Милане 1575 г. и 1630 г. св. Карл, затем его племянник Федериго не уехали из города, несмотря на советы окружающих. Они обходили лазареты, вселяя надежду в больных и утешая родственников. В том же городе в 1630 г. шмечательно проявили себя монахи-капуцины.

Такой же преданностью отличались монахи-капуцины в Париже во время чумы 1580–1581 гг., поэтому, в отличие от иезуитов, их не коснулись гонения и всеобщая ненависть, хотя те и другие были сторонниками католической реформы. Люди были благодарны капуцинам за их самопожертвование в трагические дни эпидемии. В XVII в. во Франции и в других странах городские власти всячески поддерживали братства капуцинов, чтобы в случае эпидемии иметь надежных священников и братьев милосердия. Однако не только капуцины отличались мужеством. В Неаполе 1656 г., в то время как архиепископ заперся у себя, 96 городских священников из 100 умерли от чумы, оставаясь в своих приходах (Делюмо Ж., 1994).

Князь М.П. Пронский в своей челобитной к царю Алексею Михайловичу так описывает чуму в Москве 1654 г.: «Люди же померли мало не все, а мы, холопы твои, тоже ожидаем себе смертоносного посещения с часу на час, и без твоего, великий государь, указа по переменкам с Москвы в подмосковные деревнюшки, ради тяжелого духа, чтобы всем не помереть, съезжать не смеем, и о том, государь, вели нам свой указ учинить». Князь не покинул Москву и погиб от чумы, не дождавшись ответа царя (см. очерк VII).

Однако не выдержал испытаний московской чумой 1771 г. прославленный генерал-фельдмаршал и герой Семилетней войны граф П.С. Салтыков. В разгар эпидемии и без разрешения Екатерины II, находясь в полном отчаянии, он покинул вверенный ему город. На следующий день после его отъезда, 15 сентября, в Москве начались события, известные под названием «чумного бунта 1771 года».

Не таков оказался генерал-поручик П.Д. Е ропкин. Именно ему Екатерина II поручила ликвидировать эпидемию чумы в Москве, а также восстановить спокойствие в городе. Это Еропкин «уложил» 17 сентября на Красной площади картечью, пулями и штыками около тысячи бунтующих москвичей. Однако и его силы были на пределе. Он направил императрице рапорт о московских событиях, прося ее одновременно уволить его с должности, хотя бы на короткое время. Просьбу свою он мотивировал тем, что события последних дней окончательно подорвали его силы: двое суток он не сходил с коня, оставаясь без пищи и сна, все время в страшном волнении, дважды раненный брошенным в него колом и камнем, он «совсем ослабел» и принужден был слечь в постель (см. очерк XII).

Малое количество «героев» во время эпидемии приводит к недостатку добровольцев среди медицинских работников. Во время эпидемии легочной чумы в станице Ветлянской в 1878 г. врачи не могли найти добровольцев для ухода за больными. Так как из казаков и крестьян никто не хотел идти на эту должность, то больничных служителей набирали из всякого сброда. Они предавались пьянству и вскоре все погибли. Казаки считали, что чума страшнее войны.

Такая же проблема возникла перед владивостокскими властями с конца апреля 1921 г., когда в связи с развитием легочной чумы в городе, им необходимо было расширять действующие и создавать новые противоэпидемические учреждения. Несмотря на неоднократные объявления в газетах о крайней нужде в дополнительных работниках, добровольцев не было. Тогда было принято решение сделать предпоследний призыв к желающим работать в противочумных организациях с предупреждением, что «в случае недостаточного количества явившихся, необходимый персонал будет привлечен на борьбу с чумой в порядке обязательного постановления…».

Однако в ответ на это и последующие предложения явиться к определенному сроку (20 и 30 апреля) в ОСИК «для привлечения на службу в противочумные организации» в указанные дни, из 75 подлежавших явке врачей прибыло 18, из которых после освидетельствования были признаны годными к работе только двое. Из 60 фельдшеров пришло шесть, из которых один был освобожден по болезни. Тогда вечером 30 апреля было арестовано 11 человек из числа тех, кто не явился по персональному приглашению, или, явившись, отказался работать в противочумных организациях в соответствии с установленным порядком призыва. Арест был временно приостановлен, так как врачи дали обязательства немедленно явиться в распоряжение противочумной организации и безотговорочно приступить к исполнению порученных обязанностей. Они дали подписку и были освобождены.

Появление «стервятников». Во время эпидемических катастроф трусость одних людей сочетается с цинизмом других — «стервятников», умеренных из-за отсутствия репрессивного аппарата в своей безнаказанности. «Позволено было делать все, что заблагорассудится». Многие злодеяния совершались в Милане людьми специальной службы, которые забирали трупы из лазаретов и домов или подбирали их на улице и пнем отвозили их к месту захоронения. Они же сопровождали больных в лазарет, сжигали вещи умерших или зараженных. Эти люди действо-пали без какого-либо контроля, могли, например за определенную мзду, оставить больного дома, если он не хотел быть госпитализированным, или требовали крупные суммы за то, чтобы вынести полуразложившийся труп из дома, и безнаказанно грабили дома.

В Марселе 1720 г., в Москве в 1771 г. и в Одессе в 1812 г. такую работу выполняли каторжники («мортусы»), на чей счет ходило много зловещих слухов. Из домов они тащили все, что видели, чтобы не возвращаться по несколько раз в дом, где были больные, они бросали в повозку и мертвых, и умирающих. Если эти люди не умирали, когда их привозили к яме для захоронения, то их сталкивали туда вместе с мертвыми. В Марселе появились ложные «черные вороны», они ездили по домам и в отсутствие хозяев грабили их.

Людям свойственно преувеличивать ужасы и злодеяния во время чумы. Дефо, например, сомневался в достоверности того, что сестры милосердия оставляли больных умирать от голода или душили их, что стражники около дома с больными однажды ускорили их кончину. Но он восклицает: «Было столько краж и разврата в это ужасное время, и нельзя это отрицать! Потому что жадность одолела некоторых, и они были готовы на любой риск, лишь бы обогатиться».

Во время эпидемий чумы в Москве в 1654 и 1771 гг. отмечались грабежи: «А воровство де на Москве объявилось: в Белом городе разграбили Филонов двор Оничкова, да Алексеев двор Луговского, да за городом разграбили Осипов двор Костяева и иные выморочные пустые. Многие дворы грабят, а сыскивать про то воровство и воров унять некому».

Во время холеры 1830 г. в Тамбове, в обсервационных заставах, кордонная стража «чинила всевозможные безобразии, измыслив из правительственной меры доход для своих животишек». Пропускали в город только тех, кто платил; достоверность этих фактов подтверждена массой дел, поступивших после прекращения холеры в тамбовский суд, среди них и дело рядового Меркулова, обвинявшегося в пропуске в Тамбов купцов за 4 рубля без 14-дневной обсервации. Словом, карантинная стража как следует «очищала» народ.

В Кабарде во время страшной чумы 1806 г. чеченцы усугубляли эпидемическую ситуацию, расхищая имущество умерших людей, продавая его в соседних деревнях.

«Стервятники» времен пандемии СПИДа более изощрены в своих действиях, чем марсельские каторжники или московские «мортусы» XVIII столетия. Они выступают под видом «защитников прав ВИЧ-инфицированных», а по сути являются защитниками барышей фармацевтических компаний; изображают ученых, обещающих чудодейственные средства и вакцины против СПИДа, и пользуются при этом вполне объяснимой «любовью» чиновников, перекачивающих в их карманы огромные средства; это дельцы наркобизнеса, приучающие молодежь к внутривенным наркотикам; политики и журналисты, стоящие у них «на службе» и еще другие, открыто пока себя не проявившие силы, но каким-то образом заинтересованные в отсутствии реальных мер по противодействию абсолютно смертельной болезни.

Кто виноват? По наблюдению Делюмо, люди, попавшие в эпидемическую катастрофу, несмотря на потрясение, пытаются выяснить, почему они оказались ее жертвами. Найти причину означало воссоздание связи времен и средств борьбы со злом. Во времена чумы были сформулированы три причины ее появления: одна выдвинута учеными, другая — толпой, третья предложена одновременно толпой и Церковью. Первая версия объясняла чуму как следствие зловредных испарений испарений или заражения воздуха, что вызывалось, в свою очередь, небесными явлениями (появлением комет, конъюнкцией планет и др.). Второе объяснение было, по сути, обвинением: были люди, которые специально распространяли заразу. Их следовало выявить и наказать. Согласно третьей причине, Бог или злой дух, разгневанный людскими грехами, насылает искупление, поэтому для его умиротворения требуется покаяние. Например, при появлении погибших от чумы китайцы устраивали шумные процессии жрецов, произносивших заклинания, гимны под бой барабанов, трещоток и свист оркестра различных духовых музыкальных инструментов. По их представлениям, в больного чумой вселяется свирепый дух — дракон — стихийное болезненное начало, нарушающий равновесие в организме между мужским и женским мировыми началами (рис. 1.9). Все три версии воспринимались как единое целое. Бог мог давать знать о своем гневе через различные знамения, поэтому появление комет или конъюнкция Марса и Юпитера вызывали у людей панику.

Дефо писал, что появление ко меты в Лондоне в 1665 г. совпало с началом эпидемии, что вызвало всеобщий ужас. Все говорили о пророчествах, видениях, привидениях и знаках на небе. Церковь, по сути, переработала астрологическое объяснение чумы таким образом, что в сознании людей закрепилась мысль о Божьей каре и ее небесных знаках. Но кто виноват? Сначала виноватых ищут среди чужаков. Делюмо считает, что найти виновных означало найти понимание необъяснимых явлений, а также умение с ними бороться. При более глубоком изучении изучении вопроса оказывается, что при понимании эпидемии как Божьей кари следовало искать козлов отпущения, которые отвечали бы за всеобщие грехи. Еще в древности в любой цивилизации приносились человеческие жертвы для умиротворения разгневанных богов. Запуганное всесилием смерти во время чумы население Европы XIV–XVII вв. не могло не уверовать в неизбежность кровавого жертвоприношения. Причем сознание необходимости умерить гнев всевышних сил сочеталось с агрессивностью, проявляющейся во всех сообществах, охваченных болезнью.

Виновниками, на которых обычно направлялась коллективная жестокость во время эпидемии, были евреи, иностранцы, путешественники, маргинальные группы населения и все, кто не был интегрирован в сообщество. Причин было достаточно: неприятие вероисповедания большинством населения; изгнание из сообщества по очевидным резонам, например, прокаженных; наконец, причиной подозрительности могло быть то, что человек был не из местных, а далекое и неизвестное всегда было подозрительно. В 1348–1350 гг. прокаженных обвинили в разносе заразы: их ужасающая внешность свидетельствовала о понесенном ими Божьем наказании. Они слыли людьми неискренними, распутными и «меланхоликами». Верили также (это из области колдовства), что они могли избавиться от недуга, удовлетворив свою страсть со здоровым человеком или же убив кого-нибудь. Во Франции в 1321 г., еще за 27 лет до начала «черной чумы», многие прокаженные были казнены как отравители колодцев и источников. В период ее пандемии в распространении чумы обвинялись евреи (см. очерк V). Поскольку одни евреи не могли нести всю ответственность, нужно было искать других козлов отпущения, например, среди иноземцев. В 1596–1599 гг. северные испанцы были уверены, что заразу на Иберийский полуостров занесли фламандцы. Она была якобы завезена нидерландскими кораблями. В Лотарингии в 1627 г. чуму считали «венгерской» болезнью, в 1636 г. — «шведской». В Тулузе в 1630 г. чуму считали «миланской». На Кипре во время «черной чумы» христиане избивали рабов-мусульман.

По данным Э. Литтре (1873), в 1563 г., французскому королю представилось несколько итальянцев, которые обещали извести всех гугенотов чумой, и действительно, в скором времени в Монпелье, Ниме, Эгморте и в других протестантских городах распространили слух, что итальянцы исполнили свое обещание. В 1581 г., парижане заметили, что чума все более распространяется от злоумышленников, сеющих чуму разною гнилью и заразительными веществами. Горожане получили позволение от короля на месте убивать всех тех, кто будет уличен в подобных преступлениях, чтобы это служило примером другим.

На Руси в распространении чумы обвиняли татар: «Иземце (татары) бо сердце человеческое мочаху во яду аспидном и полагах в водах, и от сего воды вся в яд обратишася и аще кто от них пияще, абие умираше, от сею великий мор мор бысть по всей Русской земле» (Воскр. лет. Цит. по А. Рихтеру, 1816).

Врагом мог быть объявлен каждый, и охота на колдунов и ведьм выходила из-под контроля. Милан пережил это страшное испытание в 1630 г. Люди были уверены, что на стены и двери общественных зданий и частных домов было нанесено ядовитое вещество. Поговаривали, что этот яд изготовлен из змей и жаб, слюны и гноя больных чумой. Конечно, такую отраву могли приготовить только по внушению дьявола те, кто вступил с ним в сговор. Однажды восьмидесятилетний старик молился на коленях в церкви. Захотев сесть, он вытер скамью подолом плаща. Увидев это, женщины завопили, что он нанес на скамью отраву. Собралась толпа, старика избили, потащили в тюрьму и подвергли пытке. Достоверна трагическая кончина комиссара здравоохранения Пьяцца и цирюльника Мора, обвиненных в том, что они обмазывали стены и двери желтым жирным веществом. В Милане в 1630 г. была установлена монументальная колонна для пущей важности с надписью на латинском языке: «Здесь, на этом месте некогда стояла лавка цирюльника Джанджакомо Мора, вступившего в сговор с комиссаром здравоохранения Гульямо Пьяцца и другими во время страшной чумы посредством смертоносной мази, которую они повсюду наносили, истребили множество народу. Посему они были объявлены Сенатом врагами родины. Их пытали каленым железом, переломали кости и отрубили правые руки. Затем четвертовали, а через шесть часов умертвили сожгли. Чтобы не осталось никакого следа от этих преступников, их имущество было продано с торгов, а прах брошен в реку. И чтобы люди помнили об этом событии, Сенат повелел снести дом, в котором замышлялось преступление, и на его месте воздвигнуть колонну “Позора”. (торонись, сторонись, честный гражданин, из страха вступить на эту опозоренную землю. Август 1630 г.».

Колонна позора простояла до 1778 г., напоминая, что люди, замы шляющие против родины, заслуживают самого сурового наказания.

Во время эпидемии чумы на территории Дальневосточной респуб-пики в конце апреля 1921 г., крестьяне деревни «Валентинъ», распо-ложенной на берегу Тихого океана, после бывших в этой бухте подозрительных смертей среди приехавших китайцев, выгнали «всех до одного п две фанзы их сожгли» (Захаров П.В. с соавт., 1922).

Делюмо даже сравнивает эпидемическую катастрофу с террором. Охваченное чумой население Женевы в 1530 и 1545 гг., Лиона в 1565 г. пли Милана в 1630 г. — проявляло себя подобно парижанам в сентябре 1792 г. при приближении пруссаков: они ликвидировали внутренних врагов. В 1530 г. в Женеве был раскрыт заговор «разносчиков чумы», которых якобы возглавляли заведующий госпиталем, его жена, хирург и сам священник. Под пыткой все признались, что продали душу дьяволу, который раскрыл им секрет смертельной квинтэссенции. Они были приговорены к смерти (к этому эпизоду мы вернемся ниже). Снова в Женеве в 1545 г. не менее 43 человек были обвинены в распространении заразы и 39 были казнены. В 1567–1568 гг. казнят еще 13 «разносчиков чумы», в 1571 г. — еще 36 человек. В том же году городской врач Жан-Антуан Саразен издал трактат о чуме, в котором он не ставил под сом нение, что эпидемия являлась делом рук «разносчиков чумы». В 1615 г., когда в Женеве из-за чумы началась паника, суд приговорил к смерти 6 разносчиков заразы. В Шамбери в 1572 г. патрули получили приказ стрелять в разносчиков заразы. В Фосиньи в 1571 г. по этому обвинению пять женщин были сожжены, шесть отлучены, а 25 преданы суду.

Появление «демонов» эпидемии. Э. Литтре считал, что посев чумы, наравне с колдовством, принадлежит к разряду мнимых преступлений, значение которых невозможно строго определить. Под влиянием воображения страх заразы или зла, проистекающего из сношения со злыми духами, мог разрастаться до бесконечности, равно и требование более и более жестоких кар для преступников. Однако он все же задается страшными вопросами. Если нельзя сеять чуму, существовали ли сеятели ее, подобно тому, как были колдуны, хотя и не было колдовства? Правда ли, что были злоумышленники, делавшие мнимые, конечно, но тем не менее фактически попытки для распространения заразы? Не было ли среди «сеятелей чумы» больных, обреченных на смерть и мстящих таким образом здоровым людям? Мы тоже задаемся вопросом, нет ли их сегодня?

В одном из своих трактатов Лютер рассказывает о явлении, которое, по его мнению, имело место, и изучает его психологический механизм: «Существуют еще худшие преступники. Некоторые люди, чувствуя, что заболевают, ничего об этом не говорят и общаются со своими собратьями в надежде передать им пожирающую их заразу. Проникшись этой мыслью, они бродят по улицам, входят в дома, даже пытаются поцеловать прислугу или детей, надеясь таким способом спастись. Хочется верить, что эти люди действовали по наущению дьявола, что только его следует обвинять. Однако я слышал, что зависть и отчаяние толкает этих горемык на подобное преступление, потому что они не хотят болеть одни. Право, не знаю, верно ли это? Но если это действительно так, то кто же мы, немцы, люди или демоны?» (Делюмо Ж., 1994).

Э. Литгре привел выдержку из книги «История Женевы» Боннива-ра (1496–1570). Вот что писал Боннивар: «В этом году (1530) чума свирепствовала в Женеве и, людям, по-видимому, недостаточно было наказания, посланного Господом за их грехи; злоба человеческая, не удовлетворяясь страданиями, ниспосланными свыше на человеческий род, старалась еще усугубить их; и факт этот показался мне столь достойным сохранения в памяти, что я решился занести его в эту летопись.

Необходимо упомянуть, что в Женеве существовала и еще существует больница для зачумленных во время эпидемии; в этом госпитале есть надзиратель, который вместе с тем и хирург, чтобы перевязывать больных; духовное лицо, чтобы исповедывать и утешать больных; и прислужники, получающие хорошее вознаграждение за опасность, которой они подвергаются, в том числе и женщины для ухода за больными и для содержания помещений в чистоты. Этих женщин называют сиделками (sureresses), но не потому чтобы они оказывали помощь из милосердия, напротив того, они получают хорошее содержание, и еще/ пользуются незаконными барышами, которыми делятся с надзирателем и священником.

Однако, по милости божьей, чума стала ослабевать, что пришлось не по сердцу этим лицам, ибо люди, извлекающие пользу из зла, не могут желать добра и всегда предпочтут поддержать первое. Тут они вспомнили об одном юноше из хорошей фамилии, который занимался всякого рода плутнями. Он даже хвастался ими и гордился прозвищем злого, если его в то же время считали умным; но он еще не совершил такого поступка, за который подвергался бы телесному наказанию. Имя его было Михаил Кадцо. Наконец, он до того довел себя своим плутовством, что очутился без пристанища, и никто из родных и знакомых не хотел пускать его к себе в дом; тогда ему пришлось прибегнуть к отчаянной штуке, чтобы выпутаться из затруднения, он притворился заболевшим чумой, чтобы найти себе убежище и пропитание. Его немедленно отправили в больницу, с приказанием иметь за ним хороший уход, что и было исполнено, и его лечили даже больше вином, чем микстурами. Тут он сообразил, что эта жизнь дарового угощения не может продлиться более сорока дней, по истечении которых его спровадят из больницы, и он придумал средство, продлить ее. С этою цепью он стал убеждать надзирателя де Фосиж и, поддерживать чуму, которая, вредя другим, была им столь выгодна.

Во-первых, они решили отравлять или иным образом ускорять смерть привозимых в госпиталь пациентов, в случае если бы они выказывали расположение к выздоровлению.

Потом они стали вырезать нарывы с тел покойников, превращали их в порошок, и, смешав его с другими составами, давали принимать больным под видом лекарства. Этого мало; они посыпали таким порошком вышитые носовые платки, красивые подвязки и тому подобные вещи, а Михаил Каддо разносил и разбрасывал их ночью по городу, выбирая преимущественно дома, где предвиделась богатая нажива, и даже натирал порошком замки дверей. Утром, когда слуга или служанка выходили из дома, им бросались в глаза эти красивые платки и подвязки; они радовались своей находке, а вечером запирали на замок натертые двери дома или лавки и нередко прикасались к своим господам. Гак попадали они в сети, болезнь их приносила выгоды Каддо, надзирателям, священникам, фельдшерам и сиделкам.

Это оставалось скрытым некоторое время, но дьявол более радеет об увеличении числа грехов, нежели о сокрытии их. Когда Кадцо дос-нпочно поработал ночью, то он не утерпел, чтобы не продолжать свое дело днем, и однажды, в постный день следующего года, кинул сверток с порошком посреди Констанцкой улицы, воображая, что никто его не заметит. Однако нашелся человек, который это увидел, и, не помышляя, что тут может быть опасность, а предполагая скорее шутку, сказал: “Этот кот, Михаил Каддо, что-то бросил сюда, чтобы подтрунить над народом ”, — и хотел поднять сверток. Но другой более рассудительный человек сказал: “ Не годится в нынешнее время дотра-тваться до неизвестной вещи, подними ее чем-нибудь, но не руками, и посмотрим, что это такое”. Они достали щепки и с их помощью подняли и открыли сверток, из которого немедля распространилась страшная вонь. Все были в изумлении и не могли постичь, в чем дело, ia исключением одной бедной женщины, которая незадолго перед тем выписалась из больницы, и она сказала: “ Наверно, господа, это сделано из чумного нарыва”. И все крайне изумились и пошли известить о том синдиков, которыми в то время были Иоганн Базлард, Иоганн Ами, Ботемер, Перрин Вильмет и Иоганн Лерье; и они созвали совет, обсудить дело и дали приказание немедленно схватить Михаила Кадцо. Сольтье, полицейский агент, поймал его в ту самую минуту, когда он думал укрыться в доме Рива.

Он был схвачен и заключен в тюрьму, где синдики вместе с другими делегатами совета учинили ему допрос и требовали его сознания. И на первых порах, он представлял из себя шута, говоря синдикам: “Вы напрасно, господа, так утруждаете мою голову и мешаете мне как следует приготовиться к исповеди (здесь игра слов Confesser un crime: сознаться в преступлении и исповедоваться); подождите до Пасхи, и я все расскажу вам”. Синдики отвечали ему: “Вы должны, прежде всего, сознаться нам ”. Видя, что он виляет, поднесли к нему веревку. Тогда он стал объяснять, что в брошенном свертке была материя из раны, бывшей у него на ноге. Когда же у него спросили, с какою целью он это сделал, то он ответил: “Над моею раною насмехались, и я хотел наказать насмешников”. Синдики, не удовлетворясь ответом, подвергли его пытке, и тогда он обличил надзирателя, сиделок и фельдшеров и открыл, с помощью какого предохранительного средства они могли прикасаться к чуме, не подвергая себя опасности; об этом средстве уже было опубликовано, так что не стоит упоминать о нем здесь.

Немедленно правительство распорядилось арестовать его сообщников, которым делали допросы, очные ставки и которых подвергали пытке. Они все говорили на один лад, за исключением одного прислужника, по имени Лентиль, которому удалось спастись; ему, впрочем, не придавали особого значения и не давали себе труда отыскивать его. Заключенные в тюрьме дожили до Пасхи, по прошествии которой их казнили, но не всех за раз и в один день. Их возили на телеге по всему городу, привязанных к столбу и обнаженных до пояса. И палач держал на телеге готовый огонь, в котором он калил свои щипцы, и когда они накалялись, то на каждом перекрестке вырывал у них кусок мяса. После того их привезли на площадь Моляр, где им отрубили головы на эшафоте; тела же их четвертовали, и части эти разнесли, чтобы выставить в различных местах, за исключением сына надзирателя, которому, во внимание к его молодости, только отрубили голову; он признался, что умеет составлять микстуру отца, и его лишили жизни не ради мести, но чтобы помешать распространению зла» (Боннивар, Хроника Женевы, т. II, с. 395–401).

Случай, приведенный Литтре, отличается от тех, которые приписывали евреям и прокаженным во время эпидемии чумы 1346–1351 гг. (очерк V). Заговорщики подбрасывают не колдовские ладанки с головами ящериц и лапками жаб, а вещ и, пропитанные гноем, извлеченным из чумных бубонов, т. е. содержащие возбудитель чумы.

В работе П.Л. Юдина (1910) мы нашли любопытный факт. Во время холерной пандемии 1830 г., незадолго до ее появления в Саратове, губернатору поступило сообщение, что в селе Карабузаке (Саратовская губерния) какие-то люди бросают в колодцы яд. Как ни странно, на следствии обстоятельство это подтвердилось. 17 июля были найдены в

идиом из ближайших к селу родников два небольших куска мышьяка. Через четыре дня, в другом роднике — «Ореховом», отыскали еще «мел-кис крупинки неизвестного яда». Жители заявили подозрения на однодворца Плешивцева и крестьянина Вольского уезда Пищнина, которые незадолго перед тем проходили через село и будто бы подговаривали крестьянку Шапину «к равному злодеянию». Но веских улик против них пе (п крылось, и суд прекратил дело «за нерозыском виновных».

Литтре упоминает о другом странном факте, который он обнаружил в работе Эпитомии Ксифилина, ссылающегося, в свою очередь, им у траченный труд Дона Кассия. Вот, что писал Кассий: «В правление римского императора Коммода (180–192) появилась самая сильная изо всех мне известных болезней, и часто умирали в Риме по две тысячи людей в день. К тому же многие, не только в столице, но и во всей империи, пали жертвами преступных деяний; ибо злоумышленники на тирали иголки ядом и таким путем распространяли заразу, делая это за деньги, что случалось также в правление Домициана. Некоторые люди стали колоть ядовитыми иголками кого попало, и много умирало от этих уколов, даже не чувствуя их; но с другой стороны, многие из виновных были уличены и наказаны. Это преступление совершалось не в одном Риме, а можно сказать, во всей вселенной».

Приведенные факты подтверждают усиление бионегативности отдельных людей во времена эпидемических катастроф. Нет сомнения, что, по крайней мере, некоторые из них, вели себя так, как об этом иишет Лютер. Вопрос в том, насколько это поведение типично для современных инфекционных больных, например, ВИЧ-инфицированных.

По сообщению журналистки Э. Климовой (1999), в Иркутске, в 1999 г., произошел случай, очень похожий на описанные в Средние века. Женщ ина, ехавшая в троллейбусе, вдруг почувствовала укол в области бедра. Обернувшись, она заметила молодого человека, выскочившего в открытую дверь. Кто-то из стоящих рядом пассажиров сказал, что у того в руке было зажато что-то, похожее на шприц. По Иркутску с начала мая того года упорно ходили слухи о ВИЧ — инфицированных наркоманах, которые с целью преднамеренного заражения СПИДом описанным выше способом укалывали людей и скрывались с места преступления.

Но вот случай, приведенный в научном журнале. В течение второго полугодия 1996 г. в городе Светлогорске (Белоруссия) было выявлено 811 случаев ВИЧ — инфекции, то есть 1 % всего населения оказался инфицированным. Расследование, проведенное правоохранительными органами и эпидемиологами Белоруссии, позволило сделать следующее заключение: с июля по ноябрь 1996 г. имело место массовое заражение наркоманов ВИЧ через завезенные в город заранее инфицированные наркотики (Костикова Л.И. с соавт., 1999).

Видимо, возможность появления такого рода «демонов» во времена эпидемических катастроф всегда надо учитывать как один из факторов, усиливающих их разрушительное действие на общество.

Чувство общей виновности и греховности. В русских летописях мор упоминается как казнь от Бога. Например, об осознании в 1346 г. на Руси надвигающейся беды мы узнаем из таких строк: «Того же лета казнь была от Бога на люди под восточною страной на город Орнач (при устье Дона), на Хавторокань, и на Сарай, и на Бездеж (на рукаве Волги, ниже Ено-таевки) и на прочие грады во станах их; бысть мор силен на Бессермены (хивинцы) и на Татары и на Ормены (армяне) и на Обезы (абазинцы) и на Жиды и на Фрязы и на Черкасы и на всех тамо живущих» (Воскр. лет. Цит. по А. Рихтеру, 1816). О том, что эпидемическая катастрофа как коллективное бедствие — это искупление общих грехов, и не нужно в этом случае искать козла отпущения, говорили многие проповедники и мыслители прошлого: Лютер, Парэ, Дефо, владыка Бельсенс и другие единодушны в этом мнении. «Чума — ниспосланное Богом наказание» (Лютер); «бедствие гнева Господня, и нам ничего не остается, как смириться со злом, когда из-за наших тяжких прегрешений он наслал на нас эту рану египетскую» (Парэ); она — «суд Божий», «наказание» (Дефо). То же восприятие имело место и при других болезнях, сопровождавшихся массовой смертностью.

846 г. оспа поразила норманнов в Париже, после того как они надругались над часовней Святого Германа. Один из монахов, современник этого события, с удовлетворением записал в летописи, что святотатцы гибли ежедневно в огромных количествах, а многие из них ослепли (Губерт В., 1896).

1832 г. во время холеры во Франции духовенство приводило те же доводы: «Эти несчастные умирают во искупление грехов. Но справедлив гнев Божий, и скоро каждый день будет насчитывать тысячи жертв. Преступление разрушения архиепископства не искуплено» (цит. по Ж. Делюмо, 1994).

Из этой доктрины вытекают два следствия. Во-первых, это наказание следует принимать с покорностью и не бояться смерти. Остаться в городе — доблесть, а уклоняться от своих обязанностей и бежать — грех. «Мы должны переносить ее с терпением, не боясь отдать жизнь за ближнего» (Лютер). Парэ дает подобный совет: «Воля Божья… высечь нас этими розгами… и нам следует терпеть, зная, что это делается для нашего блага и искупления».

Ислам объясняет причины эпидемии абсолютно идентично, подчеркивая как достоинство смерть от чумы. Магомет учил, что Бог, кого любит, того и наказывает чумой, поэтому «каждый верный не должен убегать, а если Бог выбрал его и покарал чумой, то он становится мучеником подобно тем, кто погиб в священной войне» (Делюмо Ж., 1994).

Вторым следствием является необходимость покаяния и искупления. На примере чумы мы сталкиваемся с идеей греховности и виновности, воспринятой народными массами Европы. Врачеватели душ настойчиво предлагали покаяние и искупление как единственное средство спасения. Но и сами люди не видели другого выхода.

Во время чумы в Любеке в 1348 г. обезумевшие от страха жители отдавали монастырям все свое достояние. Когда же монахи из боязни чумы перестали принимать пожертвования и заперли ворота, народ, искавший спасения только с неба, стал бросать принесенные вещи через монастырские стены (Гезер Г., 1867).

Делюмо отмечает, что во время эпидемии индивидуального раскаяния обычно не хватало, поскольку весь город был виновен и нес наказание, следовательно, нужны были коллективные моления и публичные покаяния, можно даже сказать многочисленные, чтобы произвести должное впечатление на Всевышнего. Английский эстамп показывает, как во время эпидемии у собора Св. Павла толпа слушает проповедь. Надпись гласит: «Господи, сжалься над нами. Плач, пост и молитвы». Дефо писал, что такую же надпись делали в Лондоне на дверях домов, в которых запирались люди, заболевшие, по мнению представителей властей, чумой (см. очерк VIII).

Во время чумы 1625 г., английский парламент объявил 2 июля постным днем. Король, лорды и судьи слушали две проповеди в Вестминстерском аббатстве, причем граф, барон и епископ отмечали отсутствующих. Члены графской управы, в свою очередь, присутствовали в Сен-Маргарет на трех проповедях. Первая — длилась три часа, две другие — по два часа. Моление от 2 июля оказалось недостаточным, и его повторяли по средам, начиная с 20 июля, причем в эти дни торговля запрещалась, как в праздничные дни.

В католических странах массовые моления проходили в соответствии с обрядами Римско-католической церкви, то есть с большей пышностью, чем у протестантов. Во время молений произносились обеты и обещания, в результате чего южная Германия, Австрия, Хорватия усеяны своеобразными памятниками — чумными колоннами, самой известной из которых считается Венская колонна 1692 г.

Часто вершина колонны украшалась барельефом, изображающим чумные бубоны. Только в Австрии более 200 таких колонн. Католический обряд предусматривал различные посвящения. Так, 1 ноября 1720 г. епископ Бельсенс посвятил Марсель Святому Сердцу, по случаю чего состоялось паломничество к святым местам и торжественный крестный ход. Подобные обряды могли проводиться в разные периоды эпидемии. До эпидемии они были призваны отвести беду, после ее окончания — в знак милости. Или, как это было в 1720 г. в Марселе на исходе эпидемии, чтобы последней молитвой заставить чуму отступить.

Моления в разгар чумы проводились по настоянию толпы. Так, в 1630 г. в Милане архиепископ запретил массовые моления из опасения, что при таком скоплении народа возможно распространение заразы, к тому же этим могли воспользоваться «сеятели чумы». Но под давлением муниципалитета и по просьбе населения он вынужден был уступить, и 11 июня рака с его дядей, святым Карлом, была вынесена на улицы Милана.

Эти процессии поразительны во многих отношениях. Как и протестантские посты, они знаменовали раскаяние: население города молило о прощении и контролировало проявления раскаяния, так как раскаяние во времена «черной чумы» стало причиной массовой истерии и движения самобичевателей. На общем фоне покаяния этих процессий можно увидеть еще одну их сторону — заклинание. Не случайно путь крестного хода в ломбардской столице в 1630 г. проходил по всем кварталам с остановкой на всех перекрестках. Делалось это с целью освящения всех закоулков города их защиты именем святого, пятьдесят пять лет тому назад посвятившего себя спасению города от чумы. Недалеко от Милана, в Бусто, крестный ход был посвящен Богородице и, по словам автора хроники, проходил по всем улицам города и за его стенами, где находились «лачуги больных чумой». Обряд предусматривал изгнание болезни из всего города.

В Марселе 16 ноября 1720 г. Бельсенс с высоты колокольни Ак-куль произнес заклинания против чумы, обратившись к четырем частям света, и отслужил литургию. В Севилье в 1801 г., во время эпидемии желтой лихорадки, толпе были вынесены обломки старого креста, остановившего чуму в 1649 г.

На Руси кроме молений и крестных ходов, практиковались постройки церквей «по обету». Причем иногда церкви строили в один день. Сегодня они известны под названием «обыденных» церквей. В 1390 г. во время мора в Новгороде «поставыша церковь Святого Афанасия, и паки преста мор» (Лахтин М., 1909).

Эпидемии всегда забываются. Это явление с удивительным однообразием встречается при изучении начального периода любой крупной эпидемии. Как правило, никто, в том числе и врачи, не помнят клинических признаков самых смертельных болезней в момент их появления. Но времена «черной смерти» (1347–1351) врачи ничего не знали о чуме Юстиниана (531–580). Чума долго не распознавалась врачами и в Москве в 1771 г.

Появление в начале XIX столетия легочной чумы в некоторых горных районах Индии вызвало недоумение и споры в среде ученых о принадлежности болезни к чуме, так как о такой ее форме они не подозревали. А ведь именно от легочной чумы погибли миллионы людей в XIV и XV столетиях. Не помнили или не знали клинических признаков ни бубонной, ни легочной форм чумы врачи, погибшие от нее в станице Кетлинской в 1879 г. Чума всегда возвращается нераспознанной.

Можно констатировать, что в отношении типологии поведения людей во время эпидемий смертоносных инфекционных болезней про-слеживаются следующие общие закономерности:

1) такие эпидемии люди стараются как можно дольше не замечать, причем это в одинаковой мере касается и властей, и населения;

2) но наступает врем я, когда и те, и другие не могут больше скрывать друг от друга, что осознают то, что на самом деле происходит — начинается паника и бегство (как правило, и тех, и других). Кроме страха перед эпидемией, существует еще коллективный страх перед беглецами из районов, пораженных эпидемией;

3) страх заражения порождает небывалое разобщение людей, когда каждый старается выжить «в одиночку» и в любом другом человеке он видит только носителя инфекции. Время «чумы» становится периодом насильственного одиночества для людей;

4) страх населения усиливается деперсонифицированной смертью, когда ритуально смерть человека постепенно перестает отличаться от околевания животного;

5) параллельно с этими процессами нарастает коллективное отчаяние, по своим последствиям оно хуже коллективной паники, так как люди теряют способность к сопротивлению болезни;

6) страх перед неминуемой смертью, от эпидемии к эпидемии, значительная часть населения старалась заглушить алкоголем и бесконтрольным наслаждением всеми радостями жизни;

7) при наиболее смертоносных эпидемиях возникают различные формы коллективного безумия, люди начинают вести себя вопреки инстинкту самосохранения и сами идут навстречу своей гибели. Обычно такое психологическое состояние наступало тогда, когда уже все средства борьбы с эпидемией были исчерпаны, а она все больше и больше набирала силу;

8) во время эпидемической катастрофы, как и во время войны, неизбежно происходит «расслоение» среднего человека. Можно проявить себя либо героем, либо трусом, и третьего не дано. Но никто, не пережив этого бедствия, не знает, какой выбор останется за ним;

9) чем более губительна эпидемия, тем больше она порождает «стервятников», уверенных из-за отсутствия репрессивного аппарата в своей безнаказанности, особую изощренность в своих действиях приобрели «стервятники» «времен СПИДа»;

10) общество, охваченное смертельной эпидемией, начинает впадать в крайнюю агрессивностью и проявляет коллективную жестокость;

11) отношении всех тех, кого оно считает виновником своего бедствия. Масштабная и жестокая эпидемия способна продолжиться террором против «внутренних врагов»;

12) во времена эпидемических катастроф усиливается бионегативность отдельных людей, они становятся «сеятелями чумы» или, по определению Лютера, «демонами» эпидемий;

13) эпидемическая катастрофа воспринимается людьми разных вероисповеданий как искупление неких общих грехов и вызывает в них потребность к коллективному покаянию и искуплению;

14) эпидемии всегда забываются, и когда они возвращаются, то долго не распознаются.